Текст книги "Сибиряки"
Автор книги: Николай Чаусов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
Только когда на столике уже все было готово к ужину, молодожены вспомнили о своих гостях и пригласили их поужинать вместе. Ольга робко спросила:
– Скажите, а у вас нет в колхозе бензина?
Парень хлопнул себя по лбу:
– Я-то дурень! Не спросил, что у вас за беда с машиной. Уж вы простите, забыл за разговорами. Есть у нас бензин. – Он извинительно улыбнулся и повернулся к жене: – Что ты мне не сказала, Олеся?
– Но как вы пойдете? На дворе ночь, – снова вмешалась Ольга.
– Ерунда! Охотнику тайга – дом родной, а это же так, лесочек. Вы ужинайте, а я минут через двадцать буду…
Парень накинул на себя полушубок, напялил ушанку и исчез в сенцах.
– Седайте, поужинайте… Не знаю, як величать вас…
Ольга и Алексей отказались. Не стала ужинать без мужа и Олеся.
– Алеша, как тебе нравится эта сказка? – шепнула Ольга.
Алексей молча не отрываясь смотрел на Ольгу.
В шерстяной кофте, облегавшей высокую грудь и девичью тонкую талию, Ольга сейчас казалась ему такой же, какой он помнил ее девять лет назад в Москве, в Горске…
– Як же вы без бензину выехали? А шофер где? Звали бы и его в хату…
– Конечно! – подхватила Ольга. – Ведь бензин будет…
– Шофер должен быть у машины. Что бы ни случилось. Такое уж наше дело, – уныло заключил Поздняков.
– Какая самоотверженность! – съязвила Ольга. – Но тебя, кажется, она не касается… Ты ведь большой начальник.
Олеся пугливо оглянулась на Ольгу.
– Не бойтесь, это мы так… шутим.
– Обычно шутим, – добавил Поздняков.
С большим железным бидоном за спиной вернулся Иван.
– А вот и я. Быстро? Вот вам горючка! – Осторожно, как великую драгоценность, поставил он бидон перед Поздняковым.
– Как вы донесли такую тяжесть? – удивилась Ольга. – Вдобавок такой неудобный бидон.
– А мы привычные. Я в армии в лыжном служил, так минометные плиты на горбушке таскал. А вы не кушали? – показал он на нетронутые на столе ложки, хлеб.
– Спасибо, мы сыты. Да надо спешить. Как же мы поднимем его на гору, Алеша?
Но Поздняков, уже в шубе, легко вскинул бидон себе на плечо и, поблагодарив хозяев за гостеприимство, шагнул в сенцы. Ольга, а за ней Иван, пошли следом.
Лунный серп, лениво выплывший из-за тучи, скупо осветил круто идущую в гору тропинку, незаметную прежде. В равнодушном молчании застыли вокруг черные сосны.
Вот и тракт. Вернее, лесная, еще мало езженная дорога. У костра, накрыв себя с головой тулупом, дремал шофер. Увидав подходивших к нему людей, встряхнулся, вскочил на ноги.
– Вы, Алексей Иваныч? А я заправился. Попутная шла, ну, я и выпросил десяток литров. Доедем.
– Ну вот, – рассмеялся Поздняков, ставя бидон, – а мы вам еще двадцать литров.
Все весело рассмеялись. Однако бензин залили в бак машины, и Ваня, пожелав счастливого пути, сбежал вниз к избушке.
Несколько минут ехали молча.
– Что же ты скажешь дома, Алеша? – тихо, чтобы не слышал шофер, спросила Ольга притихшего рядом Алексея. – Катался с немолодой, но ветреной красоткой?
– Нет.
– Ах, да: был на тракте, срочные дела, срывались перевозки… куда вы теперь возите?
– Нет, Оля.
– Что же?
– Скажу: был с тобой, с моей первой женой… без которой мне очень трудно.
И снова молчание. Чудесное настроение, навеянное Ольге лесной сказкой, чужим, но удивительно чистым, не прятанным от людей счастьем, истлело, обуглилось в одном жгучем дыхании слова: жена! Первая жена!.. Бывшая жена!.. Бывшая! Значит, есть «не бывшая»? Настоящая? Которой не надо прятать себя? Как Олесе?.. Ну, а если первая любовь принадлежит ей, Ольге? Почему она должна считаться, жалеть того, кто воспользовался однажды выпущенным из рук ее счастьем?.. А было ли оно, счастье? А может быть, только мечта, самообман, та же сказка?..
Алексей взял ее руку. Ольга не отняла. Но и не ответила на пожатие. Так он держал ее руку в Москве, в далекое «было». И она отвечала ему на его ласку. А теперь?.. Нет, уж лучше остаться «бывшей», чем «второй», прятанной.
ЗИС-101 остановился против дома Червинской. Поздняков вылез из машины проводить Ольгу.
– Не надо, Алеша. И скорей возвращайся домой. Я и так виновата перед твоими…
– Оля, скажи: почему ты не ответила на мои телеграммы?
Даже в густом сумраке ночи было видно, как заблестели поднятые к Алексею глаза Ольги.
– Какие? Когда?
– Ну… ты же знаешь, о чем я спрашиваю. Впрочем, можешь не отвечать. Я был виноват больше, чем ты…
Ольга стояла, силясь понять, о чем ей говорил Алексей. И вдруг страшная догадка осенила ее…
– О каких телеграммах говоришь ты, Алеша!?
Алексей схватил ее руки, метнувшиеся к нему. Его сердце забилось лихорадочно, с болью.
– Значит… это был обман, Оля?.. Он обманул меня?.. Тебя?.. Убил нашего ребенка?
Ольга качнулась, со стоном схватилась за руку Позднякова. Алексей поддержал ее.
– Оля… успокойся, Оленька!.. Я снова нашел тебя, Оля!..
– Молчи!.. Алеша, оставь меня… О, как это жестоко!..
9
После разговора с Лукиной Клавдия Ивановна решила навестить Дуню Иманову. Перебрав все белье, она приготовила костюмчики, распашонки, рубашки, из которых давно уже выросли Вовка и Юрик, несколько своих поношенных платьев. Кое-что подштопала, подлатала, связала все это в узел, не забыв положить и игрушки, и вечером, так, чтобы не увидали соседи, явилась к Дуне.
Иманова жила в самом дальнем углу огромного двора, в таком домишке, который давно бы следовало раскатать на дрова по бревнышкам. Маленькие квадратные окна почти вросли в землю, а крыша прогнила, осела под тяжестью единственной торчащей посредине трубы, стала походить на казахское седло: туда лука и сюда лука. Клавдия Ивановна вошла в избу со своей ношей и чуть не ахнула: внутри нее плавал такой туман и так терпко пахло щелоком и мылом, что, казалось, она попала в прачечную или баню, а не в жилище. Едва разглядела хозяйку. Дуня оторвалась от дела и не очень приветливо взглянула на гостью. Широкое, слегка курносое лицо ее было багрово-красным от напряжения и едкого пара, с полных, оголенных до плеч рук стекала мыльная пена. Из тумана выглянула русая детская голова и, прижавшись к подолу матери, пугливо уставилась на незнакомку. «Второй за подол держится», – вспомнила слова Лукиной Клавдия Ивановна; она все еще стояла у порога, словно не решаясь, бросить узел здесь или передать Дуне.
– Здравствуйте, Дуня.
– Ну, здравствуйте. Стирать принесли?
Она вытерла о подол руки и с видом покупателя старья подошла к Клавдии Ивановне.
– Это я вам, Дуня…
– Вижу, что мне. Да не знаю, смогу ли. И так набрала стирки порядком. Вон баня какая в доме-то.
– Да нет же, – поспешила пояснить Клавдия Ивановна, – это я вам насовсем. Может, пригодится…
– Мне?
Дуня приняла из рук Клавдии Ивановны большой узел и с минуту очумело смотрела то на него, то на гостью. Ей такое было в новинку.
– Как это, Клавдия Ивановна, насовсем? Дарите, что ли?
– Ну да. Тут и детям вашим кое-что и самой вам… Да вы посмотрите.
Дуня положила узел, развязала. Вместе с бельем вытянула из него детское бархатное пальтишко, повертела его перед глазами и вдруг часто-часто заморгала.
– Добрая вы какая, Клавдия Ивановна… не знаю, что вам и сказать… Спасибочко вам большое…
И спохватилась:
– Да вы что же стоите-то, Клавдия Ивановна… если бы… Вы уж простите, что у меня беспорядок такой седня… Как с работы пришла, так и за стирку… Вот сюда, пожалуйте… – Она провела ее в глубину комнаты, где туман казался значительно реже, но зато изрядно дуло из окон, подвинула табурет.
К первой маленькой русой головенке прибавилась вторая, побольше и потемнее. Две пары глаз уставились на незнакомую тетю в дорогой шубе.
– Трудно вам, Дуня, с ребятами? – участливо спросила наконец Клавдия Ивановна, не зная, как вести себя дальше.
– Трудно, – вздохнула Дуня. – Да и как не трудно: утром, до работы, одного в ясли тащи, другого – в садик, третьему – в школу, да еще на весь день что-нибудь сготовить; и самой на работу поспеть. Думала разве раньше, что так придется. Еще и холод такой в избе. На улице мороз – и у меня мороз. Мой-то палец о палец не стукнул, чтобы к зиме избу починить, стекла вставить; сама уж кое-как позатыкала да повставляла. Пить только и мастер был. Ребят наплодил, а об семье и не подумал, как жить будет. Выгнала я его. Просился назад, да что толку.
– Как же вы одна сладите, Дуня? Может, он и одумался бы? Все же отец он им, понял бы… – показала она на детей.
– Феньки Лукиной басни! – сердито оборвала Дуня. – Это она и мне пела. Так что я ему, пятки должна лизать за то, что он водку хлещет? Валенки у детей – и те пропил, подлец этакий! Да сдохни он под забором – не зареву, не то что прощать ему, паразиту! Тоже вот слушала я Лукину эту, а потом и решилась: хватит! Не то нынче время, чтобы с голоду подыхать. Вчера вон с работы моей ко мне уже приходили. Обещали на днях ремонт сделать, печь починить, а еще и ссуду дать на обзаведенье…
Клавдия, слушая Дуню, краснела. Хотела доброе посоветовать Дуне, а получилось – обидела только. Вот и Леша о своей семье тоже перестал думать…
– А что насчет гордости, – продолжала между тем Дуня, не замечая смущения Клавдии Ивановны, – это она зря лопочет. Какая гордость? Хорошо, что у нее мужик не такой пьяница, как мой. Пусть бы сама попила моего горя. А то небось, как ей мужик зачнет синяки ставить, к соседям бежит жаловаться, усмирить просит. Мало ставил, видать. Больше надо было, чтобы она свою теорию позабыла и другим головы не мутила кротостью. Слушайте ее больше. И вот гнида: вам, значит, про меня сплетни разводит, а мне про вас, про муженька вашего…
Кровь схлынула со щек Клавдии Ивановны.
– Про Лешу?..
– Про Алексея Ивановича, про кого же. Будто он бабенку себе завел да на дом к ней хаживает…
– Это неправда!!
Дуня пожала плечом.
– Шофер его будто трепался. Да если Лукиной верить, тут во всем Иркутском один бардак да убивство… Простите за грубость мою, Клавдия Ивановна…
Клавдюша, посеревшая, как плававший по избе туман, во все глаза смотрела на Дуню.
– Клавдия Ивановна!.. Вот дура я, наболтала!.. Да плюньте вы, ничего ж этого нету… Я ж вам про то, какая она, Лукина, сплетня старая, а вы, кажись, и впрямь…
Но и дома не могла успокоиться Клавдюша. А что если и в самом деле Леша нашел кого-нибудь здесь, в Иркутске? Бывает же, что и за месяц сходятся люди. А много ли он и за ней, Клавдюшей, ухаживал? Раз в город, в театр свозил да раз дома навестил, когда заболела. Тогда же и посватался… Лучше бы за шофера какого пошла, чем так мучиться. Да все тетка: «Такой человек сватает, а ты кто – диспетчер! Заживешь всему Горску на диво!..» На диво и вышло…
Алексей вернулся в этот день поздно. Нарочно, чтобы не видел ее заплаканных глаз, ушла в детскую. Слышала, как Вовка открывал дверь, как отец – опять вернулся не в духе! – выпроваживал их из кухни, как заявил Юрик:
– А Вовка сегодня на улицу играть не пошел, папа. Мама говорит потому, что холодно, а я знаю, почему.
– Почему?
– Потому, что мама сегодня плакала, а ему ее стало жалко и он не пошел…
Как под тяжелыми сапогами, простонали половицы в зале, как вошел в детскую. Клавдюша не повернулась к нему и еще ниже склонилась над штопкой.
– Что с тобой, Клава?
Она не ответила. Да и не могла бы: спазмы сжимали горло.
– Я тебя спрашиваю?
– Ничего…
– Опять новые фокусы. Может быть, ты мне скажешь?
– Отправь меня… с детьми… на Урал, Леша.
– Вот что!.. – после долгого молчания выдохнул он.
Клавдюша подняла огромные в страхе глаза на оцепеневшее в приступе гнева лицо мужа.
– Я хотела… Я хотела как тебе лучше, Леша…
– Отнять детей, увезти их – это ты считаешь «как лучше», – передразнил он.
– Но не могу же я расстаться с детьми, Леша. Что же я еще могу сделать?..
Поздняков покачнулся. Сердце кольнуло так сильно, что, не окажись в руках стула, он, видимо, свалился бы на пол. Клавдия Ивановна вскочила.
– Леша, милый!.. Леша!.. Я сделаю все, что ты скажешь!.. Только побереги себя!..
Поздняков с трудом добрался до постели. Клавдия Ивановна убежала на кухню. Как сквозь сон, слышал он настойчивый дверной звонок и мужской голос на кухне. Через минуту Клавдия Ивановна в нерешительности остановилась в двери. В одной руке она держала компресс, а в другой…
– Что это у тебя?.. Клава, что это?!
Клавдюша осторожно, словно боясь доконать мужа, протянула бумажку. Поздняков жадно схватил ее. Строчки перед его глазами запрыгали, заплясали…
«Прорвало перекат у Заячьей пади… В воде осталось несколько машин… На спасение людей…»
Дальше Поздняков не читал. С трудом оторвав голову от подушки, не сказал – вырвал из себя:
– Машину!..
Глава восьмая
1
Ночью Воробьев и Ваня возвращались из Жигалово. До Качуга оставалось каких-нибудь пятьдесят километров, и они не спешили: к полуночи уж, конечно, будут на месте, и рейс войдет в эти сутки. В таких случаях Воробьев всегда дает управлять Ване, а сам, уткнувшись в тулуп, дремлет в углу кабины, изредка присматривая за стажером. Тот во все глаза глядит на быстро бегущую навстречу красноватую в лучах фар ледяную дорогу, время от времени делится с Воробьевым.
– Семен Петрович, мороз-то какой! Градусов за полста будет, а?
Настроение у Воробьева хорошее.
– Мороз ладный.
Ваня то и дело протирает ветровое стекло: мороз часто затягивает его тонкой ледяной пленкой. Иногда Воробьев делает ученику замечания:
– Опять за рулем вертишься! Как сидеть должон? А ну, повтори пятую!
Ваня громко чеканит:
– Веди себя за рулем, как свят дух!
– Верно! Лучше меня помнишь, парень. Будет из тебя водитель, Ваня Иванов, это точно!
Мороз дает себя знать и в кабине: пробирается под тулупы, инеем забеляет шляпки шурупов на деревянных деталях, леденит стекла. Но машина бежит быстро, уверенно и без тряски. И только на перекатах, лед над которыми заметно пучит вода, машину слегка подхватывает, и тело ощущает неприятную невесомость.
– Скоро Заячья падь, Семен Петрович. А там и Качуг близко, поспеем…
Воробьев умолк. Он мысленно прикидывает, сколько еще сделает рейсов и вывезет грузов до конца этого месяца, если будет продолжать возить по три тонны. Выходит, что меньше, чем у других лучших водителей, работающих на таких же машинах. Надо как-то сократить время на ремонтах и добавить нагрузку. Ничего не будет с машиной. Возит же Рублев на ЯГе по пять тонн двести, а почему бы ему не возить по три с половиной?.. А все же чертовски тянет ко сну.
– А ну, Ваня Иванов, запой нашу, водительскую!
– Сейчас, Семен Петрович. – Ваня деловито откашлялся, сдвинул со лба назад шапку и затянул тенорком уже порядком приевшуюся ему «любимую» песню. Последний куплет поют вместе.
А там, за крутым поворотом реки,
Где с небом сливаются горы…
– Семен Петрович, туман впереди, гляньте! – оборвав песню, сообщил Ваня.
Одно упоминание о тумане пружиной подбросило бывалого в переделках водителя.
– А?! Где?!
Воробьев рванулся к ветровому стеклу и, потеснив Ваню, всмотрелся в единственно не тронутое морозом прозрачное пятнышко. Действительно, там, где уже смутно темнели контуры гор Заячьей пади, медленно надвигаясь на них, росло и ширилось серое облачко…
– Сбавляй скорость! Живо!.. Как учил?!
Мотор, подвывая поршнями, плавно тормозил. Воробьев помогал Ване и, наконец, выключив мотор, остановил машину. Туман уже близко, и острые лучи фар впились в его побелевшие, густые, как облака, клубы.
– Вода! Семен Петрович, вода!! – благим матом заорал перепуганный насмерть Ваня.
Прямо на них по гладкой ледяной ленте двигался большой вал воды, преследуемый туманом.
– На крышу!.. – скомандовал Воробьев.
В одну минуту оба вскарабкались на кабину. И в тот же миг вода ударилась в машину, брызгами окатила кабину, с грохотом понеслась дальше. На секунду Воробьев успел увидеть огни следовавших за ними из Жигалово машин, но вскоре и они исчезли в тумане. Вода, быстро прибывая, топила подножки, крылья, подбиралась к окнам кабины. Погасли фары. Тьма поглотила воду, тракт, звездное небо. Слышно было, как иногда что-то твердое ударялось в машину, скрежетало о жесть, стучало, царапало, – вода несла на себе льдины, вешки-елочки, целые глыбы снега. Сильный удар в кабину едва не сбросил с нее водителей. Звякнуло лопнувшее стекло. Крик ужаса оглушил Воробьева. Это кричал Ваня. Воробьев прижал его к себе, накрыл с головой своим тулупом (тулуп Вани остался лежать в кабине), а в голове сверлило одно и то же: только бы теперь не замерзнуть! Только бы не замерзнуть!..
2
Житова разбудили частые тревожные гудки автопункта. Житов вскочил с кровати, бросился к окну. Никаких признаков пожара. В мутной глубине ночи едва обозначались темные силуэты заленских сопок. Белые острые лучи фар черкнули по сопкам, берегу Лены. Вторые, третьи…
Пронзительно, истошно завыла судоверфевская сирена:
И-а-а-а-и…
Житов быстро надел рабочий костюм, полушубок, опрометью кинулся коридором, лестницей, вниз, наружу. По тракту уже бежали люди, вскакивали в кузова попутных машин, кричали, размахивали руками. Крики, гудки, рев моторов, и надо всем этим жуткое, щемящее душу:
У-у-у-у-у-а-а-а-а-и-и-и…
– Перекат! Наледь! Прорвало дьявола!..
Крики, вой, ругань!
Житов вскочил в первую попутную машину, где уже было несколько человек, пробрался к кабине. В ярком освещении фар бежали с фонариками, с факелами люди. Люди бежали и по ледянке. Целая колонна машин запрудила трассу, а далеко впереди уже виднелись густые клубы тумана, закрывшие собой высокие «щеки» Заячьей пади. Теперь уже сомнений не было: прорвало самый большой перекат. Случилось то, чего больше всего боялись транспортники. И люди спрыгивали с машин, обгоняя и подталкивая друг друга, бежали к месту катастрофы, туда, где уже, как встревоженный улей, гудела огромная толпа качугцев.
Житов с трудом пробился в плотном людском месиве к перекату, к свободному от толпы клочку льда, на котором несколько смельчаков молча возились с какой-то лодчонкой, тулупами и баграми. А впереди в двух шагах от них, красноватые в свете факелов, стремительно рвались вверх клубы пара, бушевала невидимая за ними вода. И где-то там, еще дальше, затопленные ею машины, водители… А вокруг море коптящих огней, притихшие в напряженном ожидании люди, дьявольский мороз, темень.
Тупой, безотчетный страх охватил Житова. Страх перед взбунтовавшейся стихией, перед воображаемой картиной бедствия: сброшенные с машин несчастные люди, беспомощно барахтающиеся в бешеном ледяном потоке, захлестнутые наледью опрокинутые машины… И ведь он, именно он, Житов, виновник случившегося…
– А ну в сторону!.. А ну раздвиньсь!..
Житова оттеснили, пропуская вперед грузовик. Десятки рук потянулись, откинули борта кузова, стащили на лед еще одну плоскодонку. Что они? Уже не собираются ли плыть на этих скорлупках? Это же безумие!..
– Толкни, братцы!
Житов видел, как трое уселись в первую плоскодонку, протянув стоявшим на льду багры, как несколько человек грудью уперлись в эти багры, двигая в кипящий перекат утлую моторную посудинку. Вот нос лодки уже скрылся в яростных клубах пара, один за другим потерялись в них седоки и наконец сама лодка. В наступившей на мгновенье тишине до Житова донесся треск быстро удалявшегося моторчика… А смельчаки подтягивали к перекату уже вторую лодчонку. Знакомый Житову охотничий малахай поднялся над нею. И опять:
– А ну, толкни, братцы!..
3
– Семен Петрович… замерзаю я…
– А ты крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Чего у тебя замерзает-то?
– Ноги, Семен Петрович… спина тоже…
– Эх ты, сердешный… Сейчас, родной, согреемся.
Воробьев кутал, прижимал к себе Ваню, хотя у самого уже занемели ноги и рука, обнимавшая Ваню. Боли от холода не ощущалось, не гнулись пальцы, и только зубы стучали как в лихорадке. Повсюду пухлой сырой ватой стоял туман, заволакивая и чернеющие крутые берега, и звездное небо, и лунный диск, а внизу злобно билась о холодную сталь бурлящая наледь.
– Крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Скоро уж светать станет… Не дадут нам замерзнуть… Да ты не спи, не спи только!..
– Страшно, Семен Петрович…
– И страшного ничего нет. Страшное теперь позади… Зато водителем будешь… настоящим…
Воробьев прислушался. Где-то со стороны Качуга нарастал мерный глухой рокот.
– Самолет!.. – обрадованно вскрикнул Воробьев, – самолет, слышишь?
– Самолет!?. Правда?!
– Ну вот, а ты говоришь, не найдут. Нашли уж!..
Самолет быстро приближался. Гул его мотора становился все явственней, громче. Вот он уже близко, близко… проклятый туман! Неужели туман не даст увидеть их самолету? Гул уже оглушительно резкий. И вот уже мутная крылатая тень с грохотом пронеслась над коченеющим Воробьевым, скрылась в тумане. И хотя самолет прошел почти над самой кабиной, сердце Воробьева болезненно сжалось: увидел ли, заметил ли пилот их машину?
Не выглядывая из-под тулупа, Ваня спросил:
– Семен Петрович, ну что, видели?
– Самолет? Видел, Ваня Иванов, видел…
– А он нас?
– И он нас видел, родной…
– Ой, правда!?. Семен Петрович?!
И от того, как обрадованно закричал Ваня, Воробьеву стало теплее, легче.
«Может, и правда недолго ждать?» – вздохнул он.
Но ждать пришлось долго. Уже рассвело, и туман, отступая, засеребрился в первых лучах солнца, а помощь не приходила. Вода – теперь ее было видно – начала убывать, и течение ее становилось медленным и ленивым. Крылья, фары и даже кузов машины покрылись толстой ледяной коркой. И снова ровный, нарастающий гул мотора. Теперь уже со стороны Жигалово.
«Что это, не моторка ли?» – сквозь одолевавшую дрему с надеждой подумал Воробьев и насторожился.
Но это был тот же самолет. На этот раз самолет был уже хорошо виден. Самолет пролетел над машиной, сделал круг и улетел дальше.
– Семен Петрович, опять самолет?
– Опять, Ваня Иванов…
– Скорей бы… ой, Семен Петрович!..
– Скоро, Ваня Иванов, скоро… не спи только, не спи, родной…
«Ну, теперь-то и я вижу, что заметил… Успеют ли?» – и Воробьев снова принялся тормошить Ваню.
– Не спи, парень!.. Крепись, Ваня Иванов!.. Водителем будешь!..
А в голове одна мысль: «Неужто так вот и придется погибнуть? Ни за что, ни про что…»
И снова долгие, томительные минуты.
Теперь Воробьев мог шевелить только корпусом: ноги и левая рука, обнимавшая Ваню, совсем застыли. Зубы перестали стучать, и необоримо тянуло ко сну. «Что это? Конец?..»
Перед глазами поплыли кривые иркутские улицы… домик… жена… Какая она опять молодуха!.. Чему она смеется?.. Подходит, кладет ему на руки что-то живое, теплое… Да ведь это же сын!.. Сын!.. Сынок мой!.. А жена машет ему рукой, хохочет… И смех ее какой-то глухой, стрекочущий, совсем как игрушечный моторчик…
…Воробьев не слышал, как подошла, ткнулась в машину моторная лодка, как чей-то голос окликнул с нее:
– Эй, кто тут? Живы?..
4
Наледь разлилась на целых двадцать пять километров, затопив обе широкие колеи ледянки, унеся с собой все, попавшееся ей на пути: бревна, вешки, сломанные кузовные доски и брусья, начисто смыв сугробы обочин. Десять машин, вмерзшие в наледь, надолго остались на Лене. Вслед за первой хлынули наледи и других перекатов. Потоки разливались на многие километры, успокаивались и замерзали, а через три дня новые взрывы грохотали над Леной и новые наледи устремлялись по льду, снося на своем пути все, что осталось от первых.
Таких наледей еще не помнили старожилы. Даже для них это было в диковину. О возобновлении перевозок нечего было и думать. Попробовали возить грузы, пользуясь затишьями, от одного переката к другому, но на один такой рейс уходило так много времени, что водители сразу же отказались от этой затеи.
– Вот тебе и ледяночка! – вздыхали они, как о чем-то родном, но безвозвратно потерянном. – Неужто так и сидеть будем? Думать, решать надо, братцы!
– Поторопились, видать, с ледяночкой.
– Да что там поторопились – осрамились! Послушали Позднякова, а выходит, что зря.
– Воробьеву, говорят, ногу отнимать будут.
5
Вскоре же по приезде в Качуг Поздняков и Танхаев были вызваны в райком. Теплов – он уже ждал – к немалому удивлению Позднякова встретил их приветливей, чем обычно.
– А, приехали! Ну-ну, заходите. Ну как? Что отвечать будем? – Он пододвинул к Позднякову целую пачку телеграмм.
Поздняков полистал их. Тут были копии телеграмм Павлова, обкома, Якутска, которые он успел прочесть еще в автопункте. Вернул Теплову.
– Да, мы, кажется, сели в лужу.
– Ты, – коротко поправил Теплов.
– Что?
– Ты, говорю… сел-то. Помнишь, предупреждал: беда придет – «ты» и «мы» не путай. Говорил?
– Говорил, – вздохнул Поздняков. – Я решал, я и ответчик.
– Ну, с тебя, положим, много не возьмешь. Тобой прииски не накормишь. Об этом потом разговор.
Теплов бросил за спину руки, прошелся из угла в угол, встал перед Поздняковым.
– Так что же делать будем, герой? Я ведь в ваших делах не силен, я уже объяснялся. Да и без вас забот – ложкой не выхлебать. Тракторов, сеялок, плугов – тоже старья всякого до ушей, а запчастей, стали… Хотел вашего брата просить помочь ремонтами, и вы сами обка… вас самих за хвост вытаскивать надо…
– Так вытаскивайте! – зло подхватил Поздняков.
– А ты не кипи, не время. Дело надо решать, а ты антимонии…
Теплов с шумом приставил стул, сел против Танхаева и Позднякова и вдруг тихо, доверительно заговорил:
– Я – местный мужик. Можно сказать, коренной житель. Сызмальства с лошадьми, в извозе… Еще громовские товары в обозах возил… Ну, концессия – это после. И не в том дело. Дороги наши – старые, новые – я тут все знаю. Да и не только я, многие знают в Качуге, кто обозы водил. Но одну…
Теплов вскочил, подбежал к стене, откинул с карты района холщевую шторку, поманил к себе своих слушателей. Танхаев и Поздняков приблизились к карте.
– Вот! – ткнул он пальцем. – Об этой никто не знает! И я не знаю. Смешно? А вот слушай. – Большой выпуклый лоб Теплова взбороздила мучительная морщина. – Было мне тогда лет десять… или двенадцать – не вспомню. Но уже в обозе ходил. Дед всегда позади ехал. Чуть зазеваюсь или что – цок! Не по мне, конечно, а в воздух. У него бич – что тебе восьмой калибр щелкал! И возили мы тоже Леной. Тогда река была полная, наледей таких не случалось. А вот тут, – он снова провел пальцем по карте, – тут дорога берегом шла. Она и сейчас есть, все знают. «Красный луч» по ней дрова возит. Вот она, за Заячьей падью. Почему по ней ездили? А потому ездили, что много тут теплых ключей в Лену стекало – и полыньи. Теперь это редкость, а тогда… Да вам ваш дед Губанов расскажет, он в одну полынью сам нырнул. Так вот мой дед мне еще об одной дороге рассказывал. Вот где!
– В Заячьей пади? – удивился Поздняков.
– Да.
– Но ведь это же скалы?.. Отвесные скалы?..
– Щеки. Вот по ним-то и шла дорога… лет пятьдесят тому, если не больше. По ней дед мой еще мальцом ездил. А после обвалы, осыпи… Словом, дороге каюк. Засыпало, завалило, лесом заросла. Тогда какие средства были? Лопата, кайла – где там скалы ворочать! Забросили, плюнули и забыли. А дорога есть. С нашей техникой, с аммоналами, динамитами – черта можно в Лену спихнуть!
– Почему же раньше это не сделали? – опять не сдержал удивления Поздняков. – Ведь она, как я понимаю, очень бы сократила обходной путь.
Брови секретаря расцепились, разбежались от переносья.
– А смысл какой? Ведь в прошлые годы и наледей таких не было. И обходной путь, как теперь, не топило. Это уж ты помог… Ну-ну, не дуйся. Помог ведь?
– Помог.
– Ну вот понял, вижу. А насчет сократить – овчинка выделки вряд ли стоит. Да и специалист я в этих делах – тоже липа. Может, и страшен черт, может, и не так страшен. Признаюсь, после вашего случая я с товарищами на лыжах по этой дедовской тропке такое турне совершил – диву даешься! Но без вас ничего не решал, ни-ни! Так что? Нравится выход?
– А какой другой?
– Другого не знаю. Другой ты выдумай, ты на это мастак. Вот вы оба и махните на лыжах, а? ЗИС-101 не пройдет… И жирку меньше будет, – весело шлепнул Теплов начинающего полнеть Позднякова.
– Спасибо, товарищ Теплов. Это, пожалуй, действительно будет выход, – серьезно сказал тот.
– Будет – не будет, это ты посмотри. Вам, транспортникам, виднее. А выйдет – не меня, деда моего помяни. Только ты дедов-то не шибко, похоже, помнишь.
– То есть? – улыбнулся Поздняков.
– Ну, ну. Губанова вспомни. Старик тебе добро сделал, а ты: Житову слава!
– Я ценю мысль…
– Ладно-ладно, бывай. Вот Танхаев, дружок твой, домыслить тебе поможет. Люди ждут. Почище твоего есть дела…
Теплов, дружески подталкивая обоих, проводил до двери. И вдруг вспомнил:
– Да, вот еще радость! Комиссия из Москвы едет… Ну, зачем – сам понимаешь. А председателем ее… как думаешь, кто? Перфильев!
6
В тот же день у подножья Косой горы, которой начинаются «щеки» Заячьей пади, выгрузилась из машины небольшая группа лыжников. Судя по тому, что лыжники были слишком тепло одеты, а за плечами их торчали огромные рюкзаки, экспедиция имела далеко не спортивные цели.
Одолев крутой подъем, группа направилась вдоль берега Лены, двигаясь по узким, поросшим тайгой склонам Заячьей пади. Иногда путь лыжников проходил над самым обрывом, и тогда справа, на несколько десятков метров внизу, виднелись острые верхушки сосен и елей, поблескивало на солнце ледяное зеркало реки, а слева сплошной гранитной стеной высились скалы. Порой на пути встречались огромные валуны, обломки скал, бурелом или засыпанный снегом валежник. Идти было трудно. Проводник-охотник на своих широченных лыжах шел первым. На привалах весело поглядывал на уставших от непривычной ходьбы Танхаева и Позднякова. Поздняков, следуя последним, то и дело останавливался и, присев на первый попавшийся пень или камень, часто и тяжело дышал. И тогда шедший впереди него Танхаев подавал команду:
– Привал!
Однако чем дальше в глубь Заячьей пади продвигалась группа, тем все больше сомневался Поздняков в реальности предложенного Тепловым обхода. Дорога, о которой рассказал он, существовавшая свыше пятидесяти лет назад и заброшенная из-за частых обвалов, настолько заросла сосняком и кедром и так была завалена камнем, что только на расчистку ее потребовалась бы уйма времени, не говоря уже о взрывных работах. Нет, не это, что-то другое должно спасти перевозки. Сумели же покорить перекат, надо попытать счастья и с наледью.
7
Только на пятый день лазанья по горам Поздняков и Танхаев вернулись в Качуг. На автопункте Позднякова встретил Перфильев.
– Здравствуйте, батенька мой, здравствуйте! Геологическими разведками занимаетесь?
– Искали обходной путь.
– Ну… и нашли?
– И нашли – и не нашли. Очень уж рискованно. Путь этот – что кавказская дорога: над головой падун, под ногами обрыв, бездна.
– Что же, вам не привыкать, батенька, – двусмысленно протянул Перфильев, скользнув по осунувшемуся, обросшему лицу Позднякова.
– Да, не привыкать, – вздохнул тот, сбрасывая с себя тяжелый, одеревеневший на морозе тулуп и разминаясь.
