Текст книги "Ариасвати"
Автор книги: Николай Соколов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
Авдей Макарович Семенов жил на Васильевском Острове, в 14 линии, и занимал небольшой чистенький домик, стоявший в глубине сада. На крыльце домика Грачева встретил малый лет 25, с волосами, подстриженными в скобку, и с видом артельщика. Оглядев подозрительным оком помятое, не совсем модное пальто Грачева, он нехотя ткнул щеткой по направлению к двери и пробурчал, что профессор в столовой пьет чай. Затем он снова принялся за чистку платья, не обращая уже никакого внимания на посетителя.
Андрей Иванович отворил дверь в чистенькую переднюю и стал снимать с себя пальто.
– Кто там? – раздался из соседней комнаты приятный баритон.
Андрей Иванович приотворил дверь, из-за которой слышался этот голос, и увидел чайный стол с кипящим самоваром и около него, в просторном кресле, широкоплечего, краснощекого мужчину с большою окладистой бородой и целым стогом кудрявых, слегка седеющих уже волос на голове. Косоворотка из грубого серого полотна, расшитая широким узором, очень шла к его чисто русской наружности. В руках у него была свежая книжка журнала и костяной нож, которым он разрезал страницы.
Грачев назвал себя и сказал, что ему нужно видеть профессора.
– Входите, входите, батенька! Садитесь-ка сюда: здесь поудобнее… Иван Петрович, Иван Петрович! Ваня! Ванька чорт! Где ты запропастился? Дай сюда скорее папиросы… Курите, пожалуйста! С чем хотите чаю? Вот вам лимон, сливки, коньяк – что хотите… Ну-с рассказывайте, чем могу вам служить?
Грачев рассказал.
– Покажите-ка, покажите, батенька! Да что это такое? Металлическая дощечка! Да ведь это алюминий?
– Алюминий.
– А вы, батенька, уверены, что тут нет подлога?
– Вполне уверен. Я нашел эти таблицы на необитаемом острове Тихого океана, внутри древнего подземного храма в гробнице жреца.
– Этакий вы счастливец, батенька! Да ведь это открытие обессмертит ваше имя! Но какова же эта древняя цивилизация? А? Таблицы из алюминия! Каково? Посмотрим, посмотрим, что это такое…
Авдей Макарович принялся пристально рассматривать таблицу. Глаза его разгорались, руки тряслись от волнения.
– Ну, батенька, – говорил он, – это, я вам скажу, штука! И что всего досаднее… Ах чорт возьми! Ведь прямо надо сказать: дело швах…
– Что же это такое, Авдей Макарович?
– А то, батенька, что век учись, а дураком умрешь – вот что… Бить меня, дурака, нужно… палкой бить нужно…
– За что же, Авдей Макарович?
– А за то, голубчик, что учился да не выучился. Это, видите ли, батенька, древнейший санскрит…
– Санскрит!
– Да, санскрит, но только такой древний, что, может быть, прадедом доводится тому санскриту, на котором написаны Вѣды[13]13
В рукописи Андрея Ивановича «Вѣды» везде писаны через "ѣ", от славянского корня «вѣдѣть». Я держался его правописания. (прим. автора).
[Закрыть]… Это, как мне кажется, тот самый праязык, восстановить который пытался Шлейхер.
– Но вы понимаете его? Можете прочитать?
– В том-то и дело, батенька, что не могу, – в том-то и беда… Вот на всей этой дощечке я только одно слово ясно мог разобрать… Видите вот: "Магадева"… Вот оно опять здесь повторяется… смотрите: "Магадева"… Вот в этом самом начертании я видел его в одном древнейшем списке Вѣды на Цейлоне… Сказать по правде, список этот был не понятен самим тамошним ученым и жрецам.
– Следовательно, и алфавит вам знаком?
– Как вам сказать, батенька… И да, и нет. Этот алфавит относится к санскриту вроде того, как глаголица IX века к позднейшему церковно-славянскому алфавиту, к нашей кириллице, или скорее – к гражданской печати… Да это бы не беда: это еще полбеды…
– А в чем же настоящая-то беда, Авдей Макарович?
– А в том, батенька, что понять-то я ничего не могу… Может быть, я не так произношу? Вот кажется мне, что и то, и другое слово знакомы, а что они в связи между собой значат, я не понимаю. Конструкция ли в том виновата или в старину слова эти другое значение имели, – Бог весть! Кажется мне, что здесь обращение к Высочайшему Существу, – а если вы потребуете доказательств – не поручусь… не поручусь, батенька… Показывали вы эту дощечку еще кому-нибудь?
Андрей Иванович назвал Кноблауха.
– Ну, это, батенька, вы не туда заехали. Кабы вы еще к Бурланову Митрофану Петровичу толкнулись, тогда другое дело. А впрочем, толк-то был бы один. И он вам тоже бы сказал, что я: источники-то у нас с ним, батенька, одни, – из одного колодца воду черпали… Ну, а что вам Кноблаух сказал?
– Что это или узор, или игра природы, или – мистификация.
– Ха, ха, ха! Узор! Вот умора-то! Нет, игра природы – это еще лучше! Ха, ха, ха! Ну, уморили вы меня до слез, батенька… право уморили… Ну где им! Вы посмотрите только, как они русский язык изучают? Встречаются двое таких ученых на улице: – Куда изволили ходить, ваше превосходительство? – спрашивает один. – Я стригался, ваше превосходительство, – отвечает другой. – Ай, ай, ай! ваше превосходительство, – говорит первый, качая головой: – вы так глубоко изучили русский язык, а употребляете многократный вид, вместо однократнаго! Ведь вы не много раз стригались, а только один, – поэтому нужно было сказать: я стригнулся… Ха, хи, хи! Я стригнулся! Неправда ли – мило?
Андрей Иванович уже раньше слышал этот анекдот, но не мог не расхохотаться вместе с профессором: так забавно рассказывал его Авдей Макарович.
– Ну где им? – начал снова Семенов: – им бы только ярлыки наклеивать да номера проставлять, больше-то они ни на что не годны. Вот крупные оклады даром получать, это они мастера: насчет суточных да подъемных, прогонов, отопления, освещения, столовых да квартирных – собаку съели. Только заговорите. Ну, а насчет дела – швах, совсем швах… Ха, хи, хи! Так вы с ним и порешили на том, что игра природы?
– Нет, г. Кноблаух посоветовал мне обратиться к иенскому ученому Вурсту.
– Ага! Карл Вурст, ученик Макса Мюллера… Ну, что же побывайте у него, побывайте. Толку-то большого от него не получите, а все же увидите интересный тип.
– Но мне этого мало.
– Мало-то, мало… сам чувствую, что мало… Знаете ли что? Поезжайте-ка, благословясь, в Англию: там в Оксфорде, есть некто мистер Грешам – потолкуйте-ка с ним… Парень хороший! Если сам не сможет, укажет, к кому обратиться. Вероятно, он вас в Индию пошлет, на Цейлон, быть может. Он, знаете, со всеми этими бабу в переписке… Эх, кабы не профессура, закатился бы я с вами, право!
– Вот бы я был рад!
– Да нельзя – лекции! А много у вас таких дощечек?
– Триста восемнадцать.
– Триста восемнадцать! Да ведь это целая библиотека! Ведь это, может быть, единственный памятник древней, давно исчезнувшей цивилизации, – история совсем неизвестной, вымершей расы. Никак взять отпуск да ехать с вами?
– Я был бы вам так благодарен, Авдей Макарович.
– Эх, батенька! Дело вовсе не в благодарности… Разве тут благодарностью пахнет! Тут, может быть, удастся извлечь из тьмы веков, так сказать, из пучины забвения, неизвестную народность, стоявшую, судя по алюминиевым дощечкам, на такой высокой степени цивилизации, до которой и нам еще далеко… Быть может, на этих досках история наших родоначальников, современных потопу, может быть, даже его волнами смытых с лица земли. – А вы говорите о благодарности, батенька… Иван Петрович! Иван Петрович! Да где пропадаешь, скажи на милость?
– Здесь я. Куда мне пропадать? – откликнулся артельщик, входя в комнату.
– Сколько у нас денег?
– Денег то? Четырнадцать целковых бумажками, да два двугривенных…
Авдей Макарович протяжно свистнул.
– Да куда же ты деньги деваешь?
– Это я же деваю? А на прошлой неделе кто господину Каютину сто рублей отдал? Говорю, не давайте: мало ли за ним наших денег посело…
– Ну, отдаст.
– Как же! Таковский! А на нынешней неделе двадцать рублей какому-то белогубому студенту отдали…
– Ну, молчи, молчи.
– А во вторник уж опять двое приходили – тем пятьдесят дали…
– Да молчи же ты, Иван!
– Опять эта дохлая студентка пришла – этой пятнадцать…
– Да ты что, Ванька чорт? Пошел вон! – вскипятился Авдей Макарович, бросаясь с кулаками на своего личарду и выталкивая его из комнаты.
– Вот негодяй! – продолжал он уже спокойнее, – мелет чепуху и ничем не остановишь!.. Ну, да это пустяки. Денег я достану. За последнюю работу я 1500 еще не дополучил, да за прошлую осталось рублей 800, кажется… Коли поскрести по углам, до 3000 наберстся… Значит, решено!
– Позвольте мне, Авдей Макарович, все путевые расходы принять на свой счет…
– С чего это вы, батенька, выдумали?
– С того, что, во-первых, я настолько богат, что это для меня не составит ни малейшего затруднения, а во-вторых – ведь эта экспедиция предпринимается собственно ради моих интересов…
– Ну, что вы, батенька, говорите вздор. Никаких тут ни ваших, ни моих интересов нет. Тут, батенька, интересы науки. Да-с. А эти интересы выше всяких личных интересов, для которых я, может быть, и пальцем не пошевельну… Ну, да это все пустяки. О денежных делах мы еще успеем потолковать. А вы вот что мне скажите, батенька: ведь вы, кажется, упомянули, что нашли эти дощечки в каком-то древнем храме и даже в чьей-то гробнице? Да? Ну, так расскажите-ка подробно, что это за храм и какие там гробницы. Дело то чрезвычайно интересное.
Андрей Иванович принялся подробно рассказывать историю своего открытия, описал храм при озере, город, башни, развалины храмов в горах, наконец нагорный храм и его чудеса и художественные редкости. Разговор затянулся до глубокой ночи. Пили чай, затем ужинали. Авдей Макарович обо всем расспрашивал, входил в мельчайшие подробности и отпустил своего гостя только тогда, когда бледные лучи рассвета напомнили ему о предстоящей лекции.
– Знаете ли что, батенька, – сказал он, прощаясь, – я к вам забегу после лекции, да отправимтесь-ка вместе к Левицкому или Смирнову: пусть-ка они со всех дощечек сделают фотографические снимки, да не в одном, а в нескольких экземплярах. Вообще такое важное открытие нельзя оставлять на произвол случайности. Мало ли что может случиться: дощечки могут пропасть, сгореть, исчезнуть каким-нибудь другим способом, – сами мы с вами можем умереть… Но дело не должно пострадать из-за нашей небрежности и непредусмотрительности. Быть может, судьба послала единственный случай проникнуть в тайны доисторического человечества и затем он уже никогда не повторится. Надо им воспользоваться.
Таким образом, только на рассвете следующего дня расстались Авдей Макарович и Андрей Иванович, и расстались совершенными друзьями. Иван Петрович, он же и Ванька чорт, подслушав в разговоре, что Грачев вовсе не нуждается в денежной помощи профессора, но сам страшно богат, теперь уже предупредительно, собственной персоной, подал ему пальто, мало того он, по собственной инициативе, сбегал для него за извозчиком и, усаживая на пролетку, даже извинился, что давеча, по незнанию, обошелся с ним не совсем вежливо, приняв его за одного из тех посетителей, которые постоянно ходят к Авдею Макаровичу занимать деньги – в долг без отдачи.
– Много их шатается, сударь… А Авдей Макарович, что малый ребенок, никому отказать не умеют. Надо ли, не надо ли – нет у них этого разбору. "Просит", говорят, "стало быть нужно". Право-с…
VI. Письмо
Почтеннейший и добрейший друг, Авдей Макарович!
По штемпелю письма вы можете видеть, что я пишу вам из Оксфорда. Раньше я не писал потому, что не было еще достаточно интересного материала, которым я мог бы с вами поделиться.
Да, добрейший мой, Авдей Макарович, вы были тысячу раз правы, когда сказали, что нам нечего ожидать от немецких ученых, вроде Карла Вурста. Вы помните наш последний разговор, когда в ожидании отъезда мы выпили с вами по стакану вина за успех нашего предприятия: чокаясь со мной, вы сказали тогда, что путь через Европу приведет меня все-таки на Цейлон или даже, может быть, в глубину Индостана. Ваше предсказание сбылось буквально. Мне остается только реализировать часть моего богатства в лондонском банке и затем, дождавшись вашей телеграммы, двинуться в путь.
Но расскажу все по порядку. Дорожных приключений, конечно, описывать я не буду, потому что это не интересно ни для вас, ни для меня. Перейду прямо к делу.
По вашему совету, я был в Иене и удостоился видеть знаменитого Карла Вурста. Если вы его не знаете лично, то, может быть, вам небезынтересно будет узнать, что своими тараканьими усами и воинственным видом он удивительно похож на отставного прусского унтер-офицера. Принял он меня довольно надменно, а узнав, что я русский, вздумал позволить себе в обращении со мною какой-то глупый, высокомерно-пренебрежительный тон. Это меня взорвало и я сказал ему несколько горьких истин, которые посбили ему спесь, и он стал держать себя приличнее и проще. Вообще, со времен Бисмарка, немцы сделались самыми несносными животными. Неожиданные успехи выбили их из привычной колеи и теперь они изображают из себя – даже не "мещан", а "лакеев во дворянстве"…
Когда я сообщил, что являюсь по рекомендации Кноблауха, знаменитый ученый тотчас же проникся необычайным интересом к нашей академии и принялся расспрашивать, какие там получаются оклады, даются ли квартиры в натуре, с отоплением или без отопления, часто ли назначаются награды и в каком размере и т. д. Отвечая на его бесчисленные вопросы, я невольно подумал: не собирается ли г. Вурст осчастливить нас своей ученостью, в качестве сотоварища гг. Кноблауха, Глиствайба и других столпов нашей науки?
Мне только с большим трудом удалось, наконец, обратить разговор на предмет моего посещения и при этом я еще раз имел случай убедиться, как трудно в немецком ученом пробить кору его профессионального самомнения и предвзятых идей… На все в мире он имеет свои установившиеся взгляды и сидит за ними, как за крепким барьером. Проникнуть к нему через этот оплот чрезвычайно трудно, потому что он способен не видеть и не слышать всего того, что расходится с его собственным мнением. Вот вам доказательства.
Когда я сообщил господину Вурсту, что у меня есть манускрипт, написанный на древнейшем арийском языке, который вы назвали прадедом санскрита, он пренебрежительно засмеялся и затем решительно объявил, что это чепуха, подделка, мистификация. Праязык, по его словам, просто-на-просто неудачная выдумка Шлейхера, а его попытка реставрировать на этом выдуманном языке басни – ослепительный tour de force[14]14
…tour de force (фр.) – проявление силы; здесь – ловкий трюк.
[Закрыть] для невежд – может вызвать только улыбку у людей знающих. И Макс Мюллер, и он, Карл Вурст, уже достаточно доказали, что из сравнительного языкознания совершенно невозможно выводить ни хронологии, ни генеалогии языков. Еще доказать, посредством этой странной науки, сходство между языками известных рас или групп человеческого рода – это возможно; но сродство между языками легко доказать и без сравнительного языкознания: для этого стоит только взять лексикон того и другого языка и найти сходные слова, что может сделать всякий человек, умеющий читать. Для таких пустяков не надо быть ученым, а тем более выдумывать какую-то особенную науку. Вот вам образчик его рассуждений.
Затем, перейдя к определению древности открытого мною манускрипта, он категорически объявил, что ни в каком случае не может признать за ним доисторической древности и вот на каком основании. Самые древнейшие семитические письмена восходят едва-едва к тридцатому столетию до нашего времени, мой манускрипт, согласно моему заявлению, написан на языке, родственном с санскритским, а так как этот последний, – что опять-таки неопровержимо доказано Максом Мюллером, – искусство письма заимствовал у семитов, то манускрипт этот может считать за собою – самое большее лишь двадцати пяти вековую древность…
Заметьте себе, мой добрейший Авдей Макарович, что все это было высказано раньше, чем г. Вурст нашел нужным взглянуть на самую рукопись.
Но мне хотелось проделать всю комедию до конца, чтобы уже не оставалось ничего неизвестного в этом неизвестном иксе. Выждав момент, когда ученое красноречие г. Вурста обратилось за подкреплением к трубке вонючего кнастера (чорт знает, почему эти немцы курят такой отвратительный табак!), я воспользовался этим перерывом и предъявил ученому капралу фотографический снимок с первой таблицы моего манускрипта.
– Что за чепуха? – сморщился г. Вурст, вертя в руках непонятный листок. – Так это-то ваше открытие? Да в нем нет ни малейшего признака не только древности, но даже простой старины!
Я объяснил ему, что если он говорит собственно об этом листке, а не о том, что на нем написано, то действительно этот листок весьма недавнего происхождения, так как это фотографический снимок с одной из таблиц моего манускрипта.
– А где же оригинал? – спросил он, с пренебрежением откидывая листок.
– Оригинал хранится в надежном месте, так как я решился не подвергать его случайностям путешествия.
– Уж не хотите ли вы, чтоб я рассматривал копию?
Я объяснил ему, что фотографические снимки служат даже для микроскопических исследований, а для определения, во-первых того, известен ли господину профессору алфавит этой рукописи, и во-вторых, на каком языке она написана, совершенно нет надобности в оригинале, в особенности когда имеется такая точная копия, буквально воспроизводящая все малейшие точки, черточки и штрихи.
Г. Вурст окружил себя облаком своего вонючего табаку и прошелся несколько раз по комнате. Затем, остановившись против меня, он спросил отрывисто:
– Вы говорите, оригинал писан на таблицах: что это за таблицы?
– Тонкие металлические листочки, с обеих сторон исписанные такими письменами.
– Из какого металла эти таблицы?
– Кажется, из алюминия, если только это не другой металл, крайне на него похожий по виду, цвету и удельному весу.
– Алюминий! – повторил г. Вурст и расхохотался. Затем посмотрев на меня с насмешливым сожалением, он спросил:
– Неужели вы приехали в Иену только для этой ребяческой мистификации? Думаете ли вы, что у меня такой излишек времени, что я могу бросать его на подобные пустяки?
Я повторил ему те же доводы относительно подлинности моего открытия, которые приводил уже Кноблауху; я сказал, что невозможно допустить, чтобы, во-первых, нашлось такое лицо, которое только ради мистификации взяло на себя неблагодарный труд приготовить 318 алюминиевых таблиц и затем изрезать их с обеих сторон такого рода письменами, а во-вторых, чтобы это лицо могло поместить свои таблицы в том недоступном месте, где я их нашел.
– Что же это за место такое?
– Это совершенно недоступный остров в Тихом океане, лежащий под 8° 57" с. ш. и 155° 16′ 47″ з. д. от меридиана острова Ферро[15]15
…лежащий под 8° 57" с. ш. и 155°16′47″ з. д. от меридиана острова Ферро. – Остров Ферро – самый западный из Канарских островов. Меридиан проходящий через этот остров использовался как нулевой, наравне с Парижским и Гринвичским меридианом. Разница между меридианом о-ва Ферро и гринвичским меридианом составляет приблизительно 17°40′, так что координаты острова Опасный по гринвичу – 8° 57" с. ш. и 172°55′ з. д.
Интересно, что практически в этой точке расположена подводная гора Вилдера (Wilder seamount, или Wilder shoal на современных лоциях), возвышающаяся над окружающим ее дном Центральной котловины на 2,7 км. Вершина горы не доходит до поверхности всего на 3–5 метров, так что подводная гора Вилдера является разрушенным атоллом, коралловые полипы которой не успели достаточно надстроить свой островок во время одной из последних межледниковых эпох.
[Закрыть].
Г. Вурст достал с полки географический атлас, отыскал карту Тихого океана и долго водил по ней пальцем. Наконец я указал ему искомый остров.
– Aber das ist die Gefährliche Insel![16]16
Aber das ist die Gefährliche Insel… (нем.) – Но это – остров Опасный
[Закрыть] – воскликнул он, уставив на меня вопросительный взгляд.
– Да, остров Опасный, совершенно недоступный с моря.
– Но тогда как же вы на него попали, я вас спрашиваю?
– На аэростате.
– На аэростате? Через Тихий океан? Милостивый государь, я попросил бы вас избрать для своего изумительного остроумия кого-нибудь другого, а меня оставить в покое.
– Ну, хорошо, г. профессор; оставим этот вопрос в стороне. В настоящую минуту не важно, как я нашел эти таблицы, – важно то, что они найдены, что они существуют.
– Но кто мне поручится, что они действительно существуют?
Я вынул из бумажника квитанцию Петербургского Отделения Государственного Банка в том, что им принято на хранение в кладовых банка, вместе с прочими драгоценностями, 318 алюминиевых таблиц, покрытых неизвестными письменами.
– Вот, г. профессор, – сказал я, – если в Иене найдется лицо, знающее русский язык, то оно вас удостоверит, что эта квитанция вполне гарантирует существование таблиц.
Г. Вурст подошел к двери и постучал,
– Mariechen! Mariechen! – крикнул он, – ruft mir den Warschauer![17]17
…Mariechen! Mariechen!.. ruft mir den Warschauer (нем.) – Марихен! Марихен!.. позовите мне Варшауэра.
[Закрыть]
Через несколько времени в комнату вошел юркий еврейчик с тяжелым золотым пенсне на бутылкообразном носу.
– Господин фон-Варшауэр, – сказал профессор, – будьте любезны, прочитайте, пожалуйста, и переведите мне, что написано на этом лоскутке…
Здесь произошла комическая сцена, которую не могу не передать вам.
Г. Варшауэр как-то брезгливо, искоса взглянул на квитанцию. Но едва взгляд его масляных глаз успел уловить написанные там цифры, как вдруг лицо его вытянулось, рот растянулся до ушей, руки затряслись, как под влиянием гальванического тока: приблизив почти к самому носу квитанцию, он жадно принялся пробегать ее глазами, восклицая время от времени:
– Was is das? На пятнадцать миллионов драгоценностей! Fünfzehn Millionen Rubel! Oh, вей мир! Fünfzehn Millionen![18]18
Was is das?.. Fünfzehn Millionen Rubel!.. Fünfzehn Millionen! (нем.) – Что это?.. Пятнадцать миллионов рублей!.. Пятнадцать миллионов!
[Закрыть]
– Fünfzehn Millionen Rubel? – повторял растерянно профессор, смотря в квитанцию из-за плеча Варшауэра.
– O, ja, ja! Считая по 40 коп. за марку, то-есть две с половиной марки в рубле… Это будет… Sieben und dreiszig und halb Millionen Mark![19]19
Sieben und dreiszig und halb Millionen Mark (нем.) – Тридцать семь с половиной миллионов марок.
[Закрыть]
– Sieben und dreiszig und halb Millionen! – повторял, как эхо, профессор г. Вурст.
– Это неважно, – прервал я восторги гг. Вурста и Варшауэра, – прочитайте, пожалуйста, г. профессору вот это, самое важное для меня место квитанции.
– Самое важное? О, вей мир! Самое важное! Dreihundert achtzehn aluminische Tafeln… Алюминиевые таблицы, исписанные неизвестными письменами – самое важное! о!
– Надеюсь, г. профессор, – сказал я, – теперь существование алюминиевых таблиц для вас не подвержено сомнению?
– О, конечно, конечно!.. Тридцать семь с половиной миллионов!.. Конечно! Я вполне уверен… Это выше всякого сомнения!
– Поэтому, мне кажется, уже ничто не помешает вам рассмотреть этот листок, – продолжал я, – снова подавая ему фотографический снимок таблицы.
– О, конечно, конечно! Я весь к услугам высокоуважаемого господина.
Г. Вурст с бесконечно большим вниманием, чем прежде, стал рассматривать поданный листок. Но я успел заметить, судя по тому, как он вертел его в руках, оборачивая то так, то вверх ногами, что он ничего в нем не понимает. Тем не менее я спросил его, известен ли ему язык, на котором написана таблица.
– Конечно… Что же тут мудреного? Алфавит, которым писан оригинал, очевидно, одна из бесконечных вариаций семитического алфавита…
– А язык?
– Язык, очевидно, смесь зендского и санскритского языков… быть может, с известной дозой древнего бактрийского языка.
– Следовательно, вы можете прочесть и перевести этот листок?
– О, о! Не так-то скоро! При всем глубоком уважении я должен сказать, что высокопочтенный господин, вероятно, не совсем знаком с методом научных исследований в области археологической палеографии: здесь каждое слово, каждая отдельная буква, каждый штрих должны быть предметом глубоких критических изысканий, что требует слишком много времени и труда. Гротефенд, Раулинсон, Шампольон и другие исследователи употребляли по нескольку месяцев на то, чтобы прочитать и объяснить какую-нибудь одну строчку иероглифов или клинообразных письмен. Поэтому, если высокоуважаемый господин благоволит оставить мне этот листок, то я полагаю, что шести месяцев мне будет более чем достаточно, чтобы совершенно ознакомиться с его содержанием.
Итак, при помощи г. Вурста, мне понадобилось бы сто пятьдесят девять лет, чтобы ознакомиться с содержанием найденных мною таблиц! Не надеясь прожить столько времени даже ради интересов науки, я поневоле должен был обратиться к другому ученому, несколько более поспешному в своих исследованиях.
Так как, по вашему совету я распорядился сделать по нескольку снимков с каждой таблицы, то я взял перо и подписал сверху листка, что приношу его в дар Иенскому университету. Затем я тотчас же раскланялся с г. Вурстом, отказавшись и от вина, и от пива, которыми он вздумал меня угощать. Гг. Вурст и Варшауэр любезно проводили меня на крыльцо и, долго стоя в дверях, посылали мне вслед приветствия и поклоны, пока я шел по улице. Потом они обернулись носом к носу и принялись горячо жестикулировать.
В тот же день я уехал из Иены и, как видите, уже в Оксфорде…
Но мое письмо так разрослось и я так много отвел в нем места для г. Вурста, что о предметах более достойных вашего внимания мне приходится говорить вкратце.
Остановившись в гостинице, я послал мистеру Грешаму, в Triniti-College[20]20
Тринити-колледж – один из колледжей Кембриджского университета.
[Закрыть], ваше письмо и карточку и просьбой уведомить меня, когда я могу ему представиться. Затем, так как «с волками жить – по волчьи выть», я спросил себе бутылку кларета с порцией традиционных бараньих котлет и принялся за завтрак a l'anglaise[21]21
a l'anglaise… (фр.) – по-английски
[Закрыть]. Но не успел я взяться за вилку, как вдруг входит высокий худощавый господин, с лицом, осыпанным крупными веснушками, с гладко, остриженными песочными волосами и с огромными ярко-огненными баками; господин этот быстро окидывает залу глазами и направляется прямо в мою сторону. В этот короткий промежуток времени я успел рассмотреть, что, несмотря на веснушки и чудовищные баки, лицо этого господина имеет очень симпатичное и добродушное выражение.
– Если не ошибаюсь, – сказал он, когда я в недоумении поднялся к нему навстречу, – я имею честь видеть мистера Гречоу? Я доктор Грешам, – продолжал он, приветливо протягивая мне обе руки. Добро пожаловать в наш старый, ученый город. Очень, очень рад с вами познакомиться: Гречоу, Грешам – как это похоже!
И он весело рассмеялся таким добродушно-ласковым смехом, что как-то сразу сделался мне близким человеком.
– Я торопился просить вас к себе сегодня завтракать, – продолжал он. – Но так как вы меня предупредили, то мне остается только присоединиться к вашему завтраку. Но я надеюсь, что вы не откажете сделать мне честь отобедать сегодня у меня? Да? Прекрасно! Я познакомлю вас с моей женой, маленькой мистрис Грешам.
Затем он подозвал лакея и приказал подать себе бараньих котлет и бутылку кларета.
– Ну-с, теперь расскажите мне, – продолжал он, чокаясь со мною стаканом кларета, – как поживает my little dear fatler, batenika[22]22
my little dear fatler, batenika… (англ.) – мой маленький дорогой приятель; далее искаж. русское – «батенька».
[Закрыть], доктор Обадия Сименс? Собственно говоря, я на него ужасно зол: я писал к нему два раза и ни на одно письмо не получил ответа. Я знаю, что он меня любит по-прежнему и письмо, которое вы мне передали, меня отчасти примирило с ним, но эта славянская распущенность, это нежелание взять себя в руки, неохота пошевелить лишний раз пальцем без крайней нужды даже затем, чтобы написать две-три строки далекому другу – это очень несимпатичная расовая черта. Как хотите, это черта восточного некультурного человека! Меня до крайности злит в нем эта славянская лень, потому что я глубоко убежден, что, если бы только он взял себя в руки, его имя прогремело бы по целой Европе, как лучшего ориенталиста нашего времени. Неправда-ли? А он что делает? – Он пьет себе запоем чай да разрезывает новенькие книжки! Я знаю, он мне скажет, что следит за наукой, запасается сведениями, обогащает себя новыми идеями… Но какая нам польза от его познаний, от его новых идей, когда они сидят в его мозгу и не выходят наружу? О, попадись он мне на глаза, я бы его разбранил отлично! Я бы его так отделал, так отделал!.. Знаете, мистер Гречоу, я собираюсь написать к нему ругательное письмо на четырех листах большого формата и самым мелким почерком. Как вы думаете, подействует это на него?…
Как вы думаете, d-r Obadia Simens, он же почтеннейший Авдей Макарович, побудит ли этот отзыв вашего друга, доктора Грешама, который я нарочно буквально передаю, – побудит ли он вас окончить, наконец, то большое сочинение, о котором вы мне говорили и для которого, по вашим словам, собраны уже все материалы, составлен подробный план, которое даже набросано вчерне и теперь нуждается только в окончательной отделке? Что вы на это скажете?
Но что за милый человек этот Грешам! Я право от него в совершенном восторге, точно так же, как и от его милой, доброй жены, которая так меня обласкала, что я чувствую себя у них совершенно как дома. Верьте после этого тому, что рассказывают об английской чопорности! Правда, нашей слащавой маниловщины у них не встретишь, но зато найдешь такое гуманное, такое искреннее отношение к человеку, такое уважение к человеческой личности, что за отсутствие их не вознаградят никакие кулебяки с осетриной наших гостеприимных и хлебосольных москвичей. Целые дни я провожу у них, и если я опоздаю к завтраку, то или является посыльный, или сам мистер Грешам без церемонии берет меня под руку и ведет к мистрис Грешам извиняться, что заставил себя ждать с завтраком. После завтрака я сажусь в покойное кресло, беру к себе на колени маленькую Эми, синеглазую дочку Грешама, и рассказываю ей русские сказки об Иване царевиче и сером волке, и жар птице, и о бабе Яге. Могу похвастаться, что маленькая мисс слушает меня с большим удовольствием, хотя к сказочным чудесам относится скептически. Особенно ее смешит, как это баба Яга в ступе едет, пестом погоняет, метлою следы заметает… Что касается отца и матери, то они в совершенном восторге от моих сказок. Мистер Грешам восхищается их простодушной, первобытной поэзией и просит у меня позволения записать некоторые из них.
Но я замечаю, что, увлекшись идиллическими подробностями, я совсем позабыл сообщить вам о деле. Письмо мое уже приняло весьма почтенные размеры. Поэтому на уголке листа сообщу вам вкратце, что когда я рассказал, подробно о своем открытии, мистер Грешам очень им заинтересовался. "В каком, вероятно, восторге от этого d-r Сименс!" – сказал он. Несколько вечеров подряд он весьма внимательно рассматривал фотографические снимки с таблиц и, наконец, вчера за обедом решительно объявил, что в Европе мне делать нечего, но что нужно ехать в Индию, на Ценлон, где есть ученый пундит[23]23
Пундит, или пандит – в Индии почётное звание учёного брахмана, а также знатока классической индийской литературы на санскрите.
[Закрыть] Нарайян Гаутама Суами, который в этом деле мне будет полезнее всех филологов, санскритологов и ученых ориенталистов Европы. «Я дам вам к нему письмо, – сказал Грешам, – и вполне уверен, что Нарайян для меня сделает все, что может. Но так как он часто путешествует по Индии и часто забирается в глушь Гималайских монастырей то я дам вам другое письмо к одному богатому сингалезцу, Рами Сагибу, который живет недалеко от Коломбо в своем наследственном поместье: он очень дружен с Нарайяном и всегда знает, где его найти. Я часто адресую свои письма Рами Сагибу для передачи Нарайяну».
Вот вам, многоуважаемый Авдей Макарович, подробный отчет о моем путешествии по Европе и о его результатах. Буду ждать в Оксфорде, что вы посоветуете мне делать.
Весь ваш
Андрей Грачев.
