Текст книги "Ариасвати"

Автор книги: Николай Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

ХVІІ. Нападение

Если бы Андрей Иванович даже и вздумал последовать совету Деодары и отказался бы дочитать рукопись, то на это ни за что не согласился бы Авдей Макарович, да пожалуй и Нарайян: такой захватывающий интерес имели для них последние страницы рукописи. Поэтому, несмотря на предостережение Деодары, они все трое с какою-то лихорадочной поспешностью продолжали трудиться над переводом рукописи.

Наконец перевод был кончен, проверен еще раз и окончательно исправлен. Роль Нарайяна кончилась, европейские сагибы должны были расстаться со своим индийским другом. В продолжение нескольких недель общей работы они так свыклись, сжились с ним, успели так его полюбить, что разлука с ним была для них далеко не легкой. Но профессор рвался в Европу, чтобы как можно скорее опубликовать древнейший из известных алфавитов, обработать и издать в свет составленные им грамматику и лексикон первобытного арийского языка и, наконец, напечатать текст рукописи, открытой Андреем Ивановичем с переводом его на английский и русский языки. Это была такая грандиозная задача, для исполнения которой профессор не задумался бы пожертвовать собственной правой рукой, если бы это было нужно для успеха дела. Кроме того, у него была громадная поэма, писанная на листьях зонтичной пальмы, одного издания этой поэмы было достаточно, чтобы высоко поставить его имя среди имен известнейших европейских ориенталистов. Поэтому он горячо расцеловался с Нарайяном, даже слегка прослезился, но ни одним лишним днем не согласился пожертвовать для него в этой горной трущобе.

Что касается Андрея Ивановича, то он еще сильнее, чем профессор в Европу, стремился на свой остров Опасный. То, что он узнал из последних страниц рукописи, заставило его забыть не только все предсказания и советы Деодары, но, кажется, все на свете, кроме своего Гиппогрифа, который ожидал его в разобранном виде, забитый наглухо в ящиках, в Калькутте, на даче мистера Крауфорда, и должен был перенести его на крыльях ветра на остров Опасный. Напрасно Авдей Макарович звал его в Европу, чтобы помочь ему при издании рукописей. – Андрей Иванович формальным актом передал своему товарищу все права на рукопись, присоединив к этому акту чек на значительную сумму, которую заставил профессора принять на издание рукописи грамматики, словаря, поэмы, писанной на листьях зонтичной пальмы, и на другие ученые издания, которые он найдет нужным предпринять. Для себя он удовольствовался только тем, что списал в записную книжечку последние страницы рукописи. Эти страницы должны были служить ему путеводной нитью, талисманом, способным отворить двери рая…

Таким образом, еще до рассвета, из ворот старого буддийского монастыря выступил караван наших путешественников под предводительством того самого индуса Оджали, который был послом от Нарайяна, предъявившим профессору половину сломанной черепаховой спицы. Караван направился совершенно другою дорогой по горной плоскости и, оставив далеко внизу долину, в которой расположен монастырь Мага-Кришну, спустился прямо к Магабанпуру, прошел мимо его южных ворот и вышел на старую дорогу, ведущую к станции Наги-Девты.

Оставалось перевалить через узкий и извилистый горный проход, чтобы достигнуть долины, в которой лежала станция Наги-Девты. Но в то самое время, когда путешественники поравнялись с продольным ущельем, выходящим с севера на этот проход, как оттуда раздались крики: "вот они!" – и вслед затем караван был окружен толпою вооруженных сейков. К удивлению своему, путешественники в предводителе этой толпы узнали Черпера. Произошел невообразимый переполох: кричали погонщики и проводники, ржали лошади, раздалось даже несколько выстрелов. Оджали был стащен с седла и связан, несколько сейков повисли на удилах лошадей Андрея Ивановича и профессора, товарищи их принялись грабить багаж путешественников. Выведенный из себя этим наглым насилием, Андрей Иванович, ударив нагайкой коня, смял двоих сейков, старавшихся его удержать, и подскакал к Черперу. Профессор последовал его примеру.

– Негодяй! – вскричал Грачев, отвешивая сыщику полновесный удар плети, – вы дорого за это поплатитесь! Оставьте нас и убирайтесь к чорту с вашими разбойниками.

– А, сэр, – заревел Черпер, отирая капли крови, выступившей на лице, – за этот удар вы мне заплатите лишнюю сотню фунтов.

– Ни одного фартинга! Развязывайте сейчас же Оджали и возвратите нам ящики с бумагами!

– Как бы не так! Так я и поверил, что это какой-то Оджали! Нет, уже теперь не увернуться вашему приятелю от пенькового галстука, несмотря на его маскарад! А вы, сэр, если не хотите просидеть несколько месяцев в плену у моих друзей, напишите сейчас чек на 10000 фунтов и убирайтесь подобру-поздорову.

– Скорее вас повесят, вместо Нарайяна, чем вы получите от нас хоть пенни!

– А вот увидим! Эй, люди! Стащите-ка с лошадей этих господчиков да скрутите их покрепче. Это русские шпионы!

Оба друга вынули револьверы и решились защищать свою свободу до последней крайности. Но что можно было сделать двоим против дюжины диких разбойников, к тому же еще уверенных в безнаказанности? Уже зверские лица окружили их со всех сторон, грозя своими кривыми саблями и искривленными кинжалами… Андрей Иванович нажал боевую пружину револьвера, готовый размозжить голову первому попавшемуся негодяю, но, по счастью, до этого не дошло: в это самое мгновенье случилось что-то такое, что заставило все эти зверские лица побледнеть от страха и с жалобными криками: "ракхаза! ракхаза!" рассыпаться в разные стороны. Не успел Андрей Иванович оглянуться, чтобы узнать причину этой тревоги, как на дорогу выпрыгнул громадный королевский тигр, вонзил свои острые когти и зубы в тело несчастного Черпера и с грозным ворчанием унес его в горы. Все это совершилось так быстро, что только кровь несчастного указывала направление, в котором скрылось ужасное животное. Предсказание Нариндры и Деодары исполнилось в точности: демон корыстолюбия растерзал Черпера когтями тигра.

XVІІІ. Разлука

Первым опомнился профессор. Взглянув случайно в ущелье, он увидел сейка, убегавшего вдали между камнями, загромождавшими узкую тропинку: на плече у сейка был один из ящиков расхищенного у путешественников багажа. Это напомнило Авдею Макаровичу его невознаградимую потерю.

– Рукописи! Наши драгоценные рукописи! – вскричал он, шпоря лошадь и бросаясь в ущелье, вслед за убегавшим сейком.

Но Оджали, неизвестно каким образом распутавший себе руки, вскочил с земли и повис на узде профессорского коня.

– Сагиб, сагиб! – кричал он, волочась по земле, – куда ты? Тебя там убьют! Остановись!

Андрей Иванович подъехал на помощь Оджали.

– Куда вы, в самом деле, Авдей Макарович? – вскричал в свою очередь Грачев, удерживая за руку вырывавшегося профессора: – ведь там целая дюжина этих разбойников!

– Хоть бы тысяча дьяволов! – бесновался профессор, стараясь вырваться.

– Да полноте же! Опомнитесь! – уговаривал Грачев. – Разве возможно нам двоим справиться с толпой вооруженных разбойников?

– Но рукописи! Наши рукописи! Моя грамматика, лексикон! Поэма, писанная на листьях зонтичной пальмы! – восклицал почти в отчаянии Авдей Макарович.

– Во всяком случае вдвоем мы не в состоянии их выручить. Нужно обратиться к постороннему содействию. Нам, вероятно, поможет Мак-Ивор… Наконец, у нас есть Деодара!

– Но ведь, батенька, они унесут их в горы, скроют их в какой-нибудь недоступной трущобе!

– Очень они нужны безграмотным сейкам! По всей вероятности они горько разочаруются, когда увидят, чем набиты наши ящики.

– В таком случае нужно сейчас же ехать в Магабанпур. Поскачем же, батенька, не теряя минуты!..

– Поскачем, только не в Магабанпур, а в Наги-Девты.

– Зачем в Наги-Девты? Ведь Мак-Ивор в Магабанпуре?

– Мне не за чем ехать в Магабанпур.

– Но ведь ваша же рукопись…

– Мне ее пока не нужно. Я списал себе, что мне понадобится.

– Послушайте, коллега! Ведь это измена делу! Вы бросаете вашу рукопись на произвол судьбы. Неужели вы так мало цените ваше открытие?

– Вовсе нет… и вот вам доказательство: я еду его довершить. А что касается рукописи, то, когда вы ее отыщете, она будет в лучших руках, какие я могу только пожелать.

– А если я ее не отыщу? Если перевод пропал?

– Тогда выпишите из России остальные снимки или, пожалуй, самый оригинал и делайте новый перевод. Вы знаете, где найти Нарайяна.

– Я так и сделаю… Но поэма на листьях зонтичной пальмы!

– Вы ее найдете: вам помогут Мак-Ивор и Деодара.

– Вы правы, батенька… Деодара, если только захочет, сыщет ее на дне моря. Итак, решено: мы здесь расстанемся – я направо, вы налево.

– Но как же мы разделим проводника? И притом, если я даже уступлю его вам, пускаться в горы вдвоем по моему рискованно… Спросите-ка Оджали, Авдей Макарович, как он об этом думает?

Оджали советовал ехать в Наги-Девты, составить новый караван и нанять побольше вооруженных проводников. Иначе, как уверял он, дорога в Магабандур небезопасна. Авдей Макарович должен был согласиться с его доводами. Еще раз посмотрел он печально в ущелье, в котором исчезли его драгоценные рукописи, вздохнул глубоко и поехал в Наги-Девты, вслед за Грачевым.

Сидя за ужином, в ожидании поезда, друзья окончательно определили свой будущий образ действий. Андрей Иванович передал Авдею Макаровичу все имевшиеся при себе деньги, оставив для себя ровно столько, сколько нужно было на проезд до Калькутты. Затем, по приезде в Калькутту, он обещал сделать перевод в Магабанпур, на имя профессора, всей имевшейся в Калькуттском банке суммы, так как в его воздушном путешествии на остров Опасный денег ему не понадобится. После этого, на случай пропажи рукописи и перевода, Андрей Иванович написал в Петербург требование о высылке Авдею Макаровичу другого экземпляра снимков с алюминиевых таблиц, а если понадобится, то и самых таблиц, которые в том же письме передавал в полное и безотчетное распоряжение профессора. Наконец, под влиянием предсказаний Деодары, он пожелал распорядиться своим капиталом, хранившимся в Государственном Банке. Он взял лист бумаги и написал своим твердым, красивым почерком:

"Во имя Отца, Сына и Св. Духа! Отправляясь в опасную экспедицию, исполненную непредвиденных случайностей, весь свой благоприобретенный капитал, помимо своих родственников, которые достаточно обеспечены родовым моим имуществом, завещаю в пользу высших учебных заведений (здесь были поименованы все русские университеты, институты: технологический, горный, инженерный; академии: медицинская и агрономическая, женские медицинские и высшие курсы и т. д.), кроме того, такую-то часть капитала назначаю на образование 100 стипендий для недостаточных молодых людей, учащихся в высших учебных заведениях. Душеприказчиками для исполнения этого завещания назначаю профессора С.-Петербургского университета Авдея Макаровича Семенова и доцента того же университета, доктора Карла Карловича Ликоподиума".

Затем, подписав этот документ, он передал перо Авдею Макаровичу.

– Что это такое, батенька? – спросил тот, глядя на бумагу.

– Прочтите и подпишите.

– Да ведь это завещание.

– Ну, что же? Нужно же куда-нибудь употребить деньги…

– О каких опасностях вы тут говорите?

– Да мало ли какие могут встретиться на пути… Может лопнуть или загореться аэростат, молния может ударить в него, наконец ураган может занести туда, откуда не выберешься.

– Ах, коллега, коллега! Ехали бы вы лучше в Европу…

– Об этом нечего говорить. Alea jacta est![63]63
  Alea jacta est! (лат.) – жребий брошен


[Закрыть] – Вы видите, и я умею иногда пользоваться латынью… Ну-с, вы подписали? Теперь нужно попросить подписать этих двух джентльменов, которые там пьют херес с содовой водою.

Эти джентльмены оказались англиканским пастором и полковником американской службы, путешествовавшими по Индии ради развлечения. Увидя, в чем дело, а тем более увидев внушительные цифры, фигурировавшие в завещании, они с готовностью согласились подписаться в качестве свидетелей и потом горячо пожали руки завещателю и душеприказчику. Впоследствии Андрей Иванович засвидетельствовал это завещание у русского консула в Калькутте, но затем – дальнейшая судьба его неизвестна. В то время, когда, в ожидании поезда, Андрей Иванович устраивал свои дела, верный Оджали бегал по соседним деревням, составляя новый караван и нанимая лошадей и вооруженных проводников для поездки в горы. Дело шло настолько успешно, что наши друзья почти одновременно могли двинуться в путь: один с курьерским поездом, уходившим на юг, другой верхом по только что пройденным горным дорогам, на север к Магабанпуру и, может быть, далее через Пагор к Ягистану.

Проводив Андрея Ивановича в вагон первого класса, профессор горячо обнял и расцеловал его по русскому обычаю со щеки на щеку и долго еще жал ему руку.

– До свидания, коллега! До свидания в Европе! – кричал он, стоя уже на платформе и махая платком вслед уходящему поезду. Не то от напряжения, с которым он смотрел на уносящийся поезд, не то от другой причины что-то стало ему туманить зрение. Подавив тяжелый вздох и точно стыдясь какой-то слабости, профессор отвернулся к стене и вытер глаза носовым платком, затем спрятал его в карман и отправился садиться на лошадь, которую Оджали уже держал под уздцы. Караван тотчас же двинулся в горы. Но профессор не раз оглянулся в ту сторону, куда поезд умчал Андрея Ивановича. Предчувствие говорило ему, что они никогда уже не увидятся на этом свете, и ему сделалось так тяжело и грустно, что он совершенно апатично слушал болтовню Оджали, чувствуя какую-то странную пустоту, точно то дело, которое до этой поры его так сильно занимало, вдруг потеряло для него всякий интерес.

Между тем Андрей Иванович, послав последний привет Авдею Макаровичу, отошел от окна и осмотрелся кругом: он был один в вагоне, предназначенном для европейцев, и мог свободно расположиться, как дома. После долгого и тревожного пути верхом ему было приятно отдохнуть на мягкой и удобной мебели, кроме того, ему хотелось побыть одному, чтобы на просторе обсудить еще раз задуманное им предприятие. Все было так определенно обозначено в рукописи, что он не мог сомневаться в успехе. Конечно, в этом было много чудесного, почти невероятного, но, прожив несколько месяцев в Индии, он уже перестал скептически относиться к той таинственной области, которую прежде, в своем наивном самомнении, считал невозможной. Многое, что он прежде находил выдумкой праздной фантазии, в последнее время он должен был признать за существующие факты. Кроме того, теперь ему часто приходили на ум слова Деодары, высказанные по поводу заявлений о невозможности того или другого факта: действительно, из того, что лучшими умами еще недавно считалось за невозможное, сколько теперь сделалось возможным! Все чудеса, о которых говорилось в арабских сказках, стали уже простым реальным фактом, не способным никого удивить: чудесная зрительная труба, драчун-дубинка и ковер-самолет перешли уже в действительную жизнь и, кроме того, есть многое такое, что и не снилось даже пылкой фантазии араба. В виду этого нет никаких оснований не доверять рукописи. Если многое, что теперь существует, было неизвестно прежде, то и наоборот, что неизвестно теперь, могло быть известно прежде, только знание это погибло вместе с исчезнувшей цивилизацией и, может быть, именно ему назначено судьбой воззвать к новой жизни это забытое знание. Как хорошо он сделал, что списал для себя последние страницы рукописи! Что бы он стал теперь делать? Ждать, пока вышлют из России другой экземпляр снимков и затем переводить снова? Но в это время он наверное сошел бы с ума от нетерпения. Сидя в вагоне, он ощупал боковой карман сюртука, с целью удостовериться, целы ли драгоценные страницы, и затем вынул их, чтобы перечитать снова.

XIX. Остатки рукописи

Это все, что осталось от утраченной рукописи!.. Нет, впрочем, не все! Остались еще первые страницы, переведенные Андреем Ивановичем на русский язык. Он задумал этот перевод для будущего издания рукописи, но изменившиеся обстоятельства, а главное – неожиданные факты, о которых сообщается в конце рукописи, помешали ему докончить начатую работу. Кроме того, у него было несколько отрывков, несколько неудавшихся черновых, перевод которых был потом переделан и, наконец, – последние страницы рукописи, переписанные им для себя особо. Андрей Иванович подобрал эти отрывки в последовательном порядке и погрузился в чтение. Вот эти строки:

– "Я жрец великого Бога, в котором начало, продолжение и конец всего существующего в мире. Я жрец великого Бога, который тройствен в своем проявлении во вселенной: в созидании, охранении и разрушении всего живущего, но единичен как отец и источник жизни, ибо из всякого разрушения возникает новая жизнь, ибо конец старого знаменует начало нового. Я жрец великого Бога: народ зовет меня Алушти и это справедливо, ибо я присутствовал, по крайней мере, мыслью, при создании этого мира, видел его развитие, процветание и увядание, теперь я вижу его разрушение и верю, что из этого разрушения произойдет начало нового мира, но я не увижу его, ибо я не желаю этого.

Я родился в старом мире, жил в нем и с ним вместе умру, хотя и в моей власти пережить его. Но я умру вместе с ним, ибо все лучшее, что привязывало меня к жизни, умерло. Я мог бы воззвать к жизни бесценнейшую для меня жизнь, которая находится теперь в оцепенении, но я не сделаю этого, ибо это навлекло бы на меня проклятие горшее всех проклятий, которые тяготеют надо мною.

Божественная Ариасвати! Я – жрец великого Бога, ежечасно, ежеминутно молюсь тебе, сжигаю перед тобою священные благовония, но я не воззову тебя к жизни. Если мне, с моей очерствелой душой, тяжело и страшно видеть это медленное, но постоянное и неотразимое разрушение нашего мира, – каково это было бы тебе, трижды рожденная, вечно юная богиня-дева? Каково было бы тебе видеть разрушение и погибель всего дорогого и любимого, с чем ты слилась душою, чем ты жила в этом мире? Разве может быть для тебя утешением то, что на развалинах этого мира возникнет новый, быть может, лучший? Кто скажет мне, какое место займешь ты в этом новом мире? Что, если вместо радости и наслаждений, ты встретишь в нем несчастье и горе, если, вместо благословения, ты найдешь поругание? Все возможно в круговороте живущего, все это бывало и в нашем мире. Нет, божественная Ариасвати, я слишком виноват перед тобою, чтобы навлечь на тебя еще новые страдания. Пусть лучше погрузишься ты в небытие, вместе с разрушающимся миром… Но будет ли это для тебя небытием, тем небытием, в которое погружается все живущее и умирающее и из которого, волей великого Бога, достойное вызывается к новой жизни, к новому рождению? Я не знаю этого. Это сомнение страшно мучает меня и отравляет мне те немногие дни, которые мне осталось прожить с разрушающимся миром. Я не знаю, не на веки ли я приковал твой дух к твоей телесной оболочке, сделав эту оболочку неразрушимою, и возможно ли для тебя четвертое рождение, прежде разрушения твоей телесной оболочки? Что если этим я нарушил законы великого Бога, управляющие вселенной? О, горе мне! Жрец великого Бога, которого целый ряд поколений, уже отошедших в небытие, называл Амрити и считал кладезем премудрости и знания, я знаю в этом деле не более младенца!.. Нет! И это еще много: я знаю меньше этого младенца, ибо младенец помнит свое прежнее существование, а я уже не помню и не знаю его. Я только знаю то, что я дважды рожденный, – но чем я был раньше этого рождения, я забыл и не знаю… Горе мне, если я нарушил законы великого Бога, управляющие вечной цепью рождения, уничтожения и возрождения! Отуманенный безрассудной страстью, я позволил себе необдуманный поступок и теперь терплю невыносимые мучения. Душу мою разрывают неразрешимые сомненья. Как злая болезнь, они подтачивают мои силы, обрывая одну за другой нити моего существования, и я предвижу, что не далек час, когда смерть внезапно поразит меня у ног твоих, божественная Ариасвати.

Как путник, стоящий на перекрестке нескольких дорог и не знающий, по которой следовать, так и я, мучимый сомнением, колеблюсь и не знаю, на что решиться. Должен ли воззвать тебя к жизни, божественная Ариасвати, теперь, но горе и страдания, чтобы ты вместе с разрушающимся миром обратилась в небытие, из которого в свое время будешь вызвана волею великого Бога к новому рождению? Или я должен ждать создания нового мира и тогда вызвать тебя к жизни? Или же, наконец, мне следует оставить тебя в настоящем твоем состоянии, но тогда, быть может, для тебя невозможно будет четвертое рождение и ты таким образом по моей вине будешь осуждена на вечное небытие? Кто разрешит мне эти неразрешимые загадки?

Великий Бог, тройственный и единый, Бог начала, продолжения и конца, Бог создания, сохранения и разрушения! Как слабое смертное существо, я не раз, увлекаемый страстью, нарушал твои вечные законы и частица твоего дыхания, заключенная в моей груди, горько упрекала меня за такое осквернение храма, в котором она заключена. Но ты милосерд… Когда, обуреваемый сомнениями и упреками твоего дыхания, я лежал на полу храма перед священным твоим изображением долгие ночи, ты внушил мне, что я, мнивший, будто имею свободную волю и поступаю по собственному желанию, в сущности всегда и во всех поступках подчинялся закону роковой необходимости, непреложно господствующему над миром, и когда мне казалось, что я делал что-либо по своему хотению, на самом деле я исполнял только те предначертания, которые были вложены в меня при самом рождении высшей волею, правящей вселенной. Я унаследовал эти предначертания от бесконечного ряда моих предков в виде способностей и характера, в виде наклонности к добру или злу, словом – в виде известного склада ума и качества души, которые заранее определяют всю последующую судьбу человека, все его поступки и действия, все его пороки и добродетели. И я понял тогда, что я не мог стать на дороге существа, которое выше меня, не мог управлять его судьбой по собственному усмотрению, ибо все грядущее этого существа было заранее определено высшей волей, на основании закона роковой необходимости, в котором никакая случайность не может изменить ни одной йоты. Но можем ли мы, слабые смертные, распознавать намерения высшей воли хотя затем, чтобы согласовать с ними свои поступки? По счастью, высшая воля дала нам эту возможность, как по виду вечернего неба узнают, каков будет завтрашний день, как причина обусловливает следствия, так по прошедшему и настоящему возможно предузнавать грядущее. Рассматривая проявления высшей воли в прошедшем и настоящем, мы можем разгадать ее намерения в будущем. Таким образом, погружаясь в глубину веков, я вижу, что все слабое, уродливое, негодное вымирает, что сильное, красивое, даровитое повсюду берет верх и, если умирает в свой черед, то только затем, чтобы уступить место еще лучшему, прекраснейшему, даровитейшему. В этом состоит закон мировой справедливости"…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Я вижу, что мир постепенно развивается, совершенствуется, и понимаю, что в этом состоят предначертания высшей воли. Поэтому Ариасвати, как воплощение всего прекрасного и высокого на земле, не может погибнуть, не может обратиться в небытие, ибо это было бы противно высшей справедливости, следовательно, противно намерениям высшей воли. Я слишком долго жил, чтобы не понимать этого. Я родился в тот год, когда хвостатая звезда потрясла основания земли, когда вся утроба земная всколебалась от ужаса и на следующий день солнце взошло на западе и на востоке закатилось. Такие перевороты случались и прежде. Подобный случай был в царствование древнего Прадаксы – не того, о котором я буду говорить, а 15000 лет назад, как сказано об этом в летописях нашего храма. Мозг мой был способен воспринять все знания человечества, накопившиеся в течение длинного ряда веков, и приобрести еще новые, которые ставят меня высоко над всеми окружающими меня людьми. Но душа моя была мутна, обуреваема низменными страстями, искра божества, составляющая ее сущность, едва тлела в ней под толстым слоем тела, и только теперь долгие годы страданий и тяжелого одиночества помогли ей разгореться в светлое пламя, при помощи которого я ясно вижу свои заблуждения и оплакиваю роковые ошибки, которые сделали меня недостойным той, которую я любил более жизни. Я сознаю, что я должен умереть, хотя в моей власти тянуть эту постылую жизнь до бесконечности. Я должен умереть, смертный холод могилы будет для меня искуплением и, быть может, возродясь через тысячи веков к новой жизни, я еще найду ее и буду тогда ее достоин…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

«Таким образом, возрастая и укрепляясь, Ариасвати сделалась любимицей всего народа. Красота ее развивалась с каждым днем. Как пышная роза, цвела она и наполняла весь мир благоуханием своей чистоты и непорочности. Чудесной силою взгляда она смиряла надменные сердца, отгоняла злые помыслы, возвышала огрубевшие души. Жестокие воины, привыкшие проливать человеческую кровь, у ног ее складывали окровавленное оружие и по мановению ее бровей готовы были променять его на посох смиренного пастуха, мирно пасшего свои стада. Воинственные обитатели пустыни возмутились против царя Прадаксы за то, что он не позволил им напасть на низкорослых Ведов и завладеть их плодородной страною, – но достаточно было одного взгляда божественной девы, чтобы они раскаялись и покорно воротились в пустыню пасти своих верблюдов, коз и лошадей. Самые звери покорялись ее взгляду: свирепые тигры ползли к ее ногам и смиренно пресмыкались во прахе. Но когда взгляд этих глаз загорался гневом, в них была смерть. Горе тому, на кого падал этот взгляд! Никакая сила не могла спасти несчастного: он умирал, как пораженный небесным громом»…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

«Я думал о ней дни и ночи. В храме, во время молитвы, и ночью, при свете лампады, над письменами древнего мудреца, я видел только ее небесный образ, слышал ее чудный голос, ощущал аромат ее волос и одежды. Я ни о чем не мог думать, ничего не понимал и весь мир для меня сосредоточивался в одной Ариасвати. Но она смотрела на меня только, как на своего старого учителя: она уважала меня, но чувство любви было далеко от нее. Я был уже стар. Когда я сделал свое бессмертное открытие, морщины, спутники тяжелых умственных трудов и ночных бдений, уже избороздили чело мое, волосы поредели на голове и черные кудри подернулись серебром седины. Мое открытие могло остановить смерть, но не в силах было воротить мою утраченную молодость. Я был слишком стар для нее. К несчастью, требования сердца, которым я не давал воли прежде, поглощенный своими трудами, проснулись теперь с удвоенной силой. Они терзали меня днем и ночью, как коршун терзает окровавленный, еще трепещущий труп. Кто не испытал поздней, безвременной любви, тот не поймет моих мучений! Я понимал, что, как мужчина, я для нее не существую, и это еще сильнее разжигало мою страсть. Я следил за ней повсюду. Но я сохранил еще настолько в себе ума (может быть, это была привычка к жреческому лицемерию), что скрывая свою любовь, я не хотел казаться смешным. Поэтому я следовал за ней тайно, надев, чужие волосы и переодевшись в платье земледельца или воина. Часто, закутавшись в темный плащ, я стоял на дороге, по которой она должна была пройти, окруженная поющими девами и юношами, играющими на арфах и флейтах. Я следовал за ней на праздники жниц и пастухов, сопровождал на охоты и прогулки. Я не спускал с нее глаз и чувствовал, как дрожит каждый нерв в моем теле, как бьются вздувшиеся жилы, точно кровь хочет разорвать свои путы и вырваться на волю»…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

«Началось нравственное падение. Я стал думать о бесчестных средствах, с помощью которых можно было бы достигнуть удовлетворения моей страсти. Я знал многие травы, сок которых был способен возбуждать страсть и любовь. Приготовить любовный напиток было легко. Несколько ночей я собирал влажные травы и выжимал их в сосуд. Затем прибавив сюда известные мне земли, камни и части некоторых животных, я сварил зелье, способное привести в неистовство тысячи жен. Несколько капель этой жидкости, попавших на тело, было достаточно, чтобы возбудить любовь и желание. Но поруганный закон справедливости жестоко посмеялся надо мною. В тот самый миг, когда я готов был совершить преступление, один из юношей, окружавших Ариасвати, ударил меня по руке: кувшин разбился и жидкость пролилась на престарелую жрицу Земли. Я заметил ее глаза, устремленные на меня с ужасом, но лишь только волшебная жидкость облила ее тело, как в этих глазах загорелась безумная страсть. Убегая, я слышал, как она гналась за мной до самого храма. С тех пор она стала преследовать меня повсюду и никакие переодевания не могли скрыть меня от ее глаз, изощренных страстью. Только внутри храма, охраняемый толпою жрецов и служителей, я чувствовал себя в безопасности»…

. . . . . . . . . . . . . . . . .

"Я решился воспользоваться случаем. Когда солнце вступило в знак Скорпиона, бездождие и засуха достигли высшей степени. Поля и луга почернели от зноя, растения выгорели и жгучий ветер разнес их останки вместе с облаками пыли. Пересохли источники вод, реки и озера обмелели. Над раскаленною землей, как траурное покрывало, повисла свинцовая мгла, сквозь которую тускло светило солнце. Но мгла эта не могла смягчить его жгучих лучей. Высохшие деревья загорались сами собою, и дым от горящих лесов разносился по окрестности. Наступавшая ночь не приносила прохлады. Зловещий Сириус в созвездии Большого Пса грозно смотрел на землю своими кровавыми глазами. Над горизонтом поднимался тусклый, точно облитый кровью шар луны, предвещая новые бедствия. Животные ревели, мучимые зноем и жаждой, которую не могли утолить: они пили до того, что раздувались и погибали в мучениях. Люди, покрытые потом и пылью, ходили как тени, и самая студеная вода не могла залить их мучительной жажды. Катаясь по земле в страшных мучениях, извергали они все содержавшееся в их желудках и умирали в страшных судорогах. Повсюду, в домах, на улицах, на площадях, в садах и на полях лежали неубранные трупы, испускавшие зловоние и смрад. Живые не успевали хоронить мертвых, и часто могильщик сам падал мертвым в только что вырытую им могилу. Всеобщее уныние и страх распространились над всем Ариастаном. Черные племена на юге и западе, узнав о нашем несчастье, возмутились и двинулись на нас войною. К довершению беды, умер царь Прадакса, изнуривший себя усиленными трудами, ухаживая за больными и спасая погибавших. Вслед за ним умерла царица Прадаксина, не вынесшая постигшего ее горя. Ариасвати осталась сиротою. По законам мирного времени, она должна была бы наследовать царскую власть. Но в смутное время, во время войны и раздоров, по закону царем должен быть мужчина. Поэтому, уступая требованию народа, правители земель и судьи собрались на вече в присутствии Ариасвати выбрали царем ее двоюродного брата, Дивадару, правителя горной страны. Ариасвати одобрила выбор и передала новому царю знаки царского достоинства. Но, принимая эти знаки, Дивадара объявил избирателям, что он соглашается нести бремя царской власти только на время, пока свирепствуют над Ариастаном война, голод и мор. Когда же мир и спокойствие будут восстановлены в государстве, он передаст свою власть Ариасвати, так как по праву рождения она должна быть царицей Ариастана. Вече нашло, что Дивадара поступает справедливо, и громкими криками выразило свое одобрение.