Текст книги "Избранные произведения в двух томах: том I"

Автор книги: Нина Артюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Саша застенчиво улыбнулся:

– А вы на фотографии были темный, а теперь белый.

Капитан посмотрел на него огорченно:

– Ты что же, так и не будешь меня на «ты» называть? Ты не веришь, что я твой папа? Сашка! Женя! Если вы не будете меня называть на «ты», я начну обижаться!

– А вы не обижайтесь, – сказал Саша.

– Мы вас будем на «ты» называть, – докончила Женя.

– Вот что, ребята, если меня сейчас, сию минуту, никто не назовет на «ты», я уезжаю обратно на фронт.

– Фронта нет, – сказала Маруся.

– Неважно… Заплачу и уйду от вас куда глаза глядят, насовсем!

– Мы вам скажем! Вы не уходите куда глаза глядят! – крикнули в один голос Саша и Женя.

Капитан схватился за голову и опять сел на верхнюю ступеньку.

– Плачет? – испуганно спросила Женя.

– Да говорите ему скорее что-нибудь на «ты!» – волновалась Маруся.

– Вы… что здесь делаете? – послышался удивленный голос откуда-то снизу.

По ступенькам лестницы медленно поднималась Женина и Сашина мама, с портфелем и пакетами в руках. Капитан поднял голову.

– Андрюша, это ты! – крикнула мама, роняя пакеты.

Маруся, охваченная раскаянием, хотела поскорее открыть дверь. Но всем хотелось смотреть на папу и на маму. Дверь захлопывалась и открывалась сейчас же опять. Маруся не успевала откинуть цепочку. Татьяна Александровна смеялась и сердилась.

– Да откройте же, ребята! Почему вы нас не впускаете? – Потом поворачивалась к мужу: – Андрюша, это ты!

Капитан собирал пакеты на ступеньках лестницы и говорил растерянным голосом:

– Я сам не знаю, Танечка, я это или не я! Может быть, я – не я, а мой собственный дедушка!

Цепочка звякнула в последний раз, дверь широко распахнулась.

– Открывается! Открывается насовсем!

– Ура! – закричал капитан. – Все в порядке! Я это я! И я уже дома!

Воробей

Воробей ударился о стекло на лестнице и, трепыхая крылышками, опустился на каменный пол.

Посидел, удивленный, – и уже собирался взлететь, чтобы снова со всего размаха помчаться в это странное, твердое небо, которое не пускает…

– Постой, глупенький! Разобьешься! – крикнула Галя, сбежала со ступенек и обеими руками схватила птичку. Воробей не больно зацарапал и защекотал ладони тонкими лапками.

Галя с восторженным визгом выбежала во двор.

– Птичка! Живая птичка!

Ребята, игравшие около подъезда, бросились к ней.

– Какой хорошенький! – воскликнула Наташа.

– Это воробей, – сказала Зина.

А Петя сказал:

– Держи крепче, а то улетит!

Воробей вертел головкой и вправо, и влево. У него были блестящие, черные, озорные глаза. По глазам никак нельзя было догадаться, что он испугался.

Но воробьиное сердчишко так и стучало, часто, часто, прямо в Галин безымянный палец: – Тук! Тук! Тук!

– Галя, дай его мне! – попросил Петя.

– А что ты с ним сделаешь?

– В кармане буду носить, всюду будет со мной… а чтобы не улетел, на веревочке его привяжу.

– Не давай! Не давай! – в один голос закричали Наташа и Зина.

– Уж эти мальчишки! – прибавила Зина с негодованием. – Только бы им кого-нибудь помучить! Как будто воробей не человек и ему не больно! Дай его мне, Галя, у меня ему будет хорошо.

– А ты что с ним сделаешь?

– Я его посажу в коробку – большую, картонную, дырочек в ней наделаю, чтоб дышал, и кормить его буду… молоком, конфетами…

– Не давай, не давай! – перебила Наташа. – Очень ему приятно в коробке сидеть, как в тюрьме. Дай его лучше мне, Галя. У меня хорошая, настоящая клетка. В ней и кормушка, и ванночка, и стаканчик для воды… Он даже летать в ней сможет… Хорошая клетка… Там прежде чижик был, а теперь никто не живет…

– Тогда уж пускай общий будет, – сказала Зина, – чтоб никому не обидно. Один день пускай живет у меня, потом у Пети, потом у Наташи…

– А Гале-то самой ничего?

– Ну, четвертый день у Гали…

– Галя, давай будет общий!

Так просили Наташа, Зина и Петя. А воробей смотрел на Галю и тоже, казалось, просил ее о чем-то, без слов просил, одними веселыми глазами и вот этим туканьем сердца о Галин безымянный палец.

Как вы думаете, ребята, что сделала Галя с воробышком?

Север и юг

– Вы – дикие? – спросил Толя.

Зина сказала:

– Да.

– А мы на юг с путевками едем. В пансионат.

Зина не знала, как лучше ехать на юг – с путевками или без путевок, «диким образом». Поэтому промолчала.

Они стояли в коридоре, смотрели в окно. Стояли на такой удобной ступенечке, она тянулась под окнами через весь вагон. Должно быть, и сделана именно для тех, кто еще роста небольшого и кому до окна не дотянуться.

Ночью прошел дождь. Поля ярко-зеленые и мокро-черные. Серых бревенчатых домиков уже не видно. Только ослепительно белые хатки. Деревья в садах покрашены белым снизу, а сверху каждое дерево – как большой, пышный букет. Небо чистое-чистое, тоже будто покрашено заново. А когда красили небо, лишняя краска стекала вниз и расплывалась голубыми лужицами на зеленом и черном.

Толя спросил:

– Ты читать умеешь?

– Умею.

– А море видела?

– Нет, не видела.

– Ты в этом году в школу пойдешь?

– Нет, я через год пойду.

– А я – этой осенью. У меня уже и форма есть, и портфель, и пенал – все.

– У меня еще нет, – с сожалением сказала Зина.

– А глобус у тебя есть? – спросил Толя. – Мне на рождение подарили. Мама говорила – рано еще, а мне все-таки подарили.

– Мне еще не подарили. Но я глобус видела. У моего двоюродного брата. Он уже школьник.

– А помнишь там, на глобусе, Южный полюс и Северный?

Зина ответила гордо:

– Полюсы я знаю.

– А как по-твоему, на каком полюсе холоднее, на Северном или на Южном?

Толя ждал ответа, усмехаясь про себя. Сейчас он ее поймает, эту маленькую, неопытную девочку. Сейчас она скажет: «Конечно, на Северном полюсе холоднее. Ведь север же!»

Но Зина ответила спокойно:

– На Южном холоднее.

Этого Толя никак не ожидал. И даже растерялся немного.

– Вот и неверно сказала! Одинаково!

Но Зина и не думала сдаваться.

– На Южном полюсе холоднее. Даже на глобусе там холоднее: Южный полюс белый, потому что там льды, а Северный – голубенький, и белого там совсем мало.

– Нет, – сказал Толя, – одинаково.

– Вот пойду маму спрошу.

Зина побежала в купе.

– Мама! Какой полюс холоднее: Северный или Южный?

И мама и бабушка в один голос сказали:

– Южный.

Зина обернулась торжествующе. Толя стоял в дверях, нерешительно возразил:

– Одинаково…

Но с чужой мамой и с чужой бабушкой не поспоришь. Толя хотел проверить у отца. Но папа был занят – в шахматы играл с соседом.

Толя спросил все-таки.

– Папа, на каком полюсе холоднее: на Северном или на Южном?

Папа, не поднимая головы, коротко ответил:

– На Южном.

И сосед подтвердил (ход был папин, поэтому у соседа было больше времени):

– На Южном, дружок, холоднее. Антарктида, там ледники страшенные.

Толя отошел к окну, подавленный, недоумевающий.

Зина, очень довольная, опять поднялась на узкую приступочку.

И вдруг…

Зина крикнула:

– Что это? Что это?

Казалось, полнеба упало на землю – и вот все ближе, все ближе, расширяется, голубое, блестящее…

Толя улыбнулся снисходительно:

– Это же море!

Отойти от окна теперь было невозможно ни на минуту.

Море то приближалось, то отступало, оно было видно и из окна коридора, и из окна купе. Наконец оно вплотную с двух сторон подошло к поезду. Зеленовато-синие волны колыхались и справа и слева. Казалось, поезд идет по мосту, узенькая насыпь – и уже вода рядом.

Зине даже страшновато стало.

– А вдруг буря поднимется и поезд зальет?

Толя успокоил:

– Здесь бурь не бывает. Очень мелкое море. Оно еще здесь не совсем настоящее.

А небо стало хмуриться. И море потемнело, посерело.

Зина рада была, что поезд наконец отбежал от моря и что опять земля кругом. Пускай не совсем еще настоящее море – а все-таки!

Земля была уже немного другая. Вместо беленьких хаток стали попадаться домики, сложенные из крупных розовато-желтых неровных камней. Будто из мозаики стены. А крыши пошли красные, черепитчатые.

Даже сама земля другого цвета – не черная, а серовато-бурая.

Кто-то сказал:

– Это – Крым!

Хмурилось небо, хмурилось… ветер подул, пришлось закрыть окно.

Мама и бабушка собирали понемножку вещи, укладывались.

А когда приехали наконец в Феодосию, хлынул дождь. Мама надела Зине пальто и плащ. Даже рейтузы пришлось надеть – а в Москве давно гуляли без рейтуз.

Бабушка, Зина и Толя стояли с чемоданами под навесом.

Толин папа побежал узнать, где останавливается автобус из пансионата.

Зинина мама побежала ловить такси.

Зина стояла – маленькая, серьезная, с озябшим носиком и мокрой прядкой волос из-под капюшона плаща.

Вздохнула тяжело и сказала громко:

– Холодно и дождь. Так всегда бывает на юге!

И даже с некоторым вызовом посмотрела на Толю.

Бабушка улыбнулась. Кто-то из взрослых, проходивших мимо, засмеялся сочувственно.

А Толя не нашелся, что возразить этой странной маленькой девочке, которая в школу пойдет в будущем году.

А надо бы ей все хорошенько растолковать и объяснить.

Пускай она верно сказала про Южный полюс, но все-таки путаница у нее в голове страшная.

Новое платье

Маруся подошла к зеркалу, поправила воротничок, потрогала пряжку на поясе.

Ей хотелось быть очень серьезной и взрослой, но губы против воли растягивались в счастливую улыбку.

Это было ее первое шелковое платье. Больше того: это было первое платье, сшитое на собственные заработанные деньги.

– Хорошо, Вадимка? – спросила она братишку. Вадя сидел на столе и смотрел не на Марусю, а на ее отражение в зеркале. Он поболтал ногами и ответил сдержанно:

– Ничего… Зачем эти пуговицы на плечах, а петель нету?

– Такой фасон, глупышка.

Маруся пригладила волосы и посмотрела на фотографию, висевшую на стене.

«Воображает, что похожа на маму, – с раздражением подумал Вадя. – И причесалась, как на портрете. А сама тощая, волосы желтые и нос кверху. Мама была не такая».

– Посмотри, Вадимка, подол сзади не висит?

– Не висит.

Вадимкино равнодушие огорчало Марусю. Не говорить о платье было невозможно. Она быстро переоделась, стала вновь обыкновенной и домашней. Аккуратно разложила платье на кровати, потом пошла в переднюю, к телефону.

Вадя выглянул в окно. Ленька Бобров бегал по двору в кепке, лихо сдвинутой на затылок.

– Ну как? – спросил он.

– Подожди, – отвечал Вадя. – Она уйдет за билетом. Тогда.

Из передней донесся голос Маруси:

– Ты в чем пойдешь? А я – в новом шелковом… Честное слово! Крепдешиновое, серенькое… Знаешь, Анька, ведь я целый год копила, из каждой получки откладывала… И вот наконец!..

«На платье себе копила, – сердито подумал Вадя, – а небось, когда попросил купить мячик, сказала: денег нет!»

Он отошел от окна, чувствуя, что разговор приближается к концу.

– Так я забегу за билетом, Анечка. А пойдем врозь. Встретимся у входа. До свиданья!

Маруся вприпрыжку вбежала в комнату.

– Вот что, Вадимка, – сказала она, – я вернусь через полчаса. Будь умницей, в окно не высовывайся, не запачкай платье.

Она положила руку на плечо брата, но смотрела через его голову на новое платье.

Вадимкино плечо стало твердым и неуютным.

– Не беспокойся, не запачкаю.

Маруся закрыла окно, накинула на плечи пестрый шарфик и выбежала во двор.

Вадя подождал, пока она скрылась за воротами, открыл окно и перевесился вниз.

– Эй, Ленька!

– Ушла?

– Ушла. Иди скорее! Не звони, я тебе открою.

Леня вошел, придерживая рукой карман курточки.

– Принес?

– Принес. А у тебя?

– Очень мало.

Вадя сунул руку за шкаф и вытащил небольшой пакет, завернутый в газетную бумагу…

– Она их прячет, много не наберешь.

Леня вынул из кармана туго набитый узелок.

– Она надолго ушла? Успеем?

– Сказала – на полчаса. Да разве они умеют быстро, эти девчонки? Уж говорят, говорят – остановиться не могут. А тут еще платье новое – креп-де-шиновое! – Вадя презрительно ткнул пальцем в Марусину обновку. – К шести часам должна вернуться. Они с Анькой в театр идут, в оперу. Платьем шелковым хвалиться будет моя Маруська… Бери ножик, режь головки.

Вадя высыпал на стол целую груду спичек. Леня развязал платок, тоже наполненный спичками.

– Видел я эту оперу. Буза! Не интересно нисколько. Музыка все время играет, слушать не дает. Ни одного слова не поймешь. Давай отламывать, Вадя, так быстрее.

Опыт был задуман давно. Всю последнюю неделю хозяйки двух квартир удивлялись, почему с такой сказочной быстротой исчезают спички, оставленные на кухне. Ахали, подозревали друг друга в недобросовестности.

– У вас дома никого нет? – спросил Леня.

– Никого.

– Ну, хватит! Набивай ящики аммоналом!

Три спичечные коробки были доверху набиты отрезанными головками и поставлены одна на другую.

– Положи их на поднос, а то бабахнет, скатерть прожжем.

Вадя загнул край скатерти.

– Ставь сюда, на этот угол.

Он закрыл окно и опустил кисейную занавеску.

– Готово. Зажигай шнур.

Мальчики, затаив дыхание, смотрели, как тонкий огонек быстро-быстро побежал вверх по нитке. На сгибе казалось, что он потухает. Но нет, вот он добрался до подноса, обогнул спичечную коробку… раз… два раза…

– Взрыв порохового склада! – прошептал Вадя. – Эх, нужно было еще разок обернуть! Погаснет!

Пшик! Пшик! Пшш!.. Желтое пламя взметнулось высоко, лизнуло занавеску. Верхняя спичечная коробка пошатнулась, упала на скатерть. Вадя хотел снять ее, она зашипела, вспыхнула в его руке.

Он сбросил ее со стола, она отлетела на Марусину кровать. Занавеска загорелась как-то вся сразу. Казалось, что кто-то сдернул ее с окна и бросил черные хлопья на головы мальчиков. Леня хотел потушить тлеющий угол скатерти и уронил поднос с горящими спичками, он стал затаптывать их ногами.

Вспыхнула лежавшая на полу газета.

– Ленька, смотри сюда! – испуганно крикнул Вадя.

На Марусиной кровати пылал костер. Вадя схватил свое ватное одеяло и бросил его на Марусину кровать.

– Прижимай, Вадька, плотней! Чтоб воздуху, воздуху не было!

– Кажется, погасло.

Мальчики огляделись. От дыма слезились глаза. Вадя дрожащими руками приподнял край одеяла. Черный угол подушки. А платье, новое Марусино платье!..

Огромное пятно посередине и розовые подпалины кругом. Белый воротничок сдвинулся на сторону, съехал с подушки, рукава как-то странно изогнулись.

Платье было похоже на фигуру человека, придавленного чем-то черным и круглым, заломившего руки от боли.

– Креп-де-шиновое! – горестно проговорил Вадя.

– Может быть, можно… заплатку… – Леня поперхнулся, чувствуя, что сказал глупость.

– Смотри, Вадя, ты себе волосы опалил… и бровь!

– А все ты, все ты! – крикнул Вадя. – Кто придумал взрывы устраивать?

Он посмотрел на стол, на окно. Скатерть старая, ее не жалко. Занавеска тоже старая, штопаная-перештопаная. Подушку можно зашить. Но платье… за платье Маруся не простит.

– Уйди, – сказал он Леньке, – она сейчас вернется. Увидит тебя, еще хуже заругается.

Леня шагнул к двери, но вдруг остановился.

– Постой! Вадя, слушай, я придумал, что сделать! У Ани Смирновой есть телефон?

– Есть.

– Слушай, Вадька! Я позвоню сейчас к ней, вызову Марусю, скажу, что у вас в квартире пожар, чтоб она сейчас же домой бежала! Что я в форточку дым видел, огонь… и что пожарную команду вызвали.

– Зачем? – удивленно спросил Вадя.

– Чудак! Она испугается, прибежит, а потом увидит, что сгорела не вся квартира, а только платье и занавеска, и обрадуется! Не прибирай ничего с полу, пускай будет пострашней!

– Что ж, попробуем, – нерешительно проговорил Вадя. – Звони!

Леня великолепно сыграл свою роль.

Торопясь и захлебываясь, он сообщил Марусе ужасную новость.

Сказала что-нибудь? – спросил Вадя.

– Ничего не сказала, только ахнула. Прощай, Вадька, держись крепче!

Вадя кивнул головой:

– Сама виновата! Зачем ребенка оставляет одного в квартире… Правда, Ленька? На платье себе копила, а мячик просил – денег нет!

Проводив Леньку, Вадя вернулся в комнату, пристроился в уголке, между шкафом и окном, и стал смотреть во двор.

Дым легкими завитками выходил в форточку.

У калитки мелькнули желтые волосы и пестрый шарф.

Не может быть! Маруся не могла добежать так скоро! Да, это она. Попала ногой в лужу, споткнулась о камень. Она ничего не видит под ногами, она смотрит вверх, на крышу и на окно своей комнаты.

Торопливые шаги на лестнице. Нетерпеливая рука сует ключ в замочную скважину, а непослушный ключ царапает замок и попадает мимо.

Дверь распахнулась и осталась открытой. Маруся вбежала в комнату. Она задыхалась. Волосы ее растрепались, она растеряла все свои шпильки. В открытую дверь потянуло ветерком, пепел сгоревшей газеты зашевелился, зашуршал, разлетелся по комнате.

– Ва… Ва… Ва…

Маруся смотрела на стол, на кровать, на черные языки копоти над окном, на спички, разбросанные на полу. Вадя понял, что она не видит его, и шагнул от окна.

Она схватила его за плечи, повернула к свету. Она ощупывала его лицо, волосы, почерневшие от сажи руки.

– Маруся, я потушил.

Маруся опустилась на кровать и притянула к себе мальчика. И опять жадно и торопливо осматривала его, как будто не веря, что перед нею стоит живой Вадимка. Ее испуг передался брату. Вадя почувствовал, что начинает дрожать.

– Посмотри, Маруся, твое платье сгорело… – проговорил он растерянно.

Она отмахнулась, отбросила платье. Никто никогда не целовал Вадимку так, кроме мамы. Он всхлипнул и прижался к Марусе.

– В чем ты пойдешь теперь в театр? В белой кофточке? Смотри не опоздай!

– Глупышка! Никуда я от тебя не уйду!

Вадя уткнулся лицом в теплые колени сестры и крикнул:

– Маруся! Почему ты на меня не сердишься?

Точка

Боря проспал. Когда он открыл глаза, папы уже не было в комнате, а мама надевала шубу и, улыбаясь, примеряла перед зеркалом новый нарядный шарф – папин подарок.

– Мама, постой, не уходи!

– Стою, – ответила мама.

Боря торопливо оделся, оторвал листок календаря и достал из-под подушки небольшой сверток. Потом выпрямился с торжественным видом:

– Мама! Поздравляю тебя с вашим Международным женским днем! А это тебе сюрприз.

– Спасибо, дорогой, – сказала мама. – Какая хорошенькая записная книжка! Неужели сам сделал?

Боре вдруг показалось, что записная книжка – это, пожалуй, все-таки не очень интересно; он не удержался и прибавил:

– Будет еще один сюрприз, ты не думай.

– Я не думаю.

Мама поцеловала его и хотела идти. Уже в дверях она обернулась, окинула взглядом комнату, вышитую скатерть на столе и сказала без уверенности в голосе:

– Боря, ты уж будь поаккуратнее, может быть, бабушка вечером зайдет… Перед школой съешь винегрет, а к твоему возвращению и обед поспеет. Я сегодня рано вернусь. Жалко вот, пол вчера не успела помыть.

– Так это очень хорошо! – сказал Боря.

– Что же хорошего-то? – удивилась мама.

– Очень хорошо, что ты рано вернешься!

Когда дверь за мамой захлопнулась, Боря радостно воскликнул:

– Ага! Не успела помыть? Тем лучше!

И побежал в кухню.

Так… На столе, прикрытые полотенцем, две тарелки и две чашки. Мама, должно быть, тоже немножко проспала сегодня и не успела прибрать. Вчера у нее на заводе после собрания был концерт, и она вернулась поздно.

Кастрюля из-под каши не вычищена, а только наполнена водой, чтобы отмокала. Повезло!

Мимоходом Боря заглянул в корзину, с которой мама ходила за картошкой и овощами. Корзина была почти пуста.

– Ура! – воскликнул Боря.

Шаги в передней, и опять хлопнула дверь. Это ушел на работу сосед. В маленькой квартире стало совсем тихо. Полная свобода действий.

Боря быстро напился чаю и остановился посередине комнаты с видом полководца, обдумывающего план наступательной операции: ударить ли с флангов или идти прямо лобовой атакой на центральные позиции?

«Ничего! – решил он. – Начнем с самого трудного».

Он засучил рукава и вылил в ведро остатки горячей воды из чайника.

Мыть пол Боре никогда не приходилось, но он хорошо знал, как это делается. Главное, не жалеть воды, водить тряпкой туда и сюда, в трудных случаях скрести ножом и переставлять все вещи в комнате.

Боря то пыхтел, нагнувшись, то присаживался на корточки; отодвигал свою кровать и нырял с головой на четвереньках под тяжелую мамину. Комод и папин письменный стол сдвинуть с места не удалось, но ведь даже мама не каждый раз это делает.

Допятившись наконец до двери, Боря поднял голову и посмотрел на часы. Большая стрелка самым неожиданным образом передвинулась больше чем на полкруга.

«Ого! – подумал Боря. – Надо торопиться!»

В кухне дело пошло быстрее, потому что меньше вещей нужно было передвигать. Домыв кухню до середины, Боря почувствовал, что устал. К счастью, он догадался представить себя юнгой, который драит палубу на трехмачтовом бриге под суровым взглядом старого боцмана.

Покончив с палубой, юнга спустился в камбуз (то есть подошел к кухонному столу) и превратился в корабельного кока. Наконец и тарелки были вымыты, и кастрюля доведена до серебряного блеска.

Несколько раз Боря бегал взглянуть на часы. Ему казалось, что невидимая рука быстро переводит стрелку – с десяти сразу на половину одиннадцатого, с одиннадцати на без четверти двенадцать. А ведь еще нужно было пополнить трюм свежей провизией.

Боря выдвинул ящик стола, где лежали деньги на хозяйственные расходы, подсчитал что-то, шевеля губами и загибая пальцы. Через минуту с корзиной в руке он уже мчался по лестнице, то есть по трапу, вниз.

Подойдя к прилавку, Боря кашлянул, прочищая горло, и сказал как можно более взрослым голосом:

– Пожалуйста, дайте мне килограмм самого лучшего мяса… на вашу совесть!

Так всегда говорила бабушка, покупая мясо.

Толстый продавец посмотрел на Борю сверху вниз, потом перевел оценивающий взгляд на полки с разложенным на них товаром. Наконец, крякнув, отрубил от большого куска и сказал:

– Получайте, молодой человек, останетесь довольны!

Боря забежал в зеленное отделение, потом – в булочную, вернулся домой и ахнул, взглянув на часы.

Ни один корабельный кок не чистил картошку с такой быстротой и прилежанием. Наконец кастрюлька была полна и залита доверху водой, мясо и овощи вымыты и красиво разложены на тарелке. Рядом, на кухонном столе, Боря положил записку: «Мама, это тебе сюрприз!»

Такие же записки, написанные более крупными буквами, были положены на полу – в кухне и в комнате. А на комоде, на самом видном месте, еще одна записка: «Мама, я взял из красной коробочки 2 руб. 40 коп., это тоже сюрприз, он в кухне».

Боря почувствовал, что очень проголодался. Нужно было поскорее съесть винегрет и бежать в школу. В самую последнюю минуту, споласкивая тарелку под краном, Боря вдруг с ужасом подумал: «Батюшки! А уроки?!»

* * *

Когда не выучишь урока, что лучше – сидеть, потупив глаза, с видом скромным и независимым, или, наоборот, бодро и самоуверенно смотреть прямо на Антонину Николаевну: спрашивайте, я, мол, ничего не имею против.

Впрочем, есть еще третий способ. Но это нужно сделать сразу, перед началом уроков. Встать и сказать со всей откровенностью: «Антонина Николаевна, я сегодня не выучил урока, не спрашивайте меня, пожалуйста!»

Но ведь так говорят, если заболеет кто-нибудь или еще какая-нибудь уважительная причина…

А в классе все такие парадные и торжественные, так хорошо пахнет мимоза в баночке на столе учительницы!

И сама Антонина Николаевна какая-то особенная сегодня, радостная, даже как будто помолодевшая. Может быть, не спросит?

Вот она раскрыла журнал второго класса «Б».

Даже наверное не спросит: ведь спрашивала прошлый раз по арифметике и по русскому вызывала к доске. Она будет спрашивать тех, в ком она не уверена, кому нужно в конце четверти исправить плохие отметки.

Конечно, не спросит!

Отмолчаться – и все!

Боря опустил глаза – по первому способу. Потом – по второму способу – посмотрел прямо на Антонину Николаевну. И вдруг – по третьему способу – встал и сказал:

– Антонина Николаевна, простите меня, пожалуйста, я не выучил урока. Спросите меня в другой раз.

В классе стояла удивленная тишина.

Антонина Николаевна спросила:

– Совсем не учил?

– Совсем не учил.

– Почему же так?

– Я, Антонина Николаевна, сюрприз хотел сделать…

Антонина Николаевна усмехнулась:

– Спасибо за такой сюрприз! Я действительно не ожидала от тебя этого.

Ребята сдержанно фыркнули.

– Не вам сюрприз, – краснея все больше и больше, ответил Боря, – маме моей сюрприз. Ну… подарок к Женскому дню.

Опять смешок пробежал по классу.

– Погоди, погоди, – улыбаясь, сказал Антонина Николаевна. – Я что-то не понимаю. Какой же это подарок – не выучить урока?

Боря ответил горячо:

– Я не про уроки! Мама весь год для меня все делает, а сегодня я для нее все хотел сделать, чтобы она пришла, а все уже готово.

И он рассказал про свои хозяйственные хлопоты.

Теперь ребята смотрели на Борю с уважением, а на Антонину Николаевну вопросительно: как же она решит?

– И пол вымыл? – недоверчиво спросил Андрюша, Борин сосед по парте.

– И пол! – с гордостью ответил Боря.

– Молодец! – сказала Антонина Николаевна. – Это очень хорошо, что ты маме помочь захотел. Но как же все-таки с уроками получилось? Нужно было вчера сделать.

– Я и хотел вчера вечером, – смущенно ответил Боря, – а потом пошел гулять, решил, что сегодня успею. Я не думал, что это так долго – все мамины дела делать.

– Да, – сказала Антонина Николаевна, – мамины дела долгие. В особенности для непривычного человека.

Она придвинула к себе журнал и поставила против Бориной фамилии большую черную точку. Из точки может выйти и плохое и хорошее. Точка – это значит, что спрашивать будут очень строго и не только один заданный урок, а гораздо больше. Точка – это значит: помни и очень старайся!

– Антонина Николаевна, я все выучу. Когда хотите, спрашивайте! – взволнованно сказал Боря.

– Не сомневаюсь в этом, – спокойно ответила Антонина Николаевна. – А теперь, ребята, скажите-ка мне, как вы своим мамам помогаете?

– В Международный женский день? – спросил Андрюша.

– А сколько еще дней в году, кроме Международного женского дня, кто знает?..

* * *

Вечером Боря сидел в кресле, у письменного стола, и, вздыхая, перелистывал календарь. Да, как ни считай, двести девяносто восемь дней только до нового года да после нового года еще шестьдесят шесть.

Мама вышла из комнаты помыть яблоки, которые принес папа. Папа громко расхваливал обед. Бабушка ему подкладывала на тарелку, а он, улыбаясь, посматривал на Борю с одобрением и соболезнованием.

Боря опять вздохнул, перелистывая календарь.

– Знаешь, бабушка, – сказал он, – к следующему Восьмому марта я начну маме подарок заранее готовить. Я так сделаю: запишу себе на каждый день что-нибудь вот здесь, в календаре. Ну, завтра, например, картошку почистить, а послезавтра – комнату подмести…

– Правильно! – сказал папа. – По графику, без штурмовщины.

Бабушка спросила:

– А стоит ли записывать? Может быть, просто спрашивать маму, что нужно сделать?

– Каждый день? – Боря посмотрел на толстый календарь. – Все триста шестьдесят пять дней?

– В будущем году триста шестьдесят шесть – високосный год, – сказал папа.

– Ого! – Боря задумался. – Ну что ж, попробую… Хорошо, записывать я не буду, я себе на каждом листке точку поставлю!