Текст книги "Избранные произведения в двух томах: том I"

Автор книги: Нина Артюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Папы, впрочем, стояли смирно, с портфелями, и не вмешивались ни во что. Мамы зато спешили навести последнюю красоту: поправляли бантики, косички, завернувшееся крылышко на фартуке. Среди пап немалое место – в ширину – занимал Евгений Александрович. Муся стояла совсем в стороне за руку с Таткой. Татка обязательно хотела посмотреть, как Леля пойдет в школу, но близко ее не подпускали; опасаясь легкомысленных выпадов с ее стороны.

Сначала Леля растерялась в пестрой толпе, потом увидела несколько знакомых лиц: стали попадаться девочки из их дома. Несколько больших девочек окликнули ее и дружелюбно заулыбались над тем, какая она торжественная.

Леля невольно жалась к ним, руки и ноги были как не свои, она не знала, куда ей стать, что нужно делать.

– Ах, мелюзга, мелюзга!

– Подумать, девочки, четыре года тому назад мы сами были такие же!

– Смотрите, смотрите, Елена Васильевна идет! До чего она мне нравится, девочки, жуть!

Мимо них, совсем близко, прошла учительница с белыми волосами.

«Как хорошо, что Елена Васильевна уже немножко знакомая», – радостно подумала Леля.

Сейчас она отведет их в класс, и можно будет смотреть сколько хочешь на ее милое лицо…

Белые волосы легким облаком двигались впереди.

Леля спешила за ними, пробираясь в толпе.

Она уже не видела впереди белого облака.

Она заблудилась в лесу больших разноцветных девочек.

Это было как во сне, когда нужно найти – и не можешь.

Наконец Леля выбралась на опушку – и сейчас же ее за руку схватила Соня Скворцова, из восемнадцатой квартиры.

– Морозова! Да иди же сюда! Тебя уже вызывали! Антонина Петровна, вот она, Морозова Оля!

Евгений Александрович улыбался и показывал на Лелю толстенькой веселой учительнице:

– Вот она!

Леля подошла. Антонина Петровна показала ей, куда стать.

Леля не сразу поняла, что случилось. Она поняла только тогда, когда линеечки одна за другой стали исчезать в дверях школы.

Елена Васильевна увела свой первый класс «А».

За ним пошел первый класс «Б».

И наконец Лелин класс – первый «В», с веселой учительницей Антониной Петровной.

XVII

Была большая перемена.

Леля стояла в коридоре, прислушиваясь к разговору пятиклассниц.

Она уже привыкла немного, не чувствовала себя такой связанной, как в первые дни. Но все-таки она не решалась еще играть и бегать, как опытные школьницы.

– Елена Васильевна идет, девочки! Нравится она мне, жуть!

– И мне тоже. Она какая-то, девочки, особенная.

– За что у нее орден?

– Где? Где? Я не заметила.

– Вот здесь, справа.

– Какой?

– Отечественный войны. Она на фронте сестрой была.

– Как красиво у нее волосы, правда, девочки?

– Очень. Прямо как на старинном портрете. Прежде, давно еще, так женщины причесывались. В Третьяковской галерее таких много висит: сами молоденькие и очень красивые, темноглазые, но седые!

– Путаешь ты все, Верка! Не седые, а напудренные.

– А почему волосы напудренные? Ведь пудрят носы?

– Теперь – носы, а тогда – волосы. Теперь – мода и тогда – мода. Для моды еще и не то проделывают!

– А почему иногда она такая грустная?

– Кто?

– Елена Васильевна.

– У нее муж на фронте погиб. Пропал без вести.

– Путаешь ты все, Верка, жуть! Наоборот, нашелся! Она сама была ранена.

– А туда немцы подходили… А она без сознания, и документы все потерялись. Ее увезли, она долго болела, и не знали кто. А когда сказала кто, оказалось, что она всех своих потеряла и не знает где.

– Кого?

– Что кого?

– Кого потеряла?

Перемена кончилась.

Елена Васильевна прошла в свой класс. Девочки из первого «А» окружили ее.

Счастливые! Вот эта маленькая, с голубым бантом, даже обнимает Елену Васильевну.

Если бы вот так обнять, прижаться, как-нибудь утешить ее!

Но Леля знала, что даже если бы училась в первом «А», никогда она не решилась бы подойти, как эта девочка с голубым бантом.

Леля могла жалеть только издали.

Она любила прижаться в темном углу коридора и смотреть, как Елена Васильевна идет в учительскую и выходит оттуда после звонка.

Когда дверь учительской была открыта, Леля видела, как Елена Васильевна ходит или сидит, разбирая тетрадки.

Один раз Леля даже подошла и стала за дверью. Щелочка оказалась широкая. Вся большая комната была видна.

За длинным столом сидели учителя, но Леля видела только белое облако волос в луче осеннего солнца.

Леля простояла так всю большую перемену. Даже про бублик забыла.

И вдруг над самым ее ухом раздался басовый голос:

– Ты что же это здесь, в прятки играть задумала? Ведь тебя же дверью прищемят!

Перед ней стояла Александра Федоровна. Все учителя выходили в коридор.

Леля так смутилась, что даже не слышала звонка.

Она стояла, опустив голову и не двигаясь с места.

– Ну что же ты, беги в класс, опоздаешь! – прогудел басовитый голос.

А другой голос, ласковый:

– Ах ты, кудрявенькая!

Леля убежала.

XVIII

Елена освободилась рано – на последнем уроке была физкультура. Как всегда, задержали в учительской. Выходя из школы, она посмотрела на часы, потом на расписание поездов. Пожалуй, можно еще поспеть.

На бульваре было мало народа. И улица между бульваром и школой была тихая, безлюдная. Детские колясочки. Старушки со своими внучатами. Маленькие ребятишки копошились в песке. И вдруг этот коротенький кусочек бульвара ожил и зазвенел, наполнился детскими голосами. Ребята, гулявшие с бабушками, стушевались, потонули в потоке школьников.

Широкие двери школы распахивались и хлопали.

Огромным веером через улицу, через бульвар, шли и бежали девочки – маленькие и постарше.

Самые маленькие были самые тихие. Они важно выступали со своими огромными портфелями, они еще не умели шуметь и баловаться в школе или около школы.

– До свидания, Елена Васильевна!

– Елена Васильевна, вы на дачу едете?

– До свиданья, девочки!

Елена подходила к трамвайной остановке. Детские голоса долетали сюда только издали…

И затихли, наконец, во дворах, в переулках.

У кассы метро стоял офицер с голубым кантом и четырьмя звездочками на погонах.

Он нетерпеливо вглядывался в лица проходящих мимо. Толпа тяжело и медленно двигалась по лестнице вниз.

Кто-то подошел к офицеру сзади и дотронулся до его плеча. Он радостно обернулся.

– Лена!.. Наконец-то!..

Он взял маленький чемодан, который она несла.

– Пойдем скорее, семнадцать минут осталось!

Рябина была уже совсем красная, а на лужайке около ручья две березки стояли, как две рыженькие девочки в белых перепачканных платьицах. Березы растут быстро. Пожалуй, восемь лет тому назад их не было в этом месте или они были совсем маленькие. Не было низкой рощицы между станцией и большим двухэтажным домом слева от дороги. Зато от соснового леса между этим домом и рекой остались только пни. Много новых дач, но из старых сохранились не все. Два пустых участка… Пожар, должно быть, хотя все уже заросло.

Теперь нужно свернуть направо, вдоль забора. Забор был такой же, только стал трухлявым, черным и мшистым. В местах, где он разломан, напутана проволока.

Елена спросила:

– Ты помнишь?

Он огляделся – никого не было поблизости – и поцеловал ее седые волосы.

Восемь лет тому назад не было кустов за забором. С этого места дороги был виден весь участок.

Можно было сделать вид, будто просто идешь со станции. Если Елена была в саду, можно было поздороваться, будто увидел ее случайно. Она подходила к забору, и они шли – она по участку, а он снаружи, и забор был между ними.

Доходили так до калитки, он останавливался, говорил:

– Всего хорошего…

А она:

– Может быть, вы зайдете?

Один раз, впрочем, зайти не удалось: он услышал из-за забора негромкий спокойный голос тети Маши:

– Леночка, твой летчик уже здесь!

И убежал со всей возможной поспешностью. Зачем убежал? Как глупо! Был бы еще один хороший вечер. И тогда и после они так редко бывали вместе…

– Какой ты был чудак, Всеволод! А впрочем, и теперь такой же. Ты совсем-совсем не изменился.

Они подошли к калитке.

Маленький мальчуган, стоявший около дома напротив, радостно побежал через улицу им навстречу, споткнулся и шлепнулся, легко и мягко, как падают только дети.

– Ну, плакать не будем? – ласково спросила Елена.

А заплакать ему хотелось, но, услышав такой спокойный вопрос, он сдержался.

На помощь малышу уже бежала сестренка, белокурая, заботливая, не старше четырех лет. Она подняла брата, отряхнула песок с ладошек.

Елена взяла мальчика на руки, а Всеволод девочку. Он пошарил по карманам.

– Постой, Натуська, я будто знал, что тебя встречу… Вот держи, а это – Андрюше.

– Спасибо, – девочка положила конфету за щеку.

– Надолго вы к бабушке приехали?

– На три дня.

Она соскользнула на землю.

– Ну, мы пойдем. Нас мама ждет. Спать пора.

Ребята побежали через улицу к своему дому.

От калитки было видно, как они поднялись по лестнице, открыли дверь. Девочка пропустила братишку вперед.

Дверь захлопнулась.

Елена и Всеволод посмотрели друг другу прямо в глаза и медленно пошли по дорожке, взявшись за руки.

На террасе – тетя Маша, точно такая же, как раньше. Как можно было сохранить в пятьдесят лет эти румяные щеки и детские наивные глаза?

В руках у нее котенок, черный с белыми лапками.

Толстые кактусы на окнах… такие же. Нет, пожалуй, еще толще и еще безобразнее. На одном из них нежный розовый цветок, будто сорванный с какого-то более деликатного растения и приклеенный к раздутому колючему стеблю. И еще один котенок – полосатый – на диване. И третий – дымчатый – спит на окне, рядом с кактусом.

Елена спросила:

– Писем не было?

Тетя Маша подала ей два конверта. Они были совсем легонькие. Она быстро распечатала и прочла. Письма были почти одинакового содержания:

«В ответ на ваш запрос сообщаем, что ребенка с такой фамилией…»

Увидев, как Елена кладет письма на комод, Всеволод даже не спросил ничего.

За ужином разговаривали только Елена и тетя Маша.

Тетя Маша не выдержала наконец и спросила:

– Леночка, он у тебя когда-нибудь говорит?

Елена ласково обняла мужа:

– Говорит иногда.

И пошла на кухню помочь тете Маше отнести тарелки.

– Натуська приехала к Ильиным, он увидел ее, вот опять и расстроился.

– Когда он пришел весной, – сказала тетя Маша, – признаться, я даже испугалась. Ходит, как во сне, по клумбам, по грядкам. Я к нему подхожу, говорю: – Да откуда же ты взялся?! А он на меня даже с удивлением смотрит, как будто и не ожидал здесь живого человека увидеть. И молчит. А ты на террасу вышла, он лицо руками закрыл… Я даже думала, что он… – она повертела коротенькой рукой около лба.

Елена вернулась в столовую. Всеволод сидел на подоконнике и гладил котенка.

– Знаешь, Лена, – сказал он вдруг, – по-моему, мы плохо ищем!

Чашки, которые Елена ставила в буфет, задребезжали у нее в руках.

– Всеволод, если бы ты знал, сколько было у меня таких писем, сколько справок, сколько телефонных звонков! Сколько раз я сама ездила за эти годы.

– Лена, милая, прости, я же не хотел сказать, я не хотел сказать, что ты…

Он протянул руку к толстому кактусу и стал трогать розовый нежный цветок.

– Леночка, ты меня пойми! Четыре года почти я знал, знал, что вас нет!..

Он оставил цветок кактуса, взялся за стебель, поколол пальцы, наконец нашел более гладкое место у самого основания.

– Когда я тебя увидел здесь, на террасе, я думал, что с ума схожу!.. А теперь мне все время кажется, что она… может быть, совсем близко: вот как эта Натуська, где-нибудь бегает, а мы ее не узнаем!

XIX

Девочки, девочки! Знаете что? Мы на всю эту неделю во вторую смену!

– Почему?

– Потому что Антонина Петровна на всю неделю заболела!

– А кто же с нами будет?

– Елена Васильевна!

– Ну, уж с ней-то я бы и в третью смену!

– Теперь, девочки, первый «А» не будет задаваться, что только у них Елена Васильевна! Она теперь и наша!

Елена Васильевна спрашивала, сколько будет, если к семи прибавить пять, а от десяти отнять два.

Девочки поднимали руки.

Руки так и шевелились над классом.

Поднимали руки даже те, кто говорил, что шесть и девять – четырнадцать: лишь бы потом хвастаться, что они тоже отвечали Елене Васильевне.

А Леля вся дрожала от желания поднять руку.

Ну вот сейчас… Ну вот следующий раз она поднимет обязательно… Десять и десять…

– Девятнадцать! – пропищала маленькая Туся Лопатина.

И все засмеялись. Опять зашевелились руки – справа, слева, с передних парт и с боковых.

Елена Васильевна улыбнулась своей милой, невеселой улыбкой.

– А вот и не девятнадцать! Кто знает – сколько?

– Двадцать! – крикнула Соня Скворцова.

– Правильно.

Послышался звонок. Девочки окружили Елену Васильевну. Самые смелые проводили ее по всему коридору до дверей учительской.

Следующий урок был русский.

Елена Васильевна писала на доске.

– Кто хочет прочесть?

И опять поднимались руки.

Некоторые девочки почти не умели читать, а все-таки вставали и говорили громкими голосами.

Леля знала, что она может прочесть совсем хорошо.

Но она никак не могла решиться. Она могла только блаженствовать и страдать, любоваться тонкой рукой и красивыми белыми буквами. Они так твердо и ровно ложились по красным линейкам на черную доску.

Елена Васильевна написала целую длинную фразу.

Опять зашевелились руки.

А Лелины были тяжелые и не поднимались.

– А ну-ка ты, кудрявенькая, прочти! Нет, ты, ты. Как тебя зовут?

– Оля Морозова.

Леля встала и прочла громким, не своим, дрожащим от волнения голосом.

Да как ты хорошо читаешь! Молодец!

Леля не знала, садиться ей или стоять.

Елена хотела сказать: «Ну, садись», – и не могла…

Не было класса. Не было детей. Ничего не было кругом. Все было как туман.

Тоненькая девочка с темными кудряшками смотрела на нее глазами Всеволода.

Робкая преданность и любовь в этих глазах.

Так было давно… когда он ходил за забором вокруг дачи, не решался зайти, смущался и радовался, если его замечали. Восемь лет тому назад…

Елена знала, что, когда она подойдет к парте, глаза опустятся.

Леля опустила глаза.

Очарование прошло.

Елена опять увидела класс и темноволосую девочку в коричневом платье.

А в классе было так тихо, что все слышали, как упал лист бумаги с парты, – Елена оперлась на нее.

Леля нагнулась поднять и посмотрела еще раз.

Но теперь в этом взгляде был испуг.

Что с Еленой Васильевной?.. Что случилось?..

И с таким же испуганным недоумением смотрели все сорок девочек в классе.

Елена отошла к окну. Внутренняя рама была открыта, в стекле одинаковым белым пятном мелькнули волосы и лицо.

Нет, так нельзя. Надо взять себя в руки.

Неужели будет опять, как в сорок третьем году, когда она пугала детей, останавливая их на улице, – в каждой маленькой девочке ей мерещилась Леля.

Елена повернулась опять к девочкам и сказала почти совсем спокойным голосом, только холодные бескровные губы шевелились с трудом:

– Ты хорошо читаешь, Оля. Кто тебя научил читать?

– Папа.

– А кто твой папа? Ведь я же вас, девочки, совсем еще не знаю. Давайте будем знакомиться. Вот Оля Морозова расскажет нам про себя.

Леля уже успокоилась немного и рассказала, кто ее папа и мама и как их зовут, прибавила даже, что есть Татка.

– Ты что же, всегда в Москве жила?

– Да, в Москве. А только сначала в эвакуации.

– И уезжала с мамой и с папой?

– Да… А Татки тогда еще не было.

Елена отвернулась к доске, чтобы не видеть этих глаз.

Стала писать, почти бессознательно, слова из букваря, которые первые пришли в голову:

– Рама, Рома, дом, лом.

Девочки удивились – они только в начале месяца читали такое простое.

Но так как Леля еще стояла, она прочла старательно и громко:

– Рама, Рома, дом, вом.

Мел стал крошиться о доску, Елена не могла писать.

– Девочки, – сказала она, – мне нездоровится. До звонка осталось еще четверть часа. К вам кто-нибудь придет. Вы будете сидеть тихо, правда? Оля Морозова, проводи меня.

Она уже шла к двери.

Леля побежала за ней.

– Портфель, портфель возьми! – шептали девочки.

Леля думала, что они говорят про ее портфель.

– Да нет, Елены Васильевны портфель, – сказала Соня Скворцова. – А твой оставь, я тебе принесу.

Леля схватила со стола портфель Елены Васильевны и выбежала в коридор.

Из учительской вышла вожатая Галя. Елена подошла к ней.

– Галя, мне нездоровиться, скажи Лидии Семеновне, что я пошла домой. Посиди в моем классе до звонка. Эта девочка, Оля Морозова, проводит меня.

– А может быть, вам… воды… или позвать кого-нибудь? – тревожно спрашивала Галя. – Ведь вы же… не дойдете… Посидите здесь… или давайте я с вами.

– Не надо. Я прошу тебя, Галя, пойди в мой класс.

Галя исчезла за дверью класса.

Они спускались по лестнице в первый этаж.

Леля несла портфель. Она вся дрожала, сама не знала почему.

Пустая раздевалка.

Тугая дверь на пружине. А дальше еще одна дверь.

А между дверями крошечная комнатка – в один шаг.

Когда закрылась первая дверь, а вторая еще не раскрылась, Леля почувствовала, как ее обнимает тонкая, нежная рука.

Елена сказала со стоном:

– Маленькая ты моя!

Леля прильнула к ней всем телом, они были вдвоем, ничего не было больше.

Шаги и голоса. Кто-то входит в наружную дверь.

Они вышли из школы на улицу.

Было странно увидеть яркий свет и людей.

Елена спросила:

– Где ты живешь? Пойдем.

– А мы разве не к вам?

– Нет, нет. Кто может быть у тебя сейчас дома? – Она выговорила с трудом: – Мама… или папа?

– Мама сейчас дома… да и папа, может быть, тоже… У него отпуск.

Елена больше не говорила ничего и только крепко держала Лелину руку.

– Как странно, – сказала Муся, – Леля идет – и с ней учительница.

– Случилось что-нибудь? – Евгений Александрович пошел отворять.

Елена обвела взглядом комнату:

– Мне нужно вам сказать…

Евгений Александрович показал на соседнюю комнату:

– Пройдемте сюда. Дайте руку. Вы сейчас упадете.

Дверь прикрылась.

Елена спросила:

– Скажите… Оля… ваша родная дочь?

– Нет!

Опять все было как туман.

– В сорок первом году?.. В поезде?.. Во время бомбежки?..

– Да!

Она распахнула дверь и упала на колени перед тоненькой девочкой в коричневом платье:

– Леля!

Леля поверила сразу.

Она лежала у мамы на коленях, а мама сидела в кресле.

Так целовать могла только мама. Леля растворялась, уничтожалась в этих объятиях…

Евгений Александрович спросил:

– Вы где же теперь живете?

– У меня пока нет своей комнаты, я живу у подруги, иногда уезжаю к тете, у нее дача за городом.

– Если у вас, – Евгений Александрович пошевелил толстыми пальцами, – так плохо сейчас с жилищным вопросом… можно было бы… пока…

Елена крепче прижала к себе девочку:

– Нет!

– Во всяком случае… вы будете… почаще… потому что, видите ли…

Он положил руку на Лелино плечо.

Елена вдруг нагнула голову и прижалась губами к этой руке.

– Что вы делаете? – испуганно крикнул Евгений Александрович, отдергивая руку.

И стал ходить по комнате с большим платком в руках. Муся и Татка доставали маленькие.

Когда мы расстаемся с человеком, нам близким, мы чувствуем какую-то вину перед ним.

Мы любили его, но можно было любить еще теплее.

Мы были внимательны и заботились о нем, но можно было делать больше.

Это чувство – предостережение. Потому что настанет время, когда разлука будет навсегда и ничего нельзя уже будет исправить или дополнить.

Евгений Александрович опять остановился перед креслом.

– Скажите… a… a… ihr Vater? Son mari, то есть vorte? [1]1
  Её отец… её отец… её муж… то есть ваш?..


[Закрыть]

Елена улыбнулась:

– В Москве. Он учится в Военной академии. Пока в общежитии живет.

XX

– Мама, а она тебе тетя?

– Да.

– А мне как?

– Тебе двоюродная бабушка.

– А как мне ее называть?

– Хочешь тетей Машей, хочешь бабушкой.

– А как лучше?

Елена засмеялась:

– Мы ее сами спросим, когда приедем.

За окном поезда белые клочки пара проносились над пожелтевшей травой. Пышные, легкие, как мамины волосы.

– Мама, а мой настоящий папа – летчик?

В вагоне они сидели сначала рядом, но когда стало теснее, Елена взяла девочку на колени. Так было приятнее им обоим. Поближе, поближе друг к другу.

Леля прижалась щекой к маминой щеке.

Это милое лицо, такое далекое еще несколько часов тому назад, такое близкое теперь… Теперь они не могли расстаться друг с другом даже на несколько минут.

Странный это был день, прямо какой-то невероятный. Ведь еще утром все было совсем по-другому.

Леля вспомнила заплаканные лица Муси и Татки… Вспомнила, как рвалась газета, в которую папа… – нет, теперь не папа уже! – заворачивал ее халатик и ночную рубашку. Потом Леля вдруг стала самой известной личностью в школе. Когда она с мамой проходила по коридору в учительскую, как раз кончились уроки у старших девочек.

Они обступили, расспрашивали, волновались, прибегали посмотреть на нее даже из других этажей. Учителя улыбались ей приветливо. Даже строгая директорша Лидия Семеновна зазвала ее к себе в кабинет, крепко поцеловала, сказала, чтобы она старалась быть такой же умной, как мама, и дала пряник.

Лелю обещали перевести в первый «А», в мамин класс.

Когда она думала о том, как мама будет вызывать ее к доске, Лелю охватывало такое чувство покорности и любви, что она сомневалась даже, сумеет ли ответить на пятерку. И вот теперь они едут куда-то совсем в неизвестное, к настоящему, незнакомому папе…

У тети Маши дача была большая, половину она сдавала, но все-таки еще оставалось порядочно. Огромная терраса. А на окнах странные пузатые колючие растения. Леля никогда не видела таких. Оказалось, что это кактусы. На одном из кактусов, прямо на зеленом пузике, распустился розовый цветок. Тетя Маша сказала – потом, конечно, когда немножко успокоилась, – что это большая редкость. Тетя Маша сама была похожа на кактус: маленькая, кругленькая, какая-то бесформенная, с перевязочками на плечах. Коротенькие полные руки казались отростками кактуса. Только это был добрый кактус, без шипов.

Как обрадовалась она, увидев Лелю, – до слез!

Потом всплеснула коротенькими руками:

– А Всеволода нет – к Ильиным пошел, Натуську провожать, вот такой пакет привез для нее!.. Сейчас я сбегаю…

Но она не могла сразу оторваться от Лели и не могла не расспрашивать маму.

В доме еще было очень много котят. Леля не успевала погладить черненького, как подходил рыженький, полосатый, а потом еще серенький. Оказалось, впрочем, что котенка только три. С первого взгляда Леля думала, что гораздо больше. Котят звали странно: Пустобрюшка, Тигрик и Масинька.

– Почему Пустобрюшка? – удивилась Леля. – Он такой толстенький.

– Это теперь у меня отъелся, а когда я его нашла, был худенький. Ну, я побегу.

Кто-то прошел по террасе и заглянул в открытое окно.

Леля увидела загорелое лицо, грустные глаза… чем-то он был расстроен, этот летчик. И вдруг, даже через загар, стало видно, что он бледнеет. Как он узнал? Он даже не успел разглядеть как следует Лелю. Никто ничего еще не успел сказать. Может быть, он догадался по маминому счастливому лицу? Может быть, по тому, как Леля, застеснявшись, прижалась к маме? Или по неистовой радости тети Маши? Ему уже некогда было обходить кругом, искать дверь. Он перепрыгнул прямо через подоконник и схватил Лелю на руки. Огромный кактус качнулся, как бы раздумывая, падать ему или нет. Решил падать и грохнулся на пол вместе со своим тяжелым горшком.

А папа – Леля уже поняла, что это папа, – целовал Лелю так, как будто хотел задушить ее.

Но это было не страшно. Леля чувствовала себя безвольной, мягкий и счастливой, как щенок, которого перевернули на спинку, ласкают и треплют по животику, – и ему хорошо.

И вдруг папа перестал душить Лелю – засмеялся, потом заплакал и попросил:

– Лелька, скажи: лампа!

XXI

– Папа, а почему ты летчик, а был в партизанском отряде? И мама про тебя так долго ничего не знала?

– Мой самолет сбило, меня ранило еще в сорок втором году… В плен попал.

– И бежал из плена к партизанам? – радостно догадалась Леля.

– Вот-вот!

– А ты в Военной академии на генерала учишься?

– Нет, я прямо на маршала авиации.

Мама сидела на кровати, рядом с Лелей, положив голову на подушку, и держала Лелю за руку.

Папа немного задержался – должно быть, заходил еще раз к тете Маше извиняться за кактус.

Рядом с Лелей места уже не было, он сел прямо на пушистый ковер около кровати.

Леля разглядывала его лицо, оно казалось ей уже таким знакомым…

На окне вместо одного большого горшка стояло много маленьких – и в каждом по колючему зеленому куску. Это было все, что осталось от кактуса.

Леля понимала, конечно, как папе неловко было тогда перед тетей Машей, и помогала ему ползать по полу и собирать колючих зеленых ежей. Это как-то очень их сблизило. Впрочем, тетя Маша смеялась добродушно и говорила, что ради такого праздника ей кактуса не жалко, к тому же каждый кусок может расти самостоятельно. Засыпая, Леля думала, что кактусы – это какие-то сказочные тети-Машины дети, поэтому похожи на нее. Ну, а как же котята? Они ведь тоже тети-Машины дети, настоящих-то детей у нее нет. Они тоже, пожалуй, немного похожи на нее: мягкие, кругленькие, бесшумные. Ведь бывает иногда, что ребенок похож и на маму, и на папу, а те между собой не похожи. Ну, а здесь наоборот: дети между собой не похожи, а мать и на того и на другого.

– Мама, – сказала Леля, – тетя Маша мне дала два яблока. Можно, я одно завтра Татке отвезу? Она любит.

– Конечно, можно. Очень хорошо. Спи, моя маленькая.

Все как-то раздваивалось… Казалось странным, что Таткина кровать не стоит рядом, а далеко, в московской квартире.

Вспомнилось что-то далекое, полузабытое… Или это было во сне?

– Папа, – спросила Леля, – ты можешь ходить на руках?

– Сколько угодно!

Папа сейчас же вскочил с коврика и хотел уже перекувырнуться, но мама сказала строго:

– Ты бы ушел, Всеволод, второй час, завтра вставать рано, ведь она никогда не заснет.

Папа сейчас же лег обратно на ковер.

– Леночка, я не буду. Леля, я тебе завтра покажу.

Леле было приятно, что папа так сразу маму слушается. Если бы мама сказала Леле чуть-чуть построже, что надо спать, Леля тоже послушалась бы сразу. Но даже чуть-чуть строгим голосом мама с Лелей сегодня говорить не могла. Поэтому разговор продолжался.

– Мама, а как мне теперь говорить: папа или Евгений Александрович?

– Как хочешь, детка. Спи, милая.

Леля посмотрела на отца.

Он сел поближе к кровати.

– Тебе его папой называть хочется? Зови, зови папой, я не ревнивый. Будет у тебя два папы. А за то, что тебе его папой называть хочется, я его, как только увижу, сейчас же расцелую – так!.. и еще раз так!.. и еще раз так!..

Елена засмеялась:

– Тетю бы Машу сюда. Она сомневалась, умеешь ли ты разговаривать!

– Молчу, Леночка, я молчу. Спи, Лелька!

Леля закрыла глаза.

Но через минуту опять сказала:

– Папа, тут есть какая-то Натуська, так ты ее люби, а я Татку любить буду.

И уже совсем сонным голосом:

– А Муся – все-таки Муся!..

Папа сейчас же откликнулся.

– Ну уж мамой называть никого, кроме настоящей мамы, я не позволю!

Елена поняла, что это никогда не кончится. Она опять взяла Лелю за руку, а другую руку положила на голову мужа. И запела тихим, ласковым голосом:

 
Спи, моя радость, усни…
 

Разговаривать теперь было уже нельзя, можно было только думать…

Сон или по-настоящему?

Если это по-настоящему – Леле не хотелось засыпать.

Если это сон – она боялась проснуться.

XXII

– Мне скучно без Лели, – сказала Тата и осторожно отодвинула от себя пустое блюдечко из-под молока. – Уф! Даже глазки вспотели!

– Мне тоже скучно без Лели, – сказал Евгений Александрович. – Мусенька, вытри ей мордочку.

Муся вытерла платком губы, щеки и вспотевшие глазки и сказала:

– И мне скучно без Лели.

– Что же нам делать? Мусенька? Татка? Завтра воскресенье. Где у нас записан адрес?

Четыре отрывистых, нетерпеливых звонка. Шум в передней. И тоненький голос:

– Вы дома?

Тата захлопала в ладоши.

Леля вбежала и перецеловала всех. Но она была не одна. За ней вошли ее мама и незнакомый молодой человек. Он поклонился и остался стоять около двери.

Леля торжественно представляла всех:

– Это моя мама, настоящая. А это моя мама Мусенька. А это мой папа Евгений Александрович. А это… ну, иди же сюда, не стесняйся, пускай они все с тобой познакомятся! А это мой папа в молодости!

1945