Текст книги "Граф Платон Зубов"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

«Мадемуазель, вы не уедете; надо это устроить по–иному». Приезжает ко мне Потемкин. Я говорю ему: «Как хочешь, Потемкин, а мамзель мою пристрой куда‑нибудь», – Ах, моя голубушка, сердечно рад; да что для нее сделать, право, не знаю. – Что же? через несколько недель приписали мою мамзель к какому‑то полку и дали ей жалованье. Нынче этого сделать уже нельзя.

Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. С. Протасова.

– Анна Степановна, не премени поздравить Платона Александровича корнетом Кавгалергадского корпуса в чине генерал–майора.

– Само собой разумеется, государыня. От души за него рада. А того больше, что смог вам угодить.

– Должна признаться, ты была права, Королева Лото. И знаешь, иногда я даже готова поверить в его искренность.

– Видите, государыня, а вы сомневались.

– Разве это непонятно при всех неудовольствиях, которые мне приходилось терпеть от его предшественников.

– Двух одинаких людей, ваше величество, не бывает. Уж на что близнецы, и у тех у каждого свой нрав. А тут.

– Собираешься философствовать, Королева Лото. Лучше распорядись – пусть на завтра мне все семейство нашего генерал–майора представят. Платон Александрович, само собой разумеется, им приглашение передаст, а я хочу, чтобы ты о туалетах позаботилась, куафюрах, порядке, как себя держать. Не хочу давать повода для насмешек нашим придворным пустельгам. Люди достойные, пусть достойно и выглядеть будут.

– А сам Платон Александрович на такое представление согласился?

– Вот это новость! Почему ты спрашиваешь, Анна Степановна?

– Да так как‑то показалось мне, не очень он обрадуется.

– Говорила с ним об этом? Где?

– Повиниться, государыня, должна. Заходил ко мне Платон Александрович вчерась. Вот оно в разговоре‑то и вышло.

– Не забывает, выходит, первой встречи? Признайся, Анна Степановна, покорила ты сердце молодецкое?

– Вам бы все трунить надо мной, государыня.

– А я ведь ничего всерьез и не говорю. Коли на заре из твоей двери выйдет, в вину тебе не поставлю.

– Да полно вам, государыня. Нужна ему моя дверь!

– Надо, чтобы была нужна, очень надо. Ты ему что следует присоветуешь, вовремя доглядишь.

– Ну, уж это не премину.

– Так что же нашего молодца волновало?

– Спрашивал, как скоро можно ему нового назначения ждать.

– Ишь, нетерпеливый. А ты что сказала?

– От него зависит. Да еще пожурила, после предыдущего пожалования двух недель не прошло.

– Вот видишь, и ошиблась.

– Дал бы Бог побольше таких ошибок Платону Александровичу.

– А с чего это он вдруг заторопился? Досадить кому хочет?

– Как в воду глядите, государыня. Об армии мечтает.

– Как это? Уехать из дворца?

– Нет, он к тому, чтобы в чинах продвинуться. Чистый ребенок: и от вас бы не отходить ни на шаг, и чины бы быстрехонько получать. Тогда, мол, государыня мне и работу по чину даст. Чтобы при деле быть. Не сам мне объяснять стал – я из него Чисто клещами каждое обстоятельство вытащила.

– Вот, значит, крючочек‑то на Платона Александровича какой.

– Вот–вот. И еще – больно ему нравится в форме на балах красоваться. Рассказывать мне начал, глаза горят, голос звенит. Спрашивает, к лицу ли ему мундир. Похвалила – прямо расцвел.

– Видишь, как оно получается, Анна Степановна. Все говорили, тихоня, скромник, а планы‑то у него вон какие.

– У кого бы они другие были!

– И то правда.

– А насчет скромника, то они все, государыня, с этого начинают. Поглядим, как дальше развернется.

– Думаешь, развернется?

– И не сомневаюсь.

– Вот потому и хочу на родню его поглядеть. Ты непременно их, Анна Степановна, получше рассмотри. Слухи до меня дошли, что батюшка его на руку нечист.

– И что из того? Сын‑то при чем? Да и кто у нас на Руси с чистыми руками‑то до седых волос доживает? Много ли таких, государыня?

– Не хотелось бы, хотя так до конца жизни проискать можно.

– О чем и речь.

Павловск. Малый двор. Великий князь Павел Петрович, Е. И. Нелидова.

– У вас был Зубов, ваше высочество? Какие‑то новости от императрицы? Неприятности?

– Вообрази себе, Катенька, вовсе нет. Он воспользовался предлогом, чтобы засвидетельствовать мне свое почтение по поводу нашего переезда в Павловск.

– От императрицы?

– Полно тебе, когда так бывало! От себя, и это меня больше всего удивляет. Он также спрашивал, нет ли у меня для него каких поручений. Шеф кавалергардов!

– Как видно, он не меняет своей единожды выбранной линии поведения. И это при том, что все кругом говорят, как портится характер у флигель–адъютанта.

– Это в чем же?

– Все толкуют о его надменности, спесивости и резкости в обращении со всеми придворными.

– Он не произвел на меня такого впечатления.

– Значит, Зубов умнее, чем я сначала предполагала. И все равно он мне удивительно неприятен.

– Ты заговорила о переменах, которые происходят с годами. Но вот сейчас луч солнца упал на твои волосы, и я увидел тебя Сербиной. Той самой прелестной Сербиной, которая сводила с ума весь Петербург. Тебя считали лучшей актрисой тех лет, и как жаль, что ты оставила сцену. Это была твоя жизнь, твоя стихия.

– Я так изменилась к худшему, ваше величество?

– Нет, нет, ты меня неправильно поняла. С годами ты стала много лучше. Для меня, во всяком случае, но ведь ты так любила спектакли и роли.

– Вкусы меняются с годами.

– Ты хочешь рассеять мое настроение. Но это бесполезно. Я не могу себе простить той жертвы, которую ты мне принесла. И продолжаешь приносить.

– Жертвы? Я не ослышалась, мой дорогой друг? Вы сказали, жертвы?

– Именно так. Ты отказалась от замужества.

– Я не могла себе представить замужества с нелюбимым человеком.

– Ты могла полюбить.

– Мне трудно строить подобные предположения, когда мои чувства все эти годы были заняты только вами.

– Но это‑то и ужасно! Я не мог подарить тебе счастья совместной жизни. Я обрек тебя на двусмысленное положение. И я ничем не мог и не могу скрасить твою жизнь. Хотя бы в отношении подарков, средств к существованию.

– Бога ради, ваше величество, только не о меркантильных делах! Я решительно ни в чем не нуждаюсь и ничего не хочу.

– Ты приучила себя быть довольной и ничего не хотеть, и я не могу понять, как тебе это удается.

– Ваше величество, вы забыли, что я уже узнала цену дорогим подаркам и испытала свое полное безразличие к ним. Императрица в свое время…

– Знаю, знаю, ты имеешь в виду ту несчастную тысячу рублей, которую тебе подарила моя мать за твою игру на подмостках институтского театра.

– И бриллиантовый перстень!

– Ты никогда не носишь его.

– Я никогда не испытывала желания его носить, и поэтому…

– Ты продала его, Катишь? Ты продала его!

– Я сделала это не специально. Просто мне надо было помочь моей двоюродной племяннице с приданым.

– Как ты могла! Такую сумму я сумел бы выкроить из кабинетных денег.

– Вы боитесь вопроса императрицы? Не беспокойтесь, мой друг. Она давно перестала замечать мое существование.

– Императрица так восхищалась твоей игрой.

– Но институтский курс был окончен, а я – я отдала свое сердце вам.

– Это было одинаково опрометчивым шагом с твоей стороны и непростительно эгоистичным с моей…

Из рассказов Н. К. Загряжской А. С. Пушкину.

Потемкин, сидя у меня, сказал мне однажды: «Наталья Кирилловна, хочешь ты земли?» – Какие земли? – «У меня там есть в Крыму». – Зачем мне брать у тебя земли, с какой стати? – «Разумеется, государыня подарит, а я только ей скажу». – Сделай одолжение.

Я поговорила об этом с Тепловым, который мне сказал: «Спросите у князя планы, а я вам выберу земли». Так и сделалось.

Проходит год, мне приносят 100 рублей. «Откуда, батюшки?» – С ваших новых земель; там ходят стада, и вот за это вам деньги. – «Спасибо, батюшки».

Проходит еще год, другой, Теплое говорит мне: «Что же вы не думаете о заселении ваших земель? Десять лет пройдет, так худо будет: вы заплатите большой штраф». Да что же мне делать? – «Напишите вашему батюшке письмо: он не откажет вам дать крестьян на заселение». Я так и сделала: батюшка пожаловал мне 300 душ; я их поселила; на другой год они все разбежались, не знаю отчего. В то время сватался К. за Машу. Я ему и сказала: «Возьми пожалуйста мои крымские земли, мне с ними только что хлопоты». Что же? Эти земли давали после К. 50 000 рублей доходу. Я была очень рада.

Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, П. А. Зубов, А. А. Прозоровский.

– Ваше величество, идучи сюда, я увидел в антикамере князя Потемкина, ожидающего аудиенции.

– Что же вас удивило, друг мой?

– Очередная аудиенция! Мне кажется, вскоре князь вообще расположится в вашем кабинете. Л то и вовсе в личных апартаментах. Вы дня не можете без него прожить.

– Вы несправедливы, друг мой. Прежде всего не я приглашаю князя – в этом нетрудно убедиться, – а по своим заслугам князь имеет известное право первенства по сравнению с другими придворными чинами.

– В частности, перед Платоном Зубовым.

– Но ведь вы сейчас находитесь в кабинете, не Потемкин.

– Ах так! Вы допускаете, ваше величество, возможность обратного положения. Но имейте в виду: Платон Зубов не из тех, кто обивает пороги приемных. Но и не из тех, кто терпит присутствие неприятных ему лиц – даже за порогом комнаты, где находится.

– Вы очень раздражены сегодня, Платон Александрович. Право, не знаю, как смягчить ваше неудовольствие.

– Перестать принимать Потемкина и, наконец, отправить его подобру–поздорову на юг. Восточный сатрап должен находиться среди своих шатров, прислужников и – гарема. Думаю, его красавицы вянут без милостивого внимания своего хозяина. Говорят – правда, только говорят, – будто князь меняет за одну ночь нескольких, переходя из одного шатра в другой. Надо будет спросить его самого, не преувеличивает ли молва его возможности.

– Друг мой, этот тон разговора мне неприятен и вообще неуместен.

– Неужели? Кстати, компанию светлейшему составляет князь Прозоровский. Мне искренне жаль главнокомандующего Москвы: долго ему придется ждать окончания вашего разговора со светлейшим.

– Вот здесь вы и ошибаетесь, мой друг. Вам не составит труда пригласить сюда именно Прозоровского.

– Конечно, составит. Для подобных поручений существуют секретари, и по вашему желанию я могу кликнуть кого‑нибудь из них. Хотя бы Храповицкого.

– Но вы задержитесь на Время разговора? У меня, вы сами знаете, нет от вас секретов.

– О нет, избавьте от этой скуки. Тем более вы наверняка станете плести паутину вокруг масонов или как их там – мартинистов. Парижские новости явно вдохновляют вас на такую работу.

– Что делать, мой друг. Ее некому делать, кроме монарха. Такова участь тех, кто поднимается на ступени престола.

– Тогда прощайте, ваше величество, и не сочтите за труд сообщить мне, когда вы освободитесь для разговора о моих планах и моих интересах.

– Не премину, мой друг. А, Прозоровский!

– Государыня, я счастлив возможности предстать перед моей монархиней. Это счастье, которое слишком редко выпадает на мою долю.

– Не радуйтесь раньше времени. Я пригласила вас, князь, чтобы сделать вам серьезнейший выговор. Вы испытываете мое терпение, и уже давно.

– Ваше величество, я совершенно растерян…

– Хватит! Год назад я сделала вас главнокомандующим Москвы. Не так плохо после управления Орловско–Курским наместничеством, не правда ли? К тому же я сделала вас сенатором.

– Моя благодарность, ваше величество…

– Должна выражаться в деле, которого пока я вообще не вижу. Когда вы, наконец, решите дело с этим злосчастным Новиковым? Отставной поручик! Нищий! Полное ничтожество! И вы ничего не можете предпринять в отношении него. До меня доходят постоянно слухи о праздниках, которые он устраивает на своем гнилом болоте и на которые собирается чуть ли не вся Москва. Вы что, не видите в этом прямого вызова императрице и престолу? Да не мнитесь же!

– Ваше величество, я не знаю, какие именно торжества вы имеете в виду. В прошлом году скончалась супруга Новикова, та самая, что была выпускницей вашего, государыня, Смольного института. На похороны собрались все ее многочисленные родственники – Трубецкие. Князь Николай Никитич горько сетовал по этому поводу в своих письмах.

– Вы перлюстрируете новиковскую почту?

– Я полагал, ваше величество, что раз человек вызывает подозрения, мне следует…

– И правильно полагали.

– Сам Новиков подвержен тяжелым нервическим припадкам – в этом удостоверился и посланный мною казенный врач. После же кончины супруги он настолько ослабел, что без посторонней помощи не в состоянии не то что ходить, но даже подыматься с постели.

– Меня не интересуют подобные подробности. Чем этот человек сейчас занимается? Уверена, он и в гробу будет продолжать свою вредоносную деятельность.

– Нам удалось подкупить некоторых его крестьян и слуг. Они доносят о всех его речах и поступках.

– О чем я и хочу знать. Только постарайтесь покороче, князь.

– Через полгода после смерти супруги Новиков подписал акт об уничтожении «Типографической компании». Теперь господин Новиков ограничивается только распоряжениями по собственной деревне.

– И вы этому поверили? Но он, конечно, продолжает строить каменные хоромы для своих поселян, Не так ли?

– Совсем немного, ваше величество.

– Многого он и не может сделать. Он же беден, как церковная мышь. Да, и кстати – это правда, что в крестьянских домах висят его гравированные портреты вместо образов? Правда или нет?

– Правда, ваше величество.

– Вот как! Значит, в моей империи появился то ли новый святой, то ли духовный наставник. Почему же это не насторожило вас, господин главнокомандующий? Хотя бы одно это?

– Но эти гравюры так плохи…

– О, вы сделались знатоком искусств, генерал–фельдмаршал! В таком случае кто же автор этих новоявленных икон, с какого портрета делались гравюры?

– Господина советника Академии художеств Левицкого.

– Это действительно новость! Откуда же у вашего нищего поручика деньги на заказ портрета у такого модного художника?

– Насколько мне известно, они очень дружны, ваше величество.

– Одна новость лучше другой! Вот только почему вы медлите с арестом этого умирающего, по вашим словам, бунтовщика.

– Государыня, пока просто не было повода.

– Повода?! И вы не могли его придумать?

– Я простой солдат, ваше величество.

– Отлично. Вы нуждаетесь в приказе, и вы такой приказ получите. Причина для немедленного ареста и заточения Новикова в крепость – его попытка через архитектора Баженова связаться с великим князем. Это политическая интрига, если не сказать заговор. Подробности установит следствие. Составьте указ об аресте государственного преступника – я его немедленно подпишу. Какое у нас сегодня число?

– 13 апреля 1792–го года, ваше императорское величество.

– Превосходно. Но теперь некоторые дополнительные указания. Никаких потаенных действий. Как можно большая огласка. До ареста Новикова – именно, до – проведите обыски всех московских книжных лавок. Их много? Тем лучше. Пусть ваши люди везде все перевернут вверх дном. Впрочем, я уверена, в них найдется достаточно изданий или ранее запрещенных, или вообще выпущенных без необходимых цензурных разрешений. Придирайтесь, придирайтесь решительно ко всему. Производите впечатление беспощадных и недоступных для каких бы ни было переговоров и уговоров.

Владельцев лавок, где найдется подозрительная литература, прямо на месте арестуйте. И обыщите все новиковские дома в Москве. Передайте наблюдение за этим вместе с самыми подробными инструкциями обер–полицмейстеру. Пусть розыском запрещенных изданий занимается вся московская полиция. Это произведет достаточное впечатление не только на москвичей, но и на всю нашу страну. А в результате те же москвичи не обратят особого внимания на исчезновение самого Новикова.

Действуйте же, наконец, генерал–фельдмаршал, действуйте и оправдайте хоть этим свой высокий чин, в котором Платон Александрович вполне обоснованно уже начал сомневаться.

Петербург. Зимний дворец. М. С. Перекусихина и А. С. Протасова.

– Марья Саввишна, а, Марья Саввишна! Где ты там?

– Никак Анна Степановна! Милости прошу, милости прошу, гостья дорогая. Тут у меня как раз и самоварчик кипит, сливочек свеженьких, только что не янтарных, с фермы принесли, калачики горяченькие. Прошу хлеб–соли отведать.

– Какой чаек! Хотя чашечку и выпью. Больно у тебя, Марья Саввишна, калачики всегда хороши.

– Вот и государыня нет–нет их да отведает. Тоже нахваливает.

– А сама‑то государыня нешто на прогулку ушла? Будто ранее обычного.

– Пораньше, пораньше. Не спалось ей, голубушке, вот пораньше и собралась.

– Одна ли?

– Хотела одна, да Платон Александрович подкараулил. Вместе пошли.

– Вот и слава тебе, Господи, что вместе. Слыхала ли, чего вчера на представлении семейства Зубовых деялось?

– Да по–разному народ‑то в покоях дворцовых толкует.

– Значит, уже толкует. Вот же досада какая!

– Да вы, Анна Степановна, коли ваша милость будет, может, сами мне про вчерашний день расскажете. Так оно вернее будет.

– Кому ж и рассказывать, как не тебе, Марья Саввишна. Велела государыня позавчера семейство Зубовых к представлению императрице приготовить. С приглашением лейб–курьер поехал, а с благодарственным ответом младший брат Платона Александровича во дворец примчался.

– Слыхала, слыхала. Толковали, больно собой хорош.

– Слишком хорош, Марья Саввишна. Уж ежели на Платона Александровича глаз положить, то Валерьяна Александровича нипочем не обойти. На два года братца помоложе, побойчее. Ладный такой. Ловкий. И все норовит впереди всех оказаться.

– От молодости. С кем не бывает.

– Не так все просто, Марья Саввишна. Я от разу подумала, а что если тут и конец нашему Платону Александровичу.

– Что вы, что вы, Анна Степановна! Это уж Господь не попустит – чтоб такие перемены да в такой короткий час. Господи, спаси и сохрани. Не те лета у государыни, чтобы…

– Без тебя, Марья Саввишна, знаю. Потому сердце‑то и захолонуло, а парнишка‑то такой бойкий. Углядеть не успели, как в залу приемов проскользнул. Прямо перед государыней предстал. Да что предстал – с разбегу в ноги кинулся и край платья поцеловал.

– Ишь какой быстрый.

– Прыткий, сказать хочешь. Прыткий и есть. Государыня руку протянула, чтоб с колен его поднять, а он ручку‑то ее и перехватил, губами прижался – не отпускает.

– Государыня, поди, разгневалась.

– Ничего не скажешь, угадала! Слова наглецу не сказала. Смотрит на него и смеется. А потом ласково так: «Чей же ты будешь, молодой красавец?»

– Красавец? Батюшки!

– Вот теперь поняла, Марья Саввишна?

– А Платон Александрович‑то где тем временем был? Чего ж не вмешался, слова своего не сказал?

– За делом каким‑то государыня его послала. Валерьян Александрович, так полагаю, при нем бы не расхрабрился, хотя куда Платону Александровичу с его стеснительностью до братца. Это он сам на сам храбрости набирается, а на людях слова найти не может.

– Да уж с государыней робости‑то у Платона Александровича и следа не осталось. Иной раз даже боязно становится – не перебирает ли меру с ее величеством.

– Не наше дело, Марья Саввишна. А вот ввечеру продолжение последовало. Все семейство заявилось. Ничего не скажешь, что мамаша, что детки – все хороши, а только лучше Валерьяна Александровича не придумаешь. Государыня сколько с родителями ни толковала, все на него поглядывала, тебе потом ничего не говорила?

– Выходит, говорила.

– Как это – выходит? Толком расскажи, Марья Саввишна.

– За причесыванием на ночь сказала. Знаешь, мол, Марья Саввишна, хорош наш Платон Александрович собой, а братец младший куда его лучше. Целый, кажется, день любовалась бы им, глаз не сводила.

– Ну, вот у праздника! А дальше?

– Дальше – принялась я достоинства Платона Александровича вычитывать, а государыня небрежно так ручкой махнула – мол, все это наверняка и у младшего брата есть. Семейное, мол, это должно быть. Что на это скажешь?

– И что теперь будет? Неужто всерьез государыня на Валерьяна Александровича глаз положила? Все у нас опять кувырком пойдет. Только к одному приспосабливаться начали…

– А может, Анна Степановна, желание Валерьяна Александровича удовлетворить?

– Какое желание? Откуда о нем узнала, Марья Саввишна?

– В армию ему хочется. В мундире да на коне покрасоваться. Героем стать. И не откуда я не узнала – собственными ушами слышала.

– Хочешь сказать, Валерьян Александрович здесь был?

– Был. Утром. Государыня за ним потихоньку от Платона Александровича посылала. Недолго был. Ручку ему государыня пожаловала. Чин обещала, коли хорошо служить станет.

– А я‑то к тебе с новостями прибежала. Убила ты меня, Марья Саввишна, как есть убила. Твоя правда, отправлять Валерьяна в армию надо и немедля, чтобы дурная трава корней не пустила. О Господи!

Петербург. Васильевский остров. Дом Д. Г. Левицкого. Н. А. Львов, Д. Г. Левицкий.

– Победа, Дмитрий Григорьевич, наконец‑то победа! Вы слышали, друг мой, последние новости?

– Что вы имеете в виду, Николай Александрович? Но даже не зная вашего ответа, радуюсь вашей радости.

– Нашей, друг мой, нашей!

– Нашей? Но…

– Никаких «но»: светлейший князь Потемкин–Таврический терпит поражение по всей линии.

– Разве вы не были с ним в добрых отношениях?

– Добрые отношения и дружба – разные вещи.

– Наверное. Но если в чем‑то и сказались неудачи сего могущественного сатрапа, он найдет способ их обратить в свою пользу.

– Знаю, знаю ваше с Капнистом мнение, а вот вам полное опровержение: наш Александр Андреевич возвращается на свое былое место!

– Граф Безбородко? Полноте! Как можно!

– Вот об этом и хочу вам рассказать, мой друг.

– Я весь нетерпение.

– Вы же знаете, государыня потребовала от светлейшего вернуться к войскам?

– Кто ж этого не знал.

– Светлейший не торопился с отъездом и всячески добивался аудиенции, как потом оказалось, чтобы отказаться от своих воинских обязанностей.

– Светлейший решил избежать армии? Но он всегда был так удачлив в боях и, кажется, искал пыла сражений.

– Полноте, никто не отнимает у него личной храбрости. Но Потемкин – не Суворов: вы же слышали о фантастических удачах этого военоначальника?

– Сына Василия Ивановича? Который вышел в отставку?

– Вы еще не то услышите о нем, в этом уверены все наши офицеры. В Суворове готовы видеть они истинного Марса, сражающегося ради искусства сражения. Потемкин – не то. Если он чего‑то и искал, то только почетного возвращения, может быть, даже во дворец.

– Но он так могущественен.

– Чего стоит его могущество рядом с одним–единственным неудовольствием императрицы. К тому же сами знаете – Зубовы не дремлют.

– Так что же со светлейшим?

– А то, что он знал истинное положение дел с нашими армиями и боялся собственных неудач.

– Даже так?

– Его возвращение на юг подтвердило наихудшие предположения князя. Он начинает руководить военными действиями против Порты, но счастье совершенно изменяет ему.

– Между тем я слышал, действия Суворова…

– Оказываются блистательными, и двор замечает разницу между нерешительным и неспособным к руководству большим войском вельможей и удачливыми действиями молодого офицера, которому к тому же начинает рукоплескать Европа.

– Но вы заговорили об Александре Андреевиче.

– А вы не видите связи, мой друг? Все очень просто: Безбородко заключает мир с Портой и становится истинным героем дня и… спасителем Зубовых от угрозы Потемкина. Его заслуги подчеркивают, о них постоянно напоминают государыне, и результат – орден Андрея Первозванного. В России нет более высокой государственной награды! Но и этого мало – ему даруется масличная ветвь миротворца для ношения на шляпе.

– Воображаю, как сие обрадовало бедного Александра Андреевича после стольких лет пренебрежения!

– Еще бы, со времени поездки в Тавриду и по сей день он не получал ни одного материального поощрения. Зато теперь ему выданы пятьдесят тысяч рублей, пять тысяч душ крестьян в Подольской губернии, ежегодный пенсион в десять тысяч и – а это для графа самое важное – влияние при дворе, которое он не замедлил использовать в пользу своих друзей. И вы один из первых, Дмитрий Григорьевич.

– Мой класс в Академии!

– Полноте! Оставьте в покое Академию. На что вам она. К тому же Бецкой жив и хотя не совсем здоров, государыня не станет огорчать его отменой его собственных приказов. Формально – вы сами просили об отставке.

– Но вы же знаете, как до этого дошло.

– Бумага есть бумага. Вы сослались на свои недуги. Трудно предположить, чтобы за прошедшие четыре года вы настолько избавились от них, чтобы претендовать на старое место. К тому же господин Щукин уже вошел в силу.

– Значит, не Академия…

– Простите, мой друг, за невольную нотацию, но вам следовало в свое время проявлять меньшую строптивость. Любую резолюцию, какой бы неотвратимой она ни казалась, во сто крат легче предупредить, чем отменить. Во многом – я не говорю во всем! – вы сами выбрали свою судьбу.

– Я не раскаиваюсь в том, что вы назвали строптивостью, Николай Александрович.

– Нисколько в том не сомневаюсь. Однако давайте же от предметов грустных перейдем к более приятным. Да и к тому же господин Бецкой так стар, что вы вполне можете надеяться на скорые перемены в судьбах Академии.

– Вы намекаете на…

– В девяносто лет это вполне естественно. Смерть и так замешкалась с нашим президентом. Хотя кажется, ему удается скрываться от нее так же, как и от государыни. Сколько бы раз ее императорское величество ни пыталась сама заехать к Бецкому, она получает ответ, что он занят работой с секретарями и не может от нее оторваться даже ради счастья лицезреть свою повелительницу.

– И все же мне крайне неприятен подобный оборот.

– Я сказал о нем, друг мой, между прочим. Главное – Александр Андреевич отыскал вам превосходную работу, и это портреты.

– Чьи же? Вы говорите во множественном числе.

– Так оно и есть – членов царствующей фамилии!

– С каких‑то оригиналов?

– Вы имеете в виду копии? Бог мой, неужто ради копий я стал бы приезжать к вам. В том‑то и дело, это портреты с натуры и вы будете получать столько натурных сеансов, сколько захотите. В разумных пределах, само собой разумеется.

– Вы хотите испытать мое терпение.

– Вы правы – речь идет о портретах всех великих княжен. Они вошли в возраст, двор начинает подумывать об их браках, и вам – именно вам, Дмитрий Григорьевич, – поручается написать портреты, которые во многом определят их судьбу и соответственно удовлетворят интересы Российской империи. Вам всегда удавались юные создания, а великие княжны все без исключения прелестны и умны. Вы получите удовольствие от одних разговоров с ними. Вы молчите?

– Я и на самом деле изумлен и не могу только понять, как это сделалось. Государыня никогда не благоволила моему искусству.

– Что делать, вам не присущ талант придворного льстеца, и вам непременно нужен человек как он есть. А что до заказа, с ним действительно обстояло совсем не просто.

– Кто же убедил государыню? Неужто Гаврила Романович по своим обязанностям статс–секретаря?

– Полноте, кто бы обратил внимание на его рекомендацию? Да она вообще могла бы показаться неуместной. Нет, дело не в Державине. Предложение исходило от Безбородко, против него, на ваше счастье, не стал протестовать великий князь Павел Петрович. Для государыни это обстоятельство представлялось немаловажным. Ее величество не любит разногласий в царствующей фамилии, а великий князь не слишком часто задает себе труд сдерживать свой характер.

– Но великий князь может знать только мой портрет его старшего сына, Александра Павловича, дитятею.

– Который, кстати сказать, понравился государыне. Нет, мой друг, вы располагаете в окружении великого князя куда более сильным союзником.

– Николай Александрович, вы меня окончательно заинтриговали. У меня союзник при Малом дворе? В Гатчине?

– Что же вас удивляет? Вы не подумали об очаровательной крошке Нелидовой, Екатерине Ивановне Нелидовой, которую столь превосходно изобразили в роли Сербины? Вы помните, как восхищался ею в этой роли Петербург:

Как ты, Нелидова, Сербину представляла,

Ты маску Талии самой в лице являла.

Приятность с действием и с чувствиями взоры

Пандольфу делая то ласки, то укоры,

Пленила пением и мысли и сердца.

Игра твоя жива, естественна, пристойна;

Ты к зрителям в сердца и к славе путь нашла;

Не лестной славы ты, Нелидова, достойна,

Иль паче всякую хвалу ты превзошла!

Какое ж чудо в том, что среди восхищенных зрителей оказался великий князь, отдавший свой восторг и сердце юной Талии?

– Вы хотите сказать?

– Что заказ за вами!

Петербург, дом родителей П. Зубова. А. Н. и Е. В. и Платон Зубовы.

– Не взыщи, батюшка Александр Николаевич, на смелом слове, только по моему разумению пора тебе службу‑то оставлять. Потрудился ты на благо господина Салтыкова, пора и на своем пожить.

– Пора‑то пора, Елизавета Васильевна, да своего‑то у нас с тобой маловато. Прибытку‑то пока не видать.

– Да чего уж сомневаться, Платоша наш о родителях непременно похлопочет. Как же иначе?

– Вот тогда и станем рассуждать.

– Так ведь время бы не ушло, батюшка.

– Какое еще время?

– В столицу переезжать. Дом свой там устраивать.

– Дело терпит.

– А вот и не терпит, Александр Николаевич. Представлены мы со всем семейством ко двору государыни, значит, надобно людей принимать, самим к людям ездить. Не к нашим уездным. Бог с ними, а к самым что ни на есть знатным. Чего ж нам Платошеньку‑то позорить уездным своим житьем.

– Так полагаешь, матушка…

– Да и о других детках подумать не грех. Партии себе где им составлять – неужто же в наших краях?

– Для хороших партий денег еще не набежало.

– Набежит с Божьей помощью. Пока приглядываться станем, пока разговоры вести. Опять же деньги не наши в ход пойдут. За счастье с семейством Платошенькиным породниться нам их приносить станут. Как ни говори – два жениха в доме.

– А знаешь, матушка, что мне в голову пришло? Не попросить ли Платону для нас вотчину родовую? Нашу. Зубовскую.

– Вотчину родовую? Ты про что это, Александр Николаевич?

– Да вот была такая и преотличнейшая.

– В первый раз слышу.

– Вот и услышала.

– Где ж это, батюшка? В каких краях?

– А в Московских. В самой что ни на есть близости к первопрестольной. И в состоянии отличнейшем, люди говорят.

– Надо же! Да ты расскажи, батюшка, расскажи, не потай.

– Чего таиться‑то. Вот только знать‑то сам не много знаю. Это один из предков наших – Алексей Игнатьев Зубов лет полтораста назад воеводой астраханским служил.

– Ой, знаменитый такой?

– А ты что, матушка, думала, Зубовы – в поле обсевки, что ли? Там до него на воеводской должности князь Иван Хворостинин сидел – уж куда знатнее!

– Как же это персоны его у нас нету. Вот бы пригодилась.

– Не горюй, не горюй, Елизавета Васильевна. Раз нужна – сыщется. За таким пустяком дело не станет.

– Думаешь?

– Не твоя печаль, матушка. И то в рассуждение принять надо, что Астраханское воеводство в то время было местом особым. Князь Хворостинин ни много ни мало с Самозванцем связался. Тушинского вора принял как истинного государя, со всем народом и казаками чествовал.