Текст книги "Граф Платон Зубов"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Как говорил Мирабо, страшная болезнь старой власти – никогда не делать уступок, как бы в ожидании, чтобы у него исторгли силою то, что сегодня оно могло бы уступить вполне добровольно. Сколько же предполагается депутатов?

– Около тысячи двухсот человек, государыня.

Лагерь Потемкина в Малороссии. Г. А. Потемкин, А. В. Браницкая.

– Что это – никак Попов обратно бежит. Да еще как бежит. Забыл что? Только что все дела письменные вроде порешили. Неужто опять писаниной своей докучать станет!

– Григорий Александрович, батюшка! Новость‑то какая! Поди, обрадуешься, князюшка! Графинюшка наша приехала!

– Какая графинюшка? В нашем‑то лагере? Да ты что, Василий Степанович, – не иначе сон наяву увидел.

– Воистину сон золотой: графиня Браницкая Александра Васильевна ни морозу, ни слякоти не испугалась – Прискакала. Сразу к тебе не захотела: переодеться, мол, с дороги надо. К любимому дядюшке в затрапезном виде ни–ни. Я ее в ханский шатер проводить велел – если не захочешь, можно иначе распорядиться.

– Нет–нет, все верно. Так и надо. Вот только боюсь, как бы ее приезд государыни не разгневал. Сам знаешь, не все то у нас гладко выходит, а тут не иначе без согласия императрициного. Упряма наша графиня, куда как упряма.

– Больно к дядюшке привязана. Что за грех!

– Это как государыне взглянется. Смотри, что с Варварой Васильевной учудила. Ведь назло мне, не иначе. Да вот и путешественница наша. Здравствуй, Сашура, здравствуй!

– Дядюшка!

– Не задуши, графинюшка. Знаю, умеешь ты обнимать да целовать. Да и силушкой тебя Господь не обидел. Какими судьбами в наших краях оказалась? Неужто государыня послала?

– Да что вы, дядюшка! Сама решилась. Сказалась нездоровой, мол, отдохнуть в своих поместьях разрешения прошу. В Белой Церкви.

– Поверила государыня?

– Какая разница! Не стала же мешать.

– Разница большая, Сашура. Мне гневить государыню по нынешним временам не с руки.

– Так разве не в полном согласии вы в Харькове распростились? Всем государыня осталась довольна, за вое вас хвалила.

– Простая ты у нас душа, Сашура. Всем довольна была государыня при других. Как чиновника какого одобрила, да и то не больно‑то наградила. О другом мне думалось. Надо бы в Петербург ворочаться, а и разговору такого нет. Вы, мол, друг мой, на юге нашей державе больше нужны. Вон какие вы чудеса тут творите. Короче – отказ полный. Даже временного приглашения не последовало. Что‑то вся эта кампания Чесменские дела напоминать начинает.

– Это где граф Алексей Григорьевич Орлов командовал? Так там же одни победы были.

– Это верно – победы. Только чьи?

– Державы Российской, чьи ж еще!

– Вот именно! Только победы от людей зависят. Кабы не граф Алексей Григорьевич, хоть и не люблю его, может, и побед бы не было. Уж таково‑то старался, из кожи вон лез. А что ему вышло? Отставка полная и запрет в столице бывать. Вот о том и говорю: не чесменская ли дорожка и Потемкину великой государыней уготована. Вот ты мне и расскажи, Сашура, что оно там у государыни деется? Соображать ты у меня не сильна, а примечать – лучше тебя и соглядатая не найти. Не обижайся, милушка, лучше о Варюхе расскажи, как это она там с государыней свадебку свою спроворила, дядюшку–благодетеля вокруг пальца обвела.

– А разве супруг Вареньки не у вас под командой? Я и письмо ему от Вареньки привезла, гостинцы всякие домашние.

– Ишь, заботливая какая стала. Хозяйка, ничего не скажешь. Не говорил я с Сергеем Голицыным о его свадьбе. Недосуг, да и неинтересно мне, что он выдумывать станет. Мне, Сашура, правда нужна. Ты мне ее и скажешь.

– Гневаетесь вы, дядюшка, на Вареньку. А за что, можно ли у вас спросить? Сами же решили ее за князя Николая Волконского посватать. Так ли, иначе ли – все замуж идти.

– Нет, не все равно. Ты что, цены князю Волконскому узнать не успела, пока в Крым ездили? Его‑то государыня пожелала в самом интимном своем кружке иметь. Его – не Сергея Федоровича Голицына! Разговаривать с глазу на глаз ему доводилось с императрицей. Ну‑ка, сколько персон императрицу весь вояж окружало? Ты по пальчикам, по пальчикам сосчитай!

– Принц де Линь, принц Нассау–Зинген, де Рибас, я, князь Волконский. Еще Кочубей…

– Что ж остановилась? Нету больше никого? Так вот мне и нужно было, чтобы князь близким мне человеком стал. Уж Варюха бы его быстро скрутила. Вон как ты своим графом командуешь: пикнуть не решается.

– Не люблю я его…

– Зато он, кроме тебя, света в окошке не видит. Тебе ли полная свобода да богатства несметные не милы? Приданого ты от государыни и дядюшки столько получила, что иной за целую жизнь во всех снах не приснится. Так бы и с Варюхой было, а теперь…

– Так сватали же вы ее, дядюшка, за Волконского. Государыня говорила, в тайности сватали.

– А еще что говорила?

– Что вскинулся князь. Обидных слов вам наговорил. Наотрез от Вареньки отказался, а сам в долгу, как в шелку. Неизвестно на что живет, на что дом московский содержит.

– Этот отказался, другого еще лучше по мыслям бы своим нашел. Не этого – коротконогого да косоглазого. Сама выбрала. Долго думала да дурью и разродилась.

– Дядюшка, да ведь, чай, обидно Вареньке стало. Срам такой на весь двор. Ведь все только о словах Князевых и толковали. Чуть не пальцами на бедную показывали. Вот она и заторопилась. Князю Сергею Федоровичу согласие дала, в ноги императрице с ним и бросилась, чтобы разрешила и благословила, раз дядюшка далеко.

– Ну, уж государыня наша противиться не стала.

– Какое противиться! Варенька сказывала, вроде как обрадовалась государыня. Мол, больно пара хороша. Перед вами заступиться обещала. Приданым наградила. Хорошим. Да князю в приданом и нужды нет – сам куда как богат. Дворец в Москве преогромный. Поместья. Государыня сама Вареньку и под венец убирала – честь‑то какая!

– Убирала, а сама думала: вот тебе, Гришенька, вот тебе, папа, радость твоя. Простись с нею до конца своих дней.

– Дядюшка, о чем вы – в толк не возьму.

– Где уж тебе! Ревнует она меня к вам, Александра Васильевна, еще как ревнует. Подумать не может, чтобы мы счастливы да покойны без нее были. Чем старее, Тем злее становится!

– Дядюшка, дядюшка, так ведь у вас коли что и было…

– Замолчи, замолчи, Сашура, не твоего ума дело!

– Да я только, что давно это было. Так давно – уж забыть пора. Вы же, дядюшка, поди, забыли, зла не держите.

– Не я выбирал – мне и забывать легче.

– Вас забыть нельзя.

– Полно, Сашура, всех забыть можно. Одних – раньше, других – позже. Если обиды на сердце не осталось – легко, если осталась – тут уж сроку не угадаешь. У Екатерины Алексеевны самодержицы Всероссийской память долгой оказалась. А уж чего ни делаешь, чтобы сердечко крутое смягчить. Да не больно получается.

Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. С. Протасова.

– Государыня, приехал наш граф, сказывали? Где ж он? Поглядеть бы, каким стал – кажется, от нетерпения сгорю!

– Ты про кого, Анна Степановна?

– Как про кого, государыня? Да про Алексея Григорьевича нашего, графа Бобринского. Сколько лет в России не был, Петербурга не видел.

– И не увидит.

– Чтой‑то, государыня, не поняла я вас. Как не увидит?

– Нечего этому вертопраху в столице делать. Неизвестно еще каких фортелей от него дождаться можно.

– Так вы его и видеть…

– Не собираюсь. По заграницам таскаться ему хватит. Набедокурил уже свыше всякой меры. Пускай на родине под присмотром поживет, только от столицы и от дворца подальше.

– О Господи, так ведь молодость. – Не всякое же лыко в строку ставится. Свое отшумел, так и за дело приняться может.

– Ишь ты у нас какая разумница, Королева Лото! Все рассчитала, все продумала.

– Так ведь даже мне, государыня, как‑никак родная кровь.

– Седьмая вода на киселе. Ты у нас, Анна Степановна, как наседка: лишь бы побольше цыплят под крылья собрать. А что среди тех цыплят всякие там кукушата да совята окажутся, тебе и горя мало. Ты уж прямо скажи, как там у тебя еще две дочки орловские растут да процветают? Чего поделывают наши барышни Алексеевы?

– Грех жаловаться, государыня.

– А я твоих жалоб и слушать не собираюсь. Ты бы лучше припомнила, чего мне появление на свет твоего графа стоило.

– Как не знать, государыня! Еще Василий Шкурин дом свой подпалил, чтобы покойный государь на пожар своим обычаем умчался, а родительница за то время опростаться бы успела. Подумаешь – страшно становится.

– Тебе страх, а графу твоему хоть бы что. Без понятия сынок Григория Григорьевича, совсем без понятия. Когда ему двадцать лет исполнилось, решила я ему все обстоятельства объяснить – до той поры он сыном Шкурина считался. Сказала, что мать его, угнетаемая разными неприязнями и неприятелями, спасая себя и старшего сына, принуждена была его рождение скрыть.

– А как же иначе!

– Вот именно – как иначе! Любому здравомыслящему человеку понятно. Где там! Вскинулся. Попрекать стал. Григория Григорьевича честить принялся. Пригрозить пришлось: не уймется – пусть на себя пеняет, а пока в Лейпциг с сыновьями Шкурина учиться едет. Набычился, слова единого не вымолвил. Говорю – в сторону смотрит.

– Так это он от огорчения, что рядом с такой матушкой жить не довелось. Кому бы обидно не стало.

– И тут все объяснила, и тут оправдала! Не бросили же его! Село славное ему дала. В Тульской губернии. Бобрики. А к нему город Богородск. На прожитие и пропитание. Князем Сицким назвала. Потом передумали – в Графы Бобринские перевели.

– Село, что и говорить, богатейшее.

– Ты‑то откуда знаешь?

– Братец Григорий Григорьевич сказывал.

– А что же братец‑то твой из своих богатств несметных ничего сынку единственному не выделил? Об одной своей Катеньке чахоточной думал? Тебе графа видеть надо, а ему и нужды нет.

– Говорил, как бы вы, государыня, не разгневались.

– А просил он меня об этом?

– Потому и не просил, государыня. Неудовольствия вашего боялся.

– Хватит чушь нести. Амурами твой кузен занимался, вот что. А граф твой, двенадцати лет из‑за границы вернувшись, у Бецкого стал жить, не помнишь, что ли?

– Помню, государыня, как не помнить. Я все годы к Ивану Ивановичу забегала по воскресным дням – Алексей Григорьевич тогда в Кадетском корпусе учился. Славно учился. Пожалован был в Конную гвардию поручиком. И с увольнением на два года для поездки в чужие края. Так еще этой поездке радовался.

– Как не радоваться! Вместо учебы да дисциплины вертопрахством заниматься. Полковник Бушуев его тогда с тремя товарищами через Киев и Варшаву в Вену препроводил, а жаловаться прямо с Варшавы начал.

– Не иначе строгости несусветные развел, молодому‑то человеку тошно стало. А он, гляди, сразу жаловаться.

– Замолчи, Анна Степановна, потому и жаловался, что я строго–настрого приказала ничего не таить. За таким путешественником, известно, все иностранные дворы приглядывают. Хочешь знать, что твой граф делал? Вот я тут из‑за его возвращения письма старые достала, прочесть тебе могу: «Нет случая, где бы он не оказал самолюбия неумеренного, нет разговора между сотоварищами, где бы он не желал взять верх над ними. Он столь надменен и столь щекотлив, что все приемлет он с оскорблением. Из главных слабостей есть в нем еще беспечность и нерадение видеть или узнать что ни есть полезное. Его ничто не трогает, ничто не заманивает». Каково, Анна Степановна?

– Государыня, двадцать лет – какие его годы!

– Чего же ты тогда с Мамонова столько требовала, а? Каждое лыко в строку ставила. А вот граф твой в Вене распущенность чрезвычайную оказал, а в Париже полковник Бушуев и вовсе сопровождать его отказался, когда граф не пожелал моего приказа послушать и в Россию вернуться. Денег, проходимцу, дала, не пожалела. Все в карты спустил. Каких глупостей не делал. Только когда до конца обнищал, о России задумался.

– Истинный блудный сын, государыня, и вы его приняли…

– Приказала жить в Ревеле и на глаза мне не являться. Как и отцу его в свое время.

Малый двор. Великий князь Павел Петрович, И. П. Кутайсов, Мария Федоровна.

– Что за голоса в коридоре, Кутайсов?

– Великая княгиня, ваше высочество.

– Мария Федоровна? С какой радости? Что случилось?

– Со мной, ваше величество, великая княгиня делиться не изволила, но вся в нервическом припадке, лицо пятнами пошло.

– То же мне новость! Надоело! Скажи, в обед поговорим. Занят.

– Боюсь, ваше величество, на этот раз не выйдет. Я только тем и отговорился, что туалет ваш завершить должен, а так…

– Думаешь, не успокоится?

– Полагаю, что нет.

– Тогда зови в кабинет. Я сейчас туда перейду.

– Ваше величество, Кутайсов, как всегда…

– Надеюсь, вы пришли не для того чтобы, как обычно, критиковать нужных мне людей.

– Но он не хотел меня к вам допускать, и это было так оскорбительно!

– Уверен, Кутайсов действовал с должным уважением к великой княгине, но был связан моим наистрожайшим приказом никого ко мне не впускать. Вы нарушили этот приказ. Я жду кратких и убедительных объяснений.

– Речь идет о новом… флигель–адъютанте.

– Вы хотите сказать, любовнике императрицы.

– Нет–нет, я не допускаю подобной возможности, хотя…

– Хотя знаете, что дело обстоит именно так. Так что же новый любовник императрицы?

– Ваше величество, мне трудно справиться с растерянностью и…

– Негодованием. Вполне разделяю его, Мария Федоровна. Но наше с вами возмущение ничего не может изменить.

– Это правда. Но возраст…

– Разве история не знала примеров сладострастных старух? К сожалению, нам с вами довелось встретиться с одним из самых отвратительных примеров. Вы что‑нибудь слышали о качествах этого безусловно юного человека?

– Я не собираю сплетен, ваше высочество.

– А я не выношу их слушать. В вашем исполнении.

– Вы несправедливы, ваше высочество. Боже, как вы несправедливы! Если бы вы проявляли к вашей супруге хоть каплю того внимания, которое вы так щедро дарите фрейлине Нелидовой, нам обоим было бы значительно легче и, кто знает, мы могли бы выработать общую тактику поведения в отношении императрицы.

– Военный союз с женщиной! Это по меньшей мере нелепая идея.

– Но ведь, ваше высочество, вы ничего не противопоставляете линии императрицы. Она совершенно отстраняет вас от руководства государством сейчас, а в будущем.

– В будущем думает о передаче престола любимому внуку. Так или иначе вы сохраните за собой титул императрицы – если не супруги, то матери императора, что само по себе совсем не плохо.

– Я умоляю вас, ваше высочество. Это все Нелидова – она настраивает вас против семьи и не оставляет времени для общения с нами.

– Ваше высочество, я не раз повторял вам: перестаньте апеллировать к имени фрейлины Нелидовой. Она есть и останется моим другом. И вашим. Потому что печется об интересах нашей семьи.

– Нашей семьи!

– Надеюсь, вы не вправе обвинять меня в пренебрежении к семье. Иначе, по всей вероятности, она не была бы столь многочисленной.

– Это грубо, ваше высочество!

– Грубо? Я, во–первых, солдат и люблю говорить по существу. Дети говорят о том, что наша семейная жизнь течет совершенно нормально.

– Дети обожают вас, ваше высочество.

– И старший из них готовится занять законное место отца на престоле.

– Не говорите так, ваше высочество, это все замыслы императрицы!

Петербург. Кабинет императрицы. Екатерина II, А. В. Храповицкий.

– Есть донесения с театра военных действий, Храповицкий?

– Есть, ваше величество.

– И что же? Ты не торопишься мне их сообщить? Они плохи?

– Нет, государыня, они не плохи, но вы последнее время так были заняты, что я и сегодня не осмелился вас отвлекать до поры до времени.

– Ты прав. Я действительно была занята, но теперь, кажется, этот период уже позади, так что я тебя слушаю. Главное – осада Измаила. Судя по твоим паузам, он не взят.

– Ваша проницательность, ваше величество, лишает меня дара речи.

– Значит, не взят. Что же там происходит?

– Вы помните, ваше величество, к его стенам подступил 29 августа Репнин.

– И безо всякого толку.

– Спустя три месяца, уже в конце ноября, крепость одновременно атаковали Де Рибас и Головатый.

– С тем же успехом.

– Осаду пришлось снять …

– И отступить.

– Но причина была очень веской: недостаток осадной артиллерии.

– И конечно, неблагоприятная погода. Еще бы! Надо же было дождаться глубокой осени, когда к тому же кругом глина и непролазная грязь. Впрочем, князь Таврический вряд ли испытывает на себе ее неудобства. Насколько мне известно, у него все время идет пир горой да еще появился и новый предмет страстного увлечения. Правда, на этот раз – с моей точки зрения, по чистой случайности – светлейший проявил несвойственный ему хороший вкус.

– Вы имеете в виду княгиню Екатерину Федоровну Долгорукову, ваше величество?

– Кого же еще? Для нас это тем большая загадка, что былая княжна Барятинская не отвечает Потемкину взаимностью и вполне удовлетворяется платоническими вздыхателями. Что вам известно об этой эйфории светлейшего, Храповицкий? Наверняка же вы знаете много больше меня.

– Сомневаюсь, ваше величество. Вы безошибочно угадываете текст на обороте еще не перевернутой страницы, а здесь… Посудите сами, каково приходится светлейшему, когда княгиня появляется на праздниках в его дворце–землянке в костюме одалиски.

– Воображаю! К тому же у Катеньки есть главное для Потемкина достоинство – она высока ростом и необыкновенно стройна.

– Отсюда светлейший выполняет каждую ее прихоть и гоняет в Париж курьеров за бальными башмачками для княгини.

– Хорош полководец! Вот вам и истинные причины этой затянувшейся до бесконечности войны.

– Однако не все так плохо, ваше величество.

– Наши войска сняли осаду – да или нет?

– Да, но в момент общего отступления появился Александр Васильевич Суворов, вернул войска на осадные позиции. Измаил крепко обложен. И вот донесение о его оборонных возможностях, если вам угодно, ваше величество.

– Конечно, читайте. Жаль, я не распорядилась присутствовать при нашей беседе Александру Матвеевичу – у него есть свои очень любопытные соображения. Впрочем, в следующий раз. Читайте же!

– Это сведения, полученные Суворовым. Измаил – главная крепость турок на Дунае. Его гарнизон достигает 35 000 человек, которыми командует очень опытный трехбунчужный паша Айдозла–Ахмет. Главный вал крепости протянулся на 6 верст. Высота его достигает четырех сажен. Он уставлен тремя сотнями орудий, а вокруг дополнительное кольцо обороны создает глубокий наполненный водой ров. Александр Васильевич считает, что взятие подобной фортеции вполне возможно, но требует соответствующей подготовки.

– Он приступил к ней?

– Нет.

– Ничего не понимаю. Почему же это?

– Суворов не вправе ничего делать без приказа Григория Александровича, а такого приказа не последовало.

– Кажется, я и впрямь начинаю терять терпение!

Москва. Дом Голицына. В. В. Голицына и Г. Р. Державин.

– Вот ты и оказался моим гостем московским, Гаврила Романович. Скрывать не стану, рада таким гостинам, сердечно рада.

– Не знаю, как благодарить вас, княгиня, за приют. Только не навлечь бы на вас государыниного гнева – человек я нынче опальный, под судом и следствием состоящий, более того – подпиской о невыезде связанный. Хорош гость!

– Кабы все у тебя путем было, может, и не позвала бы в гости. А так тебе, Гаврила Романович, у Голицыных спокойнее будет. Никакая команда за тобой сюда не явится. Да коли и явится, дворня моя обо всем упреждена – не выдаст.

– Закон ведь, Варвара Васильевна!

– Закон, говоришь? Нету в России никаких законов. Есть гнев особ власть придержащих и есть милость ихняя же. Что, сам не убедился, что ли: каждый начальник как хочет, так и судит. Сунулся вот ты со своим законом, и на что тебе это вышло? Кому правду свою доложить, кто за нее вступаться станет?

– Нельзя так, княгиня, начальников великое множество, если каждый только о кармане своем печься станет, что народу достанется?

– Никак весь народ переучивать решил, пиит ты наш боговдохновенный. О народе не беспокойся. Народ лучше нас с тобой цену каждому начальнику знает. Где поостережется, где обнаглеет – по обстоятельствам. Выживет! Неужто сомневаешься, что выживет?

– Может, и так, да ведь помочь справедливости – разве не дворянская наша обязанность? У нас хоть какие–никакие возможности есть, а у пахаря простого…

– Вот–вот, ты прежде, Гаврила Романович, на себя посмотри, себя от беды лихой оборони, а тогда уж за других радеть принимайся. Не мне, что правда, мораль тебе читать. Лучше расскажи да поподробнее о незадачах своих. Разобраться в них надо – как дядюшке доложить, чего от него просить да требовать.

– Вы о князе Потемкине, княгиня?

– О ком же еще!

– Так слухи ходили…

– Что повздорили мы с ним? А ты не всякому слуху верь. Не расчет светлейшему с княгиней Голицыной в распри входить. Уж это‑то я, Бог даст, рассчитаю – не ошибусь. Давай рассказывай. Про «Фелицу» знаю – ты после нее в Сенате на службе оказался. А дальше что?

– Да служба недолгая была. Не показался я князю Вяземскому.

– Никак он за тебя племянницу свою выдать собирался, значит, поначалу очень даже показался. Не ко времени ты свою Катерину Яковлевну встретил да тут же и жениться надумал. По дворцовым расчетам, сглупил ты, Гаврила Романович. Что такое папаша‑то твоей нареченной, Бастидон знаменитый? Камердинер императора Петра III, а супруга его – кормилица Павла Петровича. Кто бы с такой родней вязаться стал?

– Не рассчитывал я, княгиня, больно Катенька хороша была.

– Португалочка‑то твоя? Кто спорит. Только и то верно, какая девка в шестнадцать лет не розанчик. Да не буду, не буду! Там ведь не в одной португалочке дело было.

– А по службе причина такая вышла. В Сенате надо было составлять роспись доходов и расходов на новый, 84–й год. Князь Вяземский на том стоял, чтобы не делать новой росписи – старую бы повторить. Да как же на то согласиться было, когда ревизию только–только закончили: доходы‑то государственные сильно возросли. Я чиновникам толкую, никак невозможно старой росписью удовольствоваться, резоны привожу, а они все одно твердят: мол, князь велел. Князь князем, а на своем я настоял. Вышло – не поверишь, Варвара Васильевна, – 8 миллионов прибытку!

– Чего ж не верить! Кабы меньше, так и Вяземский не стал бы хорохориться. А такой‑то кус кто мимо рта пронесет – у каждого слюнки возжей текут. И что ж с тобой сделали?

– В отставку пришлось уйти.

– Вот так твоей горячей голове и надо. И тебе ничего не досталось, и людей чиновных обездолил.

– Вы это серьезно, Варвара Васильевна?

– Серьезно – несерьезно, дальше рассказывай.

– Но все‑таки через пару месяцев отставки получил я назначение олонецким губернатором, в Петрозаводск. Князь Вяземский и проститься не пожелал. Сказал: оглянуться не успеем, опять работы просить в столицу приедет.

– Помнится, не обманулся старик.

– Не обманулся. Наместник края, Тутолмин, сразу меня в штыки принял. Не будешь, сказал, мне тут небо коптить.

– Разузнал все о тебе, а у самого, поди, рыло в пуху.

– И то верно, места в Петрозаводске нам с Катериной Яковлевной согреть не пришлось: перевели в Тамбов. Места, скажем, дикие, а все не Карелия. Уж чего мы только придумывать с Катериной Яковлевной не стали. Завели первую в городе типографию, первое народное училище открыли, городской театр устроили. В губернаторском доме с утра до ночи дым коромыслом. Вперемежку с танцами для молодежи классы и арифметики, и грамматики, и геометрии. Лишь бы к знаниям охоту, привить, лишь бы учиться начинали. Что там, первых итальянских певцов в Тамбов доставили.

– А наместник что же?

– Вот в наместнике вся загвоздка и оказалась.

– Взревновал, не иначе.

– Иначе не объяснить. Чем усердней служишь, тем больше придирок. Каждую придирку в дело целое превращать начали и с каждым делом в Сенат. Какая уж тут отставка – суда и следствия надо мной потребовал. Что называется, крови моей возжелал. А в Сенате рады–радехоньки. Отрешили от должности. Суду предали VI департамента Сената в Москве. Подписку о невыезде отобрали. И кабы не ваша милость, княгиня, может, и сидел бы я уже на съезжей, за решеткой с каторжниками.

– В России и это не чудо. От сумы, говорится, да от тюрьмы не зарекайся. Только, думается, разведем мы твою беду. Прямо тебе скажу: надо дядюшкиного приезда дождаться. Против него и сегодня никто из сенатских не пойдет. Слов нет, если бы за тебя нынешний амант господин Мамонов похлопотал, быстрее бы дело пошло. Да не любит этот красавчик со стрекулистами дело иметь. Своих людей, ему должностями и окладами обязанных, не имеет. Разве что прямо у государыни просит. Князь Потемкин–Таврический – другое дело. В Москве до лета он непременно быть должен – проездом в Петербург. А до той поры живи себе спокойненько да вирши сочиняй, если охота придет.

– За Катерину Яковлевну боязно мне очень. Как бы лиха какого ей не сделали.

– Что ж, попробуем и о ней позаботиться. Письма пусть почтой не посылает. Нарочных отправлять будем. И людишек своих я к ней отправлю. Пусть в доме поживут да хозяйку постерегут. Да не втайне, а чтоб весь Тамбов знал – люди потемкинской племянницы. Тут уж им никак не разгуляться.

– У меня нет слов, княгиня.

– Слова у тебя в виршах быть должны. А в жизни и так все понятно. И себя, Гаврила Романович, не больно кори – у меня свои счеты и с государыней императрицей, и с дядюшкой моим знаменитым. Считай, очень ко времени ты мне попался. Только такого случаю и ждала.

В. В. Голицына – Г. Р. Державину. 1789. Зубриловка.

Много благодарна за приятное о мне ваше напоминовение: Екатерина Яковлевна, делав всегда прибытием своим совершенное мое удовольствие, слава Богу, здорова; я зла как собака на своего князя, что не писал ко мне нынешнюю почту, и в письме своем его разругала… Пожалуйста, пишите к нам чаще, что с вами делаться будет; курьер мой от дядюшки еще не бывал, и не знаю, что с ним случилося; Боже дай, чтоб вы поехали в Петербург, откуда бы возвратились к нам в Тамбов.

Мы свое время проводим изрядно: в день работаем, а вечер читаем книги попеременно; приятно мне очень читать было описание ваше о моем замке [московском доме], тем более, что вы его таковым находите, и признаюсь, что очень мне по нем грустно; ежели вы им так прельщаетесь, то постарайтесь, чтобы и у вас был такой же. Затем желаю вам от Бога всей милости, от царицы всего удовольствия и от всех добрых людей того же хорошего мнения, каковое ныне все о вас имеют и с каковым я вечно к вам буду.

Петербург. Зимний дворец. Кабинет императрицы. Екатерина II, Г. А. Потемкин.

– Сиятельнейший князь Потемкин–Таврический, ваше императорское величество!

– Наконец‑то собрался ко мне, Григорий Александрович.

– Я ждал вашего желания видеть меня, государыня, и поверьте, с огромным нетерпением. Насколько я понял, ваше величество пока не слишком интересует турецкий театр военных действий.

– Совершенно напротив, князь. Мы с Александром Матвеевичем как раз подробно обсуждали трусость императора австрийского. Союзник из него получился совсем негодный.

– Я не судил бы его так строго, ваше величество.

– Это почему же?

– 1788 год сложился для него очень несчастливо. Турки вторглись в пределы его империи да еще одержали несколько блестящих побед.

– И поэтому он так легко согласился на трехмесячное перемирие!

– Ваше величество, у императора оказалась плохо поставленной разведка, а нашей он не пожелал довериться. Перемирие было предложено турецким визирем только после падения Хотина, когда турки стали опасаться, что Румянцев и принц Кобургский могут двинуться в тыл их армии.

– Значит, если бы император в большей степени доверял нам, путь к победе над турками оказался более легким?

– Коротким, во всяком случае.

– Как мне докладывали, по предначертанному на наступивший год плану Румянцев должен начать наступление на Нижнем Дунае, за которым расположились главные силы турок. Ласси предстоит вторгнуться в Сербию, тебе, Григорий Александрович, овладеть Бендерами и Аккерманом. Почему же этот план не начинает осуществляться и почему сам ты все еще в Петербурге?

– Вы доверяли общее руководство военными действиями Румянцеву, государыня. К нему и должен быть обращен ваш вопрос.

– Но я спрашиваю тебя. Как старого друга.

– Румянцев находит, что 35 тысяч солдат, которые составляют сейчас украинскую армию, недостаточно для решительных действий.

– Но есть же и другие армии. Что происходит с ними? Да не тяни ты с ответом, Григорий Александрович! Думаешь, не понимаю, как тебе хочется развязать себе руки и действовать самостоятельно.

– Мое место на театре военных действий определяет воля моей монархини, которую я и в мыслях не держу критиковать.

– Довольно! Что с остальными войсками?

– Что ж, екатеринославская армия пока находится на зимних квартирах. Войска Ласси разбросаны по границе. Корпус принца Кобургского – в Молдавии.

– А Потемкин в Петербурге. Но ведь визирь действует.

– Насколько мне известно от моих курьеров, визирь еще в начале марта выслал на левый берег Нижнего Дуная два отряда общей численностью в 30 тысяч солдат. Он предполагал разбить порознь принца Кобургского и передовые русские войска и овладеть Яссами. Турки к тому же располагали десятитысячным резервом.

– Это все я знаю от Александра Матвеевича. Он очень подробно объяснял мне, что принц Кобургский успел отступить в Трансильванию, а высланные Румянцевым отряды сумели в течение апреля нанести туркам три поражения.

– И все же, ваше величество, я не согласен с подобной стратегией. Мне действия Румянцева не кажутся достаточно энергичными.

– Тебе видится другой главнокомандующий?

– Конечно – Репнин. Под моим руководством он мог творить чудеса и не держался бы так за свое первенство, как это свойственно старику Румянцеву. Возраст имеет свои преимущества, ваше величество, но он связан и с неизбежными потерями. Я имею в виду только военное дело. И рядовой воин и фельдмаршал должны быть достаточно молодыми.

– Я подумаю о твоих доводах, Григорий Александрович. Но при всех обстоятельствах ты должен готовиться покинуть Петербург. Как‑никак уже наступила весна – лучшая пора для военных действий.

– Ваше величество, меня не станет в Петербурге в тот самый момент, когда вы определите мое положение в наших войсках и рассмотрите мои предложения о ведении кампании. Я захватил их с собой.

– Хорошо, посмотрю. А пока ступай с Богом.

Петербург. Зимний дворец. Будуар императрицы. Екатерина II, Протасова А. С.

– Простите мне мою бесцеремонность, государыня, но мне хотелось вам кое‑то рассказать о гатчинских обитателях.

– Что ты узнала, Анна Степановна? Начало заговора? Я бы не удивилась – они дойдут и до этого.

– Помилуй Бог! Нет, государыня, я насчет дел амурных.

– Чьих же?

– Великого князя. Похоже, молодец совсем голову потерял от маленькой фрейлины.