Текст книги "Ариасвати"
Автор книги: Николай Соколов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
Через два дня после отъезда из Грачевки мы встречаем Андрея Ивановича уже в Петербурге. Раздобыв в адресном столе нужный адрес, он плетется на растрепанном Ваньке по Васильевскому острову.
– Десятая линия, номер семьдесят восьмой… должно быть, здесь… стой тут, любезный!
Андрей Иванович слез с дрожек и вошел в подъезд. На стене висела черная доска, с номерами квартир и фамилиями жильцов. "№ 14-й, – прочел Грачев, – D-r. Ликоподиум".
– Где у вас четырнадцатый номер? – спросил Андрей Иванович, войдя в довольно темный коридор.
– Наверх пожалуйте, – отвечала вертлявая горничная, гремя накрахмаленными юбками: – вот сюда по лестнице, в третьем этаже.
– А дома он теперь?
– Дома. – Куда им деваться?
В коридоре третьего этажа, оказавшемся несколько посветлее нижнего, Грачев нащупал дверь, над которой на белой стене было выведено черной краской "№ 14". Шаркнув о косяк спичкой, Андрей Иванович с ее помощью, нашел медную позеленевшую дощечку и с трудом разобрал на ней: "D-r. Ликоподиум". Другая спичка помогла ему найти ручку звонка. Андрей Иванович дернул звонок и прислушался: послышался слабый дребезжащий звук, не вызвавший в ответ ни малейшего движения. Он позвонил еще и еще – тот же результат, он с ожесточением задергал ручку звонка, – звук нисколько не усилился и дверь по-прежнему оставалась запертой.
"Что они – спят что-ли?" – подумал Андрей Иванович и сильно потянул за скобу двери. Дверь тотчас распахнулась, – вероятно, разогнулся дверной крючок. В довольно темной прихожей он рассмотрел две двери. Андрей Иванович отворил ближайшую – темно и пусто, он отворил другую – оказалась довольно просторная и светлая комната с тремя большими светлыми окнами. У среднего окна стоял раскрытый ломберный стол с потухшим самоваром, налитым стаканом чаю и початой булкой на тарелке. У крайних окон стояли два одинаковых письменных стола, заваленных бумагами и книгами. За письменным столом налево сидел, согнувшись над микроскопом, широкоплечий худощавый господин со спутанными совершенно белыми волосами и такими же пышными бакенбардами.
Это был доктор Карл Карлович Ликоподиум.
Андрей Иванович подкрался к нему сзади и вдруг сильно потряс за плечо. Доктор в испуге обернулся и уставил на гостя свои бледно-голубые близорукие глаза.
– Ну, чорт с маслом, отчего ты не отпираешься? – крикнул Андрей Иванович.
– Фу, чорт с маслом, Грачев! – обрадовался хозяин, вскакивая со стула. – Откуда ты?
– С луны.
Приятели обнялись и расцеловались.
– Я, брат, у тебя крючок сорвал.
– Не важно. Не ты первый, не ты последний. Срывают.
– Неужели ты не слышишь звонка?
– Да займешься, знаешь, ну и не слышно.
– А разве у вас нет уже вашего личарды[11]11
Личарда – в старинной русской сказке о Бове-королевиче, Личарда – слуга короля Гвидона. Его имя стало нарицательным, в смысле – верный, но бестолковый слуга.
[Закрыть]?
– В портерной.
– Постоянно?
– Нет, но знаешь…
– А, понимаю: "Когда не требует поэта"… А где Вильгельм?
– Тю-тю, брат… – Доктор свистнул.
– Что такое? – встревожился Грачев.
– За границей.
– Ах, чорт возьми! Это досадно.
– Еще с осени. Все со своей филологией возится. И ведь вот – чорт с маслом! – в кого он у нас уродился? Все Ликоподиумы, сколько мне известно, были медики.
– Никого меньше аптекаря?
– Никого. А Вильгельм – филолог!
– А я, было, к его филологии хотел обратиться.
– Ну, брат, не взыщи.
– Слушай, Карл. Не можешь ли ты мне помочь?
– В чем дело? Садись. Говори.
Доктор сел, оседлал нос пенсне и воззрился на Грачева.
– Фу, чорт с маслом! Где ты так обгорел?
– На острове Опасном. Ведь я же тебе рассказывал?
– Так я тебе и поверил, держи карман! Это мистификация какая-то.
– Пусть будет мистификация. Так слушай…
– Постой. Я еще не завтракал. Давай чай пить.
– Не видал я твоего холодного чаю!
– Митрофан мигом подогреет.
– Где еще возьмешь ты Митрофана? Сам что ли в портерную побежишь?
– Чорт с маслом! Зачем мне бегать, когда у меня есть телеграф?
– Любопытно!
– Поучайся.
Доктор взял со стула крышку со шляпной картонки и поставил ее на среднем окне на ребро, белой стороной наружу.
Грачев расхохотался.
– Ну, брат не даром говорится, что немец обезьяну выдумал.
– Где тут немец? Какой немец? – рассердился доктор, имевший слабость выдавать себя за русского. – Я кровяной русский, не хуже тебя.
– Ну? Какой же ты русский, если кровяной, – подсмеивался Грачев, закуривая сигару и вытягиваясь на кушетке. – Вот, тебя и зовут Карлом… Разве это русское имя?
– А разве ты жид, что тебя Андреем зовут? – закипятился доктор: – Ведь это жидовское имя?
– Фу, чорт с маслом!
– Ну-да, чорт с маслом, – вот тебе еще доказательство: у немцев чорт с маслом, а у русских без масла.
– Повторяешься, брат! Слышал я твою остроту еще, когда ты в первый раз из Пошехонья с толокном приезжал.
Андрей Иванович расхохотался.
– Ах, ты, немчура этакая! Когда же я из Пошехонья с толокном приезжал? Да и опять-таки: Пошехонье Ярославской губернии, а я – Костромской.
– Неважно. В соседях, брат! Толоконник!
Андрей Иванович расхохотался еще сильнее, вероятно, потому, что ему не приходилось хохотать на своем острове и теперь он хотел наверстать потерянное. Глядя на него, доктор сначала кисло улыбался, затем пустил жиденький смех и наконец расхохотался еще сильнее Грачева.
– Ведь, вот ты какой, Андрюшка, – сказал он, присаживаясь на кушетку и тыча приятеля пальцем в бок: – как только приедешь, так меня и раздразнишь.
– Уж больно уморительно ты кипятишься, – продолжал смеяться Андрей Иванович.
В передней послышались торопливые шаги с аккомпанементом громкого сопенья и в комнату, задыхаясь от беготни по лестницам, ворвался Митрофан, личарда братьев Ликоподиум. Завидя Грачева, он любезно осклабился и низко поклонился.
– Что тебя никогда нет? – заворчал насупившись, доктор. – Подогрей самовар… да, вот, сбегал в лавку… Погоди, я дам денег.
Доктор схватился за карман и ушел в соседнюю комнату.
– Здравствуйте, Митрофан Лукич, – сказал Грачев.
– Кузьмич, сударь. Мое почтение-с. Как вас Господь милует?
– Ничего, спасибо. Ты как поживаешь? Все в портерной?
– Помилуйте, сударь, чего я в ней не видал, в этой портерной? Если я захочу себе удовольствие предоставить, так это я завсегда могу и без портерной? Это все Карла Карлыч нажаловались, – прибавил он, понизив голос и осторожно косясь на дверь, за которой скрылся доктор: – Житья мне от них нет, – все брюзжат, все брюзжат-с!
– Разве Вильгельм Карлыч лучше?
– Как можно, сударь! Известно лучше.
– А забыл ты, как он тебя за воротник тряс?
– Это точно, рассердятся, за воротник трясут… Иной раз так вытрясут, что и хмель разом выскочит… А все же барин добрый. Как можно сравнить!
Вошел доктор.
– На, вот, – сказал он, передавая Митрофану беленькую, – возьми портвейну, – знаешь, той самой марки, – да ветчины, да сыру… Масло у нас есть?
– Надо быть.
– Фаршированную утку возьми, да ливерной колбасы, да смотри – живее! – не пропадай.
Митрофан взял самовар и исчез из комнаты.
– Вот, как ты нынче – Лукулловские пиры задаешь! Или практика завелась? – спросил Грачев.
– Ну, какая практика, – наморщился доктор, усаживаясь снова на кушетку, – так себе: старушки две-три богатеньких. Езжу, бром с касторкой прописываю.
– Ну, а с микробами все возишься?
– Еще-бы! Это, брат, настоящее дело.
– Уж и настоящее? Нашел тоже! Коки да микрококи, бациллы да вибрионы…
– Коки да микрококи? Ты, брат, с ними не шути: все дело в них. Теперь, брат, уж никто не сомневается, что все причины болезней в них, что в них же и противоядие надо искать.
– Ну, что же – ищешь?
– Ищу.
– Значит, по пословице: клин клином выбивай?
– Именно. Все замечательнейшие исследователи этого вопроса: Вильгельм Ру, Ван Ресс, Ковалевский, Судакевич, фон-Бюнгнер…
– Фу-ты, батюшкн! Да ты хоть дух переведи.
– Судакевич, фон-Бюнгнер, Подвысоцкий, Попов…
– Карл Ликоподиум, – подсказал Андрей Иванович в тон увлекшемуся приятелю.
– Карл Ликоп… – начал было тот, но, заметив свою ошибку, остановился и расхохотался. – Фу, чорт с маслом, вечно ты, паясничаешь! Ну, коли хочешь, слушай, а нет, так…
– Слушаю, слушаю, – выкладывай, что у тебя там есть.
– Все исследователи пришли к такому выводу, что наука может взять на себя руководство фагоцитарной деятельностью…
– Это что еще за штука?
– Фагоциты?
– Да.
– А это амебообразные пожирающие клетки… В силу химиотаксии, они пожирают все, что в данном случае излишне или вредно для организма… Ведь в организме идет вечная война… Возьми, к примеру, хоть поперечно-полосатые мышечные волокна…
– Ну, хорошо, возьму.
– Ну, вот: промежуточная плазма съедает сократительные призмы…
– Что же из этого?
– То, что изучение влияний, усиливающих и ослабляющих фагоцитов, должно повести к пользованию последними для увеличения блага и уменьшения вреда, причиняемого ими.
– Так. Ну, и что же, известно что-нибудь в этом роде?
– Как же, как же, уже достоверно известно, что тепло и продукты жизнедеятельности некоторых микробов усиливают, а холод, хинин, обрин и некоторые другие вещества ослабляют деятельность фагоцитов…
– Так. И отрубил же ты, Карлуха! Так по писанному и валяешь…
– Так-то, брат. Вся штука вот в этом, – доктор указал на стеклянные трубочки, наполненные чем-то вроде разноцветного гноя.
– Это еще что такое…
– Это культуры различных бактерии, это вот – сибирская язва, это – сап, это – синий гной, это…
– Гной? Фу, мерзость какая!
– Мерзость? Ах, ты толоконник!
– Ах, ты немецкая колбаса!
Приятели, шутя, начали бороться. Через несколько минут Андрей Иванович скрутил и усадил на кушетку задохнувшегося доктора.
– Ну, уж костромской медведь! – заговорил тот, отдышавшись: – того и гляди, – кости переломает…
– А лучше этакой-то бактерией быть, как ты?
– Бактерией? Я еще за себя постою… где это ты в самом деле так загорел.
– Говорю, на острове Опасном.
– Ври больше! А совсем бедуин, настоящий араб.
– Меня и матушка "арапом" назвала, когда я воротился домой.
– Где же ты был?
– Да на острове же Опасном.
– Фу, чорт с маслом!
– Что же, ты не веришь?
– Ни на полсантима.
– Ах, ты – гороховая колбаса! Так на же, смотри! – Андрей Иванович взял портфель, положенный им вместе со шляпой на стол, и вынул одну из таблиц, привезенных им с острова: – Видишь?
– Вижу. Ну, что это такое?
– Видишь: металлическая таблица, покрытая неизвестными письменами.
– Да ведь это алюминий! Где это ты взял?
– На острове же Опасном, – сто раз тебе говорить? Там в древнем храме я нашел 318 таких таблиц и привез сюда.
– Ты не шутишь? Это не мистификация?
– Какая тут мистификация! Мне затем-то и нужно было Вильгельма, чтобы он расследовал, что это за письмена…
– Ты говоришь, 318 таких таблиц?
– Да.
– И нашел в храме?
– Да.
– Да расскажи, как же это случилось?
Андрей Иванович вкратце рассказал некоторые подробности открытия. Выслушав внимательно рассказ, доктор вскочил с кушетки и забегал по комнате.
– Ах, чорт с маслом! Да ведь это открытие какой свет прольет на историю цивилизации вообще! Триста восемнадцать таблиц! И счастье же этому толоконнику!
– Что, брат, это поинтереснее твоих бактерий?.
– Ну, до бактерий-то далеко… А знаешь что? Ты знаком с Кноблаухом?
– С каким Кноблаухом?
– Густав Богданыч? Академик.
– Нет. А что?
– А то, что это как раз нужный для тебя человек. Хочешь познакомлю?
– Сделай милость.
– Ну, и дело в шляпе. Я напишу письмо, а ты завтра утром поезжай к нему. Он тебе все объяснит, а если сам не сможет, то укажет, к кому обратиться.
– А ты откуда его знаешь? Или в академики метишь?
– Пошел ты! Мы с ним как-то в родстве. Право, не знаю… По крайней мере, он меня считает племянником.
Между тем пришел Митрофан с провизией и портвейном и подал самовар. Приятели тотчас же принялись за завтрак с усердием, делавшим честь их аппетиту, запивая портвейном ветчину и фаршированную утку и толкуя об открытии, сделанном Грачевым.
IV. Де-Сиянс Академия[12]12
Спешу оговориться, что эта глава мне самому показалась фантастичнее всех фантастических похождений Грачева, но переменить в ней что-нибудь я не считал себя вправе. Поэтому пусть ответственность за нее лежит на совести моего покойного друга. Признаюсь, хотя de mortuis aut bene, aut nihil [о мертвых или хорошо, или никак], я склонен думать, что обиженный невниманием к своему открытию, Андрей Иванович увлекся и сгоряча написал пасквиль на почтенное ученое учреждение. Не будем судить его слишком строго. (прим. автора)
[Закрыть]
На следующий день, с письмом доктора Ликоподиума в кармане, Грачов отправился с визитом к Густаву Богдановичу Кноблаух. Академик жил на квартире в казенном доме.
На звонок Андрея Ивановича Кноблаух сам отворил дверь и любезно провел своего гостя в приемную. Это был седенький человечек, с гладко-выбритым лицом, обрамленным крошечными, желтовато-пепельными мармотками. В нем было особенно заметно стремление казаться выше своего роста: он постоянно выпячивал грудь, закидывал голову и поднимал к потолку свой удлиненный, слегка кривой нос.
Прочитав рекомендательное письмо Кноблаух любезно пожал руку Андрею Ивановичу и заговорил звонким высоким тенором:
– Очень рад… Очень приятно… Чем могу быть полезен вам? Друг моих племянников, Вильгельма и Карлуши, всегда есть мой приятнейший гость… Вы недавно изволили видеть Карлушу, – надеюсь он в добром здоровье? И чем он занимается? Вероятно, все своими бактериями? Да, это у него есть свой конек. У всякого человека есть свой конек… Карлуша пишет, что вы имеете ко мне дело. Чем я могу быть полезен?
Андрей Иванович, не вдаваясь в подробности, рассказал, что случайно приобрел манускрипт на неизвестном ему языке и желал бы найти лицо, которое было бы в состоянии прочитать эти письмена и перевести.
– Да, вы имеете манускрипт, – заговорил академик, – и этот манускрипт вы не можете разобрать? И вы желаете обратиться к помощи академии?
– Да, это было мое намерение.
– Я говорю: к нашей академии, т. е. к академии наук, ибо есть еще академии, например: академия художеств, военно-медицинская академия, а также коммерческая академия… И в тех академиях я имею друзей и мог бы и там оказать содействие… И есть еще духовные академии… Да. Но вы обратитесь к академию наук – Де-Сиянс академию… Ха, ха, ха! Так называли ее в старину: Де-Сиянс! Да. И вы хорошо делаете, что обращаетесь к академии наук, ибо академия наук затем и учреждена, чтобы культивировать науки и разрешать научные вопросы, которые неученый человек, не специалист не может и не умеет разрешать. Да. Есть многие люди, которые восстают против академии наук за то, что она имеет мало пригодных русских ученых академиков. Но разве мы не есть русские ученые академики? Мы живем в России, ergo мы есть русские академики. Не правду ли я говорю?
– Вы совершенно правы… Но я желал бы знать…
– Да? Вы желали бы знать? Но вы имейте несколько терпения, ибо я еще не кончил. Итак, в России есть многие люди, которые против академии и называют ее немецкой академией. Но я спрошу: может ли Россия без нас обойтись? Известно, что русские есть народ молодой… Русские часто имеют большие таланты, но немцы имеют всегда большую аккуратность. И большая аккуратность всегда побеждает большие таланты…
– Но, господин профессор…
– Позвольте. Я уже предусматриваю, что вы имеете возражать. Да, это правда: русские всегда хотят открывать Америку. Но как можно открывать Америку, не имея надлежащих познаний?
– Но, господин профессор…
– Знаю, знаю, молодой человек. Я предусматриваю возражения вперед, ибо я имею привычку вести ученые споры. Диалектика есть великое дело! Это не есть, однако, одно только искусство спорить: древние почитали ее искусством открывать и доказывать истину. Я держусь того же взгляда…
– Я вижу, что…
– Хорошо, хорошо. Возвратимся к предмету нашего спора… Действительно, русские делают иногда научные открытия, но, по справедливости, это есть дело простой случайности. И потому, не имея надлежащих сведений, они не могут объяснять свои собственные открытия и не знают, как их прикладывать на деле…
– Я вижу, что вы очень заняты, г. профессор…
– Я всегда занят. Но будем продолжать. Мы, германские учены? (по происхождению, конечно), поступаем иначе, ибо мы имеем большую аккуратность. Когда мы хотим открывать Америку, мы предварительно запасаемся всеми необходимыми познаниями и тогда…
– Имею честь кланяться, г. профессор…
– Постойте, постойте! Кажется, вы принесли с собою манускрипт, то есть рукопись, которую вы не можете разбирать?
– Вот она, г. профессор!
Андрей Иванович вынул из портфеля завернутый в бумагу листок алюминия и подал Кноблауху. Почтенный академик аккуратно развернул бумагу, внимательно осмотрел листок и задумался.
– Это не есть манускрипт, – произнес он задумчиво, – не есть рукопись в настоящем смысле. Это есть… Это есть металлическая таблица, подобная, вероятно, тем металлическим таблицам, на которых некогда децемвиры начертали свои законы. Но те таблицы, сколько известно, были медные, а эта – не есть медная таблица. Какая же это таблица? Она не золотая, ибо слишком легка для золота и цвет ее бел, не серебряная, ибо, хотя цвет ее бел, но по весу она легче серебра. Итак, мы нашли, что она не медная, не золотая, не серебряная и даже не железная, что можно ясно видеть, – какого же она металла?
– Это алюминий.
– Алюминий? Так. Из алюминия теперь делают часы и табакерки. Но это есть металл новый, а вы мне говорили, что имеете древний манускрипт?
– Алюминий, г. профессор, так же древен, как самый мир.
– Знаю, знаю, что вы хотите возражать… Но алюминий открыт недавно, – ergo не может быть древних алюминиевых таблиц.
– Я нашел эти таблицы в таком месте и при таких условиях, что древность их для меня не подлежит сомнению. Наконец, даже вопрос не в этом, а в том, на каком языке написаны эти таблицы.
– Позвольте, милостивый государь: предоставьте науке постановлять и разрешать вопросы. Вы сами не есть специалист и следовательно не имеете нужной для этого компетентности. Предварительно необходимо нужно определить древность этой таблицы.
– Но, господин профессор, мне этого вовсе не нужно!
– Что же вам в таком случае нужно, милостивый государь?
– Я пришел затем, чтобы узнать от вас, на каком языке писана эта таблица.
– Та, та, та… Вы, русские, всегда хотите открывать Америку, не имея вовсе понятия об искусстве мореплавания.
– Таким образом я должен заключить, что вы не можете мне помочь…
– Не можете помочь! Я не могу помочь? Я должен вам сказать, что вы много позволяете себе, милостивый государь!
– По крайней мере вы не желаете…
– И в этом вы ошибаетесь. Я желаю только, данный вопрос рассмотреть правильно и всесторонне. Знаете ли вы, что такое есть метод в науке? Правильный метод в науке есть все, милостивый государь, – все и больше ничего!
– Я с вами совершенно согласен, г. профессор. Но это вопрос общий. Мне же нужно знать только одно: что это за письмена? На каком языке написаны эти таблицы? Какой народ употреблял подобный алфавит?
– Ну вот, ну вот – вы сами себя побиваете! Вы хотите знать: какой народ это писал, какой это язык? Хорошо. Но есть народы древние и есть народы новые, есть древние языки и есть новые языки. В каждом веке живет какой-нибудь особенный народ, который в следующем веке уже не живет, в каждом веке преобладает какой-нибудь язык, например, в древности – халдейский и египетский, потом греческий и латинский, наконец – французский, английский, немецкий. Назовите мне только время и я буду называть вам народ, который тогда имел жить и какой язык тогда был употребляем. Как же вы хотите это узнавать, не определяя древности происхождения таблицы?
Андрей Иванович начинал сердиться.
– Мне кажется, – сказал он с досадой, – для того, чтобы определить, на каком языке рукопись, нужно только рассмотреть ее внимательно. Этого будет вполне достаточно, чтобы решить, знаком этот язык исследователю или нет, может он на нем прочесть что-нибудь или не может.
– Ну, да… конечно… Это можно и так… Но я стою за правильный научный метод.
– Я желал бы знать, г. профессор, знаком ли вам алфавит, которым писана эта таблица?
– Хорошо. Я буду смотреть, если вы этого хотите.
Почтенный академик пробежал несколько раз глазами по таинственным письменам таблицы. Глубоко вырезанные буквы размещались красивыми правильными строчками и то стояли отдельно одна от другой, то смелыми завитками переплетались в особые группы, ясно давая понять, что они означают отдельные слова, – но ни в отдельных буквах, ни в группах не было ничего знакомого г. Кноблауху. Андрей Иванович пристально следил за выражением лица академика.
– Что вы думаете об этом, г. профессор? – спросил он, заметив, что на лице Кноблауха наконец уже вполне определенно выступило выражение недоумения.
– Что я думаю? – ответил медленно Густав Богданыч, поднимая брови и пожимая плечами с самым безнадежным видом. – Я думаю, что это есть или просто узор, или… или… ну, наконец, игра природы…
– Но, г. профессор, что это не узор, можно видеть уже из того, что симметрия, составляющая основание каждого узора, здесь совершенно отсутствует.
– Ну, тогда это… это есть игра природы…
– Помилуйте, какая же тут игра природы! Разве с первого взгляда не видно, что это дело рук человеческих? Посмотрите, какая тщательная, красивая резьба! Сейчас видно, что это работал искусный, опытный гравер.
– В таком случае это… это есть мистификация.
– Мистификация?
– Да, да, просто мистификация. Это есть тысяча первый пример издевательства над наукою.
– Но какая же цель в этой мистификации? Что мне за интерес вас мистифицировать?
– Я не обвиняю в этом именно вас. Весьма возможно, что вы сами есть жертва.
– Хорошо, г. профессор, оставим этот вопрос… Хотя забавно допустить, что нашелся чудак, изрезавший несколько сот таблиц только ради мистификации… Ясно одно, что эти письмена настолько незнакомы вам, г. профессор, что вы готовы их считать или узором, или игрою природы?
– Да, если это не есть мистификация.
– В таком случае, не будете ли вы так любезны, г. профессор, не укажете ли мне какого-нибудь из ученых сотоварищей ваших по академии, кто мог бы мне помочь прочитать эти таблицы?
Академик задумался.
– Нет, – сказал он после некоторого молчания, – я но могу указать вам никого из моих сотоварищей, кто вам прочитал бы эту таблицу. Г. Мандельштам превосходно знает восточные языки, например арабский, и в этом отношении я согласен уступить ему пальму первенства, но я не меньше его видал разных рукописей; г. Пипербауль есть отличный синолог; г. Нюулихштуль глубоко изучил классические древности; г. Глиствайль есть специалист по древнееврейскому и сиро-халдейскому языкам; г. Пимперле есть глубокий знаток иомудской литературы; наконец, господа Шафтскопф, Браунков, Думме и другие – все есть ученые специалисты, но в этом случае они могут сделать не более меня.
– Но, может быть, академики из русских…
– Да? Из русских? А те, которых я имел честь назвать, не из русских? Ну, обратитесь к русским. Желаю вам успеха… Они пишут, печатают и считают себя знающими. Они, может быть, прочитают здесь то, чего нет. Пожалуй, ваш ориенталист Семенов осмеливается утверждать, что сам Макс Мюллер есть не более, как шарлатан, ибо знания свои заимствовал из Journal Asiatigue, а Семенов был и в Индии, и на Цейлоне… Ну, обратитесь к нему. Но что меня касается, то я указал бы вам лицо, которое непременно помогло бы вам, но это лицо есть тоже немец.
– Будьте так добры, г. профессор, укажите, кто это именно.
– Ну, если вы этого хотите, я, пожалуй, скажу вам: это – знаменитый Карл Вурст, профессор в Иена… Знаете Иена? Его брат, профессор в Гейдельберге, Ганс Вурст, еще более знаменитый ученый, но он имеет другую специальность. Так вы запомните: господин Карл Вурст, профессор археологии в Иена. Обратитесь к нему: господин Карл Вурст. Если вам кто-нибудь может помочь в целом мире, то это есть господин Карл Вурст и – более ничего.
– Благодарю вас, г. профессор. Непременно воспользуюсь вашим советом.
– Да, да. Он поможет. Прощайте и сообщите, что вам будет говорить об этом господин Карл Вурст, ибо мнение такого ученого весьма интересно и поучительно.
Затем Густав Богданович любезно проводил Грачева до двери передней и, несколько раз пожав ему руку, просил передать поклон Карлуше и непременно сообщить, как примет и что скажет ему знаменитый господин Карл Вурст в Иена. Андрей Иванович обещал исполнить желание г. Кноблауха и тотчас же отправился к профессору восточного факультета Семенову.
