Текст книги "Ариасвати"

Автор книги: Николай Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

XX. Катастрофа

Андрей Иванович беззаботно наслаждался своей первой настоящей морскою прогулкой. Он любовался, как свежий ветерок бойко надувал паруса, слегка покачивая лодку, как на поворотах паруса эти безжизненно опускались, хлопали, как будто полоскались в воздухе, и затем снова наполнялись ветром – и лодка весело неслась в обратном направлении, оставляя за собой широкий пенистый след. Стаи летучих рыб порой выскакивали из моря перед самой лодкой, некоторое время неслись с ней в одном направлении, блестя на солнце серебристой чешуей и, обессиленные, снова падали в воду. Невдалеке играли дельфины, выбрасывая в воздух целые фонтаны воды. Над морем кружились белокрылые чайки; порой над ними проносился краснохвостый фрегат, будто плавая в воздухе, и грациозно опускался для отдыха на низменный берег далекого рифа, над которым вились целые тучи морских ласточек, саланган, быстро-быстро взмахивая своими тонкими белыми крылышками.

Андрей Иванович смотрел вокруг себя, на всю эту кишащую толпу, которая наполняла своими криками воздух. "Куда девалась эта масса птиц во время штиля?" – спрашивал он себя. Тогда над недвижимым морем и над безжизненным рифом господствовала совершенно мертвая пустота, крики птиц не оживляли тягостного безмолвия и глаз видел только пустое небо с пылающим солнцем вверху, да безграничную гладь океана, в котором, казалось, замерло всякое движение, а теперь – все проснулось, все ожило и как будто все наслаждается своей обновленной жизнью. Неужели для такой перемены достаточно одного свежего ветерка?

Время бежало незаметно. Погруженный в созерцание окружающей его жизни, Андрей Иванович все продолжал бороздить своей лодкой просыпавшийся океан, на котором уже появлялись небольшие волны, белая полоса прибоя с его бурунами окружала уже своей пенистой каймой низкие берега рифа и гребни подводных скал, едва заметно выставлявшейся местами над поверхностью океана.

Вдруг на одном повороте Андрей Иванович случайно поднял глаза на далекий риф, оставшийся позади, и похолодел от страха: ему показалось, что его аэростат отделился от берега и, прыгая по волнам, как гигантский мяч, несется по ветру над морем… Дрожащей рукой он протер себе глаза, чтобы убедиться, не обманывает ли его зрение. Но зрение его не обманывало. Действительно, это был его Гиппогриф, сорвавшийся с привязи: он низко летел над океаном, волоча за собой якорную веревку и зачерпывая воду своей легкой лодочкой, что до известной степени задерживало быстроту его полета. Андрей Иванович едва не лишился чувств. Смертельный ужас овладел всем его существом, в висках стучало, холодный пот выступил на лбу. Возможность потерять Гиппогриф никогда не представлялась ему даже во сне…

Потерять Гиппогриф! Но ведь это значит – быть заживо погребенным среди безграничного океана, на пустынном жалком рифе, без всяких средств к существованию, с одной ничтожной лодкой в распоряжении, на которой, правда, можно добраться до скал острова Опасного, но ни в каком случае не на самый остров, обрывистые берега которого были совершенно недоступны и делали всякую попытку в этом роде бесполезной… Потерять Гиппогриф! Но не лучше ли прямо броситься в море, чтобы покончить с собой разом? Это по крайней мере избавит его от ужасной, мучительной агонии, в которой он будет медленно умирать от голода и жажды на этом мертвом, отвратительном рифе, под палящими лучами солнца, которое будет безучастно смотреть с голубого безоблачного неба на его отчаянную борьбу со смертью, на его страшные предсмертные муки!

Все эти мысли с быстротой молнии пронеслись в голове Андрея Ивановича. Нельзя было терять ни минуты, ни одного мгновения. Он спустил лодку под ветер и помчался наперерез Гиппогрифу. Боже, как медленно двигается эта проклятая лодка! Она наверное не поспеет за Гиппогрифом… Хоть бы ветер стих на время, – тогда Гиппогриф остановился бы и к нему можно было бы добраться на веслах…

"О, милый мой, милый Гиппогриф!" – шептал Андрей Иванович пересохшими губами: – "неужели я тебя потеряю?.." Но расстояние между лодкой и Гиппогрифом все же уменьшалось и надежда стала оживать в сердце Андрея Ивановича. Он не спускал глаз с аэростата и видел, что Гиппогриф порою как будто приостанавливался: сильно натянувшаяся якорная веревка показывала, что якорь цеплялся за неровность морского дна, быть может за гребни подводных рифов. Тогда Гиппогриф ложился на самую поверхность океана и его лодочка скрывалась под водой.

Широко открытыми глазами Андрей Иванович следил за каждым движением своего любимца, и сердце его сжималось от мысли, что веревка может оборваться и, освобожденный от тяжести якоря, тот поднимется высоко на воздух и сделается уже недоступным для своего хозяина… По веревка не лопалась, якорь скользил по рифу и аэростат, как лист, подпрыгивал над поверхностью воды и снова летел над морем, волоча за собою свою лодочку и намокшую якорную веревку.

Расстояние между лодкой и Гиппогрифом становилось все меньше. Вот уже до него оставалось всего несколько сажен, чрез несколько мгновений Андрей Иванович снова овладеет своим Гиппогрифом… Он круто повернул лодку, чтобы пересечь путь Гиппогрифа и вдруг почувствовал такой толчок, что не удержался на ногах и больно ударился головой о рукоятку руля. Но теперь было не до нежностей. Вскочив тотчас же на ноги, он одним взглядом убедился, что лодка уже не двигалась, она стояла, наткнувшись на подводный риф и только под тяжестью парусов раскачивалась с борта на борт, а в пробитое дно ее широкой волной вливалась вода…

А в это время мимо лодки, всего в нескольких саженях расстояния, проносился Гиппогриф, волоча за собой лодочку и якорную веревку… "Еще несколько мгновений и я погиб", подумал Андрей Иванович и с размаху, во всем платье бросившись в воду, поплыл изо всех сил к Гиппогрифу… Действительно, если бы он промедлил всего только несколько секунд, было бы уже поздно и ему не догнать бы уже своего Гиппогрифа. Когда он подплывал к аэростату, лодочка проплыла мимо него в каких-нибудь трех четвертях расстояния… Он удвоил свои силы, чтобы догнать ее, но успел ухватиться только за якорную веревку…

Он был спасен. Когда он влезал в лодочку, он мельком видел в воде, прямо под собою, что-то белое, усеянное темными пятнами, но что за дело было ему теперь до какой-нибудь акулы? В мгновение ока он повернул кран водородного резервуара, и шар в ту же секунду высоко поднялся над морем…

Он был спасен. Могучая сила, дающая ему власть над пространством, снова была в его руках. Но переход от катастрофы, едва не кончившейся погибелью, к спасению, от отчаяния к радости был так силен и резок, столько волнения, столько ощущений отчаяния, надежды, радости было испытано в такой короткий промежуток времени, столько разнообразных чувств сменилось в душе, что Андрей Иванович бессильно опустился на дно лодочки и закрыл глаза, в полубесчувственном состоянии предоставил Гипногрифу нестись по воле ветра, и только его бледные губы беззвучно шептали: "Он снова мой… Я спасен… Он снова мой, снова мой"…

XXI. Возвращение

Прошло около часа, когда, наконец, к Андрею Ивановичу воротилась прежняя энергия. Точно пробудившись от тяжелого сна, он поднялся на ноги и окинул глазами волнующееся море. Воспоминание о пережитых опасностях восстало в его душе и чувство глубокой радости переполняло все его существо. Так преступник, внезапно избавленный от смертной казни, так больной, выздоравливающий от тяжкой, смертельной болезни, радуются своей возвращенной жизни и чувствуют ее цену с тем большей силою, чем меньше они надеялись на ее возвращение.

Любящими, благодарными глазами смотрел он на свой Гиппогриф, нежно притрагиваясь то к водородному резервуару, то к электрическому двигателю, то к другим частям аэростата: казалось, этими движениями он ласкал живое существо и, сжимая борта лодочки, он чувствовал почти то же, как будто пожимал руку горячо любимого друга.

Он перебирал в уме подробности катастрофы, которая едва не сделалась для него роковою и в которой он сам же был виноват своей неосторожностью. Да, именно благодаря этой непростительной неосторожности, он был на шаг от смерти. Он вспомнил белое, пятнистое брюхо акулы: чудовище уже перевернулось, готовясь разорвать его своими страшными зубами… Опоздай он одно только мгновение ухватиться за веревку якоря, промедли одной только секундой вскочить в лодочку аэростата – и он сделался бы добычей акулы! Но опасность потерять Гиппогриф была для него так велика, имела такое громадное значение, что заслоняла собою другие опасности. В момент катастрофы он даже не обратил внимания на появление акулы и только теперь, припоминая подробности события, вспомнил об этом отвратительном чудовище.

Нет, море положительно ему не благоприятствует! В первый раз оно унесло его своим течением, во второй – разбило его лодку, и в обоих случаях ему помог только его милый, дорогой Гиппогриф! Дойдя до этого пункта своих размышлений, он взглянул на катастрофу с несколько иной точки зрения: а что если бы не это совпадение случайностей? Что стал бы он делать на своей разбитой лодке, более чем в версте от берега, если бы Гиппогриф не подоспел на выручку? Уж не предчувствовал ли он несчастья своего господина и с умыслом сорвался с привязи, чтобы выручить его из беды? "Милый, милый Гиппогриф!" – с чувством проговорил Андрей Иванович, дойдя до такого антропоморфического олицетворения своего аэростата! – "Клянусь с этих пор никогда не расставаться с тобой! Клянусь никогда не вверять себя этой коварной, враждебной стихии, которая как будто подстерегает и заманивает свои жертвы, чтоб поглотить их в своей отвратительной глубине!" И Андрей Иванович взглянул с глубочайшим презрением с высоты своего аэростата на волнующийся океан, на котором уже появлялись белоголовые волны.

Обозревая кругом пустынное море, он только теперь заметил, как далеко от острова Опасного унес его ветер. Он повернул рычаг двигательного аппарата и, послушный воле своего господина, Гиппогриф с силою ринулся против ветра. Абсолютная тишина, господствовавшая в то время, когда он плыл вместе с ветром, едва нарушаемая шумом волн, плескавшихся далеко внизу, теперь заменилась назойливым свистом ветра в снастях Гиппогрифа, то затихавшим на мгновение, то усиливавшимся до резких, крикливых нот.

Нетерпеливо всматриваясь в далекий горизонт, Андрей Иванович, в течение долгого времени не видел ничего, кроме совершенно ровной, слегка лиловой пустынной полосы, в которой сливалось небо и море. Он вздохнул с чувством облегчения, когда на этой кайме наконец показалась темно-синяя точка его милого острова, к которому тем неудержимее влекло его сердце, что всего только несколько часов тому назад он рисковал потерять его навсегда.

Остров продолжал расти, занимая все большее пространство. Скоро уже было возможно разглядеть зубчатые вершины скал и выступы его высоких, обрывистых берегов, а влево от острова, в недалеком от него расстоянии, белела узкая полоса рифа и несколько впереди у самого рифа, как казалось издали, мельтешила черная точка, в которой зорким глазом охотника Андрей Иванович узнал свою опрокинутую лодку. Она лежала вверх килем и рядом с ней качалась на волнах не успевшая еще отвязаться сломанная мачта с намокшими парусами.

Была минута, когда Андрей Иванович хотел оставить свою лодку в этом положении на произвол судьбы, потому что она будила в нем слишком неприятные воспоминания о пережитой опасности. Но потом он сжалился над ее участью и решился ее спасти "на поучение грядущему потомству". Опустившись к самой поверхности моря, он выловил поочередно оба весла и сломанный руль, который несло волной ему навстречу. Потом он направился к лодке, вытащил из воды паруса, отвязал мачту, затем, подведя под лодку веревки, поднял ее на воздух и вместе с этой ношей воротился на остров.

Трудно представить себе то наслаждение, какое испытывал Андрей Иванович, когда, усталый от пережитых волнений, он лежал на ковре около своей палатки и влюбленными глазами смотрел на свое милое озеро, на вершину кокосовой пальмы, с которой некогда испугал его ноту, на разорванные листья банана и на далекий храм с двумя его циклопическими колоннами.

"Нет", думал он, "довольно опытов. Имея в своей власти Гиппогриф и покорные ему необъятные воздушные пространства, и этот райский уголок, лучше которого не сыщешь в целом свете, глупо рисковать своей жизнью, на хрупкой ореховой скорлупе вверяясь обманчивой стихии, грозящей таким бесчисленным множеством опасностей. Судьба была еще милостива на этот раз, но не всегда она такова. Не нужно искушать ее понапрасну. Пусть первобытное человечество, которому недоступен мой способ передвижения, строит свои скорлупки и в порыве детской гордости называет их гигантами и морскими чудовищами, – достаточно одной порядочной волны, чтобы потопить подобное чудовище и похоронить с ним вместе в холодной глубине океана тысячи человеческих жизней, беспечно и самонадеянно вверившихся своему бессильному левиафану. Никогда больше не заманит меня эта коварная стихия, умеющая принимать такой невинный, ласкающий вид, как будто только затем, чтобы вернее погубить неосторожного, который вздумает довериться ее предательской наружности. Недаром фантазия древних населила море чудовищными и страшными образами: сказочный Протей и до сих пор принимает обольстительный вид Сирены, чтоб завлечь путника в какую-либо Сциллу или Харибду.

XXII. Россыпи

Со времени этого приключения Андрей Иванович уже не мечтал более о морских прогулках и, если порой видал море, то только с вершины прибрежных скал, откуда он безопасно мог любоваться его изменчивой наружностью. Зато он с большим усердием предался изучению своего острова. Бродя с ружьем по лесам и скалам острова, Андрей Иванович открыл несколько развалин небольших храмов в горах, побывал еще раз в лесном храме и собирался-было подробно исследовать один храм, открытый в скале, но темнота, господствовавшая в нем, делала осмотр невозможным. Нужно было заготовить предварительно каких-нибудь осветительных материалов. Смолистые ветви эвкалиптуса, по мнению Андрея Ивановича, могли служить отличными факелами, да кроме того у него оставался еще от его попыток кораблестроения значительный запас смолы и дегтя, с помощью которых ветка любого дерева могла быть превращена в факел. Поэтому, отложив осмотр храма до заготовления в достаточном количестве осветительных материалов, Андрей Иванович занялся другими делами.

Между прочим в своих странствованиях Андрей Иванович натолкнулся на два таких открытия, из которых каждое было в состоянии вскружить голову любому смертному.

Однажды, забравшись в отдаленный угол острова, Андрей Иванович нашел у подошвы почти отвесных гор довольно широкую, совершенно бесплодную долину, загроможденную обломками разрушившихся скал. Громадные камни до двух и до трех сажен в диаметре, врытые в белый песок, виднелись по всем направлениям, точно какая-то гигантская сила, оторвав их от далеких скал, с умыслом разбросала их в диком беспорядке по всей долине, чтоб придать ей особенный, если можно так выразиться – "первозданный" характер, напоминавший о тех первобытных временах хаоса, когда силы природы грубо коверкали земную кору, громоздя скалы на скалы и засыпая их обломками далекие равнины. Даже при поверхностном взгляде было ясно, что подобные громады не могли быть занесены сюда обыкновенными наводнениями, происходящими от проливных тропических дождей, только могучие волны потопа разве были в состоянии занести сюда эти камни, оторвав их вместе с глетчерами, от далеких, быть может уже не существующих гор. Громадные льдины, на которых приплыли эти гиганты, давно уже растаяли под горячими лучами тропического солнца, а они все лежат, быть может, уже несколько тысячелетий, в чуждой стране, среди чуждых песков, если только пески эти не произошли от выветривания тех же самых камней.

Андрей Иванович медленно проходил между этими громадами и его волновало какое-то особенное обидное чувство, чувство собственного ничтожества пред теми могучими силами, которые были в состоянии создавать подобные перевороты. Вдруг, почти у самых ног путешественника что-то так ярко сверкнуло прямо ему в глаза, что он невольно зажмурился. Андрей Иванович нагнулся и вынул из песка довольно тяжелый, прозрачный и сверкающий кристалл ограниченный трехгранными плоскостями. Пересчитав эти плоскости, он нашел, что их было восемь: казалось, две четырехсторонние маленькие пирамиды были спаяны своими основаниями, чтобы образовать фигуру, известную в кристаллографии под именем октаэдра.

Собирая обрывки знаний по кристаллографии и минералогии, уцелевшие еще в голове от того далекого прошлого, когда, слушая лекции почтенного профессора, он до слез хохотал над его определениями вроде следующего: "сей минерал соломенно-желтовато-чижевато-зеленовато-канареечно-лимонного цвета, легко чертится ногтем, но и сам чертит оный", Андрей Иванович припомнил, что в форме октаэдра всего чаще встречаются алмазы… Неужели же это алмаз? Но тогда что стоит такой алмаз, величиной если не с боб, то, по крайней мере, нисколько не меньше крупного зерна фасоли? Ведь это целое богатство! Андрей Иванович поднял довольно тяжелый, твердый и гладкий камень красновато-коричневого цвета, приложил к его поверхности одну из граней кристалла и провел черту. На темной поверхности камня тотчас же резко выступила тонкая белая линия. Из боязни разочароваться в своей находке Андрей Иванович с чувством, похожим на страх, осмотрел грань кристалла, ожидая найти, что она стерлась. Но грань была светла и остра по-прежнему, напротив, пристально рассматривая черту на камне, он нашел, что эта черта углублена в виде разреза, стенки которого местами имели "лучисто-раковистый" излом, как выразился бы почтенный Петр Иванович, профессор минералогии и автор цитированной выше фразы. Хотя это обстоятельство не вполне убедило Андрея Ивановича, что найденный кристалл действительно алмаз, тем не менее он бережно спрятал свою находку в кошелек и затем руками и охотничьим ножом принялся тщательно исследовать каждую пядь земли, в надежде найти еще несколько подобного рода сверкающих камешков. Поиски его скоро увенчались успехом. Почти не сходя с места, он нашел несколько мелких кристаллов, из которых, однако, два были величиной только немного меньше горошины. Эта удача заохотила Андрея Ивановича к дальнейшим поискам и, проработав до вечера, он набрал целую горсть блестящих безделушек, которые могли стоить громадных денег, если бы только на самом деле оказались алмазами.

Возвратившись домой, Андрей Иванович прежде всего отыскал в траве осколки разбитого стеклянного стакана и принялся чертить их своими камешками: стекло резалось превосходно, как только мог резать лучший алмаз, когда-нибудь бывший в руках у стекольщика. Этот факт убедил Андрея Ивановича, что он напал на богатейшую алмазную россыпь и теперь уже, от него самого зависит сделаться одним из крупнейших богачей в целом мире. Под впечатлением своей находки, он так и заснул, мечтая о найденном богатстве, и всю ночь видел во сне великолепные дворцы с золотыми колоннами и стенами, на которых всеми цветами радуги сверкали украшения из разноцветных драгоценных камней.

Несколько недель, следующих за этим достопамятным днем, были посвящены почти исключительно этой "алмазной горячке", как Андрей Иванович окрестил свое новое увлечение. С железным заступом в руках и корзиной съестных припасов он с утра уходил в свою волшебную долину, представлявшую, благодаря рассеянным в ней богатствам, настоящий грот Аладдина, и нередко оставался в ней до позднего вечера, копаясь, подобно кроту, в слое пыльного, сероватого песка, содержащего алмазы.

В поисках за алмазами Андрей Иванович наталкивался на другие красивые, быть может тоже драгоценные камни, но, не зная в них толку, он собирал их просто для коллекции, отдавая предпочтение алмазам. Эти последние представляли для него капитал, с помощью которого он мог совершить то или другое грандиозное предприятие.

Он создавал уже фантазии об эксплуатации своего острова, об устройстве на нем колонии на особых началах из избранных людей, со строго определенными воззрениями и убеждениями, и самые утопические картины, какие могло создать только сильно досужее воображение, рисовались пред ним в обольстительном тумане будущего.

Однажды, копаясь, по обыкновению, в песке, Андрей Иванович в нижней части долины нашел довольно крупный самородок золота, около трех фунтов весом. Но обладая уже весьма порядочным мешком алмазов, он хладнокровно отнесся к своей находке: за это время он уже успел пресытиться упоением богатства и иногда по нескольку дней сряду не навещал своей долины. Вскоре после этого он снова нашел несколько золотых самородков от горошины до голубиного яйца величиной. Таким образом, присутствие золота в долине было несомненно. Одно время Андрей Иванович думал приступить к промывке песков, но, сообразив положение долины и убедившись, что проведение в нее воды из далекого горного ручья сопряжено с непобедимыми трудностями, принужден был отказаться от своего намерения. Он ограничился только тем, что, набрав полную корзину песку, с большим трудом дотащил ее на берег озера и на другой день тщательно промыл в своем челноке, заменившем на этот раз вашгерд. Несколько золотых крупинок, заблестевших на черном лакированном дне лодки, по смывке всего песку, убедили Андрея Ивановича, что он действительно имеет дело с золотою россыпью, но так как эксплуатация этой россыпи была слишком затруднительна, то его новое открытие уже не могло возбудить в нем особенного интереса. К тому же он был уже слишком избалован своими алмазами, да и к ним вскоре охладел настолько, что почти прекратил свои поиски. Жгучее солнце, раскалявшее до невозможности сухой песок и камни алмазной долины, делало ее похожей на громадную печь, от которой бежало далеко все живое. Копаясь в пыли, весь облитый потом, изнемогая от зноя и жажды, Андрей Иванович недешево платил за свое богатство и потому неудивительно, что когда у него накопилось достаточное количество алмазов, он охладел к своим копям и вовсе перестал посещать долину. – "К чему мне хлопотать и мучиться понапрасну? – думал он. Когда понадобится еще, долина под руками, отнять ее у меня никто не может. А теперь за глаза достаточно и того, что уже есть…"