Текст книги "Граф Платон Зубов"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Как же это – помутнение разума на него нашло, что ли?

– Какое помутнение! Они там все обмысливали, как от Москвы отстать. Свое царство устроить. Вот им Самозванец да еще с царицей Маринкой да с пащенком ее как нельзя лучше ко двору пришлись.

– И бывают же в свете такие ироды!

– Всякие, матушка, бывают. Это ангелы Божьи все на одно лицо, а Иродов личности самые разнообразные. На первый взгляд и не признать. Так вот этот Ирод – Иван Хворостинин – уж как ни стелился перед Самозванцем, а все ему не потрафил. Тот возьми князя и казни.

– Батюшки! Так‑таки и казнил?

– Казнил, не сомневайся. Самозванца с Маринкой в тех же краях тоже вскорости словили – в Москву повезли. А народ замирять да порядок наводить Алексея Игнатьева Зубова прислали.

– И справился?

– Видно, справился, коли вотчину за те свои заслуги получил. Да еще какую! Братцево, на берегу речки Сходни, обок Тушина.

– Село али деревеньку?

– Ни то, ни другое – пустошь. Так это после Смутного времени. Рядом с былым лагерем Самозванца – Тушинского вора. Тут уж окромя пустошей ничего и не оставалось.

– У Алексея Игнатьева наследников не оказалось. Жены тоже. Так что завещал он свою вотчину родному брату – Матвею Игнатьеву, человеку достойнейшему. Как‑никак при патриархе Филарете состоял патриаршьим дворецким, а после кончины святейшего – судьей московского Судного приказа.

– И никогда‑то ты, батюшка, о таких знаменитых людях словом не обмолвился. Выходит, Платоше и впрямь нечего во дворце тише воды ниже травы быть.

– Служилые дворяне по Московскому списку! Третий брат у них еще был – Иван, так он на воеводстве в Березове сидел. Вот теперь и суди, что за люди Зубовы!

– Так ведь сказывал ты, батюшка, что корень‑то у вас из Смоленска.

– Из Смоленска и есть. Помещиком тамошним был Никита Иванов, по прозвищу Ширяй. Вот его‑то сын, Игнатий Никитич Зубов, и дал семейству нашему фамилию. Был Игнатий Никитич, как тебе это понятнее объяснить, своего рода начальником штаба при корпусе в Смоленске. Довелось ему вместе с другими подьячими кормить от царского лица цесарских послов. Довелось служить дьяком Поместного приказа, а там и писцом Арзамасского уезда. Может, и не так велика птица, зато служил государям исправно, нареканий не имел.

– Полно тебе, батюшка, нешто наш князь Таврический такую родню имеет!

– Он‑то нет.

– Видишь, а ты вроде как прибедняться решил. Лучше мне про Братцево расскажи.

– Что тут скажешь. Дочка Матвея Игнатьевича Анна Братцево в приданое получила, а там быстрехонько его и продала.

– И давно то было?

– Давненько. При государе Алексее Михайловиче. Он только–только на престол отеческий вступил.

– Это при каком же таком супруге расставаться Анне Матвеевне с землицей‑то пришлось?

– А вот и не скажи! Супруг Анны Матвеевны, Кирила Осипович Супонев, воеводой был на Лене. Подмосковной заниматься не с руки, видно, ему было. Род дворянский, древний. Предок их из Пруссии к великому князю Московскому Дмитрию Донскому на службу вышел.

– Немец, что ли?

– Святое крещение принял. Чин чином. Потомки его и стольниками, и стряпчими все больше служили.

– Что ж, так Братцево у Супоневых и осталося? Значит, и хозяева у него нынче есть. Не во Дворцовом ведомстве село‑то зубовское, чтоб просить о нем.

– Все‑то тебе, Елизавета Васильевна, невтерпеж, все‑то ты куда‑то мчишься, а куда, сама не ведаешь. Дело это тонкое, тут все стороны обмыслить надо. Тогда, глядишь, и государыня не откажет.

– Да как же Платоше отказать, батюшка! Чай, еще надоесть‑то не успел.

– А это уж как Господь решит. Надоест – не надоест, лишь бы сам глупости какой не выкинул. С Братцевым‑то оно что получилось. Анна Матвеевна, как я тебе сказал, продала имение, да не кому‑нибудь – боярину Богдану Хитрово, что Оружейной палатой ведал, всеми делами хозяйственными в царском дворце и хозяйстве заправлял. Надо полагать, и себя не обижал, и государю Алексею Михайловичу угодить завсегда умел. Вот только не дано ему было наследника заиметь.

– Горе‑то какое, истинно горе!

– Перестань причитать, матушка. Когда то было, о том подумай. После Хитрово пошло село во Дворцовое ведомство, а уж оттуда пожаловано было боярину Кирилу Алексеевичу Нарышкину. Родня государева не больно близкая, зато человек довереннейший. Особенно в Азовских походах себя показал.

– Вояка, значит.

– Вояка! Генерал–провиантмейстер при флоте.

– Так это еще лучше.

– Кто спорит. Ему бы в самую пору селом заняться. Хозяйство устроить, усадьбу как положено завести. Ан нет, все‑то Кирила Алексеевич в деле, все в поездках. Тут тебе и Нарва, и Юрьев, и Гдов. В Шлиссельбурге воеводой был, в Пскове, крепость Петропавловскую в самом Санкт–Петербурге строил. Так один из бастионов и сохранил его имя – Нарышкинский. Знающие люди говорили, будто везде по провиантской части.

– Доверял ему государь Петр Алексеевич, выходит.

– Что ж, всем доверять приходится. До первой ревизии. Капитальной, если правду сказать. А вот после нее – кому как повезет.

– Неужто и царскому родственнику тоже?

– А ты что думала? И ему тоже. Слухи ходили, будто государь не то что неудовольствие высказывать стал – поотстранил от себя Кирилу Алексеевича. Шесть лет пробыл он первым петербургским комендантом, а там в Москве оказался на той же должности.

– Велика ли потеря!

– Для бабьих рассуждений, может, и не велика, а на деле ссылка это. Настоящая ссылка. Потому, так полагаю, он опять Братцевым не занялся. Куда там – едва не дотла разорил. Скотный двор – и тот в селе исчез.

– Да почему же ты, Александр Николаевич, все дела‑то местные так преотлично знаешь? Откуда бы? Интересовался, что ли?

– Интересовался. А как иначе? Село того стоит. А вот тут, матушка, слушай внимательно, ни словечка не упусти. Ба, да никак у нас гость дорогой! Платон, ты ли? Какими судьбами?

– Платошенька, друг мой!

– Отстань, отстань от него, мать. Тут дел невпроворот, а ты со своими всхлипами.

– Дел? Каких дел, батюшка? Новое что объявилося?

– Как тебе, Платон Александрович, сказать. Новое – не новое, да и старым не назовешь.

– Платошенька, раздумался твой родитель об имении. Нужно оно нам, очень нужно, чтобы ему больше службой у Салтыкова себя не трудить. Да и не к лицу она Александру Николаевичу при твоем нынешнем высоком положении.

– Это верно, матушка, а только дело‑то в чем?

– Ой, дай, Платошенька, я первой скажу. Родитель твой вотчину зубовскую разыскал, вот и ломает голову, как бы ее обратно в семью нашу получить.

– Вотчину зубовскую? А есть такая? Никогда не слыхал.

– Мало чего не слыхал, друг мой. А вотчина эта тебе знакома – село Братцево, что под Москвой, у Тушина. Матери твоей я всю историю только что выложил, а ты вот на документы погляди. Дошли мы с твоей матушкой до той поры, когда Братцево из дворцового ведомства Нарышкиным перешло. Семен Кириллович там все детство свое провел.

– Семен Кириллович? Тот, что в своей коляске в Петербург философа Дидерота привез да у себя в доме и гостил? Не захотел француз в приготовленной ему государыней квартире селиться.

– Ишь ты! С фанаберией.

– Только государыня не в обиде была. Ей такое дело руки развязало. Недавно сама мне рассказывала, что даже порадовалась: пускай, мол, Нарышкин с гостем с утра до ночи и с ночи до утра возится. Гость суматошный, любопытный, словом, одна головная боль с ним.

– Ох уж эти французишки!

– Нет уж, матушка, вы таких суждений себе, пожалуйста, не позволяйте. Государыню только рассердите.

– И впрямь, Елизавета Васильевна, тебе с твоими мозгами курьими в рассуждения пускаться ни к чему. Тем паче государыню сердить.

– Да я что… я только вообще… а то что же…

– Вот–вот и сиди тихохонько. На ус мотай, а в разговор не встревай, жена. Сумятица от тебя одна.

– К Семену Кирилловичу государыня благоволит. Шутка ли, еще когда чин генерал–аншефа получил и звание обер–егермейстера, назначение присутствовать в Придворной конторе. Если его поместье…

– Не его, Платон, не его. Семен Кириллович как решил в Петербурге Окончательно осесть, Братцево двум своим незамужним сестрам продал – Авдотье и Наталье Кирилловнам. А уж они, по девическому своему состоянию, село единственному племяннику – сыну третьей своей сестры – завещали. Александру Сергеевичу. Строганову.

– Час от часу не легче! Да знаете ли вы, папенька, что Александр Сергеевич первый у государыни собеседник, в картах партнер неизменный. А уж в театре али на концерте каком Строганов всегда у левой руки государыни сидит – приказано ему так – и подсказывает.

– Строганов государыне подсказывает? Государыне? Что?

– Тут уж малый такой секрет есть. Государыня театром изволит развлекаться, особенно коли ее собственного сочинения пьеса выставляется. А вот музыки не любит. Сама мне признавалась – в сон ее клонить начинает, если музыка не танцевальная.

– Да и мой вкус такой, как у ее величества. Танцы – было время! – оторвать меня нельзя, а уж пиликанье всякое слушать – увольте. А Строганов‑то причем?

– Притом, что показывать должен, в которых местах музыканты подлинного совершенства достигают, где аплодисменты им полагаются. Александр Сергеевич знак государыне сделает, она тут же аплодировать начинает, а уж за ней весь зал.

– Разумно, куда как разумно. К чему государыне мысли свои чепухой разной засорять.

– И как это ты, Платошенька, все увидеть, обо всем дознаться успел. Никогда не думала, что внимательный ты такой!

– Служба придворная. Тут уж только успевай по сторонам смотреть и все примечать. Государыня и то похвалила, мол, на тебя, Платон Александрович, положиться можно.

– Вот и отлично, сынок! Самое время к родовому имению подступиться. Ты что‑то о графе Строганове сказал, только Братцево к нему отношения не имеет.

– Как это – не имеет? Разве продал имение? Когда? Кому? Не иначе какой‑никакой слух бы при дворе прошел.

– Да нет, тут история особая. Я кое‑что выведал. Чего не узнал, тебе, Платон потрудиться придется. Значит, должен ты знать, молодость свою граф провел за границей.

– Кто ж об этом не знает. Сколько раз государыня повторяла: и что лучшие профессора Женевы ему одному лекции читали, и что по Италии он путешествовал – страсть к коллекционированию припала, а там и Париж вниманием не обошел. Точно не скажу, а вроде года два химии и металлургии неизвестно зачем обучался.

– Богатому наследничку почему бы себя не потешить. Все лучше, чем родительские наставления дома слушать.

– Что–й‑то ты, Александр Николаевич, говоришь – грешно ведь! От родителей бегать – это надо ведь такое придумать!

– Оно грешно и вышло. Доездился Александр Сергеевич, так что по возвращении никого из родителей в живых не застал.

– Вот оно как, батюшка! Это ему в наказание.

– Перестань тарантеть, Елизавета Васильевна! Не больно‑то Строганов такой оборот дела за наказание принял. Заботиться о нем сама императрица Елизавета Петровна стала, не кто‑нибудь! Она же ему и невесту сыскала – дочь вице–канцлера Михаилы Илларионовича Воронцова.

– Значит, племянницу свою двоюродную, не так ли?

– Ну ты, Платон, прокурат! И в этом разобрался! Ловкий ты у нас, ничего не скажешь. Супруга вице–канцлера государыне императрице двоюродной сестрой приходится да еще самой что ни на есть любимой – Анна Карловна Скавронская.

– Посчастливилось графу. И приданое, поди, немалое.

– А вот и нет, Платон. Это императрица своей родственнице решила богатства несметные строгановские подкинуть. Куда до них Воронцовым!

– Понятно. В таком раскладе графу никак не отвертеться, если б ему, скажем, невеста не по душе пришлась или еще какое неудовольствие вышло.

– Вот–вот! Не показалась ему невеста, да и он ей не по вкусу пришелся. Только государыня императрица Елизавета Петровна скончалась, завели молодые дело о разводе. Неизвестно, как бы все кончилось, только супруги вскоре не стало. Совсем молодой преставилась, руки графу развязала.

– Ладно, богатств его не приуменьшила.

– Что верно, то верно. Да и наследников они не завели – порозь жить стали. А еле–еле траур кончился, граф заторопился вдругорядь браком сочетаться. На этот раз с княжной Екатериной Петровной Трубецкой.

– И она померла?

– Да нет, Платон, жива графиня и по сей день, здравствует и благоденствует, только с другим, так скажем, сожителем.

– Ничего подобного слыхать не доводилось. Как же это?

– Видишь, и во дворце не про все узнать можно. А дело было такое. Уехали молодые в Париж. В Версале их принимали. Сам Вольтер в графиню на старости лет втюрился, всякие комплименты ей говорил. Там и наследник у них родился.

– Так Граф никогда с супругой во дворце не бывает, никто ее ни в каких разговорах не поминает.

– Какое же тут поминание. Господи, прости. Вернулись Строгановы в Петербург. Глянула графиня на флигель–адъютанта тогдашнего да головку‑то и потеряла. Влюбилась без памяти.

– Влюбилась – ее дело. Главное – супруг бы не узнал, при императрице ничего не всплыло.

– Умник ты, Платон! Мало что графиня влюбилась, так ведь с полной взаимностью и – в кого бы ты думал – в Ивана Николаевича Римского–Корсакова.

– Спятил он, что ли? Замужняя дама!

– Плевать, что замужняя, а вот что от императрицы расплата тотчас же последовала, от этого, брат, не отмахнешься.

– Узнала государыня?

– Добрые люди донесли. Это ты тоже себе на ус, Платон Александрович, мотай, не больно‑то вольничай! Государыня справедливым гневом распалилась. Римского–Корсакова тут же в Москву сослала с запретом в Петербург являться. Одного, не рассчитала, что графиня вслед за амантом, мужа законного бросивши, за Римским–Корсаковым в первопрестольную умчалась.

– Ой, стыд какой!

– Да замолчи ты, Елизавета Васильевна! Причем здесь стыд. Для графа Строганова конфузная ситуация вышла.

– И государыня не смолчала?

– Еще как смолчала, да и граф не пожелал пищи сплетникам давать. Не только супруге предоставил вид на отдельное жительство, да еще возможность жить по ее желанию в любом из его владений или домов.

– Не по уму щедрость. Дурь одна!

– Думаешь, Платон Александрович? А может, как раз наоборот?

– Что наоборот‑то?

– То, что графиня нигде принята быть не может. Хочешь не хочешь – затворницей живет, и не где‑нибудь – в нашем Братцеве. А для полной утехи и аманта к себе взяла, тешит его да холит.

– В Братцеве? Римский–Корсаков? А государыня…

– Хочешь сказать, на все рукой махнула? Может, для виду и махнула. Что делать‑то? Другое дело, если ты, Платон, о родовой вотчине напомнишь. Тут уж, глядишь, узелок‑то и перерубить ничего не стоит.

– Не пойму.

– Где уж тебе! Да все проще пареной репы. Государыня у Строганова может Братцево откупить, а уж куда графиня с амантом денутся – может, в дом московский Римского–Корсакова переберется. В любом случае по миру не пойдут, без крыши над годовой не останутся.

– Сумнительно это.

– Почему же? Откупила же государыня Дубровицы у князя Таврического, чтобы Дмитриеву–Мамонову подарить, куда он свою кралю писаную и привез. После изгнания из столицы.

– И то верно. Разве что попробовать…

– Попробуй, попробуй, Платон. Не ты первый – может, и выйдет. Так бы нас с матушкой утешил.

– Как это – нас с матушкой? Вы что же, батюшка, о себе хлопотать решили?

– Не о тебе же. У тебя все впереди, а наши годы успокоить надо.

– Впереди, говорите, батюшка… А я так полагаю, с меня начинать надо. Для меня государыня, даст Бог, кое‑что сделает, на меня порадуется, а уж потом…

– Это когда же – потом?

– Кто знает, как все сложится.

– Вон ты как о родителях рассуждаешь! Не ожидал, Платон Александрович, никак не ожидал!

– Полно, полно тебе, Александр Николаевич. Не гневись, батюшка, может, и впрямь Платоше виднее. А нельзя ли, Платошенька, чтобы потом это побыстрее наступило. Нам ведь в столицу перебираться надобно, Жизнь новую устраивать.

– Я бы на вашем месте, матушка, не больно торопился. Вам ведь еще с Николаем Ивановичем рассчитываться придется. А тут всякого можно ожидать. Как бы государыню не осердить – очень она к Салтыкову благоволит. По мне, так подождать куда здоровее для всех будет. И салтыковские дела, глядишь, устроятся.

– Сами, что ли, сынок?

– Бог поможет. И государыня.

Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. В. Храповицкий.

– Не могу сказать, чтобы меня особенно волновали французские события, но и отмахнуться от них вовсе невозможно. Ты говоришь, Храповицкий, опять эмигранты просят о приеме? Их много?

– Государыня, их число увеличивается со дня на день.

– Положим, отказать им в приеме не следовало бы, но как у них обстоят дела с финансами? Не случится ли так, что в самом ближайшем времени они начнут просить у меня о материальной поддержке?

– Это очень трудно выяснить, государыня. Если даже кто‑то и сохранил пока недвижимость во Франции, они могут ее лишиться со дня на день. События продолжают развиваться, и народ настроен против эмигрантов. Их объявляют предателями родины, государства. Пока король еще как‑то сдерживает этот гнев, но в дальнейшем…

– В дальнейшем пойдет на уступки, как делал уже не раз. Но ты не ответил мне, как они устраиваются у нас. Снимают дома, покупают их, оплачивают, когда снимают, или все делают в кредит?

– Я не собирал специально сведений, государыня, но думаю, титулы эмигрантов во многих случаях открывают им кредит.

– Что само по себе очень плохо. Мы можем так начать разорять наших людей. Озаботься, чтобы осторожным образом – без упоминания моего имени, Боже избави! – начать предупреждать наших. Пусть разойдутся слухи о несостоятельности или возможной несостоятельности приезжих. И пусть наши хозяева сами побеспокоятся о своих интересах.

– В этом не будет никаких трудностей, ваше величество.

– Отлично. А теперь какие подробности сообщает наш посланник?

– Их великое множество, но главное – ни о каком успокоении волнений нет и речи. Законы о выкупе феодальных прав на землю оказались, по–видимому, составленными очень неудачно. В деревнях крестьяне на грани бунта. В воздухе же, как пишет посланник, носятся слухи о том, что эти выкупы придется отменить вообще.

– Что значит – придется?

– Чтобы избежать полного восстания. И – в наказание эмигрантам за их измену народу. Пока этого еще не случилось, но перемены в Париже происходят слишком стремительно.

– То, что отношение к эмигрантам не может меняться в лучшую сторону, это очевидно. К тому же французы, мне кажется, всегда легко откликались на всяческие слухи. Истинный порох!

– В данном случае не утихают разговоры о враждебных замыслах двора, о кознях эмигрантов и политических замыслах соседних держав.

– Что же, все это совсем не далеко от истины и, следовательно, не может быть легко погашено. А каково мнение посланника?

– Государыня, его точка зрения полностью совпадает с вашими выводами. Они достаточно мрачны.

– А как выглядит это самое Законодательное собрание? У нас есть хотя бы приблизительные сведения?

– Сведения есть, хотя они и производят впечатление совершеннейшего сумбура.

– Кто знает, иногда взгляд со стороны оказывается наиболее справедливым. К тому же мне слишком хорошо знакомы рассуждения их теоретиков.

– Боюсь, это очень упрощенная схема, но пока она выглядит так. Законодательное собрание с первого же дня своего существования раскололось.

– Этого следовало ожидать. Но каково распределение сил?

– Государыня, все напоминает карту сражения. Правую сторону заняли фельяны, как они называют конституционных монархистов. Средние места, как иронизирует посланник, удивительно быстро заняли депутаты без определенных политических пристрастий.

А вот левую сторону делят между собой жирондисты и монтаньяры. Жирондисты славятся превосходными ораторами – это некие Верньо, Бриссо и Кондорсе. Монтаньяры – представители якобинского и тому подобных клубов.

– Но среди якобинцев были, насколько я помню, также выдающиеся и умевшие захватывать народ ораторы.

– Вот именно были, государыня, но волею судеб они как раз не попали в число депутатов.

– Тем не менее бунтовать они смогут и вне Законодательного собрания. От депутатского мандата их популярность не увеличится и не уменьшится. И вы не называете их имен, Храповицкий.

– Посланник упоминает крайне властолюбивого, как он пишет, Робеспьера.

– Его имя встречается уже достаточно давно.

– Совершенно безнравственного, по его же характеристике, хотя и несомненно способного Дантона. Но первое место посланник отводит редактору газеты «Друг народа» – Марату. Его теперь так и называют в печати «Другом народа». Их нет в собрании, но несомненно их влияние сказалось на том, что Законодательное собрание на первых же заседаниях решило конфисковать все имущество эмигрантов.

– Мои предположения оправдываются слишком быстро. Мы получаем тяжелейшее наследство и повод для постоянных забот. Тем более все эти люди бесконечно капризны, требовательны и будут себя чувствовать имеющими право на поддержку.

– Законодательное собрание не обошло вниманием и священников. Несогласных с его постановлениями решено наказывать лишением гражданских прав, высылкою и даже тюрьмой.

– И король снова счел возможным согласиться?

– Нет–нет, ваше величество, он протестовал, не хотел утверждать соответствующие декреты об эмигрантах и духовенстве, но в результате вызвал только крайнее недовольство в народе. Сейчас его величество на всех углах громогласно обвиняют в контактах с эмигрантами и чужими дворами.

– Уступки народу никогда не были лучшей политикой. Сказавши «а», волей–неволей перечислишь все буквы алфавита.

– Но можно ли себе представить, государыня, чтобы не якобинцы или монтаньяры, а жирондисты и в собрании, и в клубах, и в печати стали доказывать необходимость ответить на вызывающее, как они выражаются, поведение иностранных правительств – войной народов против королей! А король в свою очередь дал отставку министерству, назначил новое – целиком из единомышленников Жиронды!

– Это именно то, о чем я говорила. Трусость и предательство неизбежно сталкивают на наклонную плоскость. Раз монарх способен отступать, его будут заставлять это делать до полной его гибели. Вы знаете, друг мой, чем это закончится?

– Трудно предположить, государыня.

– И вовсе не так трудно. Впереди – война, и не только в пределах Франции. Людовик сумеет вовлечь в нее всю Европу. Это уже не назовешь иначе, как Божьим попустительством. За бездарность и нерешительность короля придется расплачиваться нам, и только бы цена эта не оказалась слишком высока.

Из рассказов Н. К. Загряжской Д. С. Пушкину.

Потемкин приехал со мною проститься. Я ему сказала: Ты не поверишь, как я о тебе грущу. – «А что такое?» – Не знаю, куда мне будет тебя девать. – «Как так?» – Ты моложе государыни, ты ее переживешь; что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком.

Потемкин задумался и сказал; «Не беспокойся, я умру прежде государыни; я умру скоро». И предчувствие его сбылось. Уж я больше его не видала.

Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. В. Храповицкий, В. А. Зубов.

– Государыня, свершилось! Измаил взят! Вот донесение князя Потемкина–Таврического. Его привез брат Платона Александровича.

– Ах, этот наш лихой красавец! Зовите же его сюда. Я с удовольствием дополню донесение впечатлениями очевидца.

– Моя императрица! Ваше императорское величество!

– Да вы никак прямо с дороги, мой друг?

– Пыль на моем платье не подходит к дворцовым покоям небожительницы, но она по крайней мере свидетельствует, как торопился его владелец пасть к ногам своей повелительницы.

– Ценю вашу службу, Валерьян Александрович. Вы меня сердечно тронули своим усердием и тем более утешите своим рассказом. Нет–нет, сейчас, немедленно. Вы куда направились, Храповицкий?

– Я думал сообщить Платону Александровичу.

– Это совершенно лишнее. Наш гонец сам все расскажет брату, а пока – вы свободны. Я хочу обстоятельно побеседовать с нашим героем.

– Государыня, я не заслуживаю пока этой оценки!

– Но как я вижу, надеетесь заслужить в будущем.

– Если Господь будет снисходителен к моим самым заветным желаниям. Мне кажется, место мужчины на ратном поле. Я далек от полей дворцовых, хотя они и обладают огромной притягательной силой.

– Не будьте так категоричны, мой друг. В жизни надо отведать вина из каждого бокала. Но ваш военный пыл мне очень импонирует. Итак, я жду рассказа.

– Вы знаете, ваше величество, как долго длилась осада Измаила.

– Конечно, знаю и тем более любопытно, что же могло подвигнуть светлейшего на штурм. Здесь в Петербурге нам стало казаться, что он просто не хочет расставаться со своим сказочным подземельем.

– Государыня, я военный и мне негоже опускаться до простых пересудов.

– Нет–нет, Валерьян Александрович, я приказываю вам отдать мне полный отчет. К тому же мы с вами одни, и ни до чьих ушей ваш рассказ не дойдет. Смелее же, мой друг.

– Раз вы приказываете, ваше величество… Среди офицеров ходили толки, что всему виной княгиня Долгорукова. Светлейший решил порадовать Екатерину Федоровну зрелищем штурма крепости и потому вызвал к себе Суворова. Злые языки толковали, что стопушечной пальбой и батальным огнем князь надеялся одержать наконец победу над сердцем строптивой красавицы.

– А вы тоже находите Долгорукову необыкновенно красивой?

– Ни в коем случае, ваше величество! Княгиня несомненно кажется такой людям… среднего вкуса. Я свой собственный ставлю гораздо выше.

– Любопытно! Но вернемся к делу. Слухи слухами, а Суворов?

– Суворов прибыл к Измаилу 2 декабря девяностого года и тотчас же велел начать готовить фашины для засыпки рвов и штурмовые мельницы, а 7 декабря послал сераскиру ультиматум сдать крепость.

– Вот так, ни с того, ни с сего?

– Но турки же видели приготовления. В них участвовали тысячи человек, и все на их глазах.

– Видели и сложили оружие.

– Нет, ваше величество, сераскир прислал отказ. Тогда Александр Васильевич собрал 9 декабря военный совет, который единогласно высказался за штурм.

– Даже единогласно! Все были единого мнения?

– Все, ваше величество. Тогда князь Рымникский перецеловал всех генералов и сказал удивительнейшие слова: «Сегодня молиться, завтра учиться, послезавтра – победа либо славная смерть».

– Удивительный человек. А каков был расклад наших сил? Вы помните его?

– Как же иначе, ваше величество! У Суворова была 31 тысяча войска, но из них 15 тысяч нерегулярных и плохо вооруженных. Фельдмаршал распорядился за сутки до штурма начать обстрел Измаила из 600 орудий, а затем наши ворвались в крепость и еще десять часов сражались внутри нее. Туркам помогали даже женщины. Это был кромешный ад, ваше величество. Нашим не было равных, но и неприятель сражался отчаянно.

– А наши потери – они очень велики?

– Все относительно, государыня. Турки потеряли 23 тысячи, в том числе шестьдесят пашей. Наших убито 4 тысячи и ранено шесть. Особенно упорным оказался сераскир. Он заперся в каменном здании с отрядом из тысячи отборных воинов. Шесть дней пришлось очищать город от трупов, как мне удалось узнать позднее.

– И наши ни разу не дрогнули, не пытались отступить?

– Государыня, я сам участвовал в бою, а не был сторонним наблюдателем. Мне трудно отвечать за всех. Знаю точно об одном эпизоде. Когда колонна под командованием Кутузова остановилась от сплошного вражеского огня, Суворов велел передать Кутузову, что жалует его комендантом Измаила, и движение возобновилось.

– Друг мой, я хотела бы видеть в вас продолжателя военных талантов Суворова. И его удачливости.

– Государыня, под вашими знаменами! И при капле вашей благосклонности.

– Первое вы уже имеете, второе я могу вам обещать.

– У вас не будет оснований раскаиваться в вашей душевной щедрости, моя императрица. Вы разрешите мне так к вам обращаться, ваше величество? Или я нарушу тем придворный этикет?

– Воину не могу не разрешить.

Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. В. Храповицкий, П. А. Зубов.

– Начало этого года не видится мне удачным, а продолжение явно достаточно туманно.

– Вы имеете в виду поражение принца Кобургского под Журжею, ваше величество?

– Да, конечно, сразу после Нового года. Но главное – смерть австрийского императора. Иосиф II никогда не был со мной ни достаточно откровенен, ни по–настоящему дружелюбен. Но мы знали друг друга, неоднократно встречались. В конце концов, он был весомым союзником в борьбе с Портой.

– Не всегда, ваше величество.

– Ты прав, Храповицкий. Не всегда, и все же. А теперь чего можно ждать от Леопольда II. Наши агенты доносят, что он откровенно склоняется к мирным переговорам с Портой через посредство Англии и Пруссии. Уже намечен соответствующий конгресс в Рейхенбахе.

– Вы отказались от участия в нем, ваше величество.

– Не могла не отказаться. Для России это совершенно ненужное предприятие. Кстати, какие у нас данные о новом императоре? Пересмотрите их.

– Этих сведений, государыня, и мало, и достаточно для общих выводов. Леопольд будет искать мира. Это его характер – в высшей степени осторожный.

– Если не сказать трусливый. Он ведь занял после смерти своего отца Тосканский престол и начал проводить, хотя и очень умеренные, но все же последовательные реформы.

– Но, государыня, можно ли их назвать реформами Леопольда. Ведь императрица Мария–Терезия фактически доверила руководство Тосканой не ему, а своим довереннейшим лицам маркизу Ботта и графу Розенбергу. Леопольд в лучшем случае двинулся по уже проложенной колее.

– А насчет силовых действий, как ни говорите, состояние империи вынудит его к более решительным мерам.

– Поживем – увидим. На сегодняшний же день мир с турками – его открыто заявленная цель.

– Вы хотели что‑то добавить, Платон Александрович?

– Не знаю, вправе ли я вмешиваться в ваше обсуждение, государыня, но, по моей мысли, интересы России лучше было бы обратить к Востоку – вот это настоящая перспектива расширения нашего влияния.

– Интересная мысль. Хотя и на будущее. Пока нам надо развязать турецкий узел и довести военные действия до выгодного мира.

– Это естественно, ваше величество. Но на Востоке мы не будем иметь настоящих соперников, а союз с Россией будет являться для тамошних правителей настоящим благом. Ведь недаром государь Петр Алексеевич стремился к Каспийскому морю.

– Вы всерьез стали интересоваться политикой, мой друг? Это меня искренно радует. Вы становитесь моим настоящим помощником.

Обуховка. В. В. Капнист и П. В. Капнист.

– И что ты мыслишь, Петр Васильевич, по поводу французской конституции? По душе ли тебе ее новации? На мой взгляд, переломали французы все, что только могли, никаких старых порядков и установлений не оставили, а вот о том, как новый‑то дом по такому чертежу строить – толком не продумали. Да и куда им – в такой‑то сваре! Никто никого не слушает, до соседа докричаться не может. Читал ли самый текст‑то?