Текст книги "Ариасвати"
Автор книги: Николай Соколов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)
Движение на чистом воздухе заставило Андрея Ивановича опомниться и придти в себя.
– Каково? – спросил он, обернувшись. – Что вы на это скажете, господа?
– Непостижимо! – отвечал Крауфорд, находясь все еще под влиянием пережитых ощущении.
– Именно, батенька, непостижимо! – согласился Авдей Макарович, разводя руками. – Ну, представьте, откуда она может знать, что существуют на свете какие-нибудь Кноблаух и Глиствайб?
– Да что такое вы видели, Андрей Макарович?
– Чудеса, господа, просто чудеса! Совершенно необъяснимо! Представьте себе, я видел, конференц-зал Академии Наук.
– Вот как! Ну, и что же?
– Вокруг стола сидят вице-президент, конференц-секретарь, академики, много знакомых, еще больше незнакомых. Конференц-секретарь читал какой-то доклад. Потом встал вице-президент, что-то сказал и сделал какой-то знак рукой. Сейчас же служители принесли избирательный ящик, поставили на отдельном столе и конференц-секретарь повесил на нем большой печатный ярлык, на котором я мог свободно прочитать: "баллотируется в академики профессор восточных языков Авдей Макарович Семенов".
– Так, значит, вас нужно поздравить? – рассмеялся Андрей Иванович.
– От всей души! – отозвался Крауфорд, протягивая руку.
– Погодите, господа: еще успеете поздравить. Дайте рассказать. Но ведь представьте, я вовсе об этом не думал… то-есть, признаться, думал иногда, но не теперь, не сегодня, – во всяком случае, давно уже не думал… И вдруг, представьте, выборы! Чорт знает, что такое!
– Что же, Авдей Макарович, выбрали вас?
– А вот слушайте. Поставили этот ящик на стол и потянулись гуськом академики баллотировать меня грешного… Вижу я, на переднем плане собралась кучка немцев: тут и Шафскопф, и Глиствайб, и Пимперле, и Кноблаух, и Пипербаум, и Нюцлихштуль – словом, все собрались и шепчутся что-то между собою, и так злорадно улыбаются… Ну, думаю, накладут они мне черняков! Смотрю, однако, что будет дальше. Академики ходят вокруг стола, переговариваются между собою, смеются, кладут шары и возвращаются на свои кресла. И так, знаете ли, батенька, все это мне ясно видно, как будто я сам стою в конференц-зале. Только жаль одного: не слышно, что говорят…
– Да, в самом деле, удивительно все ясно видно, – подтвердил Крауфорд.
– Ну-с, добрейший Авдей Макарович, что же дальше?
– Дальше то? А дальше вот что: вынимает вице-президент избирательный ящик, а в нем – всего только три белых шара! А черняков-то, черняков-то – целая гора накладена!
– Ха, ха, ха! Так вы, значит, провалились, Авдей Макарович?
– Провалился, батенька, провалился самым позорным образом! Ну-с, дальше: началась, знаете, тут сутолока. Академики повскакивали с мест, друг на друга наталкиваются, размахивают руками, горячатся… Митрофан Петрович…
– Какой это?
– А Бурлаков-то: ведь он академик… Ну-с, Митрофан Петрович так-таки кулаком и машет, да прямо под носом у Глиствайба и Браунколя… Ну, думаю, побьет он их непременно… А вице-президент, вижу, что есть силы колокольчиком трясет… Тут все вдруг как-то смешалось и исчезло… Осталась только кучка немцев на переднем плане, смотрят они мне прямо в глаза, хохочат и языки показывают…
– Что вы? Вот забавно!
– Да, да, языки показывают… Да это еще что! Глиствайб с Нюцлихштулом так даже прямо фигу мне наставили…
– Ну, полноте, Авдей Макаровиич! Это вы уже ради красного словца придумали.
– Ни-ни! Ни Боже мой! Честное слово, ничего не придумал: так-таки фигу и показывают… Остальные языки высовывают, а эти двое – фигу выставили! Да-с… А Думме стоит да со смеху покатывается, даже живот поджал… Ха, ха, ха! Право, чорт знает, что такое… Только что я хотел их обругать, а тут эта старая колдунья впуталась и все исчезло…
– Ха, ха, ха! Вот так, видение!
– Простите, мистер Сименс. И мне также кажется, что вы все это придумали, чтобы уморить нас со смеху.
– Да честное же слово, ничего не придумал! Ха, ха, ха! Ну, честное слово! Что вы господа? Очень мне нужно вас забавлять: я думаю, вы не малютки… Ха, ха, ха!
Когда наконец смех, вызванный рассказом Авдея Макаровича утих, Андрей Иванович, по просьбе приятелей, рассказал, что он видел в чаше с кофейною гущей.
– А вы, мистер Крауфорд? – спросил Авдей Макарович. – Мне показалось, что вы были опечалены тем, что видели… Или, может быть, я поступаю неделикатно, предлагая этот вопрос?
– Нет, что же, господа? – ответил, несколько подумав, Крауфорд, – неделикатного тут ничего нет и я с удовольствием отвечу вам откровенностью на откровенность. Но предварительно я должен сделать маленькое пояснение. Видите ли, я – младший брат и поэтому должен сам составить себе карьеру: в то время, как mon frère aîné[27]27
…mon frère aîné (фр.) – мой старший брат
[Закрыть] живет себе покойно в Крауфорде-Карт и заседает в парламенте, я мыкаюсь по свету и собираю гинеи, чтобы добиться независимого положения в обществе. У меня есть кузина Эми… Несколько лет тому назад мы дали друг другу слово, но отложили свадьбу до тех пор, когда я составлю себе независимое состояние и займу в свете соответствующее место. Ее родные были против этого брака и употребляли все усилия, чтобы Эми мне отказала, но до последнего времени этого им еще не удалось достигнуть. К несчастью, gutta cavat lapidem…[28]28
gutta cavat lapidem (лат.) – капля точит камень
[Закрыть] И вот… я видел…
– Что же вы видели? – спросил Грачев, заметя колебание Крауфорда.
– Я видел роскошную церковь в Эммерсон-Галле…
– В Эммерсон-Галле? – повторил Семенов.
– Да… и я видел… я видел, что Эми вышла замуж за лорда Эммерсона: я видел, как они венчались в Эммерсон-Галле…
Крауфорд снова побледнел, произнося эти слова.
– Знаете что? – сказал Авдей Макарович, прерывая наступившее молчание, – мне кажется, что все то, что мы видели в этой таинственной чаше, но более, как отражение тех мыслей, надежд и опасений, которые, быть может, неведомо для нас самих, таятся па дне нашей души, – которыми, быть может, совершенно бессознательно для нас занято наше психическое я, этот таинственный двойник, который действует, когда мы спим, который внушает нам предчувствия, так сказать предвкушения грядущих радостей и печалей, обладает даром ясновидения и как будто знает наперед все то, что пока еще не ясно для нас самих. Фу, Боже мой! – прервал он себя по-русски: – я говорю так красноречиво и возвышенно, что растерял все свои аргументы… Выручите хоть вы, коллега: мне право очень жаль этого англичанина.
Коллега тотчас поспешил на помощь.
– Так вы полагаете, Авдей Макарович, – сказал Грачев, – что таинственная чаша служила только зеркалом и мы видели в нем то самое дно нашей души, о котором вы говорите? Так ли я вас понял?
– Так, так, батенька, именно так! Вы предугадали мою мысль. Я хотел сказать, что благодаря внушению этой старой колдуньи все бессознательное, что, неведомо для нас хранилось в тайниках нашей души, внезапно всплыло наверх и отразилось в нашем сознании так ярко и отчетливо, что нам показалось, будто мы видим все это перед собою, собственными глазами, точно в зеркале.
– Это довольно остроумно, – сказал Крауфорд. – Но тогда вы, следовательно, отрицаете в этом гаданье все сверхъестественное и чудесное?
– Безусловно, если только таинственная, до настоящего времени еще не разгаданная деятельность нашего психического "я", на которую я намекаю, не имеет в себе ничего сверхъестественного и чудесного.
– Если я не ошибаюсь, Авдей Макарович, – заметил Грачев, – вы относите наши видения просто-напросто к разряду грез и снов, а так как сны очень редко сбываются…
– То нет никакого основания верить и нашим видениям более чем обыкновенным снам, – заключил торжественно Авдей Макарович.
– Это мы сейчас увидим, – сказал Крауфорд. – Если для вас это все равно, то не зайдете ли вы вместе со мною на телеграф? Кстати, мы находимся от него в двух шагах.
– Что вы хотите делать, мистер Крауфорд?
– Ничего особенного. Если свершилось то, что я видел, то нет основания предполагать, чтобы меня тотчас же не известили об этом…
Приятели вместе вошли в здание, занимаемое телеграфом.
– Вы – мистер Крауфорд, эсквайр? – повторил телеграфный чиновник, которому Крауфорд назвал свою фамилию: – на ваше имя есть телеграмма.
– Давно она получена?
– Всего несколько минут тому назад. Вот она, получите.
Крауфорд быстро пробежал депешу и тотчас же передал ее Семенову, причем последний успел заметить, как сильно дрожала рука, державшая депешу.
– "Порт-Саид, Крауфорду", – прочитал Авдей Макарович: – "Артур, прости навек: меня заставили выйти за Эммерсона. Эми".
– Что вы на это скажете, доктор Обадия Сименс? – с горькой иронией спросил Крауфорд, когда они вышли из здания телеграфа и направились к ожидавшей их лодке.
– Я остаюсь при своем, мистер Крауфорд, – отвечал Авдей Макарович, – и отношу все это к той таинственной области деятельности нашего психического "я", которая, к сожалению, еще так мало исследована, хотя ученые труды Шарко и Рише уже бросили на нее некоторый свет. Поэтому я оставляю старухе только силу внушения – нет, даже не внушения, а как бы это выразиться точнее? – воздействия что ли…
– При котором бессознательное сделалось сознательным, – закончил, улыбаясь, Андрей Ивановнч.
– Именно, именно… Да вы не смейтесь, коллега: я разработаю этот вопрос научным путем и представлю в психическое общество целую диссертацию… Как вы думаете об этом, мистер Крауфорд?
Крауфорд только махнул рукой, как будто хотел сказать: "мне от этого не легче".
Путешественники сели в лодку и поплыли к "Трафальгару", а через три четверти часа пароход уже втянулся в устье Суэцкого канала.
Незаметно промелькнули мимо Кантара, Измаилия с своим озером Тимсар – озером Крокодилов, от которых осталось одно только имя, – мелькнул Суэц и началось бурное Красное море со своими капризными течениями, мелями и подводными камнями. "Трафальгар" без отдыха бежал вперед, оставляя за собой облака черного дыма, превращавшиеся ночью в огненный столб, быть может, похожий на тот, за которым следовали евреи при переходе через Чермное море. Скоро остались позади грозные укрепления Перима, охраняющие вход в Бабельмандебский пролив, и "Трафальгар" закачался на синих волнах Индийского океана. Но прежде, чем пуститься в открытый океан, пароход зашел в Аден, чтоб запастись углем, и путешественники могли вдоволь налюбоваться прекрасной гаванью древнего города, его знаменитыми цистернами, устроенными за две с половиной тысячи лет до нашего времени, и совершенно безводной местностью, окружающей город со всех сторон. Затем, в течение восьми дней, путешественники видели только море и небо, пока, наконец, на закате восьмого дня перед ними не открылся ярко освещенный лучами заходящего солнца ряд небольших низменных островков, покрытых роскошной тропической растительностью, а позади них, как гигантская лестница, спускающаяся к океану, не засинели в вечернем тумане отроги Гатских гор.
В Бомбее должен был высадиться Крауфорд.
– До свидания в Калькутте, – сказал он, пожимая руки своим русским приятелям.
Затем, он отошел в сторону Андрея Ивановича и прибавил вполголоса:
– Если вам, мистер Гречау, как-нибудь, случайно, придется попасть в какое-либо затруднение, сейчас же пишите или – лучше – телеграфируйте мне: вот вам мой калькуттский адрес. Я постараюсь устроить ваше дело. Обещаете?
– За позволение к вам писать благодарю от души, мистер Крауфорд, и я с удовольствием им воспользуюсь. Но что касается затруднений, о которых вы говорите, то вряд ли они могут представиться: в деньгах, например, я не нуждаюсь, так как у меня их более, чем нужно…
– А помните наш разговор на австрийском пароходе?
– А вы продолжаете настаивать на своем мнении?
– Более, чем когда-нибудь.
– В таком случае, даю вам слово, что непременно воспользуюсь вашим влиянием, когда это будет необходимо.
– И я сделаю для вас все, что могу. Благодаря моим связям я уверен, что буду вам полезен.
– Еще раз спасибо, мистер Крауфорд,
– Итак – увидимся, в Калькутте.
XIII. Под небом Индии
Проводив Крауфорда до станции железной дороги, наши приятели отправились осматривать Бомбей. Для Андрея Ивановича этот город представлял тем больший интерес, что здесь он впервые сталкивался лицом к лицу с той таинственной очаровательной Индией, которая так давно привлекала к себе его внимание.
Бомбей раскинулся на островке, который как будто нарочно выдвинулся в море, чтобы служить защитой от опасного юго-западного муссона бесконечной веренице судов всех национальностей, постоянно наполняющих его прекрасный рейд. Лет пятьдесят тому назад Бомбей обладал убийственным климатом. Низменная и болотистая местность, среди которой расположен старый город, благодаря парниковой тропической температуре Индии, служила постоянным рассадником губительных миазмов, ежегодно уносивших тысячи жертв, особенно из пришлого населения города. Европейцы, принужденные жить в Бомбее, почти поголовно вымирали от так называемой "собачьей" или "китайской смерти". Существовала даже поговорка "в Бомбее человеческая жизнь не дольше двух муссонов". Теперь эта поговорка отошла уже в область преданий, и Бомбей настоящего времени пользуется репутацией одного из самых здоровых городов Индии. Благодаря систематическому осушению окрестностей, искусственному поднятию грунта и урегулированию течения реки Гонера, климат города так изменился, что европейцы могут жить здесь уже без всякой опасности для здоровья. В то же время островок, на котором расположен Бомбей, вследствие последовательного роста города, целой системой насыпей и дамб сначала слился с соседним островом Сальсета, а затем, приросши таким же образом к материку, превратился в длинный полуостров, огибающий одну из лучших и обширнейших гаваней Индии.
Бродя по улицам Бомбея, Андрей Иванович знакомился с совершенно новой, неведомой жизнью. Эта своеобразность особенно резко бросалась в глаза, когда наши путешественники, по дороге от монумента Виктории до квартала европейцев, Байкола, зашли в один из старых кварталов, занятый исключительно туземным населением. Здесь начиналась уже настоящая, почти еще не тронутая европейской цивилизацией Индия. Кругом лепились лавчонки седельников, портных, шорников, сапожников, медников, ювелиров, торговцев готовым платьем, молоком, сыром, рисом, а всего больше фруктами самого разнообразного вида, запаха и вкуса. Население, толпившееся на улицах, поражало оригинальностью и первобытной простотой одежды, иногда, эта последняя даже совсем отсутствовала. Сначала Андрей Иванович никак не мог привыкнуть к этому изобилию голых тел, которые попадались ему на каждом шагу. Не то, чтобы зрелище адамовских костюмов оскорбляло его целомудрие, но с непривычки его как-то коробило. Порой ему казалось, что он забрел в какую-то простонародную баню или в обширную купальню, где сотни купальщиков только что вышли из воды или уже разделись, чтобы идти в воду. Ему казалось странно видеть, что почти вся одежда индуса, сосредоточилась на голове, оставив остальному телу только его первобытную наготу. Он с улыбкой смотрел на иного черного джентльмена, навьючившего себе на голову громадную чалму, на которую пошли вероятно целые десятки аршин кисеи или коленкора, и затем ограничившего весь свой остальной костюм только одной небольшой белой повязкой вокруг бедер. Еще более удивляли его попадавшиеся навстречу полунагие женщины, весь костюм которых состоял из небольшого прозрачного покрывала, довольно оригинально обернутого вокруг ног, и очень короткой сорочки, скорее кофты, без рукавов и к довершении всего распахнутой на груди. На каждом шагу попадались совсем голые ребятишки и тем не менее с браслетами на смуглых ногах, мускулистые носильщики, большей частью с одним только традиционным лоскутом вокруг поясницы, с развитием цивилизации заменившим первобытный фиговый лист, обсыпанные пеплом факиры, почти совершенно иссохшие от постоянного поста и бденья, поклонники Вишну с краской на лбу, довольно красивые женщины с жемчужинами в носу, повозки какой-то странной, первобытной конструкции, запряженные белыми быками, дервиши, с ног до головы одетые в невообразимо грязное лохмотья, с длинной дубиной, коротким дротиком, с молотком и топориком на конце и ковшеобразной чашей в руках. Все это сновало туда и сюда, бросалось в глаза своей новизной, причудливостью, разнообразием форм и почти ослепляло тропической яркостью красок. К этому нужно прибавить еще неумолкающий говор на странном незнакомом языке, крики разносчиков и продавцов, рев вьючных животных, общий шум народной толпы, торопливо движущейся туда и сюда, чтобы нисколько не удивиться тому, что Андрей Иванович скоро почувствовал себя подавленным массою новых впечатлений и пожелал воротиться на корабль, к которому, в течение двухнедельного плавания, успел уже привыкнуть.
Но Авдей Макарович смотрел на этот вопрос с иной точки зрения. Корабельная жизнь настолько ему приелась, что у него явилось непреодолимое желание хоть одни сутки пробыть на берегу, хоть только ночь переночевать. Так как "Трафальгар" должен был сдать товары нескольким бомбейским фирмам и разгрузка не могла окончиться ранее двух дней, то ничто не препятствовало исполнению прихоти Авдея Макаровича. Поэтому в тот же день оба приятеля перебрались в Hotel Adelphi, в котором за 20 рупий (около 20 руб.) в сутки, им отвели огромный номер, состоявший из двух спален, двух комнат с ваннами, где можно было купаться во всякое время дня и ночи, и parlour'а[29]29
…и parlour'а посередине – parlour (англ.) – гостиная
[Закрыть] посередине, в котором они могли разговаривать на нейтральной почве и принимать гостей, если бы у них таковые оказались. Кроме того, для последней же цели они могли пользоваться роскошным общим салоном, где можно было читать газеты, писать письма и любоваться чопорными леди, занимавшимися чтением на другом конце салона. Авдей Макарович, по обыкновению, поворчал на проклятую английскую дороговизну, хотя очень хорошо знал, что в плату за номер входит также плата за стол, т. е. за обед и все бесчисленные завтраки и закуски, которые ему предшествуют и его сопровождают. В Индии, так же как и на своей туманной родине и всюду, куда забросит судьба, англичане едят не менее пяти раз в день и всякий раз – довольно основательно. Там просыпаются они не по-петербургски и поэтому в 6 часов утра уже пьют чай или кофе с тостом, т. е. хлебом, поджаренным в масле; в 10 часов им подают фундаментальный завтрак, lunch, из пяти мясных блюд и чая; в 2 часа – полдник, tiffin, состоящий из супа и двух блюд с фруктами и чаем, наконец, в половине восьмого садятся за обед из 7–8 блюд и запивают его также чаем; в 10 часов вечера снова пьют чай с тостами и тортами и т. п. И все эти горы мяса и пудинга сопровождаются соответствующим количеством вина, виски и эля. Поэтому нисколько не удивительно, что за номер в Hotel Adelphi брали от 17 до 20 рупий в сутки. Но Авдей Макарович не мог не поворчать. Впрочем, он скоро утешился, предположив брать ванны, по крайней мере, по десяти раз в сутки, «чтоб не даром платить деньги», как объяснил он Андрею Ивановичу…
Что касается Грачева, то он не прочь был пожить на берегу и несколько приглядеться к своеобразной жизни страны. Между разными диковинками Индии на первых порах его очень забавляла смуглая прислуга в Hotel Adelphi. Одетая по-европейски, в узких панталонах, коротких жакетках, с часовыми цепочками, развешанными по цветным жилетам, она производила особенно странное впечатление своими босыми ногами и разноцветными платками, намотанными на головах. Андрею Ивановичу было очень смешно, когда он и здесь подметил то же самое стремление перенести на голову, если не весь, то хоть часть костюма, в ущерб остальному телу, – стремление, очевидно составляющее местную черту нравов, быть может, объясняемую климатическими условиями.
Авдей Макарович, хорошо знакомый с обычаями Востока, тотчас же прочел по этому поводу целую диссертацию, в которой доказал своему товарищу множеством примеров и цитат, что роль головы, служащей в Европе ответственным членом для выражений почтения и уважения, на Востоке играют ноги и отчасти руки. Так, например, европейцы, входя в храм, снимают шляпы, жители Востока, мусульмане, например, в подобном случае снимают обувь. Европейцы, встречая знакомого, снимают шляпу и наклоняют голову, – восточный джентльмен прижимает руки к сердцу или даже падает на колени. По этому случаю в местной английской администрации возбужден был даже принципиальный вопрос: следует ли даже объевропеившимся восточным джентльменам (которых, кстати сказать, здесь зовут довольно неуважительно nigger) разрешать носить сапоги?
– Вы шутите, Авдей Макарович.
– Что вы, батенька! Клянусь вам бородой Магомета, что не шучу. Это было на Цейлоне, хотя, сказать по правде, уже довольно давно… Тем не менее факт остается фактом.
– Каким же образом возник этот странный принципиальный вопрос?
– А вот как, батенька. Один молодой сингалезец служил, изволите ли видеть, при английском суде. Кем он там служил, не припомню, да и не в этом дело. Ну-с, вот и пришла этому сингалезцу фантазия одеться по-европейски. Это бы еще не беда: мало ли его собратий носило уже европейский костюм? Но дело в том, что, одеваясь по-европейски, соплеменники его оставались все-таки босыми, а этому черному джентльмену вздумалось надеть чулки и башмаки, оставив при этом в неприкосновенности свою сингалезскую прическу.
– Какую прическу?
– Разве вы не знаете, что сингалезцы носят длинные волосы и устраивают себе из них совершенно дамскую прическу? Как же, как же, батенька: чудаки заплетают косы и устраивают на голове какой-то пучок при помощи большой черепаховой гребенки, шпилек и булавок.
– И булавок даже?
– Ну, чорт их знает… Может быть, и без булавок.
– Что же случилось с сингалезцем?
– А сингалезцем? А вот видите ли, батенька, когда он пришел в суд во всем европейском костюме, в чулках и башмаках, то главный судья, англичанин, взял да и выгнал его из присутствия.
– За что же?
– А за невежливость.
– За невежливость? Что же тут невежливого, что человек оделся по-европейски?
– А вот в чем, батенька: благодаря своей дамской прическе, с громадным гребнем и булавками, надеть шляпы он, конечно, не мог, а потому, явившись с открытой головой, он не имел возможности выразить вежливость по-европейски, т. е. снять шляпу.
– Понимаю.
– А так как, при этом, он явился еще в чулках и ботинках, то и азиатской вежливости он соблюсти не мог, так как, согласитесь, снимать всякий раз чулки и ботинки – процедура длинная и не совсем удобная.
– Вот положение!
– Да смейтесь, смейтесь…
– Чем же дело кончилось?
– Сингалезец, считая себя обиженным бесцеремонным изгнанием из суда, подал жалобу. Судья, в свою очередь, представил свои объяснения. Вопрос был представлен на разрешение генерал-губернатора и этот последний решил, что черный джентльмен был не вправе пользоваться одновременно двумя такими преимуществами, как европейская обувь и сингалезская прическа, и что, благодаря первой, он лишается возможности выражать свою вежливость по-азиатски, а вторая мешает ему быть вежливым по-европейски, а потому из вышереченных преимуществ он обязательно должен поступиться в пользу вежливости или тем, или другим.
– Наверное, он отказался от своей прически?
– Не угадали. Напротив, он пожелал сохранить оба преимущества и ради этого предпочел выйти в отставку.
– Презабавная история!
– Да, батенька, я таки порядочно потолкался по Индии и знаю немало подобных историй. Вообще здешние обычаи и местные особенности известны мне довольно порядочно.
Но, должно быть, Авдей Макарович знал не все местные особенности, потому что в эту же ночь с ним случилось приключение, происшедшее именно вследствие несоблюдения одного из местных условий.
Между европейцами почти по всей Индии соблюдается обычай спать ночью под мьюсконетами или мустикерами, т. е. занавесками от москитов. Но Авдею Макаровичу показалось слишком жарко и душно спать при таких условиях. Действительно, даже ночью температура была не ниже 20° по Реомюру[30]30
…20° по Реомюру – около 25° по шкале Цельсия.
[Закрыть]. Поэтому, желая воспользоваться ветерком, дующим с моря, Авдей Макарович, прежде чем ложиться спать, откинул мустикеры и расположился на полной свободе. Но едва он это сделал, как ему уже приходилось раскаяться: в то же мгновение в его спальню набились целые мириады маленьких, совсем микроскопических мушек телесного цвета, почти невидимых простым глазом, но укусы которых тем не менее были весьма чувствительны. Когда Авдей Макарович заметил свою ошибку, было уже поздно и горю нельзя было помочь. Поэтому, проспав ночь весьма дурно, он встал поутру весь распухший и красный, точно после оспы или кори, и при этом до опухшей кожи нельзя было ничем дотронуться, не причиняя довольно сильной боли.
Только после двух последовательных ванн, взятых им по совету одного из портьюгизов (так в отеле называли прислугу, потому что вся она была из португальского города Гоа), боль стала стихать и ко времени ленча совершенно прошла.
Этот эпизод доставил Андрею Ивановичу случай пошутить над знанием местных обычаев и особенностей, которым накануне хвалился Авдей Макарович.
– Что делать, батенька? – отвечал профессор, – век живи – век учись, а дураком умрешь…
Но не Бомбей привлекал сердца наших путешественников, и скоро "Трафальгар", прошел мимо туманных высот Малабарского берега, туда, где на серебристо-голубом зеркале, брошенном с небосвода на землю могучей рукой Вишны, как благоуханная корзина цветов, нежилась под жгучими ласками влюбленного солнца счастливая Тапробана древних, Серендиб арабов, Сингала-двина браминов, Цейлон европейцев.
