Текст книги "Избранные произведения в двух томах: том I"

Автор книги: Нина Артюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

– Прости, Сережка! – и лег на диван так, что пружины застонали.

После этого Аня и Владимир делали вид, что читают, а Сережа делал вид, что учит уроки.

Чайник захлопал крышкой, закипая вторично.

– Вот и прекрасно! Заваривай, и будем ужинать. Что-то есть хочется.

– Владимир Николаевич, ведь у нас хлеба нет.

– Сергей, ты можешь сегодня обойтись без ужина? Я могу.

Сережа кивнул головой, налил три стакана чая, поставил один на стул около дивана, другой на подоконник – Аня сидела в кресле у окна, а третий себе на письменный стол.

Потом достал три конфеты и положил каждому на блюдце. В дверь постучались.

Вошел вчерашний капитан.

– Ну, как здоровье? – приветливо спросил он. – Да вы, кажется, молодцом… Лекарство ваше подействовало.

Он заметил Аню у окна и поклонился.

– Анна Павловна Смирнова, – сказал Владимир.

– Тимашов Андрей Викторович, – еще раз поклонился капитан.

– Признаюсь, судя по тому, как вы вчера выглядели…

По лицу Ани он понял, что она не знает о вчерашнем и что вообще в комнате атмосфера какая-то напряженная.

– Очень вам благодарен, что вы зашли, – оживленно заговорил Владимир. – Сережа, чаю! И откупори баночку консервов.

Сережа ответил испуганным шепотом:

– Хлеба нет!

Тот поморщился:

– Нда-с! Это неудачно… – и вдруг прибавил совсем тихо: – Сергей! Пока он здесь сидит… летом!

Сережа выскользнул из комнаты.

Капитан просидел несколько минут, стараясь понять, что, собственно, здесь происходит. Его новый знакомый, так заинтересовавший его накануне, был несомненно рад его приходу.

Зато черненькая девушка у окна смотрела нетерпеливо и гневно.

Анин чай демонстративно остывал на подоконнике.

Капитан выпил свой чай, съел конфетку и встал.

Анины глаза благодарно блеснули.

– Что вы, что вы! – испуганно сказал Владимир. – Посидите еще. Сейчас придет мой завхоз, будем ужинать.

Капитан сел.

– Вы можете потом выйти вместе с Анной Павловной. Знаете, а то так темно на улицах… Если бы вы ее проводили… хотя бы до трамвая.

– С большим удовольствием! – галантно поклонился капитан.

– Благодарю вас, но я еще не сразу уйду, – холодно возразила Аня. – Мне нужно поговорить с Владимиром Николаевичем.

Капитан решительно взял свою фуражку и подошел к дивану.

Владимир тихо сказал:

– Товарищ капитан, у меня к вам большая просьба: не уходите!

Капитан снова положил фуражку на стол и только поежился под взглядом черных Аниных глаз.

Прибежал Сережа.

После ужина, от которого Аня отказалась, недоумевающий капитан ушел наконец.

Владимир сказал устало:

– Аня, уже поздно, придите в другой раз, когда я буду здоров. Ну, хорошо, поговорим, только не сегодня… Сегодня я не могу.

– Ничего, ничего, – спокойно ответила Аня, – ты полежи, отдохни, мы поговорим, когда Сережа ляжет спать.

– Сергей! Я прошу тебя как мужчина мужчину: ты можешь не ложиться сегодня?

– Могу, Владимир Николаевич.

Сережа сел за письменный стол и положил перед собою географическую карту.

Ночью Сережа спал очень мало и плохо. Он очень скоро почувствовал, что не ложиться – это одно, а не спать – совсем другое дело.

Голова была какая-то странная, мягкая, будто ватная. Время от времени Сереже казалось, что он вдруг проваливается куда-то. Он вздрагивал и снова старался как можно внимательнее смотреть на карту. И вдруг все начинало двоиться в его глазах.

На карте все приходило в движение. Полуостров Пелопоннес уплывал куда-то в Африку, сталкиваясь по дороге с Мальтой и Сицилией.

После нескольких безуспешных попыток привести в порядок свое географическое хозяйство Сережа опять провалился в темноту.

– Ну вот, – сказала Аня, – твой мужчина заснул, а мы можем поговорить.

Она присела на краешек дивана. Голос ее звучал очень нежно:

– А знаешь, если не хочешь, можно даже и не разговаривать. Володя, ведь все ясно! – Она провела рукой по его волосам: – Удивительно симпатичная у тебя эта завитушка. Когда я о тебе думала, я всегда первым делом ее вспоминала.

Владимир крикнул совсем отчаянным голосом:

– Аня! Пожалей меня хоть немного! Уйди!

– Уйди? Ах, опять уйди? Опять гонишь? – Аня говорила уже со слезами: – Никогда, никогда в жизни не думала, что ты сможешь со мной так грубо разговаривать! И письмо это… и вчера… и с капитаном этим противным!.. Платок мой бросил, как будто я тебе какую-нибудь гадость на голову положила! Я знаю! Ты все это нарочно делаешь, чтобы я обиделась и ушла! Так вот же, назло тебе, осел упрямый! Не обижаюсь! Никуда я от тебя не уйду!

Она обняла костыль, прислоненный к валику, и плакала, по-детски всхлипывая.

Владимир вскочил с дивана.

Что-то загрохотало, зазвенело и рассыпалось. Сережа уже окончательно проснулся, но не сразу понял, что произошло.

Поперек пола лежал высокий круглый столик, а рядом – разбитый графин, книжка в луже воды и тонкие осколки стакана.

Владимир сидел на диване, не на сиденье, а на валике, боком.

Аня сидела на полу, обхватив руками костыль.

Она быстро подняла голову, но не встала, а только отвернулась и начала обмахивать платком разгоряченное, мокрое лицо.

Владимир посмотрел на Сережу и смущенно потер завиток волос надо лбом.

– Придется тебе, милый друг, убрать все это… Как видишь, мы поговорили крупно… Недаром я этого разговора боялся!.. Не понимаю, что за удовольствие иметь мужем такую развалину! Разве что ругаться хорошо. Ну что ж, Аня, можешь начинать: «Смотри, что ты опять наделал, черт безрукий!»

А глаза у него были счастливые, совсем такие, как на фотографии в Дубровке, довоенные глаза.

Сережа понял, что счастливыми их сделала эта девушка, которая смеется и плачет, сидя на полу, и полюбил ее.

XLI

Владимир проболел почти до конца мая. Но он уже не лежал лицом к стене и не разглядывал ненавистный подушкин угол.

Наоборот, он с большим оживлением и даже с жадностью следил за всем происходящим в комнате.

Аня переехала накануне и теперь разбирала вещи и устраивалась. Она распахивала полные чемоданы и задвигала под кровать пустые, гладила и расправляла какие-то пестрые салфеточки, со звоном теснила стаканы на полке в шкафу, чтобы поместить ее чашки, влезала на подоконник и говорила:

– Дай-ка мне, Сережа, еще два гвоздика. Ненавижу эту черную бумагу. У меня занавески плотные.

Когда она слишком часто стала выходить в маленькую проходную комнату и что-то приколачивать там, Владимир окликнул ее:

– Анечка, ты очень занята?

Она подошла.

– Очень. Говори, в чем дело, и я пойду.

– Да дела-то никакого нет.

– Ну скажи, зачем ты меня звал?

Он улыбнулся.

– Да я сам не знаю, зачем.

Она засмеялась и взяла рюмку – накапать лекарство.

Он выпил и передернулся.

– Дай еще.

– Зачем тебе еще?

– Мне нравится смотреть, как ты капаешь.

Аня присела на диван.

– Ты меня от дела не отрывай. Я хочу поскорее устроить все хорошенько у Сережи. А то получается так, что я его из этой комнаты выселила. Я ему туда все самое лучшее хочу повесить: большой ковер вместо перегородки, над кроватью маленький коврик… зеркало.

– Зачем ему зеркало? Он дома не бреется.

– Как же: для красоты. У него там будет такая хорошая комната, маленькая, вроде каюты. Ты знаешь, Володя, что он сделал сегодня утром? Он почистил мои туфли и вымыл калоши. Даже неловко.

– Так это же замечательный парень! Вот ты его узнаешь получше…

– Но все-таки это неудобно… туфли! С какой стати? Володя, ведь этот диван еще со старой твоей квартиры? Хорошо, что хоть вещи сохранились. Очень мне этот диван нравится. Материя красивая, правда?

– Очень.

– Главное, интересно, что эти цветы какие-то неопределенные, понимаешь, цветы вообще! Посмотри, вот этот большой цветок, – она показала на среднюю подушку, – вот здесь, в углу… какой изящный. Правда? Смотреть приятно.

– Очень приятно! – ответил он с искренним одобрением.

Володя, ты что хочешь делать?

– Я хочу переставить подушки.

XLII

Аня была художницей. Она оформляла стенды для выставки. Во время болезни Владимира она брала работу на дом.

Она приносила большие рулоны каких-то плакатов, диаграмм и раскрашивала их яркими красками или сама делала эскизы. Два дня она разбиралась, на третий принялась за работу.

Она разложила на столе у окна все, что надо было раскрасить. Все эти листы были еще белые, бесцветные, неживые. Она расставила баночки с красками, в каждой торчала отдельная кисточка. Надела фартук, села поудобнее и, хватая тонкими пальцами одну кисть за другой, наносила легкими, быстрыми мазками краски.

Лицо Ани было сосредоточенно, она не делала ни одного лишнего движения.

И все оживало, зацветало, как будто шевелилось даже перед ней на плакате.

Сереже казалось, что она бежит, не вставая с места. Он не решался подойти, чтобы не помешать, и смотрел на нее из другого конца комнаты.

Потом на цыпочках прошел к письменному столу готовить уроки.

Аня, не обернувшись ни разу, торопливо неслась куда-то.

Владимир не отрываясь следил за каждым ее движением. Прошел час, два часа. Наконец он не выдержал, встал и подошел к ней, стараясь не перевернуть баночки с красками.

– До чего ж ты быстро! Просто замечательно!

Он наклонился, чтобы получше рассмотреть ее работу.

Аня сказала отрывисто:

– Не смотри под руку, отойди, мешаешь. Ляг немедленно!

Не поворачивая к нему головы, не меняя напряженного выражения лица и ни на секунду не замедляя темпа работы, она подняла кисточку и вывела у него на щеке зеленую яркую закорючку. Владимир засмеялся и вернулся на свое место, где и пролежал терпеливо до тех пор, пока Аня убрала работу, сняла фартук и подошла к нему – отмывать щеку.

Сережа, потрясенный, оставил свои учебники и вышел в маленькую комнату. Сел на кровать в своей «каюте» и долго «переживал» непочтительный поступок Ани.

С первого же дня, когда Сережа назвал ее Анной Павловной, она заявила, что к Анне Павловне не привыкла, просила называть Аней и даже хотела выпить с ним на брудершафт. Но называть на «ты» жену Владимира Николаевича Сережа был не в состоянии.

Самое слово «жена» было чем-то таким почтенным и солидным, но никакой солидности и почтенности не было в Ане.

Ей то и дело приходили в голову идеи, такие же неожиданные, как зеленая закорючка на щеке взрослого больного человека.

Как-то вечером она стояла у окна и вдруг воскликнула:

– Капитан этот противный! Кажется, к нам идет. Разыграем его, товарищи!

Она рванулась от окна.

– Володя, ляг! Сережа, сядь за стол!

Она набросила шинель на Владимира, сунула ему в руки книжку, положила учебник перед Сережей.

Поспешно вынула из шкафа три стакана и три блюдца.

– Чай! Чай! Неужели нет заваренного чая?

Она налила в стаканы холодную сырую воду. Заваренный чай нашелся, она подцветила все три стакана, достала три конфеты, воскликнула:

– Ура! Такие же! – и разложила их по блюдцам.

Раздался звонок, Сережа хотел идти, Аня сказала:

– Сиди, там откроют, – и поставила стаканы: на стуле около дивана, на письменный стол и на подоконник.

Сережа понял, для чего все это, только когда она сама с чопорным видом села кресло у окна, положив на колени раскрытую книжку.

Капитан вошел, обвел взглядом комнату, увидел Аню у окна, как-то весь содрогнулся и остановился, часто мигая глазами. Сон иль не сон? – было написано на его лице.

– Анна Павловна, – церемонно представил Владимир.

– Мы… зн-знакомы, – немножко заикаясь, поклонился капитан.

– Очень вам благодарен, что вы пришли. Сережа, дай чаю.

Сережа, чувствуя ужасающую неловкость в руках и ногах, налил гостю сырой воды, подкрашенной крепким чаем, и положил конфетку на блюдце.

Капитан сел и нервно попросил разрешения закурить. Но когда он затянулся как следует и осмотрелся, он увидел некоторые перемены в комнате. Да и выражение лиц было другое.

Он пощупал стакан и засмеялся.

Владимир сказал:

– Честное слово, это не я придумал!

– Понимаю, – капитан посмотрел на Аню, – это мне страшная месть за мою неделикатность.

На этот раз он не торопился никуда, просидел весь вечер и ушел очень довольный.

XLIII

В воскресенье, на второй день после своего переезда, в самом разгаре уборки Аня спросила:

– Что нам сделать сегодня на обед?

Владимир ответил с гордостью фокусника, показывающего какой-нибудь замысловатый трюк:

– Осторожно подними красненькую подушонку вон на том кресле.

Аня подняла подушонку, там было горячо, стояли две закрытые кастрюли, из них шел пар.

– Когда же он успел? – удивилась Аня. – Ведь я им с самого утра помыкаю, как он успел все сварить?

– Ага! Я же говорил тебе, что это замечательный парень. Я не знаю, как он это делает, но он успевает все.

Аня потратила много времени на переезд, ей пришлось усиленно работать всю неделю, чтобы наверстать упущенное.

Но в субботу она заявила решительно:

– Володя, поговори с Сережей. Так нельзя. Он и к экзаменам готовится, и все для нас делает, будто какой-нибудь восточный раб! Какая же я, в конце концов, жена, если я не знаю даже, где у вас стоит примус, и карточек ваших в глаза не видела!.. И пожалуйста, чтобы он не вздумал убирать теплые вещи. Завтра воскресенье, я сама все сделаю.

– Тяжелый случай! Хорошо, Анечка, я поговорю.

Вечером Сережа положил на стол пакет с нафталином и открыл гардероб.

– Сережа, чем это пахнет? Нафталин? Спрячь его пока. Пойди-ка сюда, синеглазый, мне с тобой нужно поговорить.

Он посмотрел на Сережу как-то нерешительно.

– Видишь ли, Сережка, женщины, они очень любят хозяйничать. Явление это историческое, даже доисторическое. Ты знаешь, конечно, как жили наши пещерные предки. Мужья ходили на охоту, а жены тем временем жарили на кострах бизонье мясо или каких-нибудь там улиток в горячей золе пекли… А если в меховой шкуре мужа заводилась моль, жена сейчас же выколачивала ее бамбуковой тросточкой и сыпала туда нафталину столько, сколько муж мог вытерпеть не чихая.

Сережа, вижу, я слишком издалека начал. Ты меня не понимаешь. Вернемся в двадцатый век. Вот, например, Аня. Она моя жена. А всякой жене хочется свою власть над мужем показать: самой пересолить его суп или собственноручно из мужа моль выколотить… Сережа, я тебя очень прошу, давай доставим ей это удовольствие. Не готовь ты ничего завтра, пускай она сама обед варит. А мы с тобой тем временем на экзамены поднажмем и будем хладнокровно критиковать ее кухню. Кроме того, имей в виду: жены ужасно любят за покупками ходить. Час, два в очереди готовы простоять… им это даже приятно, лишь бы самим выбрать. Пускай Аня завтра и в магазин съездит. Ладно?

Сережа сказал:

– Хорошо. Я не поеду.

Замечательно! Прячь теперь этот нафталин и достань геометрию. А потом, когда позанимаешься, я тебя попрошу в библиотеку сходить, книжку мне обменяй… какую-нибудь потолще выбери.

На другой день Аня с утра уехала в магазин.

Сережа прибрал комнаты и стоял у стола, перелистывая учебник.

– Так ты, Сережка, пожалуйста, сегодня ничего не стряпай и никакими домашними делами не занимайся. Пускай уж она сама. Хорошо?

Сережа ответил тихо:

– Владимир Николаевич, ведь вы мне уже об этом говорили. Когда вы меня о чем-нибудь просите, не нужно повторять несколько раз.

Владимир удивленно поднял брови.

– Действительно, я уже говорил об этом. Только, милый друг, как-то не очень… любезно это у тебя получилось!..

Сережа покраснел.

– Вы меня не поняли… Я не то хотел сказать. Я хотел сказать… если вы меня, например, попросите: «Сергей, прыгни из окошка головой вперед на мостовую!» – я уже прыгнул. Повторять не нужно.

– Ах так… Действительно, я тебя не понял. Только «головой вперед на мостовую» – это, пожалуй, уж чересчур любезно. Ну, что ж, не будем повторяться. Что это у тебя? Треугольники? Поднажмем на треугольники.

Они занимались с полчаса. Владимир отложил учебник.

– Стой, Сережка! Не могу я рядом с твоей грустной мордочкой думать о треугольниках! Меня убивает, что ты к моим словам отнесся с таким каким-то… трагическим поворотом! Куда ты вчера хотел мчаться с нафталином, когда я так грубо нарушил твой хозяйственный восторг?

– Я хотел уложить теплые вещи.

– Какие вещи? Сколько их?

– Ваш полушубок, мое пальто, шапки и валенки.

– Так. Бери мой полушубок, мои валенки и твою шапку и беги выколачивай. А твое пальто, мою шапку и твои валенки мы оставим для Ани. И вообще все хозяйственные предприятия будете делить пополам. Полное равенство. Вот как и в этом треугольнике, видишь: угол А равен углу С. А вот этот третий угол останется на мою долю: самый тупой, бездеятельный и никчемный. Бери нафталин, делай опять веселое лицо и действуй. А уж с Аней мы как-нибудь договоримся. Поставим ей на вид, чтобы она не очень нас к рукам прибирала. Ты думаешь, я ее боюсь? Боюсь-то, конечно, жена все-таки. Но уж не до такой степени, чтобы это могло нарушить твои интересы. Моль-то у нас есть как таковая?

– Пока что-то незаметно.

– Вот видишь. И моли-то никакой еще нет, а мы с тобой из нее уже целую трагедию сделали!

– Владимир Николаевич, а может быть, Аня…

– Беги, беги выколачивай, ответственность я беру на себя.

Аня вернулась довольная и гордо вынимала из сумки одну покупку за другой.

Владимир выражал, может быть, слишком шумное одобрение. Аня насторожилась.

– Что-то нафталином пахнет… – сказала она, оглядываясь. – У вас у обоих какой-то преступный вид.

– Анечка, ты колдунья! Ты под нами на три аршина видишь. Преступный вид потому, что мы нарушили приказ. Мы половину моли без тебя уже уничтожили. Анечка, не обижайся и не налагай взыскание. Давай делить все пополам – и моль, и другие хозяйственные радости. А то мы затоскуем без дела.

– Я не жадная. Берите вашу половину моли. Не тоскуйте.

– Вот спасибо-то! Слышишь, Сережка? Ага, смеешься! Обрадовался! Напрасно мы так боялись: колдунья оказалась совсем добрая.

XLIV

«Здравствуйте, милая Анечка!

Как вы живете? Как ваше здоровье? Итак, вы уже совсем моя настоящая тетушка, а не будущая! Уж извините, что я называю вас Анечкой, без тети.

Поздравляю вас с вашей женитьбой. Я очень рада и за вас, и за дядю Володю. И еще я рада тому, что Муся Назарова, которая вас все не одобряла в Свердловске, сказала неверно.

Вообще надо иметь в виду, что Муся Назарова – такая женщина, которых дядя Володя называет „злые тетки“. Так ей и надо. Так что вы не расстраивайтесь. Муся Назарова была у дяди Володи еще осенью и потом написала бабушке такую сплетню про Сережу, бабушка даже плакала. Уж про Сережу-то! Что он только учится, даже за хлебом сходить не может, дядя Володя сам ходит.

А дядя Володя мне потом написал, что он это нарочно, чтоб Сережа больше старался ликвидировать свои двойки.

Больше всего на свете ненавижу сплетни. Вы эту Мусю Назарову лучше и в дом не пускайте. А если пустите, уж во всяком случае не давайте ничего вкусного. Я на вас не сержусь, что вы мои письма в Свердловске не востребовали. Я теперь знаю, в чем была соль. Ведь вам тогда никаких курагинских писем, конечно, не требовалось. А я тоже Курагина.

У нас все вообще по-прежнему, кроме того, что я уже начала немножко помогать бабушке. Папа еще давно писал, что ребята в таких случаях (то есть в печальных) очень помогают. А я никому ни чуточки никогда. Но сейчас Лена и Митя так меня уважают и слушаются и считают меня такой большой и умной, что уж приходится быть уважаемой. А то перед ними неловко.

О бабушке ничего не пишу, она вам пишет самостоятельно. О дяде Володе и Сереже не спрашиваю, потому что тоже пишу им самостоятельно. Все-таки им поклон.

Очень хочется вас всех повидать. И папу тоже. Когда же, наконец, мы перестанем писать друг другу и будем опять все вместе? Когда оправдаются мои мечты? Вы предлагаете мне писать на брудершафт. Я согласна. Только брудершафт – слово немецкое, давайте буду писать без брудершафта, просто по-русски, „ты, Аня“ – начну со следующего письма.

А пока крепко-крепко вас целую.

Ваша настоящая племянница

Катя.

P.S. Вот какое длинное вышло письмо! Прямо какое-то полное собрание сочинений, а не письмо! Ну, уж вы, наверно, от дяди Володи знаете, какая я болтливая. Мне здесь скучно. Для меня письма – это все. Пишите!»

XLV

– Ну пойдем же, Аня!

– Нет, нет! Мне, право, некогда сегодня!

– Владимир Николаевич, уговорите хоть вы ее!

К Ане пришли подруги и уговаривали пойти с ними в театр. Они сидели на стульях, на столах и на подоконнике, брюнетки и блондинки, и одна даже с огненно-рыжими волосами. И одеты были по-разному: одни поскромнее, другие нарядные, пестренькие.

Но чем-то все-таки они были похожи друг на друга.

Вот они собрались здесь после длинного рабочего дня. Одни служат, другие учатся, пришли прямо с экзамена, из института. А теперь смеются и болтают, уйдут на весь вечер, лягут поздно, как будто и не устали совсем. Одна даже в военной форме. На нее смотрят с уважением. Через неделю она опять уедет «туда» и будет, курносенькая и загорелая, делать как умеет свое маленькое, незаметное дело.

Война еще не кончилась. Но все равно, они имеют право и отдохнуть, и посмеяться. Они имеют право среди всего тяжелого и грустного, что их окружает, найти свой маленький кусочек радости и счастья.

– Иди, Анечка, я очень тебя прошу!

Аня присела на диван рядом с Владимиром и сказала, понизив голос:

– Ты знаешь, Володя, что мне хочется?

И сейчас же девушки отвернулись от них и заговорили как можно громче.

– Мне хочется куда-нибудь с тобой вместе пойти…

– Тебе хочется, чтобы какие-нибудь… – он улыбнулся, – злые тетки и добрые дяди думали про тебя: «Бедняжка! Погубила свою молодость!»

Аня обеими руками стиснула его руку.

– Не посмеют!

Он опустил глаза.

– Ты, Анечка, меня не торопи… Дай мне привыкнуть немножко к тому, что мы… – Он сжал обе ее руки в своей. – А сейчас иди с ними, Аня. Ты серьезно меня огорчишь, если не пойдешь!

Одна из девушек, сидевшая на углу стола, за которым работал Сережа, спросила:

– Ну как, Сережа, подвигается дело?

Перед Сережей лежали в разобранном виде стенные часы. Он осторожно протирал тряпочкой зубчатые колеса.

– Ничего, подвигается, – сказал он. – Сейчас буду собирать. Они повисят у нас немножко, я проверю, а послезавтра вам принесу.

– Бить будут?

– Обязательно, – уверенно ответил Сережа.

– Смотрите, девочки, какой молодец! Ты кем будешь, Сережа, когда вырастешь? Инженером, должно быть?

Она посмотрела на Владимира.

Сережа вспыхнул:

– Да.

– Вы думаете, это из-за меня? – сказал Владимир. – Нет, просто у него врожденные технические способности. Ну скажите, какой мальчишка его возраста мог бы с такой смелостью распотрошить чужие часы?

Сережа засмеялся.

– А часы совсем не такая уж непрочная вещь. Вы знаете, когда я был еще в первом классе, мама мне подарила игрушку – в Москву ездила, привезла… То есть даже не игрушку, а настоящие часы, ходики, только в разобранном виде. Я их собирал и разбирал, как мне хотелось. А иногда бывало так: я все металлические части выну, а Любочка к пустым часам веревочку привяжет и мишек своих, как в коляске, по полу катает… Потом я опять все колесики на место ставил, и ходики опять шли. Очень прочные были.

Сережа замолчал. Аня подошла к нему, чмокнула в затылок и спросила:

– А ты, часовщик, пойдешь с нами?

В комнате стало совсем тихо. Сережа сел на подоконник у открытого окна. Минуту назад смех и громкие разговоры доносились из этого окна, должно быть, до самой площади.

Звали и Сережу, но он не пошел. Ему хотелось просто посидеть дома. Теперь он особенно ценил вечера, когда они оставались вдвоем. Экзамены были сданы, ученье кончилось. Времени оставалось много. Правда, сидеть без дела Сережа не умел, но иногда он чувствовал какую-то странную пустоту.

Несмотря на равенство углов в их домашнем треугольнике, Сережа иногда оказывался в положении стакана, отслужившего свою службу и оттесненного в глубину полки красивыми чашками Ани.

Он признавался в этом самому себе без горечи, но иногда ему бывало грустно.

Владимир читал газету, всю подряд, до конца. Даже – Сережа это видел – прочел репертуар театров.

– Энергичный народец, – сказал он, откладывая газету и беря книжку.

Сережа понимал его с полуслова: он говорил о девушках, Аниных подругах.

Через несколько минут он захлопнул книжку.

– Такого человека удавить – мало! – это относилось к автору книги.

Он подошел к карте Европы и, заглядывая в газету, проверил, правильно ли стоят флажки на французском побережье. Флажки стояли правильно – он сам воткнул их еще утром. Остановился около часов, которые Сережа повесил над диваном:

– А ведь идут!.. Молодец, Сергей. Тикают.

Открыл книжный шкаф и одну за другой вынимал книги, складывая их горкой на краю стола. Некоторые перелистывал. Опустошив полку, принялся за другую. Гора книг увеличивалась и принимала наклонное положение.

Он стал возвращать их на полку, одну за другой, не сразу удавалось втиснуть каждую на свое место.

Сереже, как всегда, захотелось помочь. Но он знал, как не одобряет Аня такой постоянной опеки, и уже стеснялся. «Странная все-таки эта Аня, – думал он. – Ведь любит же она Владимира Николаевича, а иногда кажется, что она совсем безжалостная…» Упали как-то у нее со стола и рассыпались кисточки. А он рядом сидел, наклонился и стал собирать. А она хоть бы шелохнулась помочь. Ведь знает же, что ему именно нагибаться трудно из-за ноги. А когда он все собрал, даже спасибо не сказала, только посмотрела на него, правда, хорошо посмотрела – ласково. Бывает, и сама попросит, нисколько не стесняясь:

– Володя, да ты бы сходил, ты бы сделал, отнес бы письмо на почту, да позвонил бы по телефону, да переменил бы мне воду в стаканчике.

Может быть, она и права. Может быть, и не нужно стоять, как нянька, у него над душой и напоминать ему каждую минуту, что он болен.

Когда он делает что-нибудь для нее, у него счастливые глаза, и улыбается совсем по-прежнему…

Ох, сейчас все будет на полу!..

Сережа подошел к Владимиру с таким видом, как будто его заинтересовали книги.

– Вы все это уже читали, – сказал он, тихонько выпрямляя гору книг, грозившую обвалом.

– То-то и оно. У меня от них, Сережка, туман какой-то в голове получается.

Ему хотелось о чем-то попросить.

Сережа ждал.

Они поставили все книги обратно в шкаф и закрыли его.

– Сергей, у тебя какая отметка была по черчению?

– Четверка.

– Маловато.

Владимир нерешительно выдвинул ящик стола.

– Ты не мог бы мне изобразить тушью вот эту историю?

Это была довольно сложная деталь какой-то машины.

У Сережи сжалось сердце, когда он подумал, сколько карандашей было сломано, сколько разорвано бумаги, как дрожали непослушные пальцы, проводившие зигзаги вместо прямых, и как бешено работала резинка.

Подчистки и поправки, впрочем, только ухудшали дело.

Сереже приходилось видеть, как Владимир писал письма: при первой же неудаче он, по его собственному выражению, «впадал в отчаяние» и уже не мог удержать нервную дрожь пальцев.

Сережа сказал:

– Я попробую, – и стал торопливо доставать чертежные принадлежности.

Пока он раскладывал все на столе, Владимир смотрел на свой чертеж и вдруг «впал в отчаяние».

– Не нужно, Сережка, не хлопочи. Такая гадость! Все равно ничего не выйдет.

Он скомкал чертеж и бросил его в открытое окно.

Рыхлый комок бумаги ударился о раму и рикошетом отлетел в угол за этажерку.

– Аня еще не скоро вернется. Я пойду погуляю.

И, как всегда, когда он был чем-нибудь расстроен, он стал особенно неловким: уронил фуражку, потом костыль.

Идя к двери, отшвырнул попавшуюся на дороге маленькую скамейку и ушиб ногу. Сделал гримасу и по крайней мере с минуту стоял, не двигаясь, посредине комнаты.

– Можно мне пойти с вами? – спросил Сережа.

– Не надо. Ты думаешь, я рассыплюсь где-нибудь по дороге?

– Вы куда пойдете?

– В сквер. Если опоздаю к ужину, приходи собирать то, что от меня останется.

Когда дверь за ним захлопнулась, Сережа побежал в переднюю и стал слушать: ему казалось, что Владимир Николаевич сейчас упадет с лестницы.

Потом он с тревогой смотрел в окно, как тот переходил улицу.

Но все обошлось благополучно.

Голос диктора раздался вдруг за Сережиной спиной. Сережа даже вздрогнул от неожиданности.

– «Приказ Верховного Главнокомандующего…»

– Как рано сегодня! Еще совсем светло.

– «Отличились войска…»

Услышав знакомую фамилию генерала, Сережа бросился на улицу догонять Владимира. Он увидел его на тротуаре, совсем недалеко.

Владимир спрашивал о чем-то прохожего, идущего со стороны площади, – по-видимому, о том, какой город взят.

Когда Сережа подбежал запыхавшись и сказал:

– Ваши! – Владимир ответил с радостным оживлением:

– Мои!

«Мои» – это был его полк, за победами которого он следил с особенным волнением.

– Это Алешка Бочаров старается!

Алешка Бочаров был капитан с черными усами, к которому Сережа пришел в Бельково рассказать о Владимире и который недавно стал командиром полка.

– И как раз письмо от него было вчера, – сказал Сережа.

– Да, пишут, черти, не забывают… Пишет: «Бывали дни, по пятьдесят километров проходили!» Ходят же люди по пятьдесят километров в день! Он и про тебя спрашивал. Да я тебе говорил, кажется.

– Вы ему еще не ответили?

– Нет.

– А на то письмо, которое он весной прислал?

– Нет еще.

– Я его хорошо помню. Усатый такой. Он вас очень любит.

– Я знаю.

– Он ведь и зимой вам писал несколько раз.

– Писал… Ну что ты, Сережка, все в одном и том же направлении? Прямо… продольный пильщик какой-то! Нет, и на те письма я ему тоже еще не ответил. Ни в одном сезоне не отвечал.

– Да я ничего не говорю… Я только думаю – может быть, он обидится?

– Не обидится. Он умный.

– Или подумает, что вы его писем не получаете?

– Не подумает. Ему Николай про меня пишет.

– А может быть… – Сережа замялся.

– Что может быть? Ну уж говори, Сережка, какая у тебя там новая… лесопильная идея появилась?

– Может быть, нам вместе ему написать? Ведь вы же говорите, что он про меня спрашивал. Вы что-нибудь придумайте, а я напишу…

– Что я могу придумать? Рассказать ему, как я со скамейкой воевал?

Первые ракеты с сухим треском поднялись над крышами домов. Ухнули и раскатились пушечные выстрелы. Салют всегда слушали молча.

Светлое вечернее небо и город, над которым взлетали неяркие пучки ракет, казались нарисованными нежными акварельными красками.

Отзвучал последний залп.

Долгая тишина. Ракеты не взлетали больше.

– Все… – сказал Владимир. – Неизвестно еще, Сережка, кто из них уцелел сегодня. Мало их уже осталось, моих стариков. Давай, действительно, напишем завтра Бочарову. Нехорошо я делаю. Ну, а теперь беги домой, хлопотун. Беги, беги. Одному, без няни, погулять хочется.

XLVI

Вернувшись домой, Сережа вспомнил про смятый чертеж, достал его из-за этажерки, разгладил, положил на стол.

«А что, если я все-таки попробую?»

Таких сложных чертежей в школе ему делать не приходилось. Сначала он не знал, как к нему подступиться.

К тому же здесь нужно было не просто копировать, а многое исправлять и о многом догадываться.

То, что Сережа сделал в первый вечер, он тоже порвал и скомкал.