Текст книги "Сибиряки"
Автор книги: Николай Чаусов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
– Сидоров – опытный плотник. А мне нужен начальник пункта. Вы должны знать людей, товарищ Танхаев.
«Крут! – отметил Наум Бардымович. – И прав: плохой начальник Сидоров».
– Решать надо, Алексей Иванович.
– Решайте.
«Тверд!» – мысленно добавил Танхаев.
Мимо пробежал паренек в шлеме.
– Товарищ Сизых!
Паренек вернулся к Позднякову, поправил сбившийся на бок шоферский шлем.
– Что, Алексей Иваныч?
– Еще раз увижу с огнем у стружки, переведу в пожарники.
– Так ведь цигарка же…
– И не болтайтесь… если не надоела баранка.
– Ясно, Алексей Иваныч, – бросил, раздавил окурок обиженный паренек. – Все?
– Идите.
«Строг!» – отметил Наум Бардымович.
– Скажите, товарищ Танхаев, – снова, после длительного молчания, заговорил Поздняков, – верно ли, что недалеко от Баяндая есть хороший деловой лес?
– Есть лес. Иркутский ДОК рубит.
– А что же мы? Так и будем побираться с досками? Я думаю, в Баяндаевском автопункте надо организовать лесопилку. Свой ДОК. Что скажете?
«Хватка!» – удивился Танхаев. Но вслух сказал:
– Я не специалист, Алексей Иванович…
– Я это уже слышал… от Житова. А вы парторг ЦК.
Узкие черные глаза Танхаева нацелились в Позднякова.
– Подумайте, предложите, бюро соберем, решать будем.
– Я прошу вашего мнения, а не решения, – недовольно пробасил Поздняков и, оставив Танхаева одного, пошел к складу.
«Грубоват, – невесело подумал Танхаев. – Тце, тце, тце… Не единоначальник – единоличник, однако».
Но окончательный вывод о Позднякове сделать повременил. Поначалу Перфильев тоже деловым и умницей показался, непорядков уйму нашел, а потом все поняли: фразер и трус редкостный. На одном Гордееве шло хозяйство. Не споро, а шло. Как теперь пойдет? Хорошо ли сделал Поздняков, что перепробеги позволил? Слыхал и Танхаев о стотысячниках, что в Москве такие появились, так они по асфальту ездят. А тут: горы, ступняк, выбоины… Технику не разбить бы. Бюро собрать надо, Гордеева заслушать, Позднякова заслушать надо.
В автопункте Танхаева поразили хаос и неразбериха. Все гаражи, боксы, весь двор забиты машинами, в цехах – и то не во всех – по одному рабочему, командуют сами шоферы: паяют, куют, сверлят – кто во что горазд, кто что хочет! И на ремонте шоферы, и в смотровых канавах шоферы. Одни механики из дневной смены; ни смазчиц, ни слесарей, ни баллонщиков. Грязь, разлитое на полу масло, куски рессор, болты, гайки – всюду! Вот так порядочек!
Танхаев поймал за рукав механика:
– Где ремонтники?
– На стройке, Наум Бардымович.
– Смазчицы?
– Тоже там.
– Сидоров?
– Там же. Труба, Наум Бардымович, кругом труба! Мало, что слесарей забрали, болта выточить некому. А что она, шоферня, может? А все Поздняков…
– Тце, тце, тце…
– Еще не все: нам теперь, механикам, никакой веры не стало, Наум Бардымович! Житья нет! Руки пообломали!
– Кто так?
– Он же.
– Ай-ай!
– Факт. Ведь что выдумал: пока шофера из ремонта сами не примут, в контрольном листе не распишутся – в рейс не посылать! Еще и приказ написал, нас, механиков, предупредил строго.
– Тце, тце, тце…
– Факт. Теперь шофера нами командуют, а не мы ими. Хотят – в боксе стоят, хотят – едут. Вот он, к примеру, кашалот усатый, всю душу вымотал: то не так, это неладно… Ему бы в капиталку надо по графику, так Поздняков разрешил: езди! Вот и ездит: с утра возле своего ЯГа штанами трясет, место в гараже держит… В общем – труба!
Танхаев подошел к ЯГу, выждал, когда «кашалот» захлопнул капот, выпрямился во весь свой могучий рост, размял плечи.
– Как дело, товарищ Николаев?
Богатырь, тоже узнав парторга, осклабился в добродушной улыбке, расправил ус.
– Лады, идет дело.
Цепкие угольки Танхаева прыгнули из орбит, снова спрятались в щелки.
– Ой ли?
– А что? Не жалуюсь, пошло дело.
– А стоим почему?..
– Так ведь… А я так скажу, товарищ парторг: лучше поту лишку, чем горя гаку.
– Это как? – не понял Танхаев.
– А так: я тут лишний час протолкаюсь, зато там – он показал зажатой в кулаке тряпкой на гаражные ворота – неделю, а то и две не хвачу горя. Имя, механикам, что: план нужен, с гаража машины постолкать, а там катись, как знаешь. Вот и катались: то на боку, то на буксире. Я свою ласточку пуще глаза берег, царапины ей не позволил, кормилице. А ноне товарищу Позднякову Алексею Иванычу слово дал: еще полста тысяч наездить, сверх графика, стал-быть. Вот первую тыщу кончаю. Сверх-то. Так на кой же бес мне ее несмазанную, немытую выгонять? Враг я ей или кто? Это ж кобеля год не мыть – и тот опаршивеет. А машина – вещь тонкая, за ней присмотр нужен. А ты погляди, дорогой товарищ, кто со мной в гараже стоит, люди какие. Вон Косых, вон Рублев тоже. Первый во всем трансе водитель, сам знаешь. Тоже, погляди, скоблят. Работать люди хотят, вот почему. А шантрапа – та давно выехала. Может, за воротами, может, еще где уже козлом пляшут, буксира ждут. Сам не раз подбирал, знаю. Мусор!
– Тца, тца, тца…
– Товарищ Поздняков Алексей Иванович вчера самолично сказал нам: «Вы – шофера, вы – хозяева, вы и в ответе». Правильный он человек, не то что там… некоторые…
– Так и сказал?
– Так. А что?
– Правильно сказал.
– Вот и я так считаю. Правильный человек. А что машин в гараже много – так это ничего. Это мы старую грязь чистим.
– Без ремонтников?
– Без их. Так ведь временно же. Вот седня транзиты последний раз грузы приняли, а завтра куда возить? Перфильев морозов пообещал, Гордееву вовсе до нас дела нету, эти… как их… рольганги в мастерских строит, а товарищ Поздняков… Нет, мы, шофера, не в обиде.
8
Долго еще присматривался и прислушивался ко всему Наум Бардымович, что делалось, говорилось на автопункте. Побывал и в райкоме. Теплов сказал:
– Поздняков народ поднять может – это главное. Ты вот, например, не смог, помнишь? – и рассмеялся, глухо, отрывисто.
– Забыл. Сегодня напомнили, однако.
– Ну-ну, знакомьтесь. Народ раскачаете – он вам не транзит – горы выстроит! Морозов бы еще да Гордеева подстегнуть. Жалуются на него люди, консерватором называют. Знаешь, шофера как его? Сухарь наш! Сухарь и есть.
9
Было уже темно, когда Танхаев постучал в калитку Рублевых. Вся большая семья Николая Степановича была в сборе. Не было только Нюськи. Сидели за столом, за большой муравленой чашкой.
– Хлеб-соль, хозяева! – громко приветствовал с порога Танхаев.
– Едим да свой, – в тон ему ответила бабка, оглядывая незнакомого гостя.
Рублев встал. Засуетилась, освобождая стул гостю, жена Рублева. Танхаев, не ожидая особого приглашения, снял, повесил на гвоздь полушубок, пригладил жесткий ежик волос.
– Здравствуйте, Николай Степанович, – пожал он руку Рублеву. – Вот вспомнил о пельменях, зашел. Здравствуйте, здравствуйте, – поздоровался он с каждым членом семьи. А мальчикам и Машеньке сунул по шоколадке.
Рублев улыбнулся.
– С нами, Наум Бардымович. Чем богаты…
– Тце, тце… щи? А пельмени? Приглашал, а?
– Приглашал, точно. А ну, Варя, уважь гостя, – кивнул он жене на сени.
– Уж не обессудьте, не ждали мы. Сейчас я, – заторопилась женщина. – Маманя, поставьте воду. – И выбежала, впустив в кухню облачко стужи.
Рублев, настороженно оглядываясь на парторга, сам принес перец, уксус. Понял, что не пельмени, а другое привело к нему парторга ЦК. Что бы это?
Танхаев сел к столу. Жена Рублева внесла кулек мороженых пельменей. В наступившей тишине было слышно, как они булькали в воду.
– А где же ваша певица?
– А кто ж ее знает, – не решаясь продолжать ужин, промолвил Рублев. – Ноне все: кто на стройке, кто на Лене шивер морозят…
– Перекат? – будто не понял Танхаев.
– Он самый.
Танхаев ждал, что Рублев еще скажет о замораживании перекатов, но тот молча водил по столу ложкой и в свою очередь ждал, что ему скажет Танхаев.
– Почему ложки лежат? Почему щи стынут? – попробовал Танхаев разбить шуткой ледок молчания. – Меня ждете? Я догоню, я ведь конник.
– Ешьте, – глянул Рублев на притихших мальчиков. И сам зацепил из общей глиняной чашки щи.
– Ну и что, заморозят?
– Шивер-то?
– Шивер, – хитровато сузил щелки Танхаев.
– Уж что будет… Инженер наш придумал, он науку прошел, – неопределенно ответил Рублев.
– Голос у вашей дочери хорош, сильный голос, – не зная, как завязать разговор, сменил тему Танхаев. – В клубе ее слыхал, помню, – артистка! Учиться ее послать надо.
– Знатный голос, – впервые вставил свое слово дед.
– Ваша правда, Наум Бардымович, – подхватила от печки Варвара, мать Нюськи. – Уж лучше учиться куда, чем по ночам горло драть на весь Качуг да бог весть где…
Но Рублев одним взглядом оборвал ее излишнюю откровенность.
– С шулей вам, Наум Бардымович, или так? – спросила она Танхаева, накладывая в тарелку пельмени.
– С шулей, хозяюшка, с шулей, – потирая от удовольствия руки, просиял Танхаев.
Разговор по-прежнему не клеился. Обжигаясь, нахваливая пельмени, Танхаев мучительно соображал, как лучше подступиться к Рублеву, не вспугнуть, на прямоту вызвать.
– Хороши пельмени! Ай-ай хороши! Николаева в гараже видел. Как только сказал: «Рублев», сразу о пельменях вспомнил…
Ложка Рублева застыла в воздухе. Танхаев не подал виду, что заметил, продолжал:
– Поговорили, посудачили…
– Чего это он обо мне вспомнил? – осторожно перебил Рублев.
– Да так, к слову пришлось. О работе, о графиках говорили; что лучше, что хуже. Первую тысячу дохаживает сверх нормы на ЯГе… Сто тысяч наездить хочет! Сто тысяч ведь, а?
Рублев, глядя на ребят, жестом остановил Танхаева.
– А ну спать, мальцы! Варя, уложи их. Да и вы, маманя, пошли бы в горницу. Мы тут сами…
Варвара увела детей. Поторопилась за ней и старушка. Только дед остался сидеть на своем месте и, отложив ложку, подозрительно посмотрел на построжавшего сына.
– Вот так способнее будет, – заметил Рублев и, сложив на столе руки, уставился на парторга. – Так что он, Николаев, вам о ста тыщах говорил?
– Говорит, слово дал товарищу Позднякову наездить…
– Я не о нем. Он, может, и наездит. Я о тех, которым тоже графики отменили… О них он говорил?
– О них не говорил.
– Так я скажу. Горяеву тоже разрешили в капиталку не гнать. Как же! Того гляди, ледянка начнется, самый калым… заработок, значит. А в капиталку сдашь – неделю, а то и две без машины ходить, калым уйдет, верно? Так он, Горяев, третьедни разрешение получил, а вчера по гаражу бегал, кардан просил. Я, говорит, одну вещь в машине сменю только, зато без ремонта буду год ездить, экономию сделаю. А я его экономию вот как вижу! – Рублев показал кукиш.
– Тце, тце, тце…
– Я его машину сам видел. У ней задок каши просит, на раме трещины, а через месяц и движок смены запросит. И получится: задний мост в утиль, раму угробит – в утиль, движок если не в утиль, то на свалку… Экономия?
– Тце, тце, тце!
– А в мастерские что сдавать? Утиль? Они без Горяевых-то качества не дают, после ихнего ремонта еще месяц доделываешь, а с Горяевыми… Одни слова: новаторы! Стотысячники! Да чтобы из Горяевых-то стотысячников наделать, их сперва в людей надо обратить, чтобы они к машинам, как вот к своим штанам относились! Они ж из новых машин дерьмо делают, а им опять новые дают. Как же: план перекрыл! Стахановец!.. Сволочь он, вот кто! Я бы ему старую дать еще подумал…
Серые, обычно добрые глаза Рублева налились гневом. Зажатая в кулак деревянная ложка вот-вот хрустнет, как спичка. Танхаев, забыв о пельменях, раскрыл рот, во все глаза смотрел на Рублева. Вот так молчун! Вот так разговорился! Механик шумел, Николаев шумел, этот раскипятился. Не узнать людей, все кипеть стали! Совсем как улей, когда в него камень бросят. Танхаев достал платок, отер шею.
– Вы зачем пришли? – неожиданно бросил Рублев. – С рабочим человеком поговорить? Его мнение вызнать? Так я его, свое мнение, и до вас парторгам высказывал, и в райкоме… А кому оно, мое мнение, нужно? Вот если бы оно с вашим сошлось – это верно, вы бы его на собраниях, в газетах… А я опять скажу: нам таких Горяевых-стотысячников не надо! Мне наши машины жалко, Николаевых жалко. Егор – он сейчас, как дите малое, радуется, Позднякова в свояки записал. А вот погляжу, как он из капиталки заместо своей ласточки горяевскую ворону получать будет. А в капиталку и ему сдавать придет время. Вот чего страшно! Гордеев один у нас вперед видит. Он и мастерскую организовал, он ее и работать учит. Еще и завод из нее сделает. И нашу прыть держит. И план тянем. В 39-м вытянули, и в этом бы вытянули, если бы не зима да Перфильев. Транзит – это дело, тут я Позднякову сам в ножки покланяюсь. А что до техники – лучше бы он не совался. Угробят они с Горяевым ее, как пить дать! Можете судить меня, – не согласен!
Рублев пристукнул по столу ложкой, будто поставил точку. Водворилось молчание. Крякнул дед, указал сыну глазом на остывшие у гостя пельмени. Но Рублев отходил медленно, неспокойно: с мясом вырвал из души наболевшее, но не стихла боль, все еще душа саднит. Полез опять в карман за платком и Танхаев.
Первым нарушил неловкое молчание дед:
– Пельмешки-то засалились, Наум Бардымович. Дайте, долью горяченьких?
– Э, нет, нет, спасибо, сыт, – всполошился Танхаев. – Хороши ваши пельмени… с перчиком. – Он дружелюбно улыбнулся Рублеву, похлопал его, недвижного, по плечу, поднялся. – Спасибо, Николай Степанович, за откровенность, спасибо, дорогой. И за пельмени спасибо, долго буду помнить рублевские пельмени!
– Вы уж не серчайте, Наум Бардымович, если лишку я… – поднялся и Рублев.
– Лучше поту лишку, чем горя гаку, – вспомнил присказку Николаева Танхаев, еще раз отерев платком повлажневшие скулы. – Между прочим, новые машины в Аямсеверотранс мимо нас ушли. К золоту ближе. Придется и Горяевым на старых поездить, однако, – плутовато улыбнулся он, пожав руку Рублеву.
А про себя подумал: «Растревожил Поздняков улей, драки бы не было».
«Черт меня за язык дернул, наболтал лишку», – подумал Рублев.
10
Косов проснулся от прикосновения чьей-то холодной, как лед, руки. Бледный утренний свет просочился сквозь дыроватый брезент палатки, обласкал спящих. Над Косовым, склонясь к его взлохмаченной голове, стоял дед Губанов. Губы старика беззвучно шевелились, словно он что-то прожевывал.
– Кто?.. Ты, дед?..
– Ш-ш!.. Пусть поспят хлопцы. Выдь-ка, сынок, на волю.
Косов попробовал встать, но не смог: тесно прижавшись к нему спиной, на его руке спал Житов. Косов осторожно высвободив руку, встал, прикрыл Житова полушубком. Над косматой горой всходило сонное зимнее солнце. Косов потянулся, взглянул на перекат и обмер: перекат стал! Ни течения воды, ни обычного тумана над ним не было видно.
Не веря своим глазам, Косов сорвался с места, бросился к перекату. Дикий ликующий вопль раздался над Леной, разбудил спящих.
Комсомольцы выскочили на крик и тоже замерли от изумления: прямо посреди переката плясал и вопил благим матом Миша Косов.
– Ребята, гляди! Гляди!.. Перекат-то!.. Ур-р-р-а-а!!
Житов, поднятый на ноги криками, тоже выбежал из палатки. Мимо него, обгоняя друг друга и размахивая руками, бежали парни. По тому самому месту, где еще вчера бились о лед стремительные воды и парил туман, бегали, вытанцовывали, орали на все лады обалдевшие от радости комсомольцы. В две минуты Житов был уже на перекате и, как и все, запрыгал на тонком еще, но прочном, что железобетон, ледяном панцире. А вскоре и весь лагерь, все дорожники, даже мастер, охваченные общим восторгом, суетились, бегали по льду, под которым уже в бессильной ярости билась и клокотала вода. Каждому не терпелось увидеть, опробовать, убедиться в счастливой победе, и только дед Губанов торжествующе расхаживал среди ребят, попыхивая своей неизменной трубочкой, без конца повторяя одно и то же:
– Я, конечно, перекатов не замораживал, но примечал…
11
Строительство временного транзита подходило к концу. Многие склады были уже готовы к приемке грузов, в остальных заканчивались последние работы, уборка, проверка, сдача. Назначенный Поздняковым заведующий транзитом принимал свое обширное хозяйство. Работали дотемна, работали ночью, при свете фар.
Утром Танхаев отыскал Позднякова на стройке.
– Сводку из Иркутска передали: ниже сорока не ждут. Что бы мы делали без транзита!
Поздняков смолчал.
– Перфильев звонил: акты вернул из ГАИ, просил вам сообщить. Деталей нет, чем восстанавливать «ярославцев» будем, Алексей Иванович?
– Об этом пусть думает главный инженер.
– Но не он же списывал! Перфильев давал команду! – вступился за Гордеева Танхаев. – При чем Гордеев?
– Вот вы вместе и подумайте: причем вы тут оба, – грубо отрезал Поздняков.
Танхаев, готовый вскипеть, только крутнул головой. «Так дальше пойдет – совсем житья не даст Гордееву. Разве так начинают, однако».
– Хорошо, подумаем. Еще, Алексей Иванович: что с водителем Воробьевым решили?
– С каким Воробьевым?
– Ну такой… рябой, с усами. Завгар его к вам вчера приводил. В рейс не выехал…
– Помню. Вот на транзит сюда и поставлю. Не хочет ездить – грузчиком поработает.
– Тце, тце, тце… Человек три дня из-под машины не вылезал, сам отремонтировал…
– Я пьяниц не щажу.
Танхаев, пряча в щелки глаза, целился в Позднякова.
– Воробьев хороший водитель, опытный водитель. И поступил честно: сам признался завгару… А ведь мог и не сказать, в рейс выехать, никто не знал бы… А человек три дня из-под машины…
– Я пьяниц не щажу, товарищ Танхаев, – упрямо повторил Поздняков.
– Воробьев не пьяница, – не сдавался Танхаев. Голос его вдруг понизился, сник. – Это страшно, когда умирают сыновья. Вчера из Иркутска вернулись качугские ребята, новоиспеченные шофера. Завтра их распределят стажерами по машинам. У Воробьева сын тоже сейчас был бы шофером…
– Хорошо, решите сами, как поступить с Воробьевым… Наум Бардымович, – подумав, уже мягче сказал Поздняков. – Что это значит? – вдруг обратил он внимание на внезапно наступившее повсюду затишье.
Действительно, на всей стройке водворилась необычная тишина. Люди, оставляя работу, вскакивали с мест, выбегали из пакгаузов и навесов и, как завороженные, смотрели на Лену, откуда все явственнее доносилась знакомая партизанская песня:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед…
Танхаев, а за ним Поздняков тоже вышли на свободное от построек место, вгляделись в движущуюся по реке, еле различимую вдали, беспорядочную колонну. И вдруг чей-то пронзительный выкрик сверху, с пакгауза:
– Комсомолия наша идет, братцы!
И второй, захлебнувшийся в радости:
– Перекат-то!.. Перекат-то не дымит, гляньте!..
И уже со всех сторон:
– Никак с удачей идут! Веселые шибко!
– Заморозили, точно!
– Ай да комсомолия!
– Встречай героев, братва!..
Теперь сомнений не было: там, где постоянно висело над рекой рваное белое облачко, хорошо проглядывались темные хвойные и рыжие скальные горы, а по обнесенной вешками-елочками ледяной трассе приближалась к Качугу веселая, горланящая, размахивающая шапками житовская бригада. Поздняков, словно поймав опору, схватил пятерней плечо Танхаева. Неужели радость? Неужели еще один камень убран с дороги?..
Строители бросились за ворота встречать счастливцев, расспросить, убедиться в случившемся. Шутка ли, отродясь никто в Качуге не знавал такого, чтобы в тридцатиградусный мороз да заковать в лед этакую быстрину! А вскоре и вся комсомольская бригада, окруженная, оглушенная строителями, ввалилась в широченные ворота временного транзита. Михаил Косов доложил Позднякову:
– Заморозили, Алексей Иванович! Вот все, сколь нас есть, по нему прыгали, гаду!
Поздняков подозвал из толпы Житова, крепко сжал ему руку.
– Спасибо! Вы сделали огромное дело, товарищ Житов.
– Да не я, Алексей Иванович, – смутился, покраснел Житов. – Надо товарища Губанова благодарить. Это он помог нам…
– Я не знаю, кто помогал, но идея заморозить перекат принадлежит вам. Вам и слава!
Дружное многоголосое «ура» покрыло последние слова Позднякова, а в следующий момент Житов, подхваченный десятками рук, высоко взлетел в воздух.
Видела ли это из толпы Нюся?
12
Посмотреть на перекат съехались многие. Приехал взглянуть на «чудеса» и Теплов. Потопав вместе с другими по тонкому еще льду быстрины, обращаясь к Позднякову, спросил:
– А как транзит?
– Да вот… Завтра начнет принимать грузы.
– Молодец. А насчет этого – ты ловко. Мы их все заморозим. Сегодня же команда пойдет, изо всех сел выйдут люди. А что я тебе про медведя сказывал? То-то!
Поздняков тут же приказал дорожному мастеру:
– Немедленно изготовьте еще один клин: дорогу поведем по льду в две колеи. И всю трассу по Лене!
– А наледи, товарищ начальник?.. – попробовал предупредить об опасности изумленный таким решением мастер.
– Это уже не ваша забота. Как только смогут пройти тракторы – начинайте!
Весть эта о решении начальника управления спустить всю трассу на лед, бросив береговые обходы, молнией облетела Качуг. И не успел Танхаев появиться на автопункте, как его обступили водители, рабочие, вся контора.
– Да, товарищи, приказ отдан. А будут наледи или не будут – зима покажет. Обходной путь вокруг Заячьей пади на всякий случай сохраним.
– Опасно, Наум Бардымович, очень это опасно, – нарушил общее молчание завгар.
– Смелость города берет, – хитровато улыбнулся Танхаев. – А к вам особый разговор у меня. – Он взял под руку завгара, увел в сторону. – Где Воробьев?
– Дома, Наум Бардымович.
– Вызовите, верните машину ему…
– Так ведь товарищ Поздняков…
– Товарищ Поздняков знает, все знает. И стажера ему поставьте… вот того маленького, вихрастого…
– Иванова?
– Его, однако. Он, говорят, больше всех на сына Воробьева похож…
– Понимаю, Наум Бардымович. Я ведь все понимаю.
– А сам Воробьева к Позднякову привел?
– Так ведь для острастки, Наум Бардымович. А он на те: с машины долой, а куда – думать буду. Кабы не водка, куда бы лучше шофер был.
А утром временный транзит начал приемку грузов. Приостановленные было перевозки возобновились, и поток машин снова хлынул из Иркутска. Сахарные, мучные кули, свиные, бараньи туши, тюки и рулоны, железо и сталь наполняли собой склады и навесы.
Грузы для золотой Лены с трафаретами: «Срочные!» «Не кантовать!» «Самородок» – принимались вне очереди.
Еще через день по окрепшему льду переката прошел трактор, двигая впереди себя клин, прокладывая дорогу. Рядом прошел второй – и другая, гладкая, что стекло, колея трассы зазмеилась по Лене. Из Жигалово вышла навстречу качугской вторая дорожная бригада.
А еще несколько дней спустя состоялось торжественное открытие первой в истории Качуга сквозной двухколейной трассы-ледяночки. Весь поселок, от мала до велика, высыпал на оба берега Лены. С волнением, восторженно и тревожно глядели качугцы на сверкающие в солнечных лучах широкие ледяные ленты дороги, на выстроившуюся на берегу, готовую в первый рейс автоколонну. На импровизированную трибуну поднялся Танхаев. Короткая напутственная речь, громовые в наступившей тишине раскаты оркестра, заигравшего марш, – и украшенная хвоей и лозунгами машина Рублева, покачиваясь на рессорах, сошла на лед, неторопливо приблизилась к ленте… Крики «ура» вырвались из тысячи глоток, заглушили оркестр, а «ярославец» Рублева, унося за собой алую ленту, уже мчался ледяночкой, быстро сокращаясь в размерах. За ним ринулась вторая машина, третья – и вот уже вся колонна вытянулась в пунктир, понеслась новой ледяной трассой.
Ледянка была открыта.
Так началась самая горячая, самая трудная пора севоротрансовцев, на другой же день сухо отмеченная в газете: «Ирсеверотранс начал зимние перевозки грузов Качуг – Жигалово».
Теперь машины, наверстывая упущенное, с бешеной скоростью мчались по обеим колеям трассы, благо не стало разъездов и заторов, крутых подъемов и спусков, колдобин и других опасных препятствий в пути. Кривая перевозок круто поползла вверх, а временный транзит, сделавший свое доброе дело, начал пустеть, пустеть и, наконец, вовсе закрылся.
Поздняков и Танхаев вылетели в Заярск.
