Текст книги "Граф Платон Зубов"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– И на другой день Робеспьер с ближайшими своими помощниками был казнен. Революция пожирает своих собственных детей!

– В этом и есть действительная закономерность развития человечества.

Петербург. Зимний дворец. А. В. Храповицкий, А. А. Безбородко.

– Вы хотели меня видеть, Александр Андреевич? Вы так взволнованны, огорчены.

– Вы знаете, Храповицкий, заключение Ивана Самойловича?

– Могу только догадываться.

– Наверно, его диагноз хуже всех наших с вами опасений. У императрицы апоплексический удар.

– Нет! Нет! Нет! Но она же владеет речью, может двигаться…

– Вы увидели государыню только сегодня утром. Вас не было ввечеру, когда это случилось. Тогда – тогда – она лишилась сознания. Когда сколько‑то пришла в сознание, ее не слушался язык и не двигались рука и нога. Если бы не самые энергичные меры Ивана Самойловича, все так бы и осталось. Но Роджерсон буквально мгновенно пустил кровь, потом дал сильное успокоительное и что‑то еще. Короче, к утру государыня обрела речь – правда, говорить она может только заплетающимся языком. Она приволакивает ногу, и ее плохо слушается рука. Роджерсон посоветовал государыне некоторое время не показываться на людях, а там – там будет видно.

– Но как такое могло случиться, Александр Андреевич? Государыня показалась мне вчера такой оживленной.

– Роджерсон утверждает, что это излишнее оживление говорило само за себя. Государыня совершенно трагически пережила эту неудачу с помолвкой великой княжны Александры Павловны. Вот уж поистине ничто не предвещало такого неудачного конца.

– Ничто, кроме непроходимой тупости наших дипломатов. Надо же было с таким ослиным упорством возвращаться к вопросу о вере! В конце концов, все бы улеглось само собой.

– Но цесаревич никогда бы не согласился на перемену конфессии своей дочерью. Александра Павловна должна остаться православной.

– И на этом настаивает человек, в котором не осталось ни капли русской крови и у которого все родственники изменили своей религии, лишь бы войти в российский правящий дом. Веру переменила сама государыня, чтобы, стать супругой наследника российского престола. Веру изменил ее супруг, покойный император Петр Федорович. Веру изменила супруга цесаревича Мария Федоровна, мать всех младших великих князей и княжен.

– Высшие соображения!

– А здесь не было высших соображений – увидеть русскую великую княжну на шведском престоле? Король Густав Адольф сколько времени помолвлен с Александрой Павловной? Теперь приехал познакомиться с невестой. Понравился великой княжне и был совершенно очарован ее внешностью, манерой держаться, редкой образованностью, и это при его‑то повышенном представлении о величии королевской власти. Ему остается полшага до престола. Он мечтает ввести в шведской армии русскую форму, восхищается всем, что видит в Петербурге, – и вот из‑за условий брачного договора все идет прахом. Мне кажется, государыня так не переживала бы эту, в конце концов, дипломатическую неудачу, если бы не отчаяние великой княжны. Марья Саввишна говорит, что императрица плакала вместе с великой княжной.

– Императрица? Невероятно!

– Очень Александру Павловну жалела – та едва не рыдала. Роджерсона пришлось на помощь звать. Да и без семейных объяснений не обошлось. Сначала великий князь–отец разгневался, стал императрицу укорять неподобающим образом. Потом и Платон Александрович свою лепту внес.

– А графу что за дело? Разве себя лишний раз показать?

– И это тоже. А главное – был он по какой‑то ему одному известной причине с самого начала против шведского варианта.

– Его воля – всех бы великих княжен за восточных шахов и падишахов бы сосватал, чтобы Восток завоевать.

– Не вникал. Но вчера начал от себя выговаривать. Вот после этого государыне и стало плохо. Сначала старалась графа успокоить, а как великая княжна ушла, тот совсем разошелся. Планы свои опять излагать начал. Государыня разволновалась… Граф сначала и верить не захотел, все свое продолжал. Едва Роджерсон его в чувство привел. Вот тогда‑то наш Платон Александрович труса‑то и отпраздновал. У постели государыни сидит, не отходит.

– Ему ли не пугаться. Всех страх облетел, а уж нам и говорить нечего.

– И еще скажу – вся семья зубовская во дворец слетелась. Старую графиню – и ту привезли. На всякий случай.

Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины II. Екатерина, П. А. Зубов.

– Не думаешь ли, друг мой, что пришла пора мне снова в свахи к зубовскому семейству попроситься?

– Так ведь у нас, сами, государыня, знаете, один только Николай Александрович и остался. С ним столковаться…

– Ты не сможешь – может, императрице больше повезет. Может статься, мне не откажет?

– А невеста кто?

– Ишь ты какой! Не принято у государыни спрашивать – благодарить надо, как за дареного коня.

– У других не принято, а мы, Зубовы, люди независимые. Да и не слышал я, чтобы Николай Александрович желание расставаться со своим холостяцким положением высказывал. Из армии и то ушел, потому что всему свободу предпочитает.

– Что про армию вспоминать.

– А почему бы и не вспомнить? Служить брат начал в Конной гвардии. Двадцати одного года в поручики произведен. К Потемкину в южную армию был направлен, а как только прибыл в Петербург с известием о взятии Рымника, в полковники пожалован. Далеко мог бы пойти.

– Так думаешь?

– Сомневаетесь, ваше величество? А зря. Храбрости Зубовым не занимать стать.

– А лени?

– А усердия?

– И усердия, коли надобно.

– Выходит, Николаю Александровичу такой надобности не было. Как твоими стараниями генерал–майора получил, так и охоту всякую к службе потерял. Впрочем, коли сватовство мое удастся, в подарок братцу чин шталмейстера, так и быть, предоставлю.

– Так невеста плоха?

– Ничуть не плоха, а чтобы кстати и ее порадовать. Как‑никак фрейлина, да еще с шифром. Теперь отгадаешь?

– Совсем запутался, да чего же такую невесту вам, государыня, сватать. Ей, поди, и приданого не занимать.

– Верно. И братца твоего на двенадцать лет моложе. Красавица. Скромница. От женихов отбоя нет.

– Неужто Суворочка?

– А я бы худшую невесту Зубовым предлагать стала?

– Ваше величество, не знаю, как и благодарить!

– И это даже строптивого братца не спросивши?

– Да что ж, Николай – враг своему счастью, что ли? Вот только поверить трудно, что батюшка ее согласится. Брата Александр Васильевич никогда не жаловал. В армии своей и держать не стал.

– И поделом. Либо служи, либо баклуши где на стороне бей. Только и он мне воспротивиться не решится. Военная косточка!

– Все вы рассчитали, ваше величество. Тогда и на другой мой вопрос потщитесь ответить: вам‑то брак такой хитростный на что? К молодым – что к тому, что к другому – вы не благоволите. Но расчет тем более должен быть.

– Правды хочешь, Платон Александрович? Перед тобой скрываться не стану. Важно мне великого полководца нашего к престолу своему крепче привязать. Кроме дочери, никого‑то он не любит. Служба и Суворочка – только и свету в окошке. Наталья Александровна наше дело делать будет, ничем не поступится.

– Понятно. А Николаю что за выгода?

– Приданое преогромное. Что поместья, что дом в Москве, что бриллианты…

– Бриллианты откуда?

– Фамильные, князей Прозоровских. Да ты что, друг мой, истории Суворочки не знаешь? Ведь Александр Васильевич сам себе невесты не выбирал. За него его батюшка Василий Иванович все решил. Княжну Прозоровскую выбрал. Всякие тут соображения были, но больше служебные. Александр Васильевич спорить не стал. С первого же слова с невестой обвенчался, едва ли медовый месяц с ней пробыл, и опять на театр военных действий. Вот тут‑то былая княжна и согрешила – не устояла. Одна, мужа месяцами не видно, как тут не начать махаться.

– Дело житейское. Не она первая, не она последняя.

– Видишь, для нас с тобой верно, а для Александра Васильевича неверно оказалось. Такой, прости Господи, шум поднял, хоть святых вон выноси. Мне кинулся жаловаться.

– Вашему величеству? На неверную жену? Потеха!

– Все и потешались. Я его урезонить хотела. От огласки отговаривала. Ни в какую! Дочь первую своей признал, а сына, младшего годами, – нет. С женой разъехался. Сына ей отдал, а Наташу привез в Смольный. Упросил начальницу госпожу Лафон в воспитанницы взять, чтобы лично за его Суворочкой следила. И строго–настрого запретил девочке с матерью видеться.

– Ну кремень!

– Кремень и есть. Все годы в институт ездил. Ни в чем дочери не отказывал. А после выпуска я ее к себе в уборную взяла, фрейлиной назначила. И опять не угодила. Для Александра Васильевича при дворе одни соблазны. В первый же раз, как до столицы добрался, Наташу из дворца к зятю своему, графу Хвостову, в дом поместил. Что там! Против балов придворных – и то возражал. Мол, дочери его следует перво–наперво хозяйкой да матерью доброй быть, а все остальные развлечения от лукавого. Со мной кейс спорил! Голос повышать стал. Вот такое сокровище и хочу твоему братцу передать. Александр Васильевич слишком часто моей воле противился, на этот раз уступить должен. Только бы Николай Александрович сам Наташе показался, чтобы и она сама его себе в супруги выбрала. Уж ей отец ни в чем не откажет. Пробуй, Платон Александрович. Только очень советую – торопись. Разные тут соображения. И без походов дальних Суворову не обойтись – сам понимает. Так и ему спокойнее будет дочь в семье, хозяйкой дома оставить.

Петербург. Зимний дворец. Кабинет Екатерины. II. Екатерина, А. В. Суворов.

– За хлопоты, государыня, великое спасибо. Только не по душе мне жених твой. И скрывать не хочу – не по душе.

– Что так, Александр Васильевич? Суворочке нашей не показался?

– С девки какой спрос. Известно, молодец видный. Ловкий. Только – прости, матушка, на откровенном слове – как есть непутевый.

– Что же ты так сразу, Александр Васильевич, – непутевый. Знать‑то ты его толком не знаешь.

– Не велика премудрость такого‑то вертопраха разглядеть. Служить начал, да тут же и бросил. Привалило счастье поручику за одно то, что известие о Рымнике в Петербург привез, полковничий чин получить. Никогда не разбирался в придворных играх и разбираться не хочу. Ему бы после Такого‑то незаслуженного отличия в деле себя показать, перед товарищами оправдаться – куда! Скорей опять в столицу. Тут‑то поудобнее будет да и к милостям царским поближе.

– Не всем же вояками быть, Александр Васильевич. Дело военное, как ни говори, тоже таланта требует.

– Совести, матушка, совести прежде всего. Себя не жалеть. За спины товарищей не прятаться. Солдата беречь, чтобы лишней кровушки не проливать. Какой уж тут талант!

– Но и вертопрахом ты Николая Александровича зря окрестил, фельдмаршал. Ничего‑то граф не промотал, по ветру не пустил. В легкомыслии тоже ни в каком не замечен.

– Ох, матушка, все‑то ты меня провоцируешь, все на правду толкаешь, а там, неровен час, сердиться начнешь. На что тебе, государыня?

– Нет уж, Александр Васильевич, ты до конца выскажись, до самого донышка. Мне не только дочь твоя дорога, но и ты сам куда как нужен. Всю жизнь, припомни, Наташа у тебя в голове. Без семьи, без матери девушке расти куда как трудно. Тепла ей надо, ласки человеческой, а ты на одних письмах ее всю жизнь держишь. Сам увидишь, спокойнее тебе станет, как замужем‑то Наталья Александровна наша окажется. Сама себе хозяйка, да и опасностей, о которых у тебя голова болит, не останется. Глядишь, внуки пойдут – тебя порадуют.

– Хорошо говоришь, государыня. Ты у нас Златоуст известный. Только опять тебе отвечу. Во–первых, граф‑то это однодневный, свежеиспеченный, а то и недопечённый. Не от родителей честь его идет. А сам как есть дворянчик мелкого разбору. О том доведаться успел. Правда, много у нас таких на свет появляется, хоть тех же Разумовских взять, ну да не о том речь.

– Ох и строг ты, фельдмаршал!

– Не суди строго сама, государыня. Ты государством, державой все распоряжаешься, я – войсками. Один к одному выходит. Ничего не промотал твой граф, говоришь. А что ему мотать‑то было? Какие такие у него богатства – наследственные али нажитые? Вот когда до жениного приданого доберется – тогда и судить можно будет, а так – одни разговоры пустые.

– Насиловать тебя, Александр Васильевич, не стану, а мои резоны ты тоже во внимание прими. Наташе жених по сердцу ли?

– Сказал, государыня, с девки какой спрос.

– Есть, есть спрос, Александр Васильевич. Вон тебе батюшка твой невесту по своему разумению подобрал, а не заладилась у вас семья. Поди, лучше бы было, кабы ты сам к будущей супруге присмотрелся.

– Мне Варюта по сердцу пришлась. Я бы с ней всю жизнь чин чином прожил, батюшку только благодарил.

– Нехорошо прошлое ворошить, но ведь она‑то, видно, иначе думала.

– Что ж, матушка, по–твоему царские смотрины было устраивать, с каждой девицей по отдельности сговариваться, что ли? С кем поп повенчал, с тем и жить следует по–божески, по молитве и заповедям. А так если каждый волю свою да удовольствие творить станет, ни порядку в твоем государстве, ни семей крепких не останется. Знаешь ли, государыня, что я среди своих крепостных холостых парней не держу?

– А что ты с ними делаешь?

– Как в возраст войдет, в город отпускаю невесту искать. А то и так случалось, когда много недорослей наберется, телегу девок из города привезу – разбирайте, с кем под венец идти.

– Так насильно никого не венчаешь?

– Зачем же? Им жить – им и выбирать.

– Вот и дочери также позволь. Как крестьянам своим. По–человечески. Двадцать лет уже девице. Ждать‑то чего собрался?

– Пусть хоть до тридцати в девках сидит, лишь бы счастливо жизнь свою устроила. Торопиться ей некуда.

– Ты так думаешь – не она. Ей‑то уже и перед подругами стыд. Не бедна, собой хороша, а все выходит – как в поле обсевок.

– И что ты за меня, государыня, так крепко взялась, в толк не возьму. И Суворочка моя ревмя ревет – за графа просит.

– Видишь, видишь, Александр Васильевич! А какую бы мы ей свадьбу при дворе сыграли! Красная Горка скоро – в самый бы раз пришлось!

– А вот другой граф, что на княжне Вяземской женился, не больно‑то хорошим хозяином оказался. Слыхал, за винные откупа берется, а все без толку.

– Ну, не суди строго, Александр Васильевич. Там и теща может немало присоветовать – нрав у княгини крутой. Всю жизнь не то что мужем, целым министерством вертела. А здесь разве ты что подскажешь. Графы Зубовы на тебя только что не Богу молятся.

– Богомольцы какие выискались!

– Да не дуйся ты, Александр Васильевич, не дуйся. Счастье ведь оно от Господа Бога – его ни рассчитать, ни сложить нам не дано. Благослови молодых, а там да будет на все Его святая воля.

Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины II. Екатерина, П. А. Зубов, В. Лебрен.

– Что вы так торопитесь с браками своих внуков, ваше величество? Дети, положительные дети в четырнадцать–пятнадцать лет, и вы так спешно ведете их под венец. Да я и не вижу особых политических расчетов в этих скоропалительных браках.

– Тем не менее ты проявил явно взрослый интерес к младшей моей невестке, Платон Александрович.

– Ах, оставьте эти ваши намеки. Они хороши для Перекусихиной или Протасовой, но совершенно не к лицу императрице. Теперь вашей жертвой становится Константин Павлович.

– Как знаешь, друг мой, ему исполняется шестнадцать лет. Такой возраст принят для браков в царственных семьях.

– Когда они способствуют скрёплению каких‑то политических актов. Но здесь – какая‑то принцесса Кобургская! На что вам, ваше величество, понадобился союз с Саксен–Заальфельд–Кобургскими? Я не делаю ошибок в этом одинаково сложном, но и пустом титуле?

– Не делаешь. Твоя ошибка, друг мой, в другом. Разве ты не обратил внимания, насколько Константин Павлович не похож на своего старшего брата?

– И что из того?

– Только то, что Александр не принимает Малый двор ни в чем. Он мой наследник по воспитанию и духу. С Константином Павловичем все иначе. Ему нравится – ты понимаешь, нравится! – дух Гатчины. Будь его воля, он проводил бы там все время и был бы счастлив участием во всех этих идиотских разводах, маневрах, парадах.

– Чем это вам мешает? Константину Павловичу не приходится рассчитывать на престол даже в самом отдаленном будущем. Он должен чем‑то и как‑то убивать время.

– Все не так просто, мой друг. Подумай сам: распространение гатчинского духа означает усиление наследника, а этого допустить нельзя тем более, что Павел Петрович всего лишь номинальный наследник и передавать ему престол я меньше всего собираюсь.

– Мне кажется неуместным участвовать в подобных обсуждениях, ваше величество.

– Пожалуй, ты и прав, но мне больше решительно не с кем обсуждать все семейные осложнения. Ты же знаешь, Константин Павлович строптив, упрям, своеволен и с огромной охотой променял бы, по его собственному выражению, свое высокое происхождение на должность рядового полкового командира. И вообще он явно лучше чувствует себя в строю, чем перед строем, вот и суди такого великого князя.

– Я слышал, Константин Павлович нашел оригинальный способ будить свою молодую супругу.

– Но это вообще переходит все возможные и невозможные границы! Он посылает в ее спальню барабанщиков, и это к четырнадцатилетней принцессе. Я не удивлюсь, если в самом скором времени маленькая принцесса взбунтуется и сбежит от такого супруга.

– Ну, этого можно не бояться. Принцессам некуда бежать. Они приговорены к дворцам и, значит, будут терпеть.

– Да я вообще давно перестала понимать этого мальчишку. Вообрази, какой анекдот о нем распространился по всей Европе и, во всяком случае, в Париже. Наш агент уверял, что он содержался даже в письме французского уполномоченного в Петербурге некоего Жене тогдашнему министру Дюмурье. Ему сообщил о разговоре с великим князем французский художник, писавший тогда портрет Константина. Константин, видите ли, поинтересовался, не демократ ли портретист. Художник ответил достаточно уклончиво, в том смысле, что он любит родину и свободу. На что Константин Павлович ответил в ему одному свойственном резком тоне, что он не собирается упрекать живописца, что он сам тоже любит свободу и если бы был во Франции, то с увлечением взялся бы за оружие. Каково?

– Как давно это было, государыня?

– Константину Павловичу исполнилось тринадцать лет.

– И вы можете ставить в вину подобный несуразный ответ подростку?

– Члены царской фамилии, мой друг, не бывают ни детьми, ни тем более подростками. Они отвечают за себя с момента своего рождения. И это прежде всего отличает их от обыкновенных людей.

– Вы на редкость хорошо осведомлены о всех словах и поступках младшего великого князя.

– Что же тебя удивляет, мой друг? Его наставник по военным вопросам Ардальон Торсуков, бригадир, супруг племянницы Марьи Саввишны.

– Я не понимаю тебя и, наверное, никогда не пойму, Платон Александрович! Ты же совсем недавно издевался над госпожой Лебрен, старался вызвать мою досаду множеством заказчиков, толпившихся в ее мастерской. Я могу повторить все твои слова, сказанные в адрес заезжей знаменитости – они не были лестными для нее. И вдруг ты же начинаешь настаивать на том, чтобы я стала ей позировать. Откуда сии перемены? Что стоит за ними?

– О, вы даже в таких мелочах усматриваете возможность некоего обращенного против вас заговора, мадам! Это просто смешно.

– Не так уж и смешно. Я хочу знать истинную подоплеку твоих перемен. Тебе недостаточно, что они меня беспокоят и заставляют присматриваться ко всему твоему окружению.

– Если вы уж так настаиваете – извольте. Вас никогда не волновало искусство, мадам. Вы безразличны к музыке, но будем откровенны, не менее равнодушны и к живописи. Не случайно пополнение Эрмитажа поручаете каким‑то случайным людям, даже просто банкирам. Они не могут, не способны отбирать шедевры, но вполне могут позаботиться о выгодных сделках. Покупать скопом всегда дешевле, не так ли?

– Платон, ты становишься нарочито несправедливым. У меня просто никогда не было времени заниматься пусть даже приятными для меня занятиями. Дела управления государственного всегда поглощали все мое время.

– У других монархов они нисколько не более легкие.

– Положим. Положим, хотя положение России заставляло думать о такой протяженности границ, что…

– Мадам, я не ваш исповедник, а вы становитесь слишком многословны. Чтобы не длить этот бессмысленный и скучный разговор, я скажу только, что к каждому художнику надо присмотреться. То, что не нравилось сначала, при более внимательном рассмотрении может захватить воображение.

– И все это глубокомыслие ради слащавых полотен Виже Лебрен?

– Слащавых? Я бы сказал – романтических. И потом вы говорили о политике, мадам… Так вот, обращение к Виже Лебрен сегодня входит как раз в политическую программу, об этом вы не подумали?

– Но ты становишься настоящим публичным защитником маленькой француженки.

– Художницы, мадам! Прежде всего художницы! Вспомните, как она приехала в Петербург. Без приглашения, без рекомендаций…

– Но успев предварительно позаботиться, чтобы ее квартира и мастерская выходили окнами на Зимний дворец.

– Это самое красивое место в столице – что удивительного?

– И каждодневная возможность показывать нам, какие вереницы экипажей толпятся у ее крыльца. Ты же сам говорил, что после приема у императрицы публика прямиком направлялась к француженке. Ее салон стал модным. Ее рассуждения о политике и искусстве стали повторять – при всей их наивности.

– Уж не завидуете ли вы этой малышке, мадам?

– Ты становишься совершенно несносным, Платон!

– Ах, я же еще виноват перед вами. Прекрасно!

– Я хочу тебе напомнить, что тогда я вопреки твоим колкостями недовольству в первый же день приезда художницы в Петербург приняла ее. Она писала французскую аристократию и привезла с собой парадный портрет несчастной Марии Антуанетты.

– Вы сами признаетесь, что вашими действиями руководил расчет, а не отношение к живописи.

– А ты еще не привык, что монарх всю свою жизнь находится на сцене, перед глазами тысяч и тысяч далеко не благожелательных зрителей, что он должен – понимаешь ли, должен! – играть свою роль. Если ему это даже горько и противно.

– Я должен вам посочувствовать, мадам, в вашей горькой участи?

– Прекрати же, наконец! Да, я имела в виду, что Лебрен была любимой портретисткой казненной королевы. Да, я не могла пренебречь и тем, что среди ее наиболее верных поклонников находится брат Фридриха Великого принц Генрих. Одна связь со свергнутыми французскими монархами, один ореол политической эмиграции говорили сами за себя. Лебрен и поныне живет и процветает в лучах этой славы. Но кисть ее, слащавая и одинаковая во всем, что она делает, меня не устраивала и не устраивает. Ее мастерская – это салон ею же самой выдуманной моды, которой поспешили следовать наши щеголихи.

– И тем не менее Лебрен – член Болонской академии Клементины, член Пармской академии. Она имеет заказ на автопортрет из Уффици. Венский двор, берлинский и, наконец, Петербург. Она не начинала с Петербурга, она подарила его своим искусством и славой.

– Если бы речь не шла о непременном заказе моего портрета, я бы заподозрила вас в прямой влюбленности, Платон!

– Слава Богу, что вы сделали хоть такую оговорку, мадам. И вот что я вам скажу. Вы могли иметь претензии к Лампи.

– Он сделал меня злой. И – гораздо старше моих лет.

– Положим, вы преувеличили, мадам. Лампи написал хороший портрет, но я уверен: госпожа Лебрен добьется еще лучшего эффекта. Вам нужен новый портрет, ваше величество. Вы стали забывать об этом непременном атрибуте императорской власти. Портрет самый нарядный и представляющий вас в полном расцвете сил. Вы должны оставаться молодой и прекрасной, какова вы и есть на самом деле.

– Ты веришь в собственные слова, мой друг?

– Это не слова – это ощущение, ваше величество. И потом – это заткнуло бы рты обитателям Гатчины. Последнее время они стали слишком бесцеремонными.

– Ах, вот оно что.

– Более того. Я бы на вашем месте приказал повесить у них этот портрет.

– Над этим стоит подумать.

– Еще бы! Но только не думать вообще, а сейчас, немедленно назначить время первого сеанса. Слух об этом немедленно дойдет до мрачной гатчинской берлоги.

– Немедленно! Тебя, мой друг, действительно выкупали в кипятке. Надо же еще договориться с художницей.

– В этом не будет никаких затруднений. Виже Лебрен дожидается вашей аудиенции и вашего распоряжения с самого утра, я приказал ей быть под рукой, и она любезно согласилась.

– Но это же неудобно, Платон. Вели ее пригласить в мой кабинет. Я принуждена буду извиниться перед ней за подобную бестактность. Она же не русская художница. Скорее, Платон Александрович.

– Ваше императорское величество!

– Я прошу у вас извинения, мадам Лебрен. Нерасторопность моих секретарей обрекла вас на недопустимое ожидание. Видите ли, все категорически настаивают, чтобы вы сделали мой портрет. Я достаточно стара, но в конце концов, раз все хотят, я дам первый сеанс вам сегодня. В восемь часов.

– Ваше величество, вы несправедливы к императрице Российской. О какой старости вы говорите? Как художник я при всем желании не могу заметить ее следов. Вы слишком требовательны к себе, ваше величество. Или наоборот – да простится мне моя откровенность – за государственными делами не обращаете на себя внимания. Вы были и остаетесь самой Величественной и прекрасной монархиней Европы. Моей кистью будет водить то бесконечное восхищение перед вами, которое испытывают все народы Европы. А результат – о, как я надеюсь, что он не разочарует вас.

– Но только никаких греческих туник, мадам Лебрен. Не буду скрывать, открытая вами мода мне не по вкусу.

– Ваше величество, ваша воля – закон. Да вам и нет необходимости представать в столь легкомысленных одеяниях. За вашими плечами – мудрость Афины Паллады, решительность Артемиды и женские чары Афродиты.

– Как легко вы все преувеличиваете, мадам Лебрен!

– Вы все это увидите воплощенным на холсте. Итак, я должна явиться к вам, ваше величество, сегодня же в воскресенье, ввечеру.

– Нет, пожалуй, это будет неудобно. Давайте, мадам, я буду ждать вас в четверг. Перед обедом. Я освобожусь к этому времени от самых неотложных дел и смогу уделить вам необходимый час.

– Шестое ноября 1796 года станет самым великим днем в моей жизни, ваше величество. Благодарю вас за честь, всем сердцем благодарю.

Петербург. Зимний дворец. Спальня императрицы. Екатерина II, М. С. Перекусихина, А. А. Безбородко.

– Не спится что‑то. На душе непокойно. По часам утро, а за окнами темь непроглядная. Будто и солнышка никогда не будет, и рассвет не настанет. Господи, что за мысли такие! День‑то сегодня какой? Никак памяти преподобного Варлаама Хутынского – шестое ноября. Ему и молитву прочесть для успокоения надобно.

«Иже на земли леганием, пощением же и бдением тело твое изнуряя, преподобие, вся плотская мудрования умертвил еси: и исцелении струя независтная явился еси, верою притекающим к раце мощей твоих, Варлааме отче наш, моли Христа Бога спастися душам нашим…»

Заспала государыня. Не иначе заспала. И то сказать, поздненько вчера Платон Александрович беседу‑то ихнюю оставил. Сама подивилася, как поздненько. Двери за собой тихонечко притворил, а все слышно. Думала, кликнет государыня, чего потребует. Не позвала.

«Страстная взыграния воздержанием, отче преподобие Варлааме, изсушил еси, и от сего Дом и жилище духа Святаго показался еси, исцеления верою приходящим к тебе подаеши, яко же вторый Илиа чудесы показал еси. Он бо в животе сый воздухи водоточными чудодействоваше, ты же и по смерти чудеся удивлявши…»

– Марья Саввишна…

– Иду, государыня, иду!

– Утро какое нынче славное, Марья Саввишна. Снегу, снегу намело. Еще темно, а весь искрится, играет. Бодрость удивительную в себе чувствуешь.

– Вот и слава Богу, государыня! Вот и славно. Дай‑то, Господи, чтобы и весь день такой. Сейчас, государыня, сейчас кофейку. Покуда умываньем заниматься будете, все уж на столе окажется.

– Секретаря зови. Скажи, сразу после кофея делами заниматься стану. Времени у меня нынче в обрез. А все Платон Александрович – уговорил французской художнице сеанс для портрета дать. Не хотела – уговорил. Уж каких только резонов ни приводил – своего, известное дело, добился.

– Так что ж тут худого, государыня. Платой Александрович и мне толковал, каково это славно получится. И чтоб все знали: наша государыня всегда хороша. О копиях толковал – чтоб в другие державы, а прежде всего к римскому императору и во Францию послать.

– Вон как размахнулся, а мне, хитрец, ни слова.

– Да он, государыня, рад–радешенек, что вы позировать согласились, а уж там всему свой черед.

– Это что, никак Безбородко в такую рань пришел? Ты ли, Александр Андреевич? Рано поднялся.

– Да я, государыня, завсегда ранней птичкой был. Покуда солнышко в зенит войдет, самое время дела главные переделать.

– Делами позже займемся. Поначалу давай что у нас на подпись идет. Вон сколько у тебя собралось. И когда только мы тебя, Безбородко, женить будем. Хозяйка, хозяйка тебе в доме нужна!

– Это за что ж такая немилость, ваше величество? Я, государыня, как был чужд всяких обязательств и самого в них намерения, так и поныне в оном блаженном состоянии пребываю. И вообразить не могу, как бы, будучи человеком, семейством обремененным, на службе вашей полезным быть смог.

– Дождешься ты у меня, Александр Андреевич, что сама за тебя возьмусь. Куда тогда денешься? Да, кстати, что‑то на ум пришло. Это ведь в 1792–м году во французском «Мониторе» письмо некоего англичанина из Петербурга в Париж появилось? Насчет Нелидовой – какую роль она в гатчинском дворе неблаговидную играет. Не ты ли тут, Александр Андреевич» часом завинился? Больно ловко письмо написано было. Малышке ничего не оставалось, как просить разрешения на отъезд из цесаревичевых владений. Признавайся, Безбородко, дело прошлое.

– Сам не писал, государыня. Богом клянусь.

– Сам! Конечно, не сам, а сгоношил‑то письмишко кто? С чего бы ему вдруг появиться? Да так ко времени. Только цесаревич против женитьбы Александра Павловича бунтовать начал – тут ему почву из‑под ног и выбили. Где уж о сыне печься, когда амантку теряешь, да еще какую верную. Что‑то разболталась я не судом. Много у тебя еще бумаг? Много? Тогда поди, Александр Андреевич, что‑то притомилась я. Прилягу на часок. А уж там все дела в порядок и приведем. Поди, голубчик. Марья Саввишна! Уложи‑ка меня. Поскорее. Да не возись ты! В постелю бы мне, в постелю…

Петербург. Зимний дворец. Будуар Екатерины II, М. С. Перекусихина, камердинер императрицы.

– Что это, Марья Саввишна, занемогла государыня? Сказали, секретарей отослала. Спать легла. Что ж меня‑то не позвали?

– Не обижайся, голубчик. Не до камердинера тут было. Государыня так заторопилась в постелю лечь, что чуть сама не завалилась. Я рядом была и то еле–еле успела поддержать.