Текст книги "Избранные произведения в двух томах: том I"

Автор книги: Нина Артюхова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Ребята подсказывали ему шипением, свистом, шепотом.

– В чем дело? – спросил наконец учитель физики.

Сережа оторвался от своих мыслей и посмотрел на него.

– Я не могу отвечать.

Проходя на свое место, он увидел большую сердитую единицу в журнале против своей фамилии.

– Это с твоим отцом Павел Петрович разговаривает? – спросил учитель. – Мне тоже придется поговорить с ним после урока.

Сережа сел за парту.

Увидев его бледное лицо, ребята решили, что отец Сережи Волкова только здесь, в школе, показался таким симпатичным, а дома злой и жестокий и отколотит бедного Сережку своим костылем.

XXXV

Когда Сережа вернулся из школы, Владимир лежал на диване, окруженный раскрытыми учебниками. Услышав Сережины шаги, он сел с такой поспешностью, что не успел пригладить волосы и поправить подушку.

– Вот что, Сергей, – сказал он весело, – мы обо всем договорились. Я все узнал, что нужно сделать. Будем с тобой заниматься, все будет очень хорошо. Имей в виду, я дал слово, что двоек больше не будет.

Сережа остановился у стола, сжимая в руках портфель.

– Владимир Николаевич, говорил с вами физик?

– Физик? Я, по-моему, говорил с математиком, с этим… кругленьким.

– С Павлом Петровичем?

– Вот-вот.

– Я сегодня… по физике… единицу получил!

Владимир захлопнул учебник.

– Постой… По физике? Ты что-то путаешь. Ну почему по физике? Ведь ты же так хорошо вчера выучил! Что тебя спрашивали? Вчерашний урок? Ведь ты же мне его три раза прекрасно рассказывал. Милый друг, ну как же это можно за одну ночь все начисто, до единицы забыть! – Он с досадой закрывал учебники один за другим и складывал кучкой в углу дивана. – Рассказывай, что же ты молчишь! Только, Сережка, не впадай в отчаяние. Расскажи толком. Когда была физика?

– На третьем уроке.

– На третьем… А я пришел на второй перемене. Значит, физика была у вас… Ну, пойди сюда, синеглазый! Сядь.

Сережа сел на диван, Владимир обнял его за плечи.

– Я тебе сам расскажу. Тебя вызвали как раз, когда я с этим кругленьким разговаривал. Да? И ты отвечать не мог, потому что очень за меня волновался: пришел в школу такой-сякой герой… заслуженный воин, а ты его так опозорил! Верно я говорю?

Сережа прижался к нему и посмотрел на него с таким обожанием, что Владимиру стало неловко.

– Хорошо. Плюнь на эту единицу по физике. Плюнул?

Сережа улыбнулся.

– Плюнул.

– А на двойки не смей плевать. Помни, я дал слово, что их не будет.

– Значит, не будет.

– А чтобы их не было, нужен твердый режим. Помни, ты теперь попал в ежовые рукавицы. Садись, будем обедать. Двадцать три минуты на переживания потратили!

После обеда Владимир сказал:

– Иди гуляй до четырех часов.

Сережа взял сумку для провизии.

– Тебе что сказано: гу-лять.

– Да я бы…

– Ты бы! Положи сумку.

Было без пяти четыре, когда Сережа прибежал запыхавшись.

– Вот это я называю «военная точность», – одобрил Владимир, – но разве можно так бегать? Ходи хладнокровнее.

Они занимались математикой до пяти.

В начале шестого Владимир стал куда-то собираться.

– До моего возвращения выучи всякие-разные ботаники. Приду – спрошу. А потом мы вместе на геометрию поднажмем.

Сережа спросил, подавая ему шинель:

– А вы куда идете?

– В булочную. Где у тебя карточки? – Он повесил через плечо дорожную брезентовую сумку.

Сережа воскликнул умоляюще:

– Я успею, честное слово, успею! Ну, пожалуйста! Ну, пожалуйста!

– Имей в виду, Сережка, что от неподвижной жизни у меня может сделаться ожирение сердца.

Сережа даже засмеялся, несмотря на все свое волнение.

– Что-то не похоже!

– Не похоже! Вот что, Сергей: отставить крики, вопли, умоляющие глаза и неделикатные намеки на мою внешность! Слушать мою команду! О картошке забудь. К нашему семейному очагу (он показал на железную печку) не подходи на расстояние пушечного выстрела. Когда я вернусь, я сам сварю лапшу. С сегодняшнего дня ты отстраняешься от всех хозяйственных работ. На твою долю остаются: дрова, уборка помещения и мытье посуды. Я бы сам стал и подметать, и посуду мыть, но боюсь, что это губительно отзовется на мебели и на остатках фамильного фарфора. Ты будешь только заниматься и ложиться спать в десять часов. Не впадай в отчаяние: все это будет продолжаться, пока не будут ликвидированы двойки и тройки… Не смотри так, Сережка! Ладно, несколько троек пока можно будет оставить для разгона. Ну, хотя бы по математике – уж очень у тебя запущено. Немецкий… По физике тоже, пожалуй, чтобы уравновесить твою единицу, пятерки с плюсом теперь не хватит. Хорошо, я немного уступлю. Сторгуемся. Во всяком случае, помни, что я за тебя поручился и что дело идет о моей чести. И не расстраивайся, пожалуйста! Я вернусь быстрее, чем ты ходишь: тебя и затолкают, и прижмут, и хулиганом назовут, а меня всюду пустят без очереди и даже самые злые тетки, уверен, будут со мной совсем деликатные и вежливые!

XXXVI

Вечером пришли два мальчика. Один повыше ростом, тонкий, беловолосый, с живыми, бегающими глазами. Другой – маленький крепыш, черноглазый и смуглый. Остановившись посредине комнаты, он покосился на приятеля, как бы напоминая ему взглядом: «Говорить будешь ты!»

Тот положил на стол перед Сережей стопку учебников и сказал:

– Ну, и попало нам сегодня от Павла Петровича!

Сережа спросил:

– За что?

– Как за что? За тебя. Сказал – мы плохие товарищи, не узнали, что тебе нужно… Вот смотри: география тебе насовсем, а история у нас будет на троих общая.

Сережа, благодарно улыбаясь, перелистывал учебник.

– А ты тоже хорош! – продолжал мальчик. – Молчишь, никому ничего не скажешь, ни у кого не попросишь… Что за церемонии? Какой же ты пионер после этого?

– Плохой? – спросил Сережа, продолжая улыбаться.

– Кто говорит, что мой Сережка плохой? – спросил Владимир.

– Это не мы, он сам!..

Толстый мальчик неожиданно пробасил:

– Все это произошло потому, что нас в классе нечетное количество…

– Вот как? – удивился Владимир. – Какое же значение имеет этот роковой нечет?

– А то значение, что Волков один на парте сидел. Да еще почти сзади всех. Мы теперь с ним партами поменяемся, нам будет виднее, что у него происходит, да и подсказывать будет удобнее.

Владимир погрозил пальцем:

– Вы поосторожнее насчет подсказывания. Неизвестно еще, кто кому будет подсказывать…

Увидев, что мальчик с интересом заглядывает в Сережину тетрадку, Владимир спросил:

– Как у вас обстоит дело с математикой?

– Неважно обстоит дело.

– А неважно, так подсаживайтесь, нечего время терять. Вообще что же вы стоите? Раздевайтесь, будем знакомиться.

Толстый мальчик сказал:

– Меня зовут Петя Нежданов.

Другой начал:

– А меня Гриша…

– Калашников! – подсказал Петя.

Все мальчики и сам Гриша засмеялись.

– Не Калашников, а Соколовский.

– Калашников-Соколовский!

– Ничего не понимаю! – сказал Владимир. – Почему такое веселье и почему двойная фамилия, как у артиста?

– Он не артист, он «молодой купец»! – крикнул Петя.

Сережа стал оживленно рассказывать:

– Это вчера Соколовский очень смешно на уроке сказал… Мы Лермонтова проходим… Так он сказал: «Молодой купец Калашников закрывает свою кооперацию и идет домой…»

– Нет, он не так сказал, он сказал: «Молодой купец Калашников закрывает свою кооперацию, привязывает к ней злых собак и идет домой».

– Смейся, смейся! – проворчал Гриша. – А кто написал в сочинении «задребезжал рассвет» вместо «забрезжил»?

– Это что! – сказал Владимир. – Когда я в школе учился, одна девочка на экзамене при инспекторе, при высоком начальстве, с таким пафосом продекламировала:

 
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
Науки ползаютвезде! —
 

вместо «пользуют». А потом уверяла, что именно так Ломоносов написал.

– А у нас в Дубровке Федя, Нюркин брат, – ну вы его помните? – так он…

Поздно вечером, когда мальчики ушли, Владимир и Сережа, уже лежа в постелях, долго еще вспоминали разные забавные случаи из школьной жизни. То один, то другой вдруг опять начинал смеяться и говорил:

– А вот у нас одна девочка в сочинении написала…

Или:

– А вот у нас один парень, когда сдавал на аттестат…

Было уже поздно, пора было спать, но Владимиру приятно было слышать Сережин смех, звучавший так по-детски громко и беззаботно.

Да и он сам давно уже, много месяцев, не смеялся так.

Наконец он сказал:

– Где твердый режим? Отставить разговорчики! Спать немедленно! – и потушил свет.

XXXVII

С этого дня Сережа стал заниматься изо всех сил.

Владимир объяснял математику так хорошо, что самое трудное сейчас же становилось легким. По физике рассказывал много интересного, чего не было в учебнике. Про русский язык говорил, что непатриотично в военное время иметь по русскому языку меньше пятерки.

А когда Сережа спрашивал, патриотично ли хорошо учиться по-немецки, отвечал:

– Немецкий необходим. Рано или поздно в Берлине мы будем.

В награду за успехи по математике он давал Сереже и его товарищам разглядывать технические журналы.

Все остальные предметы, кроме военного дела, конечно, он называл «всякие-разные ботаники» и относился к ним без особого уважения. Но получение плохих отметок по таким несерьезным наукам считал особенно позорным.

Был, впрочем, один предмет, о котором он ни разу не заговаривал сам и по поводу которого не давал никаких советов.

В один из первых же дней после истории с двойками Сережа сказал, смущаясь:

– Владимир Николаевич, я не знаю, как мне быть: нужно сдавать чертежи, а у меня нет готовальни. Я только карандашом их нарисовал.

– Что же ты мне раньше не говорил? Пойди сюда.

Владимир отпер ящик письменного стола – второй справа – и выдвинул его до половины. Это был единственный ящик, который запирался.

Сережа не мог удержаться, чтобы не посмотреть.

Он увидел сверху, в глубине, что-то серое с белым и узнал рукавицу, которую так старательно искал в сарае. Рядом лежал небольшой, но толстый пакет, перевязанный шнурком, – по-видимому, письма, внизу несколько папок для бумаг.

Владимир вынул из ящика большую роскошную готовальню и положил ее на стол так, как будто она жгла ему пальцы.

– Вот, – сказал он. – Могу тебе подарить в вечное пользование.

Сережа открыл готовальню и ахнул. Не только у мальчишек в классе, но даже и у самого учителя черчения, разумеется, не было такого набора инструментов.

– Как же я могу брать в школу такую? А вдруг потеряю!

– Бери с собой рейсфедер и циркуль. А когда их потеряешь, возьмешь другие. Мне они не нужны.

Он достал папку и вынул оттуда несколько листов бумаги.

– Тебе и бумага потребуется. Начни на этой, а когда дело пойдет, возьми получше.

Сережа почтительно пощупал плотный, сверкающий белизной лист бумаги.

– Какая хорошая бумага! – сказал он. – Слоновая?

– Слоновая!.. Эх, Сережка! Покажи такую учителю, он, если человек понимающий, тебе за одно качество бумаги без всякого чертежа пятерку поставит! Резинка, линейка у тебя есть? Линейка это или пила? Вот тебе настоящая линейка. Карандаши? Да разве так чинят карандаши? Вот как они должны быть очинены. Этот мягкий, а этот потверже. Все? Лавочка закрывается. Тебе, конечно, сейчас же захочется разобраться во всем этом и привести все в беспорядок. Действуй. А я пойду погуляю. Потом будем заниматься алгеброй.

Он уже надевал фуражку и, не оглядываясь, шел к двери.

XXXVIII

Наконец наступил день, когда Сережа вернулся из школы с каким-то хитрым видом, с трудом дождался окончания обеда, сейчас же оделся, взял сумку для провизии и демонстративно стал перебирать В руках хлебные карточки.

– В чем дело? – спросил Владимир. – Почему такой вызывающий вид?

Сережа загадочно улыбнулся, хотел уйти молча, но не выдержал, вернулся от двери, достал из портфеля табель успеваемости, положил его Владимиру на колени и, счастливый, убежал в булочную.

Владимир почувствовал настоящую родительскую гордость. Она поддерживала его теперь даже в самые тяжелые минуты.

А тяжелые минуты были. И не только минуты, но и часы, и месяцы.

С часами происходило что-то странное. Если прежде ему не хватало двадцати четырех часов в сутках, то теперь казалось, что их не двадцать четыре, а гораздо больше.

Особенно медленно тянулось время в первую половину дня. Когда возвращался Сережа, часы начинали шагать, иногда даже бежали рысью, но в десять часов вечера они снова останавливались.

Иногда по вечерам приходили знакомые и родственники, но это бывало редко. Одни были на фронте, другие еще не вернулись из эвакуации. Многие даже не знали, что он в Москве.

Заходившие навестить его тетушки и двоюродные сестры при всем хорошем к нему отношении могли делать одно из двух. Они или спрашивали про Аню – и приходилось что-то отвечать. Или, наоборот, старательно про нее не говорили и только смотрели на него понимающими, сочувственными глазами. Неизвестно еще, что было хуже.

Он получал много писем с фронта: от своих прежних друзей и от новых товарищей по полку.

Письма были бодрые и напористые, в особенности, когда началось наступление ранней весной.

Он радовался этим письмам и перечитывал их по нескольку раз. Ему казалось, что раздвигаются стены комнаты и он опять там, в своем полку, со своими друзьями. А потом стены смыкались опять, и снова все было так тихо и спокойно здесь, в этой комнате. Просыпаясь по ночам, он долго не мог заснуть, слушая эту тишину. Сам он писал очень редко, только брату, Елене Александровне и Кате.

Два раза в неделю он ходил в лечебницу. Врачи утешали его, что и слабость потом продет, и ходить он будет лучше, и уставать не будет так быстро, что его должно лечить время. Но вот и зима уже кончалась, а улучшения почти никакого не было.

Он стоял у окна и с каким-то ожесточением, даже с яростью, мял и тискал, прижимая к подоконнику, большой лист плотной белой бумаги. Он не сразу заметил вошедшего Сережу и ответил на его нерешительный, тревожный взгляд:

– Не смотри на меня, Сережка… Сейчас пройдет.

И шагнул к письменному столу.

– Ты что-то рано сегодня.

– У меня три урока.

– Я не думал, что ты придешь так рано, и не успел скрыть следы своих преступлений. Взял без спросу твою готовальню, лучший рейсфедер сломал и бумаги напортил целую кучу. Я больше не буду.

На столе, на чертежной доске, лежал лист бумаги, на нем линейка, прижатая с одного конца утюгом. С другого конца линейку, по-видимому, прижимало тяжелое пресс-папье, но потом оно понадобилось для другой цели. Судя по царапинам на нем, именно при его помощи был сломан рейсфедер – просто рукой нельзя было раскрошить на такие мелкие части.

Все это Сережа успел рассмотреть, пока Владимир собирал скомканную бумагу, разбросанную по столу, и поднимал перевернутый пузырек с тушью.

– Не трогайте, я вытру.

– Убери ты готовальню куда-нибудь подальше, чтобы она на глаза не попадалась… Никогда не нужно злиться, Сергей. Это ужасно вредно. Фу, даже нехорошо стало!.. Придется полежать.

Он лег на диван, лицом к стене. Сережа стал разогревать обед.

– Я вам сюда на стул поставлю.

– Не могу. Сам у себя аппетит отбил.

Сережа уже садился за стол, когда Владимир громко и жалобно сказал:

– До чего же мне надоел этот подушкин угол, если бы кто знал!

Сережа подошел к нему:

– Какой угол?

Диван был широкий, турецкий, с тремя подушками у стены, обитый темной цветастой материей.

– Вот этот угол. Сколько месяцев уже на меня в упор смотрит один и тот же цветок неувядаемый, а я на него смотрю. Ты видел когда-нибудь такие цветы?

– На обоях такие бывают…

– На обоях-то и я видел. Главное – не могу определить: роза это, хризантема или большая гвоздика. Сережка, вставать не хочется. Раз ты уже подошел, сделай такое одолжение, убери эту подушку в середину, а среднюю сюда поставь. Просто сил больше нет! Мне теперь среди бела дня какие-то хризантемные кошмары снятся.

Сережа переставил подушки.

Владимир поднял голову и придирчиво разглядывал узор на материи.

– Ничего. Сойдет. Видишь, тут в углу не цветок, а лист пришелся. А цветок отъехал дальше и не будет перед моей физиономией маячить. Пускай лист. Все-таки разнообразие. Конечно, от какого он растения, определить невозможно. Но я теперь ваши разные ботаники хорошо знаю и могу сказать с уверенностью: лист противно-лапчатый, непарно-перисто-зубчато-пильчатый! А в общем, Сережка, садись обедать и не обращай на меня внимания. Мне уже стыдно.

XXXIX

Солнце грело по-весеннему. Зеленая трава распушилась на сквере. Владимир и Сережа сидели на скамейке, у Сережи на коленях лежал учебник геометрии. Экзамены были уже недалеко, поэтому, вместо того чтобы просто гулять, решили кстати и позаниматься.

Смотри, Сергей, «Вечерку» привезли, беги захватывай. Как-то наши там без меня продвигаются… Эх, повоевать бы хоть немножко теперь, когда наступаем. Могу себе представить, какое у них настроение! Беги, беги, видишь, уже какая очередь!

Через минуту Сережа подбежал к скамейке, размахивая «Вечерней Москвой».

– Поймал! – сказал он весело. – Как раз на мою долю хватило!

Он положил газету Владимиру на колени.

– Вот и хорошо, – сказал тот каким-то безучастным голосом.

Сережа ожидал, что он начнет со сводки Информбюро, и был очень удивлен, что Владимир повернул газету последней страницей кверху, – ничего интересного там не было, одни объявления.

– Владимир Николаевич, давайте я вам…

Сережа посмотрел ему в лицо и осекся.

Что-то произошло, пока он ходил за газетой. И такое, о чем даже спросить нельзя… нельзя даже показать, что заметил.

Лицо Владимира было напряженным и страдающим.

Вот он, не поворачивая головы, посмотрел в сторону прохода на улицу, отвел глаза, опять посмотрел, потянулся за костылем, как будто хотел встать, но не встал.

И вдруг поднял газету так, что уж читать было совсем нельзя.

«Он увидел кого-то и не хочет, чтобы его заметили, – подумал Сережа. – Но кто? Кто?»

От газетного киоска расходились люди. Двое или трое прошли в сквер с газетами в руках.

Старик, опираясь на палку, прошел по дальней дорожке. Сережа покосился на Владимира. Не он…

Высокий мужчина сел на крайнюю скамейку… Не он. Молоденькая девушка в синем костюме шла от киоска, на коду разворачивая «Вечернюю Москву».

Владимир надвинул фуражку на лоб, тяжело перевел дыхание и отвернулся, прикрываясь газетой. Сережино сердце забилось. Он еще раз посмотрел на девушку.

Было в ее движениях что-то стремительное и легкое, как у птички, которая собирается взлететь. Даже резковатое чуть-чуть, но такое молодое, смелое и решительное, что, увидев ее, нельзя уже было не любоваться. Тоненькая-тоненькая… прямые плечики – будто твердая палочка вставлена внутри жакета…

Девушка не улетела никуда, она подошла к скамейке наискосок.

Глаза были опущены. Сережа видел длинные темные ресницы, тонкий профиль и шляпу с полями, тоже как-то всю устремленную вперед и кверху.

Стало свежеть, дневное апрельское тепло было обманчивым.

– Может быть, мы пойдем домой? – спросил Сережа тихо. – Холодно становится без пальто.

Владимир замотал головой. Сережа не решился настаивать.

Он не хочет, чтобы девушка заметила его, – это ясно. И еще яснее, что нельзя не заметить такого, если он встанет и пройдет мимо нее к выходу.

Налетел ветерок, холодный, северный, закрутил бумажки на аллее. Девушка передернула плечами. Ее скамейка была в тени. Она огляделась, увидела, что есть место на их солнечной стороне, и медленно пошла через дорожку.

Сережа боялся взглянуть на Владимира и только слышал, как шелестела «Вечерка» в его руке. Девушка, не отрываясь от газеты, села на их скамейку слева.

Ветер трепыхнул оба газетных листа. Она хотела подхватить свой и задела рукой соседа.

– Простите, – сказала она.

Владимир не справился со своей «Вечеркой». Девушка смотрела прямо ему в лицо, он медленно поднял голову и повернулся к ней.

Сверкнули черные глаза, изумленно взлетели кверху тоненькие брови. Сережа узнал девушку, фотографию которой Владимир показывал им в Дубровке.

Она вскочила, как на пружинах, и попыталась принять холодное и гордое выражение.

– Здравствуйте! – сказала она резко.

Он ответил глуховато:

– Добрый вечер!

Она пошла к выходу, но вдруг заметила костыль, прислоненный к скамейке, оглянулась, испуганно посмотрела на ноги Владимира, подняла глаза и увидела пустой правый рукав.

Лицо ее исказилось, она жалобно охнула.

– Я не знала, что вы были ранены, – сказала она. – Давно ли? – и вдруг мягко дотронулась до его плеча. – Володя, ты поэтому написал мне такое негодяйское письмо?

Владимир кашлянул.

– Неважно, почему. Я написал то, что хотел написать. Больше нам говорить не о чем.

– Ну да, я понимаю теперь, почему ты писал на машинке… Это было особенно обидно… Володя, нам все-таки есть о чем поговорить!

Она повернулась к Сереже:

– Мальчик, будь добр, взгляни, который час там, на площади.

Сережа встал и хотел идти, но Владимир посмотрел на него, и он остановился.

– Мальчик, я же прошу тебя.

– Сережа, сядь. Он никуда не пойдет.

Прохожие стали оглядываться на них, они были слишком заметны оба.

Группа школьниц-подростков остановилась неподалеку, потом села на соседнюю скамейку.

– Мы, кажется, устраиваем бесплатный уличный спектакль, – холодно сказал Владимир.

Она вспыхнула.

– Хорошо. Сережа, скажи мне, где вы живете? Должно быть, где-нибудь недалеко.

Сережа вопросительно поднял глаза. Владимир покачал головой.

– Я против того, чтобы спектакль переносился в закрытое помещение.

– Можешь не говорить! Дурацкая конспирация. Я узнаю твой адрес в любом киоске справочного бюро!

Он ответил почти грубо:

– Аня, я не хочу, чтобы вы приходили.

– Хорошо. Можешь запирать двери на цепочку. – Она подошла к нему совсем близко. – Не нужны мне твои руки и ноги! Голова есть – достаточно!

Она схватила его голову обеими руками и, сдвинув фуражку, крепко поцеловала в жесткий завиток надо лбом. Не обернувшись ни разу, она пошла к выходу.

Школьницы на соседней скамейке взволнованно заторопились посмотреть, куда она пойдет.

Владимир, не шевельнувшись, смотрел ей вслед, пока она не скрылась за угол. Потом положил руку на высокую спинку скамьи и прижался к ней лбом.

Серые клочкастые облака закрыли солнце. Ветер усилился, стало совсем холодно. Прохожие, одетые по-весеннему, легко, торопливо уходили со сквера.

Сережа прошелся несколько раз до выхода и обратно, подняв воротник курточки.

– Владимир Николаевич, – сказал он наконец, – надо идти домой. Вы простудитесь.

– Да, да, – ответил тот, – пойдем. Помоги мне встать.

Он оперся всей тяжестью на Сережино плечо. Сережа подал ему костыль. Они сделали несколько шагов и остановились.

– Нет, я не пойду, – сказал Владимир отрывисто. – Посидим еще.

Он тяжело опустился на скамью и опять оперся головой на руку.

Сережа услышал странный звук и не сразу понял, что это Владимир Николаевич стучит зубами.

И вдруг пошел снег, большими, растрепанными мокрыми хлопьями. Дорожки, трава и крыши домов стали пестрыми.

Снег падал на скамью и на плечи Владимира, оставляя темные пятна на гимнастерке.

– Владимир Николаевич, нельзя вам оставаться здесь!

– Да, холодно. Но ты же видишь, что я не могу идти. Беги домой, принеси мою шинель. И сам оденься.

Увидев Сережино испуганное лицо, он стиснул зубы, чтобы не стучали, но тогда сам начал дрожать, всем телом, так что тряслась скамейка.

Сережа выбежал на улицу. Начинало темнеть. Людей буквально точно ветром сдуло. Он боялся оставить Владимира Николаевича одного и не знал, на что решиться.

Милиционера позвать? Но он далеко, на площади.

«Скорую помощь» вызвать по телефону? Поедет ли? Да и гривенника нет для автомата.

Мимо Сережи проехал автомобиль и, завернув, остановился около тротуара. Он был похож на большого черного блестящего жука. По стеклу веерообразно шевелились тонкие усики, счищая мокрый снег, и довершали сходство.

Сережа постучал шоферу.

– В чем дело? – высунулся молодой военный с сержантскими нашивками.

– Послушайте, – волнуясь, начал Сережа, – здесь в сквере инвалид… майор… раненый… Ему стало нехорошо, я не знаю, как нам добраться домой! Мы живем недалеко. Не могли бы вы подвезти его домой? Пожалуйста!

– Что ж, парень, – ответил тот, подвезти, конечно, можно, только не могу я без приказа уехать. Сейчас выйдет мой капитан, попроси его… Отец твой? – он сочувственно посмотрел на Сережу.

– Нет. – Сережа стал ходить перед крыльцом, засунув руки в карманы.

– Да ты сядь ко мне, погрейся, – пригласил шофер. – Вот он идет.

Со ступенек крыльца сбежал капитан в щегольской шинели и нагнулся, открывая дверцу.

Ну и холодина! – сказал он. Поехали.

– Товарищ капитан! – воскликнул Сережа.

Тот обернулся.

– Ну, ну?

Сережа повторил свою просьбу.

– Конечно, подвезем, – сказал капитан. – Давай его сюда! Или что? Помочь ему нужно?

Он пошел к скверу.

Сережа окинул взглядом сухощавую фигуру капитана.

– Товарищ капитан, нам с вами не довести его.

Капитан сделал знак шоферу, и все трое торопливо пошли по грязной дорожке.

Владимир сидел все в той же позе. Плечи гимнастерки были уже не пестрыми, а совсем темными. Фуражка упала за высокую спинку скамьи.

Сережа окликнул его. Он с усилием поднял голову. Мокрый, потемневший завиток надо лбом завился еще круче.

Шофер поднял фуражку с травы и стал ее отряхивать. Капитан поспешно снял с себя шинель и накинул Владимиру на плечи.

Наконец удалось довести его до машины и усадить. Он откинулся на сиденье и попытался улыбнуться Сереже бледными, прыгающими губами.

Самое трудное было подниматься по лестнице в темноте.

Но наконец все добрались до теплой комнаты и посадили Владимира на диван.

– Скорей давай ему сухую рубашку, – распоряжался капитан. – Леша, стаскивай сапоги! Да не так! – остановил он усердие шофера. – Не видишь разве, больной человек!

Потом он сунул подушку под голову Владимира и стал срывать с постели и с вешалки все, чем можно было закрыть его.

– Скажи фамилию и адрес, мы сейчас заедем, вызовем врача.

– Не надо врача, что вы! Сережа, дай мне водки.

– Правильно, товарищ майор! – одобрительно воскликнул шофер.

– Это тоже очень хорошо, – согласился капитан.

Сережа достал бутылку и рюмку и стал наливать.

С дивана послышался прерывающийся от озноба добродушно-насмешливый голос:

– Надо думать… когда ты что-нибудь д-делаешь… милый друг. Разве я… по… похож на маленькую девочку? Стакан!

Сережа вопросительно посмотрел на капитана.

– Наливай, наливай, – отозвался тот, – ничего, кроме пользы, не будет!

Стакан стучал о зубы Владимира и был выпит залпом.

Шофер одобрительно крякнул. Владимир знаком показал, чтобы налить еще.

Сережа не решался и медлил.

– Такому не повредит, – авторитетно заявил капитан.

Второй стакан последовал за первым и вызвал немалое восхищение шофера Леши.

Владимир выпростал из-под одеяла руку.

– Спасибо вам, товарищи.

И капитан, и шофер почему-то одинаково пожали эту руку обеими руками. Капитан огляделся. Им не хотелось уходить, хотелось еще что-то сделать.

– Идите, идите, товарищ капитан. Только, пожалуйста, не нужно доктора. Ведь я же сейчас засну.

Сережа пошел проводить их в переднюю.

И так же, как тогда шофер, капитан спросил Сережу:

– Отец твой?

– Нет, – ответил Сережа. И, поняв, почему они спрашивают, прибавил: – Но это все равно. Он у меня только один.

– Жалко хорошего человеку, – сказал шофер. И прибавил, крепко стукнув кулаком о притолоку двери: – Мерзавцы! Сколько горя понаделали!

XL

Доктор, вызванный капитаном, пришел утром, прописал лекарство и велел лежать в постели.

Однако днем Владимир почувствовал себя лучше, оделся и даже пообедал за столом.

Потом опять поднялась температура. Он взял книгу и лег на диван, прикрывшись шинелью. Через полчаса он положил книгу рядом с графином на высокий круглый столик около дивана.

– Дай-ка мне, милый друг… что там у тебя? Аспирин? Пирамидон?

Сережа хотел достать лекарство, но послышался звонок. Он вышел в переднюю.

– Владимир Николаевич дома?

Аня стремительно вошла в едва открывшуюся дверь, как будто опасалась, что ее не пустят.

Сережа растерялся.

– Да… он дома… Только он болен… И… я не знаю. Подождите здесь, пожалуйста, я скажу ему.

Но Аня бросилась вслед за ним и даже его опередила.

Владимир, увидев ее, покраснел и сказал, сердито блестя глазами:

– Спектакль отменяется за болезнью главного актера. Аня, у меня температура и голова не совсем в порядке. Я могу сказать что-нибудь лишнее, о чем нам обоим будет неприятно вспоминать. Уйдите, прошу вас.

– Тем более не уйду, если ты нездоров, – спокойно возразила девушка. – А если голова не в порядке, нужно ее лечить.

Она достала из сумочки платок, обшитый кружевами, пощупала воду в графине – холодна ли – и, намочив платок, положила на лоб Владимиру.

Он закрыл глаза и с минуту лежал молча.

Потом сорвал платок и шлепнул его на пол.

– Владимир Николаевич, вот пирамидон, – сказал Сережа.

– Не надо. – Он с усилием повернулся на бок, лицом к стене, и натянул шинель на голову.

Сережа постоял, растерянный, с таблеткой в руке, и вышел на цыпочках в маленькую проходную комнату. За ним, тоже на цыпочках, проскользнула Аня и тихонько прикрыла дверь.

– Когда он заболел? – спросила она. – Ведь вчера он сам пришел на сквер, правда?

– Уже потом, когда вы ушли, – ответил Сережа. – Было очень холодно, а мы вернулись только в темноте.

– Да ведь снег вчера шел! Зачем же вы так долго?

– Ему стало нехорошо, он не мог…

– Сергей! – послышался голос из-за двери.

– Я тут, Владимир Николаевич.

– Никаких сепаратных разговоров!.. Здесь сиди. Сережа сел за письменный стол и достал портфель с учебниками.

– Если я засну, ты никуда не уйдешь! Понятно?

– Понятно.

– И убедительно тебя прошу, милый друг, не болтай лишнего!

Он долго лежал, закрыв глаза, но дышал тяжело и неровно.

Аня два раза подходила к нему и щупала его лоб, сначала рукой, а потом даже губами.

При этом она вызывающе смотрела на Сережу.

Она пыталась задавать ему вопросы, но после первого же очень вежливого ответа поняла, что он скорее даст разрезать себя на мелкие кусочки, чем будет что-нибудь рассказывать теперь, когда ему велено не болтать лишнего.

Начинало темнеть. Сережа зажег лампу, включил электрический чайник и сказал, что сходит за хлебом.

Владимир отбросил шинель и встал.

– Потом сходишь, – он подошел к письменному столу. – Ну как, сделал уроки?

– Напрасно ты встаешь, – сказала Аня.

– Напрасно вы не уходите.

Сережа протянул ему градусник.

– Потом.

Он подошел к шкафу, взял стакан, налил себе воды из графина. Проходя мимо стула, на котором стоял чайник, неловко зацепил за шнур, чайник опрокинулся с шипением и паром.

Аня вскочила.

– Ты не обжегся? Володя, ну зачем ты ходишь, если ты так…

Он багрово покраснел.

– А я, Аня, теперь всегда так хожу. У меня иначе не получается. Я нарочно хожу, можете этим живописным зрелищем любоваться!

Он два раза еще прошел по комнате, натыкаясь на мебель, виновато посмотрел на Сережу, вытиравшего лужу.