Текст книги "О завтрашнем дне не беспокойтесь (СИ)"

Автор книги: Николай Симонов

В топке камина, расположенного в центре помещения, разгораясь, трещали сучья. Кто и с какой целью, летом, да еще среди ночи развел в камине огонь, было совершенно непонятно. Он повернул голову и перевел взгляд на низенькую кушетку под окном, на которой на ночь устроилась Ириска. Его супруга была на месте: спала, укрывшись с головой шерстяным одеялом.

Входная дверь с улицы хлопнула. Кто-то вошел в сени, потоптался, со скрипом открыл внутреннюю дверь, шепотом выругался, вошел в прихожую, обо что-то споткнулся и снова выругался. Прихожая по ночам служила спальным местом для прислуги, но не на полу, конечно, а на полатях, похожих на антресоли. Охранник войти в апартаменты без вызова не мог, и уж тем более среди ночи по своей прихоти разжечь камин. Павлов на всякий случай проверил, на месте ли кинжал и заряженный многолучевой арбалет. Арбалет заряжала Ириска, подтрунивая над крайней его осторожностью и подозрительностью, – на что он ей резонно возражал в духе известной поговорки: "Бережёного Бог бережет".

Из прихожей человек, вошедший в дом с улицы, прошел в маленькую гостиную, заставленную платяными шкафами, буфетом с посудой и чем-то похожим на секретер. Там он остановился. До слуха Павлова донесся сдавленный стон, и ещё еле различимый звук, напоминающий утробное урчание, с раскатистым и слегка картавым "хрррр", и не на шутку разволновался. В гостиной на подвесной кровати, которая занимала мало места, поскольку складывалась к потолку, расположилась на ночь Алексия.

Павлов взял арбалет наизготовку, и в этот момент увидел, как на него стремительно надвигается черная мохнатая тень. Он приготовился стрелять, но уже через пару секунд отложил арбалет в сторону и с облегчением вздохнул. Тот, кого он принял за злоумышленника, оказался его приемной дочерью Алексией с охапкой расколотых на поленья дров.

– Почему не спишь?– спросил он ее громким шепотом.

– Мне стало холодно, и я решил разжечь камин. Дров в дровницу у камина никто наложить не додумался. Вот и пришлось идти за ними в сарай, – ответила Алексия обычным хрипловатым голосом, совершенно не заботясь о том, что может кого-то разбудить.

– Тише, Ириску разбудишь!– шепотом предупредил ее Павлов.

– Ей все равно. Она уже третий час под наркозом,– невозмутимо заявила Алексия, и принялась подкладывать в камин принесенные с собой поленья.

– Что ты мелешь?! Какой наркоз?! Сейчас же прекрати!– рассердился Павлов. Он даже попытался привстать, но острая боль в ноге не позволила ему это сделать.

– Я подмешал ей в травяной чай сок мака, конопли и мандрагоры и теперь с ее бесчувственным телом можно проводить любые операции, – насмешливым голосом сообщила Алексия, издав в конце фразы урчание, с раскатистым и слегка картавым "хрррр".

И тут до Павлова дошло, что Алексия (Алексхан), это – вовсе не Алексия, а захватившее ее разум и тело демоническое существо, которое намеревается сделать какую-то пакость. Он снова потянулся за арбалетом, но ухватить его не смог, так как руки внезапно налились свинцовой тяжестью. Он хотел закричать, чтобы привлечь внимание охраны, но и этого сделать ему не удалось: рот не открывался. Его тело больше его не слушалось.

 
Тем временем тот, кого он принимал за Алексию, как ни в чем не бывало, заложил дрова в топку, последним поленом постучал по порталу (декоративная часть камина, которая окружает, обрамляет топку – Прим. Авт .) и требовательно позвал:
 

– Эй, ассистент! Где тебя черти носят?

Из топки камина послышалось кряхтение и сопение, как будто в ней кто-то возился. Потом из нее показались две ноги, обутые в красные сафьяновые сапоги и темно-коричневые полы суконного кафтана. Потом показалась нижняя часть спины. Из топки, как из люка горящего танка, завалившегося на корпус, выбрался плюгавый и плешивый старичок, в котором, когда он повернулся к нему лицом, Павлов опознал своего старого знакомого.

Смахнув платком с плешивой головы тлеющий уголек, и стряхнув с одежды прилипший к ней пепел, Арнольд Борисович Шлаги лучезарно улыбнулся и отвесил низкий поклон, но не Павлову, а Алексии. К ней же он, по-русски, обратил и слова приветствия, произнесенные с тоном подобострастия и величайшего уважения:

– Простите, ваше высочество, за двухминутную задержку. Тележка с медицинским инструментом в дымоходе застряла. Еле-еле ее пропихнул.

– Где же твой инструмент, черт побери?!– нетерпеливо потребовал тот, к кому Арнольд Борисович обратился, как отпрыску царских кровей.

– Сей момент, ваше высочество, не извольте беспокоиться,– засуетился бес. Затем он повернулся к камину, натужно крякнул, и вытащил блестящую никелем тележку, которая по своим габаритам вдвое превосходила размеры топки.

Вытащив тележку, Арнольд Борисович подкатил ее к кровати, на которой лежал онемевший и парализованный Павлов. Поставив тележку у изголовья, бес мельком на него взглянул, показал язык и обратился к лже-Алексии за разъяснениями по поводу дальнейших действий:

– Как наш пациент? К операции готов? Уже засыпает? Когда приступим?

– Пациент, как всегда, в своем репертуаре. Недавно угрожал мне арбалетом. Не спит. Наркоз мой, видите ли, ему не по нутру пришелся. К операции приступим прямо сейчас. Пусть ему будет больно,– сказал тот, кого Павлов по неведению считал своим приемным сыном, а затем дочерью.

И тут в голове у него мелькнула мысль о том, что, возможно, юный мичман, который прибился к нему у полуострова Давос после потопления "Неустрашимого" не так прост. Что, если, на "Неустрашимом" Алексхан никогда не служил, и к семье его покойного друга Антон-хана совершенно не имел никакого отношения? Тогда кто же он? Кто?! Почему так настырно за ним следует?!

Его мысли по поводу Алексхана прервал Арнольд Борисович, который, покрутив головой, пожаловался:

– Кто-то за окном воет и мешает сосредоточиться.

– Это – Айдан. Старуха-шаманка из племени тунгусов. Представляешь, чуть меня не покалечила и досрочно из командировки не вытащила. Неглубоко, видно, я ее зарыл, да и бубен ее мне бы следовало не ломать, а сжечь,– сказал мичман-самозванец, которого Павлов уже был готов называть не иначе, как "засранец".

– Может, заткнете ей глотку, а то я по ошибке вместо пинцета передам вам зажим, или, наоборот,– умоляюще попросил Арнольд Борисович.

– Некогда с ней возиться. Просто закрой окно, а затем объясни пациенту, с которым мне разговаривать не хочется, поскольку он сам – "засранец", о цели предстоящей операции,– потребовал лже-мичман.

Арнольд Борисович хлопком в ладони закрыл окно и, подойдя к изголовью кровати, улыбнулся, хитро прищурился и торжественно объявил:

– Дорогой Дмитрий Васильевич! По просьбе вечно-живого дедушки невинно убиенной принцессы Роксаны,– того самого, что лежит, забальзамированный, в золотом саркофаге под толщей земли самого высокого кургана уйгурской степи, мы проведем вам пластическую операцию по изменению пола. Заодно, естественно, мы заменим ваши переломанные и израненные конечности. Все – бесплатно. Донорские женские органы, которые я не буду перечислять, чтобы не коробить ваш слух, мы заимствуем у вашей супруги Ириски. Ваша умная голова, широкие плечи и натренированные бицепсы останутся при вас. Груди, бедра, ягодицы и ноги мы отрежем от Ириски и аккуратно к вам без швов прикрепим. После этого вы соединитесь с ней, так сказать, навсегда. Были двумя, а станете одним. Ваш могучий, кхе-кхе, детородный орган, заберет себе их высочество. Дедушка Роксаны, по правде говоря, пожелал, чтобы мы прицепили вам эту штучку на лоб, но мы, подумав, решили, что это – не эстетично, и, к тому же, помешает вам в холодную и дождливую погоду пользоваться головным убором.

Когда Павлов услышал эти слова, внутри у него все оборвалось. Сердце, учащенно забившись, остановилось, и он понял, что умирает, не завершив свои труды и даже не простившись с родными и близкими ему людьми. Лже-мичман, заметив его состояние, толкнул Арнольда Борисовича в спину и закричал:

– Мы его теряем! Скорее тащи электрошок!

Арнольд Борисович кинулся к камину, и в этот момент Павлов увидел, что дом горит, то есть не весь дом, а только потолок, причем, так ярко, что глаза слепит. Потом он обратил внимание на то, что огонь какой-то не естественный – белого цвета и тепла от него нет. И, вдруг, из языков пламени, собравшихся в один факел, перед его кроватью возникла женщина ослепительной красоты в охотничьем комбинезоне лазуритового цвета с ярким блеском и мягкой, приятной полупрозрачностью.

– Оставь его, Бафомет, он не твой!– решительно заявила она голосом, который невозможно было ни с кем спутать.

 
Вне всякого сомнения, это была Медвяная Роса.
 

– Пошла в преисподнюю, коза драная! Шлюха! – что есть мочи заорал Арнольд Борисович и замахал руками, пытаясь отогнать ее прочь.

– Кто это?!– удивился лже-мичман, которого Медвяная Роса назвала незнакомым Павлову именем.

– Так, одна шлюшка, изменившая своему первому мужу, а затем и нашему другу,– сказал Арнольд Борисович и противно захихикал.

Павлов почувствовал, как у него снова застучало сердце, но уже не слева, а справа. Он попробовал пошевелить конечностями, и у него это получилось. Собравшись с силами, он приподнялся с кровати, а затем даже смог на ее сесть и спустить ноги на пол. Бедро, ноги и руки уже совершенно не болели, и по всему телу разлилась приятная легкость. Руки сами собой потянулись к арбалету, но поднять его он не смог, только чуть-чуть сдвинул с места.

Арнольд Борисович еще больше усилил свои крики и маты, а Медвяная Роса, молча, смотрела на него гневным взглядом. И под воздействием силы этого взгляда с бесом начали происходить странные метаморфозы: он стал меняться в лицах, среди которых Павлов узнал Эскулап-хана и своего бывшего коллегу по работе в Главлите Арнольда Борисовича Шлаги. Одежда на бесе задымилась, а лицо приобрело багровый оттенок.

В то, что произошло дальше, Павлову верилось с большим трудом. Медвяная Роса протянула ему руку. Схватившись за нее, он встал на ноги. Арнольд Борисович и лжемичман загородили проход, зашипели и зарычали, угрожающе обнажив острые клыки. Звякнуло разбитое стекло, и в окне мелькнула седая голова шаманки Айдан. Увлекаемый Медвяной Росой, Павлов пролетел сквозь потолок и очутился на четырехскатной крыше, покрытой добротным тесом. Судя по положению луны, было два или три часа ночи.

Входная дверь флигеля громко хлопнула. Из нее, как ошпаренный, выскочил Арнольд Борисович Шлаги и истошным голосом заорал:

– Незаконная кремация! Я протестую!

Его крики привлекли внимание охраны, возвращавшейся с обхода вверенного им участка подворья. Они подняли тревогу, и бросилась на Арнольда Борисовича с копьями наперевес. На помощь к ним уже бежали слуги Капуцина с рогатинами и топорами. Одежда на бесе вспыхнула, и он попытался от нее избавиться, превратившись в пантеру. Но превращение получилось у него только наполовину, поэтому кроме одежды на нем еще и загорелась шерсть. Чтобы сбить пламя, бес начал кататься по влажной траве. В него полетели копья. Тогда бес, большими прыжками, на четырех огромных лапах, понесся сторону выгребной ямы, в которую обитатели орландского подворья сваливали мусор и сливали нечистоты. Пробив головой хлипкий настил, бес скрылся в яме. Преследовавшие его охранники и слуги Капуцина окружили яму и в нерешительности встали с поднятыми в замахе копьями, рогатинами и топорами.

Из открытой настежь двери флигеля в одной сорочке и босиком выбежала Ириска, и, заламывая руки, громко зарыдала.

– Пойдем! Дальше тебе будет очень больно смотреть,– предложила Медвяная Роса и крепко сжала ему руку.

Он повернулся к ней, уткнулся лицом в грудь и заплакал от переполнявшего его чувства благодарности и светлой радости. Медвяная Роса гладила его, как маленького, по голове и шептала нежные и ласковые слова, от которых ему становилось все легче и легче. Он даже не заметил, что вместе с нею уже поднялся и парит над землей на высоте птичьего полета. Когда же, наконец, до него дошло, что законы земной гравитации на него не действуют, он спросил себя и ее:

– Неужели это все?

– Нет,– ответила она и уточнила: Тебе предстоит пересадка на другой плот и возвращение к родным берегам.

– А ты? – робко поинтересовался он.

– Я останусь с тобой, и теперь уже навсегда,– ответила она и в ее живых глазах заиграли добрые и веселые смешинки.

Он хотел было спросить ее о цели и маршруте предстоящего путешествия, как она привлекла его внимание к тому, что происходит на земле, то есть на территории орландского подворья, от которого они, незаметно, отлетели на расстояние полукилометра. Из высокой кирпичной трубы на крыше флигеля вырвался язык пламени и принял форму козлиной головы с большими рогами, бородой и пустыми черными глазницами.

– Беее! Беспредел!– проблеяла "козлиная голова", и, оторвавшись от трубы, начала медленно от нее удаляться.

– Алексхан? – спросил он ее.

– Да. Тело его сгорело в камине, а все остальное вышло через трубу,– подтвердила она его догадку.

– Кто же в камин его загнал?– Павлова распирало любопытство.

– Полагаю, что он сделал это сам, ну, может быть, не без помощи Айдан,– весело ответила Медвяная Роса.

Павлов подумал, что с его стороны было бы очень невежливо улететь в Москву и не поблагодарить Айдан за помощь, которую она ему оказала. Также неплохо было бы проститься со стариком Бильдыевым, Лисичкой, Ириской, Толемей-ханом, Сансарой и Урсулой. Он с благодарностью вспомнил имена сотен людей, с которыми ему довелось встретиться за время своего удивительного путешествия.

– Ты забыл о Березке,– напомнила ему Медвяная Роса, которая, очевидно, свободно читала и угадывала его мысли.

– Я ее помню,– сказал он, сгорая от стыда и смущения.

– Тогда давай ее навестим!– предложила она.

– Ты не возражаешь? – удивился он, почему-то считая, что прекрасная дакотка должна испытывать к Березке ревность.

Снова прочитав его мысли, Медвяная Роса рассмеялась, и, не говоря ни слова, повлекла его за собой на переливающуюся лунным серебром поверхность Голубого залива. Они прошлепали по воде несколько шагов, и навстречу к ним из зарослей камыша выпорхнула маленькая лодка из стеклоподобного материала, отливающего золотистым цветом, с изогнутым, как лебединая шея носом. Медвяная Роса заняла место за кормовым веслом, а он сел на банку гребца и взял в руки почти прозрачное двухлопастное весло. И они пошли вверх по реке Ипуть.

Третий поход Павлова на Красные Камни на чудесной лодке Медвяной Росы оказался самым быстрым. Уже на рассвете они подошли к Главному причалу и его знаменитой, высеченной в скале лестнице. По дороге они, без умолка, разговаривали. Павлов рассказывал Медвяной Росе о том, что ему пришлось пережить в облике старшего сына императора джурджени, а она поделилась с ним своими впечатлениями от путешествия в одну далекую галактику.

На пустынном причале у самой кромки воды стояла молодая женщина в скромном холщевом сарафане и темным платком на голове. Она напряженно всматривалась в круги, образовавшиеся на воде, как будто уже знала о том, что они могут означать.

– Березка, здравствуй, это мы!– приветствовала ее Медвяная Роса.

– Да, я вас вижу, но только очень смутно. Я уже все поняла. Ночью мне приснился сон, что, будто бы я стою на причале и кого-то жду. Проснувшись, я не стала раздумывать, и поспешила вас встретить,– очень кратко и емко сообщила Березка.

– Мы только на пару минут, чтобы попрощаться. Впереди у нас долгий путь через Кольцо Времени,– объяснила причину их кратковременного визита Медвяная Роса.

– Вы ведь вернетесь?– с надеждой в голосе спросила Березка.

– Обязательно вернемся, – сказал Павлов и при этих словах в ладони его правой руки ярко вспыхнули два меленьких изумруда, оставленные ему Забавой и Младшей Досей в качестве подарка "женщине, которая его любит и ждет".

Павлов вышел из лодки на причал и протянул Березке эти два камушка. Молодая вдова со слезами на глазах приняла его подарок, и, сжав камушки в кулаке, всхлипнула, понуро опустила голову, ничего не сказав, повернулась и медленно стала подниматься по ступенькам наверх.

– Прости!– крикнул он ей.

Березка обернулась, и их глаза встретились. Как только это случилось, почва под ногами Павлова провалилось, и он полетел вниз в бездонную черную пустоту.

 
ГЛАВА 2.
КАПСУЛА N 2XX + XY
Без четверти три на мобильный телефон Геннадия Галыгина позвонил г-н Терехов, и, извинившись за опоздание, сообщил, что находится в кафе по указанному им адресу и ждет его секундантов. Антон Шлыков и Александр Андреев их разговор слышали, и, не дожидаясь, когда он их попросит проследовать к месту встречи, стали собираться на выход.
 

– Ты, главное, береги свои нервы, и не раскисай прежде времени,– напутствовал его Александр Андреев.

– Разберемся!– попытался поднять ему настроение Антон Шлыков.

Едва его друзья-коллеги вышли из кабинета, как на рабочем столе Антона Шлыкова зазвенел телефон. Галыгин перехватил входящий вызов. Звонил бывший одноклассник Антона, ставший православным священником, то есть отец Андрей. Поздоровавшись, священник сказал, что у него какие-то непонятные проблемы с ноутбуком: появляется синий экран,– и просил у него, как у специалиста, совета.

Галыгин дружелюбно ответил, что появляющийся синий экран, – это, вероятнее всего, предупреждение о том, что операционная система, установленная на ноутбуке, работает нестабильно, вот-вот рухнет, и рекомендовал отцу Андрею ее переустановить.

– Может ли это быть как-то связано с "проблемой 2000"?– волновался батюшка.

– Причин может быть несколько: от отказа одного из мостов материнской платы до банального вируса. "Проблема-2000" тут не причем, – объяснил Галыгин и предложил в случае, если переустановка OS не даст результата, привезти свой ноутбук в Вычислительный центр, где его протестирует специалист по "железу".

Отец Андрей рассыпался в благодарностях, но прежде, чем разговор закончился, Галыгин успел сказать, что у него к нему тоже есть вопрос профессионального характера.

– Богословский, риторический, философский?– попросил уточнить отец Андрей.

– Полагаю, что исторический. Кто такой Бафомет?– спросил Галыгин, что называется, в лоб.

– Бафомет?!– удивился отец Андрей, и в трубке послышались короткие гудки.

Галыгин недоуменно хмыкнул и через опцию KUHEN попытался проследить, о чем думает "ЭП-Мастер".

Программа, хоть и медленно, сочиняла очередной сюжет повествовательного произведения о путешествии во времени, которое литературный герой должен был совершить после того, как полетел вниз в бездонную черную пустоту.

Прочитав отдельные заготовки, Галыгин забеспокоился. К предыдущим новеллам и эпизодам они имели весьма опосредствованное отношение. Из этого, по его мнению, следовало, что потеря AS/400, возможно, привела к рассогласованию алгоритмов описания ситуаций кризиса, кульминации и развязки. Жизнь и судьба главного героя повествовательного произведения кардинально изменились. Читатель может убедиться в этом сам.

 
Если время – сущее в себе,
То его нельзя искупить…
Несбывшееся и сбывшееся
Приводят всегда к настоящему.
Т. Элиот
I
Проснувшись, Павлов сразу понял: что-то не так, как надо: и кровать не его, и постельное белье, пахнет не фиалками, а касторкой, и через полуоткрытое окно, задернутое плотными пыльными шторами, до него доносится не монотонный шум морского прибоя, а гул просыпающегося мегаполиса. Впрочем, шум прибоя ему, наверное, привиделся во сне.
Он перевернулся на левый бок, ощущая в висках и затылке тупую боль. Понаблюдав за исчезающей на полу, выложенном старинным дубовым паркетом, лунной дорожкой бледно-серебристого цвета, он приподнялся, осмотрелся и с удовлетворением отметил, что он не в гостях и не в медицинском вытрезвителе, а в съемной квартире.
 

– Так, так. Все понятно. Я, наверное, вчера перебрал и прибыл на ночлег на автопилоте. Меня заклинило, и я никак не могу выйти из сна в реальность,– подумал он и решил с подъемом не торопиться, еще немного полежать и вспомнить обстоятельства вчерашнего дня.

Вчерашний день начался, как обычно: с тяжелого похмелья и страстного желания напиться до самозабвения. На работу в Министерство геологии СССР он не ходил уже две недели именно из-за этого состояния (просто не мог работать), пил сутки напролет и никак не мог остановиться. Он поссорился с отцом и старшим братом, которые хотели отправить его на принудительное лечение в наркологический диспансер, и поселился у своего приятеля Леонида Чупеева в его уютной комнате в коммунальной квартире в доме на Лесной улице. Сам хозяин комнаты в это время находился в длительной служебной командировке на границе китайской Гоби с монгольским Алтаем.

Согласно сухому протоколу событий, отложившихся в его памяти, вчера было 14 мая 1990 года, понедельник. Проснувшись и опохмелившись фужером "Советского" полусладкого, он отправился на Белорусский вокзал, прикупил у знакомого бутлегера пол-литра самогона, сел в электричку и через полчаса уже был в Лобне – чудесном подмосковном городке рядом с Шереметьево. В Лобне в частном доме на улице Геологов проживала Катерина – его новая пассия, которой он обещал построить на огороде теплицу.

Катерине было уже за сорок, но выглядела она под тридцать, имела осиную талию, два высших образования и воспитывала несовершеннолетнюю дочь Нику. Теплица была уже наполовину готова, поэтому особенно ему напрягаться не пришлось, то есть, конечно, пришлось, но уже не в качестве строителя, а темпераментного любовника. Потом Катерина пригласила его отобедать, и они засиделись. Около шести часов вечера к Катерине заглянула ее подруга Елена Владимировна – тоже одинокая и разведенная, и дамы пошли его провожать на железнодорожный вокзал. По дороге они зашли к Елене Владимировне в гости, чтобы полюбоваться на новенький мебельный гарнитур не то румынского, не то финского производства.

По просьбе Елены Владимировны Павлов с помощью молотка и отвертки устранил небольшой огрех, допущенный сборщиком мебели, и после этого она предложила отметить покупку. Они попробовали настойку на клюкве, настойку на малине, настойку на смородине и настойку на плодах рябины. О том, что было потом, Павлов помнил очень смутно. Катерина, вспомнив о своих материнских обязанностях, отправилась домой, обещала скоро прийти, но почему-то не возвращалась. Он остался наедине с Еленой Владимировной – пышнотелой 25-летней блондинкой, которая с грязным огоньком в бесстыжих серых глазах предложила ему с ней переспать.

. Сказав хозяйке, что ему надо освежиться, он через заднюю калитку двора вышел на огород, миновал его, затем перелез через изгородь и решительно направился туда, где, по его расчетам, должен находиться железнодорожный вокзал. Он немного отклонился от цели, и вышел на железнодорожное полотно, примерно, в полукилометре от вокзала. Его ослепил яркий свет двух головных прожекторов несущегося навстречу поезда, оглушила сирена и скрежет тормозов, а дальше в памяти наступил полный провал. То, что он все-таки под поезд не попал, а благополучно доехал до Москвы, свидетельствовал сам факт успешного утреннего пробуждения.

В коридоре и в соседней комнате заработало радио. Прозвенев с полминуты, кремлевские куранты перешли на единичный бой большого колокола с точным секундным интервалом. После шестого удара заиграл гимн Советского Союза со словами "Союз нерушимый республик свободных…". Повисла тягостная тишина, которую прервал притворно-возвышенный голос диктора: "Доброе утро, дорогие товарищи! Московское время шесть часов и четыре минуты. Сегодня четырнадцатое мая 1990 года, понедельник. Передаем последние известия".

Когда Павлов был еще маленький, то, слыша фразу: "Передаем последние известия",– ужасался от мысли, что если по радио говорят "последние", то все… Будет война, или просто всех убьют, или атомный взрыв и новостей больше не будет. И так на протяжении долгого времени ему было ужасно страшно, и просто страшно, пока не выработалась привычка верить не всему, что говорят взрослые.

Неожиданно смысл слов диктора дошел до него: "Четырнадцатое мая, понедельник!" Это означало, что все события вчерашнего дня, которые он собрал в своей памяти, – не более, чем сон. Он, естественно, заволновался, порывисто вскочил с постели и быстро оделся в темно-бардовый махровый халат, валявшийся в ногах.

Взвившаяся пола халата зацепилась за спинку венского стула, приставленного к дивану. Стул грохнулся, и вместе с ним на пол упало то, что на нем стояло: похмельная бутылка "Советского" полусладкого и хрустальный фужер. Фужер разбился, издав печальный звон, а тяжелая бутылка из толстого стекла покатилась под диван.

– Кукабарра! – выругался Павлов. Затем, обувшись в резиновые шлепанцы, он подошел к окну и рывком отдернул плотную штору. По запотевшим стеклам, обгоняя друг друга, бежали струйки дождя. Зачем он вспомнил про кукабарру – тропическую птицу, заливающуюся с восходом и закатом солнца демоническим хохотом – совершенно непонятно.

Открыв створки окна, Павлов с высоты пятого этажа заглянул во двор, но ничего интересного не заметил. Кучи мусора, беспорядочно сваленного прямо под окнами дома, не убыли, и это означало, что дворники и мусорщики продолжают забастовку. Небо было пасмурное и серое, и вот только что пошел мелкий теплый дождь. Глубоко вдохнув свежий, пахнущий цветением воздух, Павлов задумался.

В 1990-ом году весна выдалась ранней. В конце марта в Москве было тепло, как в начале мая, а в мае погода приобрела вполне летние черты. И это было очень символично. Казалось, что сама природа приветствует начало новой эры в истории великой страны. Сотни тысяч молодых надежд жадно трепетали в предчувствии перемен к новому, лучшему, чистому. Верилось, что наконец-то сбудутся мечты интеллигентов шестидесятников о построении в СССР "гуманного социализма", "социализма с человеческим лицом", то есть общества с образцовой, как у японцев, культурой производства и американским товарным изобилием. Эйфория праздника обновления захлестнула и подхватила бурлящим потоком всеобщей радости. Опьянение свободой было у всех нормальных людей.

Павлов нашел под столом швабру, совок, мусорное ведро с крышкой, и осторожно собрал осколки разбитого хрустального фужера – последнего из трех, которые еще две недели назад красовались в серванте хозяина комнаты. Два фужера вместе с китайским фарфоровым чайным сервизом разбились при невыясненных обстоятельствах. Он точно помнил, что в ночь с десятого на одиннадцатое мая, когда он ложился спать, посуда стояла на столе, а, когда он проснулся, то обнаружил ее осколки под столом вместе со скатертью. Фужеры, сервиз, как, впрочем, почти все, чем он в своем временном жилье пользовался, включая махровый халат темно-бардового цвета, принадлежали хозяину комнаты Леониду Чупееву, перед которым ему скоро предстояло держать ответ.

Выбросив осколки разбитого фужера в мусорное ведро, Павлов с помощью швабры попытался выкатить из-под дивана бутылку шампанского. Бутылка была почата и закупорена пластмассовой пробкой. Как только он дотронулся до бутылки шваброй, раздался громкий хлопок. Затем послышалось зловещее шипение, и из-под дивана хлынула пена. В результате непроизвольного выстрела пробки от содержимого бутылки "Советского" полусладкого Павлову, как и аббату Периньону, впервые отведавшего восхитительный напиток с волшебными пузырями, досталась только пара глотков.

Когда он выкатывал бутылку шампанского, ему показалось, что она ударилась о какой-то предмет, очевидно, также сделанный из стекла. Он решил проверить свою догадку, и снова пошарил шваброй под диваном, из-под которого выкатилась четушка "Столичной", запечатанная алюминиевой крышкой. Четушка была покрыта пылью и паутиной. Из этого следовало, что она попала под диван давно, возможно, еще в десятую пятилетку, но точно не в первую и не в последнюю.

По радио начали передавать "Утреннюю гимнастику", и это напомнило ему о том, что он не у себя дома и не в гостиничном номере, а в коммунальной квартире, жильцы которой руководствуются по утрам жестким графиком посещения мест общего пользования. Ему, как правопреемнику хозяина комнаты N4, отводилось время с 6.30 до 7.00 часов, но некоторые жильцы коммуналки, считая его временным обитателем, его законные физиологические интересы, зачастую, игнорировали. Особенно его донимали жилички из комнаты N3 – две бывшие студентки Государственного института кинематографии, которые норовили занять ванную комнату в отведенное ему время, и на его справедливые замечания возражали, что, дескать, ему следует проживать по месту прописки, а не шляться по чужим углам.

Он открыл дверь и выглянул в коридор, чтобы проверить, не проникли ли жилички из комнаты N3 в ванную комнату с нарушением утреннего расписания. В этот момент с внешней стороны двери на пол упало послание, выполненное в форме традиционного фронтового письма, сложенного треугольником. Павлов нагнулся и поднял письмо– треугольник. Письмо было адресовано ему, но то, что в нем было написано, повергло его в состояние крайнего смятения:

"Дима! Еле тебя разыскала. Твой отец скончался в ночь с субботы на воскресенье в 1-й градской больнице. Диагноз – острая сердечная недостаточность. Похороны состоятся 16 мая, в среду, на Ваганьковском кладбище. Прими мои искренние соболезнования.

 
Людмила"
 
 
Чуть ниже к посланию была добавлена фраза, написанная другим, причем, довольно корявым почерком:
"Это твое последнее испытание. Держись, caballero!
Петрович"
 
 
Людмилой могла быть его двоюродная сестра, работавшая завучем одной из московских средних школ, а вот, кто такой Петрович, он понятия не имел. Поскольку Людмила была женщиной порядочной, но незамужней, то он предположил, что Петрович, это – ее новый ухажер, и, что вполне вероятно, его будущий зять.
Забыв о водных процедурах, Павлов бросился к телефонному аппарату, который висел на стене в прихожей – один на всю коммунальную квартиру. Он торопливо набрал номер своего домашнего телефона. На его звонок ответила тетя Зоя – младшая сестра отца, от которой он узнал, что Василий Иванович Павлов скончался на вторые сутки после госпитализации в 1-й градской больнице, куда он был доставлен из-за проблем с сердцем и почками. Она также сообщила ему о том, что его старший брат Сергей и его жена Полина вчера весь день занимались вопросами организации похорон, поздно вечером уехали ночевать к себе в Химки, но уже ей позвонили и сообщили, что выезжают в Москву.
Тетя Зоя тяжело вздыхала и плакала. Ей, очевидно, пришлось очень нелегко провести ночь одной в квартире новопреставленного. Она призналась, что почти не спала, наблюдала какую-то чертовщину, и как Хома Брут, очертив мелом круг, усердно читала "Псалтырь". Не обошлось и без упреков в его адрес: дескать, уехал, не оставив никаких координат, из-за чего его дочери Людмиле пришлось обзвонить всех его друзей и знакомых, которых она знала, и обежать пол-Москвы. Павлов перед ней извинился, попросил передать Людмиле глубокую благодарность и обещал скоро приехать. На этом разговор закончился.
Поговорив с теткой, Павлов почувствовал внезапную слабость и присел на табурет, опасаясь упасть в обморок. Затылок в очередной раз пронзила тупая боль. Прихожая слегка качнулась, но затем твердо вернулась на место. Его отцу – ветерану Великой Отечественной войны и кавалеру многих боевых наград – недавно исполнилось 80 лет. Еще три года тому назад он был полон сил и энергии. Здоровье его сильно пошатнулось с началом перестройки, когда советская общественность узнала о преступлениях товарища Сталина и выступила с их резким осуждением.
Он сознавал, что в смерти отца была толика и его вины, причем, немалая. Зачем он спорил со стариком, доводя его до слез, пытаясь доказать ему, что Сталин – изверг, и страна под его руководством шла не тем путем? Зачем он укорял его за трусливое молчание о событиях, которым тот был свидетелем, например, о расстреле интернированных польских офицеров в Катыни весной 1940 года? Зачем он огорчал его своими регулярными запоями?
Его отец, что тут греха таить, был ярым сталинистом. В годы Великой Отечественной войны он служил в особом отделе, то есть в военной контрразведке (КРО), известной по аббревиатуре СМЕРШ. Это была настоящая фабрика смерти, которая не только ловила и расстреливала шпионов, диверсантов, дезертиров, мародеров и паникеров, но и перерабатывала вернувшихся из плена красноармейцев, фальшивых партизан, репатриированных и так далее. В КРО были сексоты (секретные сотрудники) и следователи, прокуроры и судьи, оперативные работники и специалисты-эксперты, тюремщики и исполнители смертных приговоров. Настоящие фронтовики относились к особистам настороженно и неприязненно, зная не понаслышке о вопиющем произволе, которые их "братья по оружию", ради внеочередной звездочки на погонах или ордена на кителе, допускали в своей грязной работе.
Но больше всего Павлов винил себя за безобразный инцидент, который год тому назад произошел в Парке Культуры имени Горького 9 мая в День победы, когда на его отца набросился ветеран-фронтовик, опознавший в нем своего обидчика. Отец в тот день чувствовал себя неважно, и ему, как заботливому сыну, следовало было настоять на том, чтобы он оставался дома. Вместо этого он отправился его сопровождать на встречу с однополчанами из 1-го Украинского фронта. Самое удивительное, что тот ветеран-фронтовик, который огрел его отца по спине костылем, оказался его полным тезкой не только по фамилии, но и по имени. На место происшествия кто-то вызвал наряд милиции. Стражи правопорядка, разобравшись в ситуации, составлять протокол отказались. Его отец в тот же день написал заявление в столичное ГУВД, но до следственных мероприятий и суда дело не дошло. "Распоясавшийся хулиган и скрытый враг народа" – его однофамилец и тезка и даже, как и он, полковник в отставке, скончался в ночь с 9 на 10 мая от обширного инфаркта.
На этом таинственные, почти мистические, совпадения не закончились. Оказалось, что у умершего ветерана-фронтовика был сын, пропавший без вести в 1978 году, которого, также как и его, звали Дмитрий. Они даже родились в один день: 3 марта 1953 года. О том, что его двойник был похож на него, как на родного брата близнеца, Павлов догадывался еще со школьных лет, поскольку его постоянно с кем-то путали. С тех пор, как он отпустил бороду и длинные волосы, подобных конфузов стало меньше, но все равно он продолжал ощущать на себе пристальные и пытливые взгляды незнакомых ему людей: на улице, в метро, в театре, на стадионе "Динамо" и прочих общественных местах.
С большой неохотой отец рассказал ему о причине неприязненных отношений, возникшей между ним и его однофамильцем. Где-то в марте 1945 г. ему – старшему следователю КРО СМЕРШ – поручили вести дело некоего капитана Павлова, в связи поступившими на него доносами. То, что подследственный – его однофамилец и даже тезка, начальство нисколько не смущало, и он догадался, что его, таким образом, решили "проверить на вшивость". Обычно одного сигнала бдительного сексота считалось достаточно, чтобы немедленно пресечь преступную антисоветскую деятельность подозреваемого лица, а тут их набралось целых пять. Обвинения, по словам отца, были очень серьезными, и подследственного должны были расстрелять, но за него заступился его непосредственный начальник – командующий 38-й армией 1-го Украинского фронта, будущий маршал Советского Союза К.С. Москаленко. Дело замяли, и капитана Павлова вместо безымянной могилы отправили в госпиталь, а затем, понизив в звании до лейтенанта, перевели на другой фронт.
…Поток противоречивых мыслей об отце прервал скрип открываемой двери. Из комнаты N3 вышла жиличка Маргарита Рожинцева, одетая в коротенький халатик и пушистые тапочки, и решительно направилась в сторону мест общего пользования. Павлова она, очевидно, не заметила, поэтому он решил ее напугать, а если получится, то и проучить.
 

– Стой! Руки вверх! Лицом к стене! Не поворачиваться! – негромко скомандовал он голосом участкового оперуполномоченного капитана Доронина, который уже дважды на его памяти появлялся в коммунальной квартире в доме на Лесной улице, в целях проверки паспортного режима. Предъявив участковому свой паспорт и служебное удостоверение, Павлов объяснил участковому причину своего пребывания не по месту прописки тем, что у него в квартире, якобы, проводится капитальный ремонт. О том, как объяснялись с участковым и чем его ублажали жилички из комнаты N3: Маргарита Рожинцева и ее подруга Ирина Квятковская,– можно только догадываться.