Текст книги "Сибиряки"
Автор книги: Николай Чаусов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
Глава шестнадцатая
1
Нет в Иркутске лучшего времени года, чем ядреная золотая осень!
Отшумят над Ангарой последние летние грозы, промчатся с Байкала буйные холодные ветры, и вступит в свои права ясноокая меднолицая хозяйка.
Еще где-то в пути дневное светило, смутно расплывчаты профили горных громад в молочном рассвете и воздух свеж, густ и спокоен: пей его – не напьешься! Ни пятнышка, ни пушинки в посветлевшем бездонном небе. И тишина: чуткая, гулкая, голубая. Разве изредка нарушит ее покой сорвавшаяся с тополей шальная воробьиная стая да пропоет за рекой одинокий паровозный гудок, и эхо тотчас подхватит его, унесет далеко-далеко, в синие горы.
Но вот загорелась в лучах первая сопка, вспыхнули, запылали медные кроны берез, проглянула в черноте сосен вечная зелень. Разом загалдели, засуетились птицы. А красное, рыжее, желтое, зеленое пламя переметнулось уже на новые сопки, стекает с вершин к подножьям, заливая луга и распадки, ловит и рвет в клочья бегущие от него туманы. И дохнет на город сырой прохладой проснувшаяся Ангара, зазвенит в легком ветерке тополиная бронза, засверкает над горой веселое октябрьское солнце. Выйдет к реке с ведрами иркутянка, встанет, раздавив ногой тонкий ледок, вглядится из-под руки улыбчиво в сияющие голубизной дали.
Хороша! До чего же ты хороша, иркутская осень!
2
Солнце уже заглянуло в большую полузапущенную квартиру, когда под ухом Клавдии Ивановны отчаянно завопил будильник. Женщина пружиной оторвалась от подушки и, с усилием продирая глаза, тупо уставилась на сияющий в ярком луче никелированный колпачок, все еще заливающийся звоном. Схватила будильник, заглушила звонок и только тогда взглянула на стрелки. Без четверти восемь. Пожалуй, давно она так поздно не просыпалась, вернее, не будил ее так поздно этот серебряный сторож, но сегодня, перед поездкой в колхоз, Клавдюша позволила себе отоспаться. Рядом, на бывшей отцовской кровати, еще безмятежно спал Юрик. Вчера удрал с мальчишками к Ангаре, вымок да еще набегался на ветру в одном летнем пальтишке, и мать взяла его на ночь к себе из детской: не дай бог, что-нибудь приключится, в садик не возьмут – и опять оставляй в доме соседку. Где-то, видимо в кабинете отца, уже постукивал молотком Вовка.
Клавдия Ивановна спустила с кровати босые ноги и рассеянно осмотрела их, потемневшие до острых колен от загара, огрубевшие, в ссадинах и синяках, как у мальчишки. Последнее время все управление трудилось на стройках: подносили кирпич, песок, сгружали с машин и месили в опалубках серый студень бетона. И так каждый день по два-три часа после работы в конторе. А сегодня в десять утра коллектив едет в подшефный колхоз копать картофель. Целые дни и ночи в работе, в домашней хлопотне, в страхах. Только и радости, когда дети как-то накормлены, угомонятся и можно самой нырнуть в постель и забыться. Третий месяц пустует широкая кровать мужа: и к Червинской не ушел и домой не вернулся…
Клавдюша наскоро застелила постель, разожгла примус, плеснула в чайник воды и сразу же принялась за стирку. Благо, не заболел еще Юрик, не надо сегодня собирать в школу Вовку. Хоть бы еще пришла Лукина, а то дети опять останутся без присмотра. Но вот, кажется, и она….
Лупоглазая, с совиным носом, старуха и прежде вызывала у Клавдии брезгливое чувство. Было в Лукиной что-то, чего нельзя оправдать, с чем нельзя примириться. И даже имя старухи, красивое русское имя Фаина, в образе этом казалось мистическим, безобразным. Интересно, как звали бабу-ягу?
– Чегой-то у тебя, золотце, свет вчерась допоздна горел? Уж не сам ли вернулся?
– Дел было много, Фаина Григорьевна. Сегодня опять некогда, в колхоз едем. Хоть бы выполоскать успеть.
Лукина окинула взглядом кухню, задержалась на плите, на столе с грудой невымытой посуды и только тогда твердо уселась на стуле.
– И то правда, золотце, закрутилась ты. Взяла бы да бросила.
– Что?
– Контору свою. Какая тебе нужда на машинке-то стукать? Опять же глину месить, камни таскать – твоих ли рученек дело? Вон он, твой-то, сколь тебе денег шлет кажный месяц! И дровец послал, и картошки. Дуньке Иманихе – той, верно, никто не пошлет.
– Трудно мне одной дома сидеть, Фаина Григорьевна. Как-то и подумать страшно работу бросить. Легче на людях, у всех сейчас горе, вместе и нести его легче.
Лукина от такого даже крякнула.
– Ишь ты! На людей глядеть, стал-быть, охота? А что с него, с погляду-то, толку? И веселости в тебе я чтой-то не примечаю. А за детьми глядеть кто должен?
Клавдюша вспыхнула.
– Но ведь я вам плачу, Фаина Григорьевна.
– Не к тому я, – уже мягче возразила старуха. – И платишь, и другим чем даришь за мои хлопоты малые – не в обиде. Да ведь тебя же, золотце, жалеючи говорю. Чего тебе за Иманихой-то гоняться? Ее-то мужик что есть, что нету, а твой: и терезвый, и положение в обчестве… Эвон как руки ободрала на стройках-то! Еще и с себя сдурнеешь. А дети – им глаз да глаз. Да и твой-то, погоди, с тебя еще за детей спросит. Тебя ж и попрекнет: сам в начальниках, а жена за гроши землю роет, машинкой стучит. Страм только!.. Ну-ну… вот и расстроилась, вижу. Я ведь к тебе всем сердцем, золотце. Не обессудь, если что неладно сказала. Сама, на тебя глядючи, душой извелась, вот и болтаю…
Лукина в самом деле заморгала глазищами, промакнула их концом потрепанной шальки и смолкла. Клавдюша, не глядя на Лукину, старательно выжимала белье. И чего ей надо? И так за детей хорошо получает, и подарки разные, так вот лезет со своими советами! И сказать старухе, отвадить ее от советов этих боится Клавдюша: обидится, уйдет, на кого детей бросить?
– Эх, дела, дела! – не выдержала молчания старуха. – Мой-то тоже второй день рыла не кажет. Где водку берет, где ночует – не ведаю. Хороших-то кузнецов всех на войну забрали, так за моего пьяницу руками вцепились, держатся. Трудно, видать, на фронте-то. А что, девонька, как немец-то наших побьет? Чего будет-то?
– Не побьет.
Старуха шумно высморкалась в подол, вздохнула.
– Оно, конечно, народу у нас тоже много. Да ведь к Москве подошел немец-то. Спалит, ирод, белокаменную, как пить дать, спалит.
Лукина продолжала обсуждать события во дворе и на фронте, а Клавдия Ивановна металась от стола к примусу и корыту, внутренне взывая к благоразумию болтливой соседки.
Первым явился Вовка. Размазывая на лбу грязные пятна, прошлепал босыми ногами к матери.
– Ма-ам, есть хочу!
– Деточка, умыться же надо. Подожди Юрика.
Но Вовка уже полез шарить рукой по кастрюлям и мискам, и не успела Клавдия Ивановна ахнуть, вытянул из холодной духовки противень. Меньшую половину его занимал драгоценный пирог с повидлом, спрятанный Клавдюшей для ребят от нескромной соседки. Лукина прикашлянула от удовольствия и еще крепче уселась на стуле.
– Сейчас же поставь обратно! – прикрикнула смущенная мать, но было уже поздно: Вовка отломил румяную завитушку и запустил в рот, выпачкав щеки.
– Ах ты, боже мой! Ну что за нетерпенье! Сели бы все вместе за стол и поели.
Клавдюша отобрала у Вовки противень, сунула его назад в духовку, потащила мальчика умываться.
За стол уселись все четверо.
– Ты чего чавкаешь, как свинья? – наблюдая за Лукиной, сердито заметил Вовка и тут же получил от матери подзатыльник.
– Негодный мальчишка! Как ты смеешь так говорить старшим!
– А почему ты смеешь? Ты же сама про нее говорила, что чавкает.
Краснея от стыда, Клавдия Ивановна растерялась. Выручила Лукина.
– И чего ты, золотце, поднялась? Дитя малое, неразумное, вот и болтает, – заступилась она за Вовку, в то же время проворно работая сморщенным беззубым ртом, роняя крошки.
– Раскаркалась! – зло бросил Вовка.
– Ступай в угол!
– Сама ступай!
Кровь схлынула с лица Клавдии Ивановны, губы ее задрожали. Выхватила из-за стола мальчика, оттолкнула. Вовка запнулся за половик и, опрокинувшись навзничь, стукнулся о косяк затылком. Он даже не вскрикнул, не захлебнулся в плаче, как это бывало раньше, и только впился в мать черными, как у отца, злыми глазами. Клавдия Ивановна бросилась к сыну, прижала к груди его жесткую голову.
– Вовочка!.. Мальчик мой!.. Что же это я наделала, милый!
К счастью, тот отделался небольшой шишкой, и Лукина старательно растерла ее серебряной ложкой. Вовка надулся и ушел в детскую. Однако Клавдюша долго не могла прийти в себя и, всхлипывая, жаловалась старухе:
– Раньше он был совсем другой, а теперь бог знает что стало. На днях подрался с мальчишками, пришел с разорванной курткой…
– Вот оно, без отца-то как. А что я те, золотце, толковала? Какой он ни есть отец, а в доме и детишек, когда надобность в том, для пользы же посечет. А ты о конторе, о людях мне. Отца детям надо, а ты Иманихе веришь. Ласки ему от тебя нету, письма не напишешь. Дунькина гордость в тебе говорит, вот и получаешь!..
Клавдюша смолчала. Строго наказав мальчикам не отлучаться и попросив Лукину присмотреть за квартирой, Клавдюша поцеловала ребят и убежала в контору.
3
Несколько грузовых машин и два автобуса стояли у здания треста. Женщины в рабочих юбках, голоногие девчата, бородатые старики и вихрастые угловатые подростки топтались у машин в ожидании посадки. И только редко, кое-где, раздавались голоса мужчин или парней. Огромный громкоговоритель выбрасывал в пеструю толпу последнюю сводку:
«…На Волоколамском направлении наши войска, отражая массированные танковые удары, к исходу дня оставили несколько населенных пунктов. На Можайском направлении…»
Клавдюша разыскала в толпе Дуню Иманову.
– Дуня, ты с нами?
– А как же! В вашу бригаду перевели, упросилась. Я и местечко у кабины заняла… ой, что я вам скажу-то! Девчата наши толкуют, будто председателя постройкома нашего на фронт берут, а на его место…
– Садись, бабы-ы!! – зазвенела в ушах чья-то визгливая команда.
Счетоводы и штукатуры, плановики и водопроводчики, кассиры и бульдозеристы с лопатами, ведрами, мешками шумно рассаживались по машинам, споря и перекликаясь. Одна за другой вытянулись в колонну автомашины, заполнив улицу. На перекрестки из других улиц и переулков выезжали, вливаясь в общий поток, все новые и новые коллективы: фабрик, больниц, театров и комбинатов. В чистом, по-летнему теплом воздухе заклубились серые облака пыли, занялись песни, длинные и ухабистые, как сама ухабистая дорога.
А Клавдюша сидела, поджав под прыгающую скамью ноги, и думала, думала о Вовке. Что-то будет с ним дальше? Целые дни предоставлен себе самому: в школе, на улице. Сыт – не сыт? Плачет – не плачет? Сидит за букварем или опять разодрался с мальчишками? А еще дома, того гляди, натворит со спичками или с плитой. Нет, Юрик куда умней и послушней. Да и в детском садике как-никак под надзором. А этот… И Клавдюше лезут в голову всякие страхи: упал в подполье, бросил незапертым дом, отхватил ножом палец… Зачем он выписал их из Горска? Зачем она не уехала от него сразу, после первой же ссоры из-за Ольги? Еще на Урале о ней вспоминал, в пример ставил. А к ней, Клавдюше, только и придирался: сказала не так, не так сделала, в гости водить стеснялся: держать себя не умеет. В чем же она, Клавдюша, была виновата? Разве в том, что, не подумав, стала его женой? А потом всячески старалась помочь ему успокоиться, забыться, создать семью? И эта Лукина. Корит мужем, будто она, Клавдия, сама его за дверь выставила, как Дуня. Ах, если бы только был послушнее Вовка!
– Опять загрустили, Клавдия Ивановна? Да плюньте вы на все, и гори оно костром! Я вон своих заперла, сунула им по куску с картошкой – и нишкните! Али по муженьку тоскуете? Чихать на них с верхней полки! Им же на пользу…
Клавдия Ивановна вспыхнула: Дуня говорит громко, даже за песней можно услышать. Но люди поют с увлечением, будто не слушают Дуню. А та еще пуще, еще занозистей:
– Мой-то с фронта третье письмо прислал, все прощенья выпрашивает. Хотела написать, чтобы ему, вислоухому, в зад картечину залепили да на карачках домой приполз – может, пустила бы…
– Не надо так, Дуня. Ну зачем ты…
– А не надо, так замолчим… Ой, забыла ведь… – И на ухо Клавдии Ивановне: – Вас ведь в председатели постройкома выдвигать хочут…. За активность вашу, за жалостливость. Такую, говорят, как вы, только и надо…
Из колхоза Клавдюша вернулась уже в сумерках, а домой добралась в потемках.
Юрик спал на своей кроватке в детской, а Вовка что-то опять мастерил в отцовском кабинете. Клавдюша расспросила его обо всем, что делали за день, заглянула в кастрюлю с супом. Кастрюля была пуста.
– Старуха твоя сожрала. Говорил ей, маме надо оставить…
– Вовик! Ну почему ты так опять говоришь? Кто тебя этому учит? И потом, ведь Фаина Григорьевна вас кормит обедом, присматривает за вами; должна же она тоже поесть. Ты почему молчишь, Вовик? Я тебя спрашиваю?
– Меня.
– Ну? Что же?
– Ничего. Мама, скажи, а почему папка нас бросил?
И опять Клавдюша почувствовала, как запылали щеки.
– Вова! Как ты смеешь так об отце!? Папа в Заярске работу налаживает. И не один он там… Кто тебе опять сказал, что он нас бросил?
– Лукина. Ты же сама говоришь, что ее слушаться во всем надо!
Клавдюша растерялась: что сказать? Как ответить?.. И, не в силах сдержать отчаяние, закричала:
– Ступай спать! Убирайся!
4
Дыхание войны чувствовалось во всем. Стали исчезать на прилавках магазинов и базара ходовые продукты, на улицах появились очереди. Поговаривали о введении хлебных и жировых карточек. Сами собой реже, тише стали гулянки, веселые молодежные игрища, танцы, а там и вовсе закрылись на зиму парки, ушли из холодных осенних вечеров веселые голоса, смех, фейерверки, музыка, перекличка оркестров. И над перекрестками, площадями, серыми с облетевшей листвой берез рощицами стальной, рубящий голос войны:
«На Волоколамском направлении…»
Война для Клавдюши пришла по-настоящему ощутимо, когда их, женщин, неожиданно направили в наспех переоборудованный из школы госпиталь, когда с вокзала одна за другой стали прибывать крытые брезентом машины. Окровавленные бинты, обезображенные свежими шрамами лица, костыли, носилки с беспомощно распластавшимися на них здоровенными молодыми парнями, кровь, стоны, бредовые выкрики, полные нестерпимой боли, молящие о помощи мужские глаза…
Дуня оказалась права: на отчетно-выборном профсоюзном собрании кандидатуру Клавдии Ивановны предложили в постройком.
– Пожалуйста, не надо меня, – взмолилась Клавдюша.
– А кого надо? – раздался из рядов женский голос. – Позвольте мне?
К трибуне вышла немолодая женщина в запачканном комбинезоне.
– Наши мужья на фронте воюют, а мы, женщины, в тылу…
– С кем воюешь, Лукьяновна? – пошутили из зала.
– С трудностями, вот с кем! А раз так, то и председателя постройкома тоже женщину надо! Она наши трудности лучше любого мужика поймет…
– Лукьяновна, мы ж не председателя выбираем, а постройком! Председателя без нас опосля выбирать будут!
– Потише, товарищи, потише!
Женщина в комбинезоне подождала, заговорила еще уверенней, громче:
– А мы не опосля, а сейчас выберем! Позднякова что – в госпитале работает? Раз! Бригадой завсегда руководит? Два! В женсовете состоит? Три…
– Имановой помогла! Козлову в больницу пристроила!..
– Душевная женщина Позднякова! Худого не скажем!
…На совещании вновь избранных членов постройкома Клавдия Ивановна снова запротестовала против ее избрания председателем. Но бывший председатель сказал:
– «Не справлюсь», «не могу» – это, Клавдия Ивановна, еще в семнадцатом году говорили. А ведь справились? А теперь, да еще в такое время, и говорить-то об этом стыдно.
Домой Клавдюша унесла новую озабоченность и тайную радость.
5
Бурлит, клокочет, пенится холодная Ангара. Вспугнутой косулей вырвалась из-под бетонного моста, рванулась к обледеневшему стиснутому баржами причалу и заметалась, забилась, как сумасшедшая. Струнами натянулись стальные канаты чалок, стонут, скрипят под напором воды тысячетонные баржи, распластавшиеся под тяжестью плотных рядов автомобилей, полуприцепов, станков, моторов и агрегатов. Десятки, сотни водителей пчелами облепили машины, на себе перекатывали их по барже, стягивая по трапам на берег. И ухают на сосновый настил один за другим ЯГи и ЗИСы, длинные десятитонные полуприцепы. Руганью, криками, лязгом цепей и шумом осатаневшей воды наполнена пристань. Ревя и отфыркиваясь, ползут, буксуют, карабкаются на крутой заснеженный берег измаянные в заярских горах железные труженики, забивая собой и причальную площадку, и набережную, и переулки. Октябрьский ледяной ветер обжигает лица водителей, путается в ногах, срывает с земли сухую снежную мелочь, хлещет по кузовам брезентами, злится. Воем, криками, гулом и лязгом наполнена, оглушена пристань…
Поздняков, стоя в стороне над обрывом, не вмешивался ни в сутолоку и гомон разгрузки, ни в пристанскую суету и неразбериху. И только опытный шоферский глаз его цепко оглядывал каждую проходящую мимо машину: как она, сдюжит ли еще, обойдется ли без ремонта или пора в капиталку? Третий десяток уже досчитывает он таких, «безнадежных», и с каждой очередной калекой круче ломается хозяйская бровь, в недоброй гримасе сжимаются тонкие губы.
Незаметно подошел Танхаев. Пряча от ветра багровое скуластое лицо, прокричал Позднякову:
– Понимаешь, военкомат… Лучшие автобусы в армию отбирают!.. По городу пешком ходить будем!..
Поздняков отогнул угол поднятого воротника шубы, только покосился на разбушевавшегося парторга.
– Причем тут автобусы, Наум Бардымович? Я не понимаю.
– А что меня понимать! Их надо понимать! – ткнул Танхаев рукой в сторону города. – Что грузовые машины берут – всем ясно: война! А зачем вот автобусы брать? Народ оставить без транспорта? Это как называется?.. Зачем они фронту? Куда дойдут?.. Целый час в горкоме доказывал: палку гнете!..
– А что насчет нас? – перебил Поздняков.
– Полста ЗИСов готовь, Алексей Иванович… Эх, автобусы жалко! Ведь что от них армии толку? О чем думают люди?..
Танхаев кипел, плевался. Поздняков, невесело косясь на парторга, думал: «Хорош! У нас опять машины в армию забирают, а он о каких-то автобусах печется! Небось своих машин и отстаивать не подумал. Тоже, порадовал парторг: готовь полста, Алексей Иванович!..»
У одной из машин сорвалась вага. Расторможенный, без шофера, «ярославец» дернулся носом вниз, качнулся на рессорах и покатился наклонной палубой прямо на Позднякова. Несколько человек бросилось за машиной, зовя на помощь. Поздняков вовремя отскочил в сторону и в тот же миг рванул дверцу кабины.
– Куда! Назад! – заорали в один голос перепуганные водители, но Поздняков уже был в кабине и изо всех сил нажимал на тормозную педаль. «Ярославец» ударился передком в отбойный брус баржи, по инерции перевалил через него обоими скатами и повис над ледяным кипением. Левое переднее колесо его медленно вращалось в воздухе, а проползшие юзом задние скаты оставили на полу черные полосы. Водители, не сразу опомнясь, кинулись к «ярославцу», без малого сотней рук вцепились в его борта и, заломив вагами, вытащили за брус, на палубу баржи. Поздняков выбрался из кабины. На большом выпуклом лбу его проступили капельки пота.
– А ведь мы вас, Алексей Иваныч, чуть было матюгом не пустили.
– Как это вы, товарищ начальник, не подумавши? А если бы в воду? Верная крышка!..
Поздняков, поправив шапку и приказав продолжать разгрузку, направился к тракту. Танхаев, стоя на том же месте, во все глаза смотрел на сходившего с палубы Позднякова.
– Какой человек! За одну машину себя не пожалел, однако!
6
Только к вечеру наконец баржи были разгружены, и машины развезли по местам: в мастерские и в автобазу. Поздняков проводил усталым, тяжелым взглядом последнюю «калеку», знаком позвал к себе Танхаева.
– Вот что, Наум Бардымович, придется тебе в Качуг. Что-то у них опять с перекатом не клеится. Мороз – сорок без малого, а сводки все нет…
– Тца, тца, тца… Совсем загонял меня, совсем производственником сделал. Только в Заярске был, с дорожниками воевал…
– Но ведь я тоже вчера из Усть-Кута, Наум Бардымович. А заместителей у меня – ты да Гордеев. И того ты от меня прячешь.
7
Несмотря на поздний час, Поздняков вернулся в управление: слишком мало времени осталось на канцелярские дела. Только и успевал справляться с ними после дневных хлопот, бесконечных телефонных звонков и поездок.
В кабинете, на приготовленной заботливой секретаршей аккуратной горке бумаг лежал почтовый воинский треугольник. Крупный знакомый почерк бросился в глаза Позднякову, заставил его забыть все…
«Здравствуй, Алеша!
Как мне еще от тебя скрыться? Не сердись на меня за мое молчание, но иначе я не могу. Я не ответила бы тебе и сейчас, если бы не получила письма Романовны. Спасибо тебе, мой добрый друг, за заботу о моем единственном на свете родном человеке…»
«Единственном! – горько усмехнулся Поздняков, перечитав строчку. – А я кто же?..»
«…Как тебе в конце концов не надоело болтаться одному, без семьи да еще в такое тяжелое для всех время! Хоть бы о детях подумал. Представляю, как мучается сейчас твоя жена, одна с двумя детьми, целые дни и ночи, выходные и праздники…»
«Выходные на воскресниках, на работе», – мысленно поправил Поздняков.
«…Очень жаль, что тебе удалось узнать мою почту, но имей в виду: ни одного твоего письма я больше не прочитаю…»
«Прочитаешь!»
«…Какая я тоже свинья по отношению к Клавдии Ивановне, к тебе самому, что не выпроводила тебя сразу же за дверь, как только ты заикнулся о моем возвращении…»
«Ты же выпроводила меня, Оля. А потом сама ждала, когда я позвоню снова».
«…Кстати, почта моя меняется…»
«Ничего у тебя не меняется. И сама ты не меняешься, даже к Луневу: по-прежнему его водишь за нос».
«…Прощай навсегда. Забудь все и возвращайся к семье. Это моя последняя просьба.
Ольга.»
Поздняков еще раз перечитал короткое неласковое письмо Ольги, откинулся в кресле. В том, что Ольга хочет забыть его, вернуть к семье, письмо не убедило Позднякова, а скорее заставило усомниться. По крайней мере ясно вполне, что Ольга все еще борется с собой, со своей ненужной щепетильностью, мешающей ей дать волю иным, истинным чувствам. Надо помочь ей побороть эту ее гордыню. Но как? Как это лучше сделать? Вернуть ее в Иркутск?.. Поздняков жадно вцепился в эту случайно пришедшую ему мысль. Вернуть – ведь это не так уж невозможно, тем более такого хирурга, как она, да еще женщину… Но пойдет ли на это сама Ольга?.. Нет-нет, надо все обдумать как следует, чтобы попусту не всполошить Ольгу…
– Тца, тца!.. Вот нашел где! Везде искал, все объехал…
Танхаев, говоря, подтолкнул впереди себя молоденького военного. Приземистый, широкоплечий крепыш с мальчишески задорным лицом подошел к Позднякову, взял под козырек:
– Помощник военного представителя ГАБТУ КА лейтенант Бутов прибыл в ваше распоряжение! – И положил на стол перед Поздняковым бумагу.
– Да, но… вы насчет ремонта автомобилей?
– Так точно, товарищ начальник управления!
– В таком случае вы поторопились, товарищ лейтенант. Я только сегодня узнал, что будем ремонтировать вам машины. Да и от вас еще ни одной не поступило.
– Так точно, товарищ начальник управления! Разрешите доложить?
– Говорите.
– Первые десять машин ЗИС-5 к вам завтра поступят. А я командирован к вам помочь их сделать…
– Чем же вы нам поможете, товарищ? У нас свои инженеры. Примем ваши машины, получите взамен уже отремонтированные.
– Таких нет, товарищ начальник управления.
– Как нет, когда я сам видел в мастерских готовые!
Лейтенант вежливо улыбнулся.
– Этих я принять не могу, товарищ начальник управления. Меня за них в штрафную отправят…
Черная бровь Позднякова выгнулась и сломалась.
– Чем же не устраивают вас наши машины?
– Как вам объяснить, товарищ начальник… это показать надо… – замялся Бутов.
– Что ж, завтра покажете…
– Зачем завтра, Алексей Иванович? – вмешался Танхаев. – Сейчас едем!
– Сейчас? Кого же мы там застанем, Наум Бардымович, ночью? – улыбнулся горячности парторга Поздняков и даже взглянул на часы.
– Всех застанем! Все там! Там сейчас такая война идет, Алексей Иванович, – пушкой не разогнать. За тобой ездили…
– Какая война?
– Шофера взбунтовались. Вот из-за него стоят, – показал Танхаев на Бутова. – Нам, говорят, тоже такие машины давайте! Мы, говорят, требовать будем…
– Хорошо, едем!
В сборочном цехе мастерских возле одной, уже окрашенной, машины толпились, спорили и ругались водители и ремонтники. Увидав Позднякова, Танхаева и военпреда, зашикали, замолчали, уступили дорогу, однако все еще сердито поглядывая друг на друга и отдуваясь, как от тяжелой работы. Лейтенант подошел к ЗИСу.
– Вот, например, кузов. Петлевые болты должны стоять головками по ходу машины…
– Зачем? – перебил Поздняков.
– Будут цеплять в кустарнике, бойца за шинель зацепят…
– Хорошо. Цепляйтесь дальше, – съязвил Поздняков.
– Гайки болтов не стандартны. Железо петель тоньше чертежного…
– Да разве все дело в петле, товарищ лейтенант?
– Нет, зачем же. Доски кузова имеют выпадающие сучки. Сквозные трещины недопустимы. Материал просушен плохо, кузов щелится в четвертях. Брусья должны быть березовыми…
– Хватит! Если у вас такие требования, нам не отремонтировать ни одной вашей машины!
– Что вы, товарищ начальник управления! Это только так кажется. А потом себе будете делать такие же…
– А ведь я, пожалуй, согласен с товарищем Бутовым, – сказал незаметно подошедший к Позднякову Гордеев. – Пока мы научились делать только моторы.
Поздняков сверкнул глазом на Гордеева, но сдержался и уже снисходительно, не без желчи сказал:
– Ну что ж, учитесь, Игорь Владимирович. Только план остается планом, а на учебу вам… до первого февраля, кажется? – повернулся он к лейтенанту.
8
В общежитии музучилища холодно, пусто. А в студенческой столовке не только холодно, но и сыро. Пар от пустых щей валит, как из черной бани. Шумит молодежь в столовке, звенят, басят, заливаются колокольцами голоса в классах. А вот на уроках сольфеджио клюют носами девчата, тычут в бок зазевавшегося засоню. Тянет ко сну и Нюську. До ночи на субботниках да в очередях, ночами за подготовкой уроков – только и вздремнуть на основах гармонии да на творчестве Баха.
В один из октябрьских вечеров в музучилище было необычно тихо и людно: приказано было ждать возвращения из горкома директора училища. Зачем? Что еще нового должен принести он? Уж не собираются ли закрыть училище? Или перевести куда, а здание отдать под госпиталь? Разные бродят слухи… Ждали долго. Студенты на лестницах, в коридорах, в классах…
«На Можайском направлении…» – бубнит в углу голос диктора.
«На Калининском направлении…»
– Девочки, что же это теперь будет-то? Неужели Москву отдадут? – перешептываются девчата.
«На Малоярославском направлении…»
И чудится притихшим девчатам, что где-то совсем рядом, за небеленой стеной сжимается железное кольцо гитлеровской машины…
А Нюське видится затерявшийся в снегах маленький Качуг (сейчас там уже зима!). Приземистый с тремя окошками в палисадник домик у тракта, на самом краю поселка. Голубые с белыми завитушками наличники ставень. В эту весну посаженный Нюськой сиреневый куст, круговушка, визг, хохот ребят, летящие в сугроб санки…
Где-то вверху, на лестнице, уныло, приглушенно звучит песня:
…Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война…
Нюське не сидится. Обошла классы, поднялась на второй этаж, в зал, где ее слушали, когда принимали в училище, вернулась, пересчитала пальцем прутья перил… и вдруг сорвалась, выбежала на улицу.
Темень. Нюська шла уверенно, быстро, налетая то на патруль, то на дружинников с повязками на рукавах. Опять учебная тревога в Иркутске, опять люди в красных повязках: от Маратово до парка Парижской коммуны, от музкомедии – до Глазково.
Люди и у райвоенкомата. Нюська протолкалась в подъезд, сощурилась от внезапно ослепившего ее света единственной лампы. И тут теснится народ. Толпятся люди и в коридорах. Поймала за рукав молоденького военного без фуражки.
– Где здесь добровольцев на фронт принимают?
– Специальность?
– В санитарки я.
– Понятно. Значит, без специальности… Пройдите в семнадцатую. Дверь с клеенкой.
Нюська нашла семнадцатую. Постучалась. Еще. Дернула на себя дверь – оказалось, приемная. И тут люди. За барьерчиком машинистка. Вправо дверь с клеенкой, влево с клеенкой.
– Косу-то бы дома приберегла, красотка!
– Вас забыла спросить! Усами-то тоже фрица не запугаете! – огрызнулась на остряка Нюська.
Стоявшие рассмеялись.
– Ловко она тебя, дед! – загоготал парень с рукой на черной повязке.
– Рано, сынок, в деды меня записал. Еще повоюем!
– Где тут в добровольцы записывают? – показала Нюська на обе двери с клеенками.
– Поздно хватилась, гражданочка. Который записывал, уже дома. Медкомиссия тут работает, – показал парень.
Нюська распахнула дверь и тут же захлопнула.
– Обожглась? – загоготали над конфузливо ойкнувшей Нюськой.
– Может, еще полюбуешься?
– Сами любуйтесь! – и прошмыгнула в другой кабинет.
– Вам что, девушка?
– Мне?.. Мне бы к начальнику. Хочу добровольно на фронт… в санитарки.
Строгие, глубоко сидящие глаза военного потеплели.
– Санитарки – не сторожа, курсы пройти следует…
– А у нас курсов нету…
– Где это – у вас?
– В музучилище.
– Вон что! Играете или поете?
– Пою, – смутилась Нюська.
– Ну вот и пойте. Ступайте, ступайте, девушка… Не мешайте.
9
А директора не было. Дремали, друг к дружке прислонив головы. Ни говора, ни шепотков.
Нюська отыскала среди девчат подружку, молча уткнулась в ее колени. Да и та ни о чем не спросила Нюську. Верно говорят: ждать да догонять – горше всего на свете. Вернулся директор в девять.
– Идет! Приехал!..
Ожили, зашумели. Директор, отмахиваясь от обступивших его девчат, прошел в зал. В одну минуту помещение наполнилось студентами, шумом. Директор устало провел по щеке, окинул озабоченным взглядом притихшую молодежь.
– Прошу тише, товарищи. – И, подождав, когда успокоятся в дальних рядах, продолжал: – Надобность в нашей помощи пока отпала. Было мнение: прервать на три дня учебу и мобилизовать нас на устройство нового госпиталя. Обошлось без нас. Но зато нам поручено шефство над госпиталями…
– Санитарками? – вырвалось у стоявшей позади Нюськи.
В зале весело зашумели.
– Не санитарками, – серьезно ответил директор, – а обслуживать раненых концертами. И еще, товарищи: весной от Иркутска выедет на фронт концертная бригада, в состав которой войдут и наши старшекурсники…
– А почему только старшекурсники? – опять не сдержалась Нюська. – А с первого курса? Если желающие?
– С чем же вы поедете, Рублева?
– Как с чем? А с песнями?
Первокурсницы поддержали Нюську. Директор с трудом успокоил девушек.
– Ну хорошо, до весны времени много, и там видно будет. Все, товарищи!
10
Вовка отбивался от рук. Клавдюша пробовала внушать ему страх перед улицей, наказывала и ласкала, но никакие уговоры, нежности и запугивания не помогали. Вовка волчонком глядел на мать, грубил, отказывался помогать дома и, что самое страшное, все чаще пропускал школу. А потом посыпались жалобы:
