Текст книги "Сибиряки"
Автор книги: Николай Чаусов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)
Глава десятая
1
Начался штурм Заячьей пади.
Вековую тайгу, приленские горы разбудили многие человеческие голоса, гул тракторов, звонкий перестук топоров, пенье пил и стоны падающих в пропасть гигантов. Где-то на левом берегу осталась в тумане затопленная водой старая обходная трасса, уходящая далеко за скалы Заячьей пади, а на правом, на самой крути «щеки», медленно оживала забытая всеми, заросшая кедром и сосняком, засыпанная обвалами горная узенькая дорога.
В Качуг прибыл вызванный Тепловым саперный взвод. Молоденький лейтенант разыскал Позднякова, привычно отрапортовал:
– Саперный взвод прибыл в ваше распоряжение! Докладывает лейтенант Буревой!
– Хорошо, товарищ Буревой. Завтра и к делу!
На другой же день к симфонии штурма присоединился громовой хор подрывников. В воздух полетели обломки скал, вырванные с корнями деревья, медленно опадая на Лену.
Поздняков нашел Буревого.
– Вот что, товарищ лейтенант, нельзя ли взрывать так, чтобы не засыпать Лену? Нам по ней, возможно, еще ездить придется.
– Есть не засыпать, товарищ начальник!
Теперь камни полетели круче вверх, осыпая скалистый склон берега, но зато почти не достигая реки.
В «штаб» или «КП», как в шутку называли теперь кабинет начальника пункта, Танхаев и Поздняков вернулись за полночь. Уставшие, вывалявшиеся в снегу, с наслаждением растянулись каждый на своей койке. Танхаев, закинув руки за голову, рассказывал Позднякову:
– Вот так и мы по тайге да горам: мороз, снег по уши, одежонка поистрепалась, хлеба – по восьмушке на брата… Да ты слушаешь, Алексей Иванович?
Поздняков открыл глаза.
– Слышу.
– Колчаковцы грабят, деревни жгут… Разведчики наши, что ни день, новые ужасы сообщают: у того брата повесили, у того отца расстреляли, жинку, ребят на улицу выгнали… Однако, спишь, Алексей Иванович?
Поздняков не ответил. Танхаев повернулся на бок и вдруг вспомнил: ведь у него в борчатке лежит письмо Позднякову. Хотел передать еще утром – и забыл. Танхаев прошлепал по полу босыми ногами, достал письмо, положил его на стул Позднякову и, укрывшись с головой тулупом, тотчас заснул.
Утром Поздняков проснулся первым. Около радиопередатчика уже сидел радист – значит, больше семи утра. Пора вставать. Поздняков поздоровался с радистом и хотел окликнуть Танхаева, но заметил конверт. Письмо было от Ольги.
«Алеша! Недавно узнала о вашем большом несчастье, а сегодня делала первую операцию пострадавшему. Пришлось отнять на ноге два пальца. Он же мне рассказал подробности катастрофы. Ведь это ужас какой-то! Как тебе не везет, Алеша! На Урале у тебя тоже вечно что-нибудь случалось. И что это у вас за работа? Бедный мой друг, очень сочувствую тебе в твоем горе. Буду надеяться, что все обойдется хорошо. Да и Перфильев обнадежил, что серьезного ничего не случится. Волнуюсь за тебя очень.
Ольга».
«И тут Перфильев! – брезгливо поморщился Поздняков. – И когда он везде успевает? Значит, сразу же, как приехал, побывал в клинике». Однако письмо Ольги обрадовало. А вот от Клавы ни строчки. Опять, поди, боится больше за его сердце, как бы не остаться одной с ребятами… Ах, Ольга, Ольга!
Пора вставать. Надо успеть еще проводить на дальний перекат молодежь Житова. Хоть бы у них что-нибудь вышло с отводом наледи, помогли бы спасти перевозки…
– Наум Бардымович, подъем! Подъем, конник!
В этот день, пользуясь временным бездействием «дьявола», комсомольская бригада Житова уезжала на второй, значительно меньший перекат, что дальше Заячьей пади. Одна машина была полностью загружена лыжами, брезентовыми палатками, инструментом, продуктами, запасом валенок и тулупов. Две вторых заняли только парни. Косов ходил возле машин, подшучивая над родными, пришедшими проводить ребят на важное и опасное дело, подбадривал свою опечаленную невесту:
– Веселей, Таня! Не воевать едем, а вроде как в туристский поход. Эх, и дадим мы там жару!
Среди провожающих была и Нюська. Подбежала к кабине, в которой сидел Житов, сунула ему в ноги узелок.
– Спасибо, Нюся… но что это?
– До свидания, Евгений Палыч! – И отошла, затерялась в толпе.
Житов приятно улыбнулся себе, потрогал ногой узелок: Нюся! Это ее забота о нем, частица ее самой, ее любви – нежной и грубой.
Машины тронулись. С обеих сторон замелькали в воздухе руки и шапки. Кричали напутствия, пожелания скорого возвращения домой. Теплое щекочущее гордость чувство и тихое, безоблачное, как само небо, счастье наполнило Житова…
Через час машины уже проскочили замерзший перекат у Заячьей пади и теперь мчались широкой гладкой ледяной Леной.
2
Материал для прокуратуры был в основном подобран. В двадцать семь тысяч обошлось строительство непланового транзита, десять тысяч на прокладку второй, тоже не подтвержденной трестом, колеи ледяной трассы, акт на случаи обморожения шоферов: пять первой степени, два второй и два третьей, и вот опять вынужденные затраты на обходной путь: тоже тысяч тридцать, а то и все полста вытянет, не говоря уже о верном недоснабжении Якутии, золотых приисков и простое целой армии шоферов. Недостает живых людей, так сказать, живых свидетелей этих поздняковских «новаторств», которые помогли бы Перфильеву показать суду всю тяжесть последствий. Любопытно, что бы тогда пропел о своем «подшефном» новаторе Павлов? Но с кого начать? Слышал Перфильев, что больше всего обижены Поздняковым механики. И Перфильев решил поговорить «по душам» с одним из таких «обиженных». Но тихий, слишком сговорчивый механик с первых же слов не понравился Перфильеву: трусоват, бестия, нажмут с другой стороны – совсем не то залопочет. На всякий случай, чтобы не подвернулся лишний свидетель их интимной беседы, Перфильев запер на крючок дверь. Механик, сидя на краешке предложенного ему стула и не спуская глаз с бывшего начальника управления, отвечал охотно, но витиевато:
– Как же, Никон Сергеевич, как же… Очень даже мы все недовольны этим делом.
– Кто – вы?
– Ну я, мы, значит, механики, шофера… кто же?
– Ясно. – Перфильев внимательно посмотрел в плутоватые глаза «обиженного». – А все ли?
– Все, Никон Сергеевич. Сколь тут живем, отродясь таких морозов не помним…
– Кого же вы, механики, считаете виноватым? Зиму, что ли?
– Ну, и зиму, конечно…
Перфильева начала раздражать такая беседа: «Дурака из меня разыгрывает или сам глуп как пробка?»
– Да говорите же, батенька, прямо: зиму или руководство?
– Уж это как вам угодно, Никон Сергеевич. Вы, я помню, сами очень даже умный человек были, чтобы в чем разобраться.
«Хорош гусь, – брезгливо подумал Перфильев, глядя в глаза механику, – без мыла хочет в душу залезть, лисица. Ишь ты, что поет: „сами умный человек были“. И вашим, и нашим…»
– Так кто же виноват в этом бедствии? Конкретней, конкретней!?
Механик тяжело вздохнул.
– И зима, конечно, Никон Сергеевич…
– И? Кто «и», спрашиваю?!
– И то?..
Перфильев достал платок, обтер лысину.
– Тяжел же вы, батенька, ох, тяжел! Ведь, кроме зимы, виноват кто-то? Как вы-то думаете?
– А как же, конечно, виноват, Никон Сергеевич, – испуганно оживился механик.
– Так кто же? Кто?!
– Так ведь вам лучше знать, Никон Сергеевич…
– Пошел вон!! – сорвался на фальцет доведенный до исступления Перфильев.
«Эк он, злодей, как запугал всех! – все еще не мог успокоиться Перфильев, выходя из житовского кабинета. – Слово боятся вымолвить! Место боятся потерять, не иначе. Еще бы: Сидорова снял, на пилораму отправил… Вот, кстати, упустил: Сидоров! Человек справлялся с работой, но, видите ли, чем-то не угодил…»
И Перфильев немедленно, на ходу, дописал в блокнот: «Сидоров».
В «штабе», куда Перфильев заглянул узнать насчет телеграммок, радист протянул ему только что принятую из треста:
«Лично выехать не могу болен тчк Проход Заячьей пади согласован Главке тчк Руководство работами возлагаю на вас тчк Вопрос Позднякова будет решаться Главке.
Павлов».
Пухлое лицо Перфильева вытянулось, поблекло. То, чего он в душе побаивался, случилось: Павлов «вовремя» заболел, а расхлебывать кашу поручил ему, Перфильеву… И надо же было сунуть ему это слово: «решаем»! Блеснул, называется! Ведь и сам знал, конечно, что под этим «решаем» в тресте поймут, что решает в первую очередь он, Перфильев. И протестовал, и другим словом: «решают», – хотел заменить, но вот рука сама настояла. Тщеславность проклятая! А что как не смогут пробить обходной да все полста тысяч лягут ему на шею? Поставят, батенька, и на твоей биографии точку. Недаром Танхаев его в помощники вербовал, но вовремя раскусил уловку Перфильев. А вот на собрании промолчал, сам себя в сообщники записал. Нет, не такого ответа Москвы ждал Перфильев. Слышал он краем уха, что когда случилась эта беда, Павлов будто бы себя выстегал, что его, Перфильева, поспешил с Ирсеверотранса убрать и Позднякову слишком рано поверил. Вот и теплилась в душе Перфильева скромненькая надежда. А теперь что же: не командовать Поздняковым, а его кашу расхлебывать да шею подставлять под веревку?..
С тяжелым сердцем Перфильев вышел из «штаба». Поглядеть разве, как идет там, на скалах?
Перфильев послал за дежурной полуторкой и через полчаса уже был на месте. К его немалому удивлению, дела шли куда лучше, чем рисовало его расстроенное воображение. Добрых пятьсот – а то и побольше! – метров дорога была уже расчищена от камня и леса, а взрывы донеслись до него километра за два. И другое поразило Перфильева: люди по пояс в снегу, обливаясь потом на сорокапятиградусном морозе, работали, как в своем собственном огороде: без окриков, без устали, без агитаций. Перфильев подошел к пильщикам, только что свалившим сосну.
– Как? Идет дело?
– Идет, – осклабился парень в кожаном шоферском шлеме. – Для себя стараемся, товарищ начальник.
– Хорошо. Очень хорошо! – похвалил Перфильев. – Да я в вас и не сомневался. Верю, мои ребята не подведут!
– Не подведем! – добродушно пообещал парень.
Обойдя участок и расспросив человек десять, Перфильев взбодрился: не плохо идут дела, вовсе не плохо! Этак недельки за две и пробьют, пожалуй. Зачем же терять возможность?
Перфильев поднял повыше воротник, поправил папаху и зашагал к подрывникам, где должен был находиться Поздняков. Его одинокая рослая фигура показалась Перфильеву последним крепостным фортом, который ему предстоит взять на пути к славе. Еще раз поправив папаху, решительно подошел к Позднякову, наблюдавшему подготовку к новому взрыву. Перфильев выждал, когда тот повернулся к нему, протянул радиограмму.
– Что это?
– Вам, батенька. Весть довольно неприятная, но что делать?
Поздняков читал, хмуря брови. Перфильев видел, как смуглое лицо его медленно залила бледность…
Страшный громовой взрыв потряс воздух. Целый каскад камней ударил в стоящий над пропастью кедр, ломая и кроша его пышную крону, обрывая обнаженные в земле крепкие корни. Великан задрожал всем своим богатырским корпусом, покачнулся… и выстоял.
Поздняков шумно и тяжело вздохнул и, не ответив Перфильеву, сунул в карман бумагу.
– Так что ж, батенька, в Иркутск поедете? Или в Качуге посидите? Я вас не принуждаю, у вас и других дел по горло…
– Никуда я не поеду.
Перфильев отпрянул назад.
– Как?! Но ведь это же приказ!..
– Приказ. Но дело я так не брошу… По крайней мере сейчас, – добавил он, продолжая смотреть на возившихся под скалой саперов.
– Но как же так, батенька? Я вас просто не понимаю… Не уважать распоряжения треста…
– Трест я уважаю, но отсюда я не уйду.
– Вот как вы, батенька мой, щепетильны! А ведь, помнится, я вам не то что эту безделицу, а и место свое уступал без прекословия… Да вам и в клинику следовало бы съездить, мороженых попроведовать. Вон ведь их сколько по вашей милости пострадало. – Перфильев показал акт медицинского освидетельствования, где стояла и подпись Червинской. И снова с удовольствием заметил, как покоробила эта подпись Позднякова.
– Вот что, товарищ Перфильев: или вы сейчас же оставите меня в покое или я прикажу убрать вас отсюда!
– Хам!.. Хам!.. Хам!.. – взвизгивая и пятясь от Позднякова, замахал руками Перфильев. – Вы еще ответите, батенька! Вы ответите!.. – И повернулся, заспешил к спуску.
К Позднякову подбежал Танхаев.
– Что случилось? Зачем Перфильев кричал?..
Поздняков, весь кипя от гнева и возмущения, подал Танхаеву скомканную бумагу.
Танхаев прочел, покачал головой.
– Тце, тце, тце… А ты что? Перфильеву что сказал?
– Сказал, что никуда не уйду.
– Правильно сказал! – воскликнул Танхаев. – Однако, какой подлец Перфильев! И мы: видим, что подлец, все видят, а никто ничего… Вот если бы он в морду ударил нас – тут бы статью в кодексе подобрали, а на эти дела до сих пор статьи не придумали!.. Ай-ай, плохо!
3
Вторую неделю безуспешно трудились комсомольцы у переката, пробуя отвести или остановить наледь. Перекат действовал, как заведенный механизм: вода с пушечным грохотом вспарывала лед и, хлынув в образовавшиеся пробоины, мощным стремительным потоком разливалась вниз по реке на несколько километров. Густой туман скрывал под собой и бурный шумный поток, и крутые прибрежные горы, и стоявшие на лесном берегу брезентовые палатки. Через два дня наледь смерзалась, перекат вновь покрывался толстой ледяной коркой, туман рассеивался, и в лучах щедрого сибирского солнца поблескивала сплошная широкая гладь Лены. А еще день спустя лед над перекатом пучило снова…
Измученные, грязные, с огрубевшими на постоянном морозе лицами, комсомольцы во время затишья выходили на лед с кирками и ломами и принимались за новые обходные траншеи, насыпи и барьеры. Но в следующий разлив наледи вся работа шла, как и прежде, насмарку: траншеи заливало, насыпи и барьеры смывало начисто, а сама наледь разливалась по реке с прежней силой. А комсомольцы, сидя у костра, спорили, обсуждали, искали еще новый способ…
В один из ранних вечеров, когда на реке стыла сделавшая свое очередное разбойное дело наледь, ребята заметили на противоположном берегу Лены движущуюся в их сторону черную точку. За ней появилась вторая, третья…
– Братва! Товарищи! Да ведь это же наши!.. Машины наши пошли!..
Парни бросились от костра к Лене. Несколько точек, одна за другой, приближались, то исчезая, то вновь появляясь из глубины леса. Сомнений не было: машины шли от Заячьей пади.
– Ура! – первым закричал Косов.
– Ура-а!! – подхватили все.
А машины еще раз вышли на берег и затем окончательно скрылись в тайге, вышли на старую трассу.
С наступлением сумерек на новом обходном пути брызнули ярким светом далекие фары. Лучи их то упирались в лес, в сопки, то впивались в темнеющий небосклон и двигались беспрестанно: пара за парой. Ребята до поздней ночи, очарованные зрелищем, смотрели на это бесконечное сверкающее шествие лучей, словно забыв и боль собственных поражений и ноющую усталость.
4
Житову не спалось. Настроение его было гадким. Как мальчишка, ищет он каких-то подвигов и открытий. И Поздняков: ничего лучшего не придумал, как снова послать его с этой бригадой. Да что он, открыватель какой? Или только и способен долбить лед да рубить жерди? Недаром Поздняков готовит ему какую-то работенку у Сидорова. ДОК строить! Вот так технический руководитель!
Лежа на спине под тулупом, Житов всматривался в придавившую его темноту ночи, силясь представить себе только Нюську. Почему она убежала от него? Постеснялась людей? Но зачем тогда узелок? Ведь все видели… Нет-нет, к чему опять эти мысли! Конечно, Нюська любит его, но как и все девушки, пугается своего счастья, выжидает, загадывает. О, как бы он берег ее. Берег от каждого неверного шага, каждого обедняющего ее красоту действия, слова! Помог бы поступить в университет. И в музыкальное училище хорошо: какой у нее чудесный контральто! Он – инженер-конструктор, она – певица… Но почему надо обязательно выжидать, выхаживать свое счастье?..
Нет, Житову не уснуть. Рядом, согревая его своим большим телом, тихо похрапывает Косов. Кто-то бормочет во сне, кто-то застонал, закашлялся. Устали ребята! Где-то за палаткой еще гулко постреливают, пощелкивают на огне костра хвойные ветки; робкий мерцающий свет изредка пробивается сквозь толстый брезентовый скат, чуть проявляя в безглазой тьме лица спящих. Житову душно. Трубный, гортанный протяжный крик прорезал тишину ночи, раскатистым эхом отозвался в тайге; и еще раз, уже где-то далеко, на том берегу Лены. Житов сел, прислушался, стараясь уловить незнакомые ему таежные звуки. Вспомнил рассказ охотника о козлах-отшельниках, усмехнулся. Вот и он не лучше козла-отшельника: откололся от друзей, забился в тайгу и мается, ждет своего счастья. И, как у козла, нет пока здесь у Житова ни одной близкой души…
Житов провел по глазам рукой, осторожно высвободил ногу из-подразметавшегося во сне Косова и, прикрыв его тулупом, выбрался из палатки.
Чистый морозный воздух ударил в лицо, приятным холодком наполнил легкие, забился под шубу. Из черной ледяной глади застывшей реки печально глядела на Житова белая ущербная луна. Вторая луна висела над островерхой сопкой, заливая своим холодным светом причудливые берега Лены. Розоватые блики угасающего костра бойко скакали по заячьим шубкам молодых елок. А дальше – стена безмолвного мрачного леса. Огромная тесная толпа великанов с детским любопытством смотрела на прикорнувшие у их ног крошечные палатки. Сколько сурового и магического в этих протянутых к Житову могучих еловых лапах, в этих гордо поднятых шапках сосен и кедров! Дикая, девственная, истинно сибирская красота!
Житов нагнулся к костру, бросил в огонь обгоревшие с концов ветки. Жадное дымное пламя рванулось ввысь, горячо дохнуло в лицо. Столб искр и плотного бело-голубоватого дыма повис в недвижном воздухе, запутался в кронах. И от этого яркого, слепящего света еще темней и таинственней стала над головой плотная куща леса. Ничто, кроме потрескивания и шипенья костра, не нарушало мрачной тишины ночи. И только далеко, в стороне Качуга, на скупо освещенных луной скатах гор – парные белые лучики движущихся автомобилей.
Житов достал из кармана тоненькую книжонку, раскрыл наугад. Это были стихи иркутского поэта.
…И в дни, когда все серо и тоскливо,
И не влекут любимые дела,
Ты к дружбе тянешься, как к солнцу ива,
Чтоб отогреться у ее тепла.
«Ты к дружбе тянешься, как к солнцу ива», – вслух повторил Житов. И опять Нюська: живая, веселая хохотуша, с толстой, что плетеный канат, русой косой встала перед глазами…
Костер снова затухал, и Житов, собрав валявшийся вокруг хворост, бросил в огонь охапку. И опять тучи искр брызнули в небо, ослепительно вспыхнуло, метнулось за искрами пламя. Житов подвинулся от костра, поверх него вгляделся в тайгу. Кто знает, может быть, и придется когда-нибудь вспомнить эту картину там, в Черкизово, у себя дома. И замер: за костром, во тьме леса светились парные зеленые огоньки. Что это? Действительно какие-то огоньки или волчья стая? Но почему так недвижно, так немигающе ровно светятся они в черноте ночи? А может быть, это гнилушки? Не сводя глаз с огоньков, Житов с трудом нащупал под ногой суковину и, размахнувшись, швырнул в чащу. Огоньки исчезли. Неприятный холодок пробежал по спине Житова. Волки! Огоньки, их стало еще больше, появились снова. Швырнув в их сторону еще одну горящую палку, Житов убежал в палатку, принялся тормошить Косова…
5
В первых лучах солнца заискрились далекие снежные пики гор, а в палатках все еще раздавалось мерное похрапывание ребят, уставших в тяжелой, бессмысленной борьбе с наледью.
Чей-то вскрик разбудил тревожно спавшего Житова.
– Спите, Евгений Палыч, это во сне он.
В ногах Житова – Косов. Михаил отдежурил у костра остаток ночи и теперь осторожно высвобождал свое ложе. За спиной Косова в узком просвете дверного клапана пылал костер, бледный в лучах раннего солнца.
Житов сел, по-мальчишески крепко протер глаза, потянулся.
– Приснилось же: всю ночь за мной волки гонялись…
– Ушли ваши волки, Евгений Палыч. Спите, рано еще. А волки теперь к ночи придут, не раньше.
Но спать уже не хотелось.
– Знаешь, Миша, мне вчера пришла в голову мысль…
– Утро вечера мудреней, говорят. Спите, Евгений Палыч.
– Так ведь уже и так утро, Миша!
– Тсс… Какая у вас мысль-то? У меня, например, одна мысль: как скорей в Качуг уехать. Ребят измотали и толку… фюить!
– Нет, правда, Миша! – шепотом вскричал Житов. И тут же поймал себя: опять Нюськино словечко!
– Ну говорите, Евгений Палыч.
– Пойдем к костру?
– Экий вы, право, Евгений Палыч: как загорится у вас – тут и за дело!.. Пошли, разве.
Они оба выбрались из палатки, оба улыбнулись ласкающему глаз солнцу, сели к костру.
– Вот скажи, Миша: почему наледь опять под лед не уходит?
– Как это?.
– Ну как же! Помнишь первый наш эксперимент? Опыт? Сделали косой бруствер, чтобы отвести наледь к одному берегу, пробили воронки – а вода в них не ушла. Почему?
Косов неожиданно рассмеялся, закрутил головой.
– И чудной же вы, Евгений Палыч.
– Чем же я чудной, Миша?
– Ну как же. Все у вас мысли, мысли какие-то, придумываете все, рассуждаете, будто «электрополис» второй строить хотите. Читал я про такой еще в «Вокруг света». Вам бы научно-фантастические романы писать, Евгений Палыч… Обиделись?
– Да нет.
– Обиделись. А я с душой к вам. Я за то вас и полюбил, Евгений Палыч, что вы такой… изобретательный, что ли. Нет, верно. Да только бросаетесь шибко: начали машины для цехов делать – бросили, начали резцы новые – тоже. И вентиляцию хотели пустить, и заточку… Вам бы так: изобретать, а другие чтоб по вашим чертежам делали. Вы не сердитесь, Евгений Палыч, я с душой к вам.
– Да я и не сержусь, Миша! – явно обиделся Житов. Не первый раз он уже это слышит. И всякий раз: не «обидьтесь», «не осерчайте, Евгений Палыч!» Как с избалованным ребенком с ним разговаривают, а не с техноруком.
– Говорите, Евгений Палыч, что за мысль?
Житов вяло, а затем увлекаясь, рассказал Косову о своей новой догадке: должна же вода уходить под лед ниже переката! Выше переката вода закупорена, создается напор – понятно. Значит, ниже переката должен быть отлив, разряжение… Почему же в таком случае вода не уходит туда, где ее не хватает, где должны образоваться пустоты? Не слишком ли далеко от переката делали они проруби, где вода уже заполнила пустоту?
– А знаете, Евгений Палыч, вы и мне сон прогнали. Пошли, попытаем!
– Сейчас? – удивился Житов.
– Факт! Одни! Пускай ребята еще подрыхнут.
Они взяли ломы и спустились на лед.
Наледь уже полностью застыла, и гладкое твердое полотно ее сияло под солнцем во всю ширину Лены. Житов наугад определил нижний край переката, показал Косову, где рубить прорубь, а сам отошел дальше, к средней части реки.
Лед оказался очень толстым, и Житов, стоя по колено в воронке, вынужден был то и дело выгребать из нее руками осколки. А вскоре позвал Косов:
– Евгений Палыч, гляньте! Готова!
Житов подбежал к воронке Косова, упал на колени, вгляделся в узкий зияющий глазок проруби: вода.
– О, черт! – выругался, вставая, Житов. – Но ведь по законам гидравлики должно же быть разряжение! А значит, и пустота!
– У нас свои законы, Евгений Палыч, сибирские, – добродушно пошутил Косов. – Ну что? «Электрополис»? Пошли-ка, доспим, Евгений Палыч. Может, еще во сне какая мысль придет в голову, а?
– Мне совсем не смешно, Миша.
Житов постоял, подумал и отправился за своим ломом.
Глубокая, едва не по пояс, воронка ехидно смеялась ему своим ледяным, из глубины конуса, глазом: «Что? Опять мимо? Эх ты, открыватель!» Житов поднял лом и изо всей силы ударил им в насмешливый глаз. Лом пробил лед и едва не ускользнул из державших его теплых галичек. Житов с трудом выдернул его назад и… что за чертовщина?.. Воздух с шумом устремился в зияющий «глазок», вороша на дне воронки хрустящую ледяную крошку. И засвистел: крупный осколок льда закупорил отверстие. Житов нагнулся, оторвал присосавшуюся к отверстию льдинку – и снова рванулся, зашумел воздух. Житов лег на лед, вгляделся в отверстие: пустота! В густом зеленоватом мраке едва различается глазом донная галька…
– Косов!! Миша Косо-о-ов!! – заорал срывающимся от радости голосом Житов.
Он вскочил на ноги, замахал обеими руками уже приближавшемуся к палаткам Косову.
Через несколько минут они оба, стоя на коленях, как обалдевшие, смотрели в воронку. Поток воздуха не убывал. В «глазок» стремительно уносилось все, что могло проскочить через его узкую горловину. Первым опомнился Косов:
– А ведь закон-то, Евгений Палыч, а? Действует?!
Житов заработал ломом, увеличил отверстие. Шум, с каким воздух врывался в него, усилился втрое.
– Евгений Палыч! Евгений Палыч! Да ведь это… это же черт-те что!! – Косов облапил Житова и так тряханул его кверху, что у того слетела с головы шапка. И, о ужас! Шапка Житова мелькнула в воронке, на секунду застряла в «глазке» – и исчезла.
– Мать честная! – гаркнул Михаил. – Это ж всего «дьявола» засосет! Вот сила!
Косов снял с себя малахай, напялил его на открытые кудри Житова и бегом пустился к палаткам:
– Братва-а-а!.. Встава-а-ай!.. Ребята-а-а!!
6
Посмотреть на житовскую чудо-воронку сбежался весь лагерь. Комсомольцы бросали в нее обрывки газет, куски льда, тряпки, и все это, подхваченное воздушным вихрем, исчезало как в прорве. Будто на дне Лены стояли мощные всасывающие насосы.
Решено было немедленно наделать еще десятка два-три таких воронок по всей ширине Лены. Забыв о завтраке, ребята кинулись в лагерь за ломами и кирками. Житов намечал будущие воронки, на этот раз чувствуя себя на седьмом небе. Вскоре река огласилась стуком, криками, смехом. Работали дружно, с ожесточением, без отдыха, без перекуров.
– Евгений Палыч, а тут пробивать?
– Евгений Палыч, это ваша метка?
– Евгений Палыч, гляньте-ка, не сосет!
Житов подбежал к парню, первым пробившему сквозную прорубь. Действительно, воздух в воронку не засасывало, а на дне ее показалась вода. В чем же дело? Ведь он на каких-то десять шагов дальше от переката намечал эту прорубь.
– Евгений Палыч, и у меня не засасывает!
И тоже вода на дне конуса. Вот загвоздка! Уж не попал ли он, Житов, своей воронкой в какую-то случайную безвоздушную яму?..
– Евгений Палыч, сосет!!
– И у меня, Евгений Палыч!!
Житов метался от воронки к воронке. Одни «работали», другие «молчали». Житов задумался. И опять мысль: надо измерить расстояния от воронок до переката. Начертив схему расположения прорубей, Житов заставил ребят измерять шагами расстояния и результаты заносил в схему. Прояснилась отгадка: все воронки в пределах восьми-тринадцати шагов от переката действовали, как житовская, остальные «молчали».
– Вот они ваши сибирские законы, Миша! – обрадовался Житов, показывая Косову схему. – Долбить воронки только в этой активной зоне! Знаешь, как это называется? Эврика!
К полудню все воронки были готовы, но чтобы сохранить вакуум, Житов запретил пробивать их насквозь: заполнит воздух пустоты – и не потянут в себя воронки наледь. Уставшие, но ободренные первым успехом, ребята вернулись в лагерь.
А у костра, за обедом, Житов объяснял бригаде новую задачу: подготовить воронки выше переката, там, где вода создает напор и ломает ледяной панцирь. А когда начнет пучить лед, они пробьют ломами верхние, а потом и нижние всасывающие воронки.
Комсомольцы поддержали идею Житова и сразу же, после обеда, принялись за работу.
И эту ночь не спалось Житову. Вскакивал, продирал глаза: не рассвет ли?..
На рассвете его разбудил Косов.
– Пора, Евгений Палыч. Лед на реке пучит.
Светало. Как по тревоге, вся бригада оставила лагерь и высыпала на лед. Косов на всякий случай велел накачать резиновую лодку.
Сорвавшимся от волнения голосом Житов подал команду:
– Руби!
Два десятка ломов одновременно ударили в днища верхних воронок. Двадцать струй воды, как из брандспойта, взметнулись в воздух, брызгами окатив работающих. Высоченные фонтаны заискрились в рассветных лучах. А парни уже пробивали нижние, всасывающие воронки. Медленно, лениво подползла к прорубям наледь и, словно испугавшись людей, ринулась в проруби, зашумела.
– Ур-р-ра-а!! – загремело над Леной.
А прозрачные водяные струи все толще, толще. Все ниже оседают отяжелевшие сверкающие фонтаны, и вот уже не струи, а гигантские хрустальные «грибы» вырвавшейся на волю воды мощным потоком хлынули на лед Лены, скрыли под собой нижние проруби. Бешено завертелась в воронках схваченная врасплох наледь, вырвалась, полилась дальше.
– Проруби малы! Нижние проруби малы! Расширять надо! – кричал в общем хаосе шума и голосов Житов.
– Братва, лодку! Живо-о!.. – подхватил Косов.
Резиновая посудина, сдвинутая с места багром, закачалась на тихой мелкой воде. Житов на бегу вскочил в лодку.
– Скорей, братцы! Скорей! Надо успеть прорубить шире всасывающие!..
А с берега кричали, махали, улюлюкали довольные новым успехом парни: еще ни разу так мало и медленно не разливалась по реке наледь!
Лодку подхватило течением, понесло. Скользил по ледяному дну тупоносый багор. Житов схватился за лом.
– Берите ломы! Упирайтесь ломами!
Посудина развернулась и стала медленно приближаться к воронкам. Туман уже скрыл от гребцов берег, мешал разглядеть клокочущие где-то совсем рядом воронки.
– Вот она! – увидал Житов. – Стой!
Лодка подошла к проруби, стала на ломах, как на якорь. Житов размахнулся, изо всей силы ударил в дно проруби – и сорвался, шлепнулся в наледь…
7
Обходной путь в Заячьей пади был пробит. Одиннадцать дней и ночей шла отчаянная борьба людей с морозами, завалами, буреломами, зарослью леса. Дни и ночи горели костры, визжали пилы, стучали топоры и гремели взрывы. Валились с усталости, оттирали снегом обмерзшие лица и снова брались за ломы, лопаты, рычаги тракторов.
И вот, буксуя, тяжело отфыркиваясь моторами, поползли на крутой подъем первые грузовые. Люди молча наблюдали, как машины карабкались над обрывами скал, подходя к «щекам», скрывались за выступами и лесом. И снова появлялись вдали, но уже высоко-высоко на отвесной круче. Казалось, машины, вися, скользили по гранитной стене Заячьей пади. Седой плотный туман плавал над действующим перекатом, окутывал трассу, и только высокие хвойные пики сопок торчали над его облачной шапкой. А еще несколько дней спустя из Жигалово благополучно вернулись первые ЗИСы: обходной путь в Заячьей пади был открыт!
Но в «штабе» автопункта по-прежнему дежурили радисты, стояли койки Танхаева и Позднякова. Ночью, когда руководители уже спали, в штаб прибежал запыхавшийся диспетчер:
– Наум Бардымович! Алексей Иванович, беда! Машины застряли!!
Танхаев вскочил с койки и обалдело уставился на диспетчера.
– Какая беда? Какие машины?!
– На трассе!.. В Заячьей пади, Наум Бардымович!..
Танхаев оглянулся на Позднякова, зацокал:
– Тце, тце, тце… Вот и выспались, Алексей Иванович. А ты говоришь – сутки!.. Часа не спали!
