Текст книги "Граф Платон Зубов"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– По–разному, батюшка. Иной рад сам в мыслях путаюсь. Вроде бы и государыня ко мне милостива. По–доброму так разговаривает. Не серчала ни разу.

– Еще чего не хватало! Серчала! А ты, ты‑то угождать стараешься ли? Или неглижируешь обязанностями? От дворцовой обстановки подрастерялся, а?

– Да нет, батюшка, стеснения такого не чувствую. А вот пет императрицыного приказу и нет.

– Вот беда так беда! Может, кому из доверенных лиц подарочки какие сделать, чтоб похлопотали? Кто там к императрице всех ближе? Скажем, ночным временем.

– Откуда мне знать. Камер–юнгфера самая что ни на есть доверенная – Марья Саввишна Перекусихина, так у нее я был. Чаем угощала.

– Разговор‑то о чем был?

– Про родителей расспрашивала. Про наше семейство.

– Лишнего не нахвастал ли? Ты вспомни, вспомни, Платон.

– Где там, батюшка. Все как в Священном Писании. И конфекты ей преотменные, от французского кондитера, принес. Благодарила.

– Выходит, не в ней дело. А камердинер?

– К нему и подступаться нечего – очень за Мамонова болел. По сей день не то что его поминает, а не преминет добрым словом отозваться. Сказывали, он князю Таврическому реляции о всех делах интимных посылает. От такого помощи не жди.

– И не надо. Умягчить‑то его непременно следует, а просить, твоя правда, добра не будет.

– Вот еще Анна Степановна…

– Фрейлина? Протасова, что ли?

– Она самая. Чудные вещи про нее говорят – поверить невозможно.

– А что такое? При дворе только самое невозможное и случается, а уж при нашем… Мне еще Николай Иванович намекал, что надобно тебе к этой фрейлине подход найти.

– Да вы видали ли ее, батюшка? Страшило такое, не к ночи будь помянута. И все будто ко мне присматривается. Слова странные говорит. Я уж подальше от нее держаться стараюсь. Обидеть страшно, а комплимента, хоть убей, не скажешь.

– Вот и выходит, Дурак ты, Платон, как есть дурак. Сам от счастья своего бегаешь.

– Это как же? Только вы без намеков, батюшка.

– Какие намеки. Это его превосходительство Николай Иванович мне намекнул. Что всем адъютантам царицыным не кто иной – Протасова балл переходный выставляла. Коли с ней, прости, Господи, молодцами выходят, так и в высочайшем ложе не оплошают.

– Значит, правда… Со мной и Перекусихина разговоры всякие вела. Чтобы ввечеру, к полуночи ближе, Анне Степановне книжки какие‑то занес. Почитать, мол, перед сном.

– И кто ты после этого выходишь, Платон? Как есть дурак! Еще, еще вспомни, какие толки слышать довелось. Ничего не упусти! За счастье ведь всего семейства борешься.

– Что еще… Да вот будто бы Александр Матвеевич Мамонов взбрыкнул вроде. Или не потрафил. Так Анна Степановна лютой ненавистью его возненавидела. И как принялась изводить, так и извела. Говорят, она и княжну Щербатову чуть не силком ему навязала. Обоих к себе пригласила, вином угощала, а потом уж…

– И очень даже просто. Своя голова на плечах у Мамонова была. Не мальчишка какой – мог бы и поостеречься.

– Анна Степановна и теперь нет–нет да словечко злое про Красного кафтана ввернет. Государыня иногда ее одернет, иногда смеяться начинает.

– Так ты книжку‑то на сон грядущий отнес ли?

– С чего бы, батюшка. Она меня о ней не просила.

– Не просила! Это ты просить должен, дурень ты эдакий!

– Да и какую книжку брать, не знаю.

– А вот теперь слушай меня, Платон. Внимательно слушай! Что сегодня ввечеру во дворце будет?

– Танцы и карты. Я должен за креслом ее императорского величества стоять неотлучно.

– Найди минуту, отлучись да к Анне Степановне и подойди. Прямо скажи, мол, который день охота тебе припала книжку ей передать презанимательную. Каждый вечер книжку ту с собой берешь да случаю не находишь о том сказать. А вот нынче нет больше твоего терпения, пусть Анна Степановна хоть расказнит тебя, после вечера зайдешь в ее покои собственноручно ту книжку передать. И гляди на нее, гляди как на самую распрекрасную барышню, как на распуколку весеннюю. Чтобы страсть была видна. Чтобы сразу видать – ни перед чем не остановишься. Напролом пойдешь.

– Так на такой разговор время нужно. Не рассердилась бы государыня за картами, что пост свой оставил.

– А ты так с Анной Степановной разговор веди, чтобы государыня вас видала. Может, даже по виду твоему поняла, о чем речь. Надо полагать, не только не рассердится – еще как довольна будет.

– Тут бы, батюшка, актер какой нужен, а я что!

– Ты что? Хочешь в золоте и бриллиантах купаться? Хочешь богаче князя Таврического стать? Тут не то что у актером, животным каким прикинешься, за рысака скакать будешь, за змею ужом извиваться.

– Приготовиться бы надо. Может, завтра…

– Никакого завтра! Сегодня! Слышь, Платон, сегодня же расстарайся. Дворцовые покои флигель–адъютантские долго порожняком стоять не будут. Не начать бы тебе локотки кусать, да и нам всем вместе с тобой. Сегодня же! А завтра поглядим, что выйдет.

Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины. Екатерина II, А. С. Протасова, П. А. Зубов.

– Ждала, ждала тебя, Анна Степановна. Что‑то ты сегодня заспалась – на тебя непохоже.

– Заспишься тут, государыня. Ночь‑то ночи рознь. Тут и так еле–еле камер–медхен растолкала.

– Тебя‑то? Чудеса!

– Никаких чудес, государыня. Это с моей‑то стороны, а вот с другой! Тут уж поистине руками разведешь.

– И что скажешь?

– Что тут говорить: молодец что надо.

– Да ты по порядку. С чего бы это наш богатырь на атаку решился?

– Теперь‑то уже и покаяться могу, государыня. Окольным путем велела до сведения родителя его довести. Влет все уразумел. Обещался немедля с сынком потолковать. Последним дураком его обозвал.

– Это еще почему? А может, не по душе парню должность.

– Еще как по душе. Родитель по секрету поделился, мол, что ни день к родителям заезжает, на судьбу свою сетует: не пришелся‑де государыне по мысли. Уж как он ни старается, а государыня к нему хоть и милостива, да не ласкова.

– Родителю пенял? Даже так?

– То‑то и оно.

– А родитель какие резоны для сынка сыскал?

– Да ведь, государыня, люди они простые, в придворных делах неискушенные. Советовал еще больше стараться, во всем угодным быть.

– Только и всего? А уразумел все же сразу.

– Да, может, не так и уразумел, как сын его с полуслова понял.

– Подсказал, что ли, отец?

– Где подсказал! Я полагаю, просто Платон Александрович приободрился да и бултых головой в омут.

– Крепко приободрился?

– Вы, поди, не видали, государыня, как меня между танцами в сторонку отозвал. Сначала на экосез пригласил. Хотела отказать – куда мне в пляс пускаться. Потом подумала, может, и к лучшему. А уж во время танца чудеса начались.

– Чего смеешься, Королева Лото? Чего развеселилась? На тебя не больно похоже.

– Случай особый, государыня. Как наш флигель–адъютант меня за талию обхватил, как ручкой‑то своей железной прижал, так, верите ли, едва дух не испустила. Он все крепче сжимает да шепотом на ухо и говорит, мол, сегодня ввечеру книжку вам занести должен. Должен – и никаких. Еле ему стук условный сказать успела, а уж меня на старое место посадил и нету его. Ловок, прокурат! Куда как ловок!

– А что же раньше‑то?

– Он и впрямь, государыня, приободрения требует. Молод очень. Не поднаторел. А о вас иначе как о небожительнице и не отзывается. Только что не молитву творит.

– Обо мне потом. Что дальше было?

– Дальше – дальше оглянуться не успела, уж в окнах развиднелось. Солнышко встало. Говорю, чтобы прочь шел, а он ни в какую. Вроде и ночи не было. О прислуге заговорила – рукой махнул: еще о них думать. Бесшабашный оказался, кто б подумал!

– Неплохо, значит.

– По мне, так куда уж лучше.

– Красного Кафтана не поминаешь?

– Да Бог с ним, с отцом семейства. Кисель он клюквенный – не Кафтан Красный. И от Королевы Лото, как черт от ладана, бегал.

– Ладно, Анна Степановна. У каждого свой вкус. А говорили‑то еще о чем?

– Какие разговоры! На каждом слове на ваше величество сворачивал. И какие руки у императрицы красивые – на портретах только самых лучших такие увидишь.

– Невелик комплимент. Сама знаю, руки у меня хороши.

– И поступь какая величественная.

– А какой ей быть? Да и годы, хошь не хошь, свое берут. Не побежишь, не попрыгаешь.

– Полноте, государыня, вы и смолоду ходили чисто пава какая.

– Художники мне говорили.

– Сами видите, не придумал молодец. Правду говорит.

– А еще? Еще что говорил?

– Чтобы повторить, пиит какой записной нужен. Что твой Державин распелся. Подумала, обо мне забыл. Ан нет, петь‑то поет, но и про дело не забывает.

– Про что? Про что поет, спросила?

– Мол, в глаза государыни заглядишься, голова кружиться начинает. Голубые. Бездонные. Ровно небо в полдень летний. Губы…

– Ваше величество, к вам господин флигель–адъютант добивается.

– С каким делом, не сказал? Ты что ли прийти велела, Анна Степановна? Знак какой дала?

– Упаси Бог. Да и зачем бы раньше времени? Поди, сам решился. Мол – раз козе смерть. Так и вчерась мне сказал.

– Зубов! Вы даже не дождались доклада камердинера. Но – это, может быть, и к лучшему. Я говорила сейчас Анне Степановне – поздравляю вас полковником и поторопитесь переехать в дворцовые покои. Флигель–адъютант – человек, которому следует всегда быть у императрицы под рукой. Анна Степановна, не почтите за труд – распорядитесь.

– Какой труд! Поздравляю вас с назначением, Платон Александрович, от души поздравляю. Дальнейшие ваши успехи служебные в ваших руках. Не обманите ожиданий императрицы.

– Ваше императорское величество, не нахожу слов благодарности. И полнейшей моей преданности. Я готов с радостью положить за вас жизнь мою.

– А вот уж это лишнее. Совсем лишнее. Мне нужна ваша жизнь, полковник, и вы должны об этом всегда помнить.

– Как прикажете, государыня. Отныне моя жизнь в полном вашем распоряжении. У меня нет никаких своих дел или своих желаний…

– Так‑таки никаких своих желаний? Полковник! Я не ошибаюсь, вы залились краской? Это невероятно! Теперь тем более вы должны признаться мне, в чем же заключаются желания, от которых ради своей императрицы вы готовы отказаться?

– Государыня, простите меня, даже ради моей императрицы я не откажусь в душе от одного заветного желания. Оно родилось в моей душе, когда я впервые оказался во дворце. Но оно всегда было таким невероятным, что признаться в нем…

– Вы испытываете терпение вашей императрицы, полковник. Я приказываю вам говорить.

– Это совершенно невозможно.

– Я продолжаю настаивать!

– Государыня, вы лишите меня моего чина и отправите из дворца – ничего другого не последует за моим признанием.

– Теперь вы вызвали любопытство женщины, а это особенно опасно, поверьте мне.

– Но именно о женщине и идет разговор.

– Так в чем же дело?

– Государыня, только на коленях я могу признаться в том, что все это время видел в императрице… женщину. Самую красивую. Самую обольстительную. Самую… желанную. Казните меня, ваше величество?

– За что же, полковник?

– За святотатство! Ах, если бы вы были не императрицей. С каким бы упорством и отчаянием я бы добивался чести быть замеченным такой ослепительной женщиной.

– Нас разделяют годы, полковник.

– Годы? Для небожительниц не существует лет! У меня же есть глаза и в рое обольстительнейших сирен, которыми, как мне довелось слышать, так славится русский двор, нет ни одной, способной сравниться с вами. Ни одной! И разве я один говорю это? Мне передавали слова польского короля, который слывет дамским любезником и славится бесчисленными любовными похождениями, – он не встречал равной вам.

– Я должна вам верить, полковник?

– Вы можете не верить, ваше величество. Вы уверены в этом, не сомневаюсь. И сейчас я только молю Бога, чтобы ваш справедливый гнев не лишил меня счастья вас по–прежнему, хотя бы издалека, видеть.

– Но никакого гнева и нет, Платон Александрович!

– Вы… вы… прощаете мою дерзость? Вы не только прекрасны, ваше величество, вы еще и милосердны. Но тогда в знак прощения, может быть, вы пожалуете мне руку. Прикоснуться к вашей руке… Если бы это мгновение могло длиться!

– Оно будет продлено, полковник. Сегодня вечером. А пока займите ваше обычное место в моем кабинете. Дела не ждут.

– Сию минуту, ваше императорское величество.

Зимний дворец. Комната фрейлины А. С. Протасовой. А. С. Протасова, П. А. Зубов.

– Совета, говоришь, просить у меня хочешь, Платон Александрович. Что ж, в совете не откажу.

– Кроме вас, мне и посоветоваться не с кем, Анна Степановна. Дело деликатное. Боюсь, как бы государыню не прогневать. Только и семейство свое обижать мне никак нельзя.

– Семейство? О чем это ты?

– Вам ли не знать, Анна Степановна, состояния у родителей большого не было…

– Ах, вот ты о чем. Тогда мой тебе совет, о себе пока думай. Каждому овощу свое время. Сам едва в апартаментах устроился.

– Вот это меня и смущает, Анна Степановна. Только, с другой стороны, коли появилась моя родня в столице, выглядеть должна она достойно, а средств взять негде. Не один я сын у батюшки.

– Жениться братьям надобно.

– Сам так думаю, да ведь пока состояния не приобретут, кто за них пойдет?

– Плохо ты людей наших знаешь, Платон Александрович, совсем плохо. В столице связи‑то куда дороже иного состояния. С ними, знаешь, горы ворочать можно.

– Может, подскажете что, Анна Степановна.

– И подскажу. Каких мыслей твой братец Дмитрий Александрович насчет женитьбы?

– Дмитрий? Не говорил с ним, но полагаю…

– Вот и ладно.

– А почему он?

– Причины, Платон Александрович, две. Одна, что в армию он, по моему разумению, не стремится. Чин камер–юнкерский получил и Ничего больше не ищет.

– Это так. Сам говорил, больше дома сидеть любит.

– В самую точку, значит.

– А вторая причина?

– Девица тут одна не то что глаз на него положила, а вроде бы оглянулась, и сватать ту девицу сама государыня готова. Так я ее величество поняла.

– Кто же это?

– Княжна Вяземская. Прасковья Александровна.

– Это генерал–прокурора Сената дочка?

– Она и есть.

– А родитель‑то ее согласится ли? И матушка у нее, сколько мне известно, из знатных.

– Верно тебе известно: урожденная княжна Трубецкая. И тебе не о родителе, а о родительнице говорить следует.

– Значит, она в их семействе главная.

– И в семействе, и во всем. Секрет тебе один открою. Тридцать лет князь всеми денежными делами в государстве нашем управляет. Государыня его как самого доверенного держит – честности его надивиться не может.

– Так богат по родителям, что и заработков не ищет?

– Ищет не ищет, что от родителей, что как иначе имеет – не наша с тобой печаль. Дорог человек императрице, и весь разговор. Ведь не как‑нибудь – контроль за канцелярией всех департаментов Сената имеет! Тут и грешить не станешь, а все равно богатеть будешь.

– Тридцать лет!

– Знаю, что говорю. Вот только остроты ума никогда у князя не бывало, а тут и вовсе паралич его разбил. Совсем в негодность старик пришел, хуже Ивана Ивановича Бецкого.

– Менять его государыня станет.

– Да не спеши ты, Платон Александрович, дай толком все обговорить. Всю жизнь за князя дела его супруга решала, а теперь и Васильев, тоже не чужой человек. Княгиня Елена Никитишна его за собственную сестру двоюродную сосватала. Здоров ли князь, болен ли – в семейном кругу не дознаешься. Одна для них опасность – воля государыни. Захочет – заметит княжеский недуг, не захочет – сквозь пальцы посмотрит. Если государыня твоего Дмитрия Александровича посватать решит, княгиня и минуты думать не будет – на все согласится.

– Вашими устами бы да мед пить, Анна Степановна.

– Вот и пей, голубчик, времени не теряй. Тут и тебе прямой расчет – государыня увидит, что семейство твое самостоятельно устраиваться начинает. Ей же расходов меньше.

– Да разве государыня расходы считает!

– Еще как считает. Все от дня да настроения зависит. Прогневается, не приведи, не дай, Господи, каждое лыко в строку поставит. А так, ты уж мне поверь, только порадуется. Чины да награды – одно, деньги да недвижимость – совсем другое.

– А за княжной‑то что дадут?

– Уж, поди, больше, чем за любой другой здешней невестой. А после государыниного сватовства тем более.

– А все‑таки, Анна Степановна, как брату сказать?

– А так и скажи: пусть твой камер–юнкер на балах около девицы покрутится для порядку, а там честным пирком да за свадебку. Больше того тебе скажу. При помолвке, надо полагать, государыня пожалует Прасковью Александровну в фрейлины.

– Откуда ж вам знать, Анна Степановна, о милости такой?

– Поживи с мое при дворе – всему научишься.

Малый двор. Великий князь Павел Петрович, Е. И. Нелидова.

– У вас есть час свободного времени, чтобы посвятить его мне, Екатерина Ивановна?

– Вы смеетесь надо мной, ваше высочество! По сравнению с возможностью видеть вас, говорить с вами любые дела перестают для меня существовать – тем более я не рассчитывала сегодня на разговор с вашим высочеством.

– Так дурно говорить, но меня подстерегла удача: великая княгиня почувствовала себя нездоровой и решила не выходить со своей половины.

– Что‑нибудь серьезное, ваше величество?

– Полноте, Катишь, обычные фантазии, которыми она старается обратить на себя общее внимание.

– Но, может быть, это не так.

– Оставьте ваше милосердие, друг мой. Необходимость постоянно чувствовать себя привязанным к Марии Федоровне мне кажется большим злом, чем все козни Большого двора.

– Ваше высочество, но раз этот недуг неизлечим и ничего изменить нельзя, остается стараться о нем по возможности забывать. Мы с вами одни – разве это не чудесно?

– Но повод моего разговора далеко не так приятен, чтобы ему радоваться. Вы видели нового кандидата в флигель–адъютанты императрицы?

– Да, государыня сочла нужным представить нас друг другу, а вернее – показать и назвать меня этому молодому человеку.

– Даже так. Впрочем, если все пойдет привычным чередом, скоро ему будут представлять посланников и спрашивать его мнения о назначении министров. Но вы не сказали своего мнения о нем.

– Ваше высочество, боюсь, здесь не о чем говорить.

– Что вы имеете в виду?

– Это полное ничтожество.

– Вы не преувеличиваете?

– Что можно здесь преувеличить!

– Прежде всего он достаточно хорош собой.

– Дело вкуса. Мне кажется, все гусары на одно лицо.

– Тем не менее я слышал отзывы придворных дам о его привлекательности.

– Сделанные с расчетом, чтобы они дошли до ушей императрицы.

– Но в самом деле…

– Ваше высочество, если вы настаиваете на более подробном отзыве, пожалуйста: он не умен, не образован, плохо воспитан и – у него отвратительное французское произношение.

– Катишь, вы очаровательны и вы совершенно выдали себя!

– Позвольте, ваше высочество, чем же?

– Дурным французским. Вы маленькая снобка, моя дорогая, и не можете не гордиться собственным произношением.

– Вовсе нет, ваше высочество. Или, во всяком случае, не в данном случае. Вы просто не слышали, как безбожно этот молодой человек коверкает слова, путает мужской и женский род, а глаголы, а спряжения! Не знаю, в какой деревне он получил подобные навыки!

– И этого достаточно, чтобы вы не заметили смазливого лица?

– Естественно. Смазливая, как вы изволили отозваться, внешность может быть и у простого скотника, но скотник по крайней мере не будет строить из себя того, кого он из себя не представляет.

– Ваша категоричность меня просто завораживает. Вы никогда не применяетесь к мнению собеседника.

– В данном случае я даже не знаю этого мнения.

– Сначала ответьте мне на вопрос: как этот Зубов – надо же иметь такую поэтическую фамилию! – отнесся к вам?

– Вы знаете, ваше величество, с необычайным почтением, и это меня искренне удивило.

– Он выделил вас среди других?

– Совершенно явно. Он как‑то особенно низко поклонился и даже попытался сказать достаточно неуклюжий, но очень высокопарный комплимент, хотя это далось ему явно нелегко.

– Вообразите, Катишь, он совершенно безукоризненно держал себя и в отношении меня, так что у императрицы даже появилась на лице недовольная гримаска.

– Мне сказали об этом.

– Вот видите. Более того. Сегодня утром он примчался из Царского с совершенно пустяковым известием, заявив на мой вопрос, что государю–цесаревичу обязан всяческой почтой только флигель–адъютант, а не любой придворный, и что такой чести он никому не уступит.

– Вы поверили в его искренность?

– Конечно нет, но в расчет – несомненно. А может быть, это входит в его отношение к престолу и венценосцам вообще.

– Как бы хорошо это было.

– Какая разница!

– Ваше высочество, но получается, что этот Зубов не станет, усиливать недовольство императрицы Малым двором.

– Если только прыткий флигель–адъютант не изменится до неузнаваемости в ближайшие же месяцы. Но если бы вы знали, Катишь, как отвратительны мне все эти амурные интриги императрицы! И эта женщина словно похваляется ими.

– Может быть, вы нашли удивительно удачное выражение, ваше высочество. Можно предположить, что разговоры о флигель–адъютантах ей важнее, чем общение с ними.

– Компенсация давно ушедшей молодости?

Зимний дворец. М. С. Перекусихина, П. А. Зубов.

– Опять ты мне, батюшка, конфектов принес, уважил старуху. Экой ты, Платон Александрович, предупредительный. Уж как тебя за любезность твою благодарить – и не знаю.

– Не стоит благодарности, Марья Саввишна. А ваше доброе слово мне сегодня как никогда нужно.

– Что так, батюшка?

– Дело важное сделать хочу, да робею. Может, не ко времени.

– Робеешь? Да полно, Платон Александрович! Уж к тебе ли государыня наша не ласкова?

– Не знаю, как к делу подступиться. Очень по сердцу братцу моему Дмитрию невеста одна пришлась, только захочет ли за него идти. Вот и хочу государыниной поддержки.

– Ах, ты о Вяземской, батюшка!

– Откуда все вы знаете, Марья Саввишна? Всегда диву только даюсь.

– А как бы мне иначе государыне угодной да нужной быть. На то и дворец, батюшка: не доешь, не доспи, лишь бы новостей не пропустить.

– Вы‑то сами как на такое дело смотрите, Марья Саввишна?

– Свадебка всегда дело славное.

– Никак что‑то вас смущает?

– Не то что смущает. Коли не обидеться, батюшка, сказать тебе хочу. Кто знает, может, и мой совет пригодится.

– Премного благодарен, Марья Саввишна. И думать нечего, как пригодится. Очень вас о нём прошу.

– А коли так, ты, по моему разумению, не с государыни начинай. Без ее помощи не обойтись – и подарков твой братец больше получит, и почет при дворе при такой‑то свахе иной. Но тут и тебе неплохо в дела семейные войти. Лишний благожелатель, как высоко ни вознесись, при дворе всегда полезен.

– Да я, Марья Саввишна…

– Погоди, погоди, батюшка, с мыслей не сбивай. Семейство у Вяземских особое. Ты ведь никак Гаврилу Романовича Державина поддержать еще когда потщился.

– Так полагаю, лучше него никто о государыне не писал. Пиит – все говорят – преотменный.

– Вирши, батюшка, виршами. А то тебе сейчас важно, что господин Державин в большом дружестве с господином Васильевым находится и уж не первый год.

– Нешто господин Васильев знатностью располагает?

– Какая знатность! Тут и породы никакой не бывало. Батюшка его приказным при императрице покойной Анне Иоанновне служил. Сынку всего‑то и мог помочь в юнкерскую школу при Сенате поступить.

– Немного!

– Э там, батюшка! Неважно, как начать, важно как кончить. Верно, что Алексей Иванович по выпуске сумел занять всего–навсего должность сенатского протоколиста. Тогдашний генерал–прокурор Глебов его и заметить не пожелал, зато как сменил Глебова князь Вяземский, Алексей Иванович сразу в гору пошел.

– Да как протоколиста заметить можно! Сколько их там перьями скрипит.

– Многонько, да один только нашелся, чтобы княгине Вяземской угодным стать. Через нее Алексей Иванович и доверие супруга приобрел. Кабы не княгиня, где ему по лесенке служебной прытко так взобраться. Уж как она его хвалить стала! И ум‑то у него здравый, и усерден‑то он, и бескорыстен, и в «оставлении нужных бумаг ловок. Вот и стал Алексей Иванович обер–секретарем Сената. Поручение получил составить сборник законов по управлению финансовому. Шутка ли! А там княгиня подсказала, чтобы государыне преподнесли составленный Алексеем Ивановичем, дай Бог памяти, «Свод законов по финансовой части», «Государственную окладную книгу» – по налогам, значит, да «Наставления Казенным палатам» – как налоги взимать следует. Государыня еще говорить стала, мол, Вяземский Вяземским, а настоящий порядок по налоговой части Васильев навел.

– Сумел показаться канцелярист.

– Нет уж, батюшка, о ту пору не простой канцелярист – княгиня любимцу своему невесту подобрала, в собственной семье оставила. Может, и нехороша собой и старовата была сестрица ее двоюродная, княжна Урусова, да только Алексей Иванович спесивиться не стал. За все благодарил и на своем еще как вышел.

– Еще бы не благодарить. А приданое у невесты…

– Бог с ним, батюшка, с приданым. Княгиня так Алексея Ивановича установила, что чего не было, сам добрал и в кратчайшее время. Князь‑то годами староват, телом немощен. Чуть что государыне докладывать Алексей Иванович за него приходит. А за хороший доклад – чтобы ко времени да к месту – государыня ни земель, ни душ крепостных никогда не жалела.

– Вот это разговор другой.

– Ой нет, батюшка, все один и тот же. Алексей Иванович ни с кем дружбы не рушил. С самыми маленькими людишками знакомство водил. Вот того же Державина возьми. Уж какие над пиитом твоим тучи сгущались, а Васильев как занимался его делами денежными, так и продолжает заниматься. У Державина деловой сметки никакой, так Алексей Иванович его головой и руками был. И денежки в оборот пускал, и за откупа брался, и земельку прикупал. Державин оглянуться не успел, как богатым человеком стал. Дочку Васильевскую Державин крестил, Марью.

– А Державин‑то Васильеву на что? Тем паче под судом он – дай Бог выкарабкаться.

– Э, батюшка, в жизни‑то по–разному бывает. Как‑никак Гаврила Романович на молочной сестрице великого князя цесаревича женат. Павел Петрович и к ней, и к матушке ее – кормилице своей – куда как благоволит. Не сегодня, так на будущее пригодится. По секрету тебе скажу, Екатерина Яковлевна письма своей родительнице не напрямки, а все через Алексея Ивановича пересылает.

– А Васильев‑то не боится государыни прогневать?

– А думаешь, государыня не знает? Нешто бы я от Нее что утаила или другой кто? Тут дело родственное. Государыня наша знает, где спросить, где потачку дать, а там при случае и вспомнить.

– Да мне‑то что делать, Марья Саввишна?

– На мой разум, для начала с Державиным потолковать, а уж с Алексеем Ивановичем так всенепременно. Братца расхвалить надо. Про государынину волю между делом помянуть. Алексей Иванович сейчас великая сила. По правде, князь‑то совсем негодный к делу стаи. Без рук, без ног, языком еле ворочает. Так Алексей Иванович во всем вместо него. Дело, конечно, твое, но сдается мне, он и приданое для Параши определит. Без него княгиня шагу не ступит.

Царское Село. Екатерина II, А. А. Безбородко.

– Ваше величество! Французский король бежал!

– Бежал! Но куда? Каким образом?

– Вы же знаете, ваше величество, если бы не настойчивые советы Мирабо, король давно бы принял сторону эмигрантов и принялся призывать на помощь военные силы иностранных держав.

– Да, насколько можно судить по донесениям, этот человек пользовался поразительным влиянием на короля.

– Вот именно, но 2 апреля нынешнего года Мирабо не стало. И 91–й год, похоже, станет роковым для Людовика XVI–го. Два месяца король втайне подготавливал свой побег вместе со всем семейством к восточным границам. И вот в июне наконец реализовал свой замысел.

– На что же он рассчитывает? На австрийского императора и его братские чувства в отношении королевы?

– Именно так, не говоря о том, что у восточных границ собрана громадная его собственная армия. Отсюда и предполагалось начать восстановление старого порядка.

– Поздно! Слишком поздно. Все действия при дворе должны быть мгновенными и неожиданными, иначе они обречены на неудачу.

– Именно так и случилось с Людовиком XVI–м. Сведения о бегстве дошли до Парижа.

– Не могли не дойти, да еще при такой долгой подготовке.

– Вот именно, ваше величество. Королевский кортеж был остановлен в Варение и немедленно возвращен в Париж. Национальное собрание решило взять короля под стражу и отрешить от власти…

– Что?! Весь этот бушующий сброд?

– Именно так – отрешить от власти до принятия новой конституции. Работы над конституцией как раз подходили к концу. Бегство короля оказалась как нельзя более на руку тем, кто добивался предельного сокращения королевских прав. Теперь стало почти невозможным противостоять тем, кто требует прямого низложения короля.

– И такое происходит в центре королевства, в самой столице! И никто не пытается положить этому предел – дворянство, духовенство?

– Я вынужден огорчить вас еще больше, ваше величество. Наш посланник пишет, что требование о низложении вошло в специальную петицию в Национальное собрание. Для сбора подписей под ней петиция была выставлена на Марсовом поле, на так называемом Алтаре Отечества, оставшемся после празднования второй годовщины падения Бастилии. Вы спрашивали о сопротивлении, ваше величество. Его попытались осуществить мэр Парижа Бальи и приведший национальную гвардию Лафайет.

– Наконец‑то! Что ж они медлили!

– Все развернулось совсем не так, как предполагал король и его сторонники. В гвардейцев полетели камни из собравшейся толпы. Гвардейцы ответили залпами, и ступени Алтаря Отечества оказались залитыми кровью. Это произошло 17 июля нынешнего года.

– И толпа?

– На этот раз с ней удалось справиться. Король же решил обратиться за помощью к брату Марии Антуанетты – императору Леопольду II–му.

– Но почему вы молчите, Безбородко? Разве никаких перемен в позиции наших союзников не произошло? И как все эти события могут сказаться на наших договорах и гарантиях?

– Я уже докладывал вам, ваше величество, император Леопольд и король Вильгельм–Фридрих II–й съехались в Пильнице, куда прибыли и все принцы–эмигранты. И подписали общий манифест о совместных действиях в пользу французского короля.

– Но это оказало прямо противоположное действие на Национальное собрание. Короля стали обвинять в заговоре с иностранцами против отечества. В этих условиях Людовику и была представлена новая конституция. На подпись.

– И король сам, собственноручно…

– Ее подписал, ваше величество. У него не было выбора: либо принять это юридическое сочинение, либо лишиться короны. Людовик предпочел первое. 14 сентября он подписал Конституцию и был тотчас же освобожден из‑под стражи. Впрочем, он тут же дал тайно знать поддерживающим его монархам, что подпись была вынужденной. Тем самым за ними сохранялась свобода действий.

– А у короля единственная надежда…

Из рассказов Н. К. Загряжской А. С. Пушкину.

Потемкин очень меня любил; не знаю, что бы он для меня не сделал. У Машеньки [дочери Н. К. Загряжской] была гувернантка. Раз она мне говорит: «Мадам, я не могу оставаться в Петербурге». – «Почему это?» – «В течение зимы я могу давать уроки, а летом все уезжают в деревню и я не в состоянии оплачивать экипаж или вовсе оставаться без дела».