Текст книги "Сибиряки"
Автор книги: Николай Чаусов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)
Глава двадцать третья
1
Все реже и короче приходили от Романовны письма. Буквы, корявые и прежде, вовсе расползались в стороны или лезли одна на другую. Плоха, сразу видно, плоха стала старушка. Да и от Алексея давно уже не было писем. Ну что ж, сама этого добивалась Ольга. А теперь, пожалуй, смирилась. Другое нет-нет да щемило сердце: ее отказ профессору остаться в Иркутске, помочь ему в его новой работе. Струхнула, выпалила, обидела старика – а теперь поздно. И Романовну бросила одну в чужом городе, и кандидатскую свою не довела до конца, тоже очень нужную людям…
Дважды уже подмывало Червинскую написать Сергею Борисовичу о страстном желании вернуться к нему – и не поднималась рука. Да и можно ли теперь было надеяться на что-то, если уже прошло так много времени, так ожесточилась война…
Иногда, особенно после большой, слишком утомительной работы в операционной, Ольге начинали сниться кошмары. Глотала валерьянку, бромурал или бежала к людям. А утром схватывалась по пустякам с первым попавшимся санитаром, врачом или с начальником госпиталя. Только к раненым Ольга не позволяла себе проявлять даже малейшей бестактности. А если чувствовала прилив раздражения, кусала губы и уходила. И пряталась, замыкалась.
Во время одного из обходов Червинская задержалась возле выздоравливающей уже раненной в голову девушки.
– Лежите-лежите. Как себя чувствуете?
– Хорошо, доктор, – улыбнулась та одними серыми, на редкость красивыми глазами; в опушении густых ресниц они казались бездонными, как серое небо.
Ольга невольно залюбовалась свободным от бинтов лицом девушки, ее темными, будто искусно вычерченными бровями, мягким овалом, детски капризным ртом. Дает же порой природа одному такие богатства! Вон и коса, огромная, русая, висит на гвозде над ее койкой.
– Ну-ка, как ваше горлышко, покажите? Да, жаль…
– Что, доктор, петь не буду, да?
– Не будете, девушка… Ну-ну, только без слез. У меня совсем не было голоса – и не плачу, – ласково провела она рукой по лицу девушки. – Как же вы, певица, оказались на фронте? Да еще на передовой? С концертной бригадой, что ли?
– Ага, с культбригадой, доктор. Из Иркутска мы…
– Так вы иркутянка?
– Качугская я. Раньше-то я в Ирсеверотрансе раба-тала…
– Вот как?
– Ага. Раздатчицей… – И Нюська рассказала Червинской всю свою несложную биографию.
Ольге хотелось расспросить девушку о Позднякове – не могла же она не знать о нем – но сдержалась. Да и зачем снова бередить то, что уже заживало.
2
Пожелав девушке поправляться, Червинская закончила обход, вышла из палаты. Здесь и нашел ее Савельич, желая предупредить о появлении адъютанта командующего. Нашел – и не решился побеспокоить: сразу видать – не в себе человек. Постоял, прислушался к доносившейся из палаты чьей-то капризной брани, смекнул: опять кто-то расстроил докторшу. Отошел в сторонку. Видел, как в наброшенной на плечо шинелке, сбочив голову, Червинская понуро шла рощицей, направляясь к своей землянке.
– Слава богу, домой ушла, не встретит, – подумал, облегченно вздохнув, Савельич. И в тот же миг увидал на пегом коне генеральского адъютанта. Он ехал, прямо направляясь к Савельичу, сбив над черным чубом набекрень новую кавалерийскую папаху, помахивая кожаной плетеной нагайкой. И сам будто весь новенький, картинный. Глаза и сейчас навыкате, с наглой смешинкой. На полной губе две вразбег полоски. Сразу видать, не по делу завернул сюда, бабник. Хоть бы к другой какой привязался, а то к кому!..
– Здоров, папаша! – И завертел, заплясал конем.
Савельич ответил вяло, без усердия.
– Здравия желаем.
Лейтенант, не сходя с седла, щелкнул серебряным портсигаром, протянул санитару.
– Не балуюсь. – Савельич стрельнул глазом в Червинскую: хоть шла бы скорей, чего медлит!
– Ну-ну. – Лейтенант достал папиросу, постучал по портсигару. – Где она, папаша?
– Кто?
– Вот опять: кто да кто? Краля твоя, кто же!
– Нет у нас никаких кралев.
– Ну-ну, не сердись, папаша, говори, где? Некогда. Да ты что, дед, под стекло ее прячешь? Я ж тебе пять суток могу влепить за непочтение.
– Коли за дело. А тут что, тут не положено.
– Водку пьешь? Я тебе такого шнапса припру…
Савельич отвернулся, зло сплюнул под ноги.
– И видный вы человек вроде, товарищ гвардии лейтенант, а солдата уважать не научились… Чего вы меня табаком да водкой?
– Ну-ну, ишь ты гвоздь какой! Я же в шутку с тобой, а ты в пузырь лезешь. Дело-то наше молодое, папаша. Я холостой патрон, она тоже на взводе, а ты… Да никак вон она! Ах ты, щукарь, клещ тебе в бороду!.. – И поскакал за Червинской, разбрызгивая по лужам грязь, бряцая шпорами.
– Тьфу, скаженный! – выругался вслух Савельич, глядя, как помчал тот наперерез Ольге, перемахивая через кусты и канавы. Догнал, опять загарцевал, заиграл плеткой.
3
Ольга подходила к своей землянке, как вдруг услыхала позади себя конский топот, шарахнулась от вздыбившейся перед ней лошади.
– Сумасшедший!
Адъютант заправски выбросил к папахе руку с кожаной плеткой, блеснул золотым зубом.
– Здравия желаю, доктор! Напугал?
– Здравствуйте.
– Опять грустим?
– Вам-то что? Пропустите!
– Не пущу.
Пегий скакун зафыркал, затанцевал перед Червинской. Масляные глаза нахала так и бегают, прячутся в самодовольной ухмылке. Как отвязаться от него? Вон и люди оглядываются на них, не скрывают улыбок. Не кричать же на помощь.
– Вы пропустите меня или нет?
– А вам идет сердиться, доктор. У вас глаза, знаете…
– Оставьте меня в покое, товарищ адъютант! Или вам все прощается?..
– Виноват: уже не адъютант. Как видите – прощается, да не все. Перевели в кавполк… Вот и вам, похоже, не нравлюсь?
– А вы как думаете? – уже не так зло ответила Ольга.
– Пригласили бы, посидим, покалякаем. На гитарке сыгранем. Не журись, доктор! – И опять пустил в пляс коня, забряцал шпорами.
Ольга вспыхнула. Никто еще не позволял с ней такой фамильярности.
– И за всеми вы так ухаживаете? Может быть, вы все же сойдете с коня? – решила она в свою очередь подразнить слишком назойливого кавалера.
– Ого! Черт возьми, вы мне начинаете нравиться, доктор! – Лейтенант в один миг соскочил с коня, едва не окатив ее брызгами. – В вашем распоряжении… Ольга Владимировна, кажется?
Червинская провела ладонью по крутой, лоснящейся шее коня, вспомнила московские прогулки на лошадях, – отец учил ее верховой езде, – скачки на рысаках – в Горске – уже с Алексеем. Так бы и умчалась сейчас куда глаза глядят, забылась на час от этого ада!..
– Лучше бы вы прокатиться предложили. Кстати, это страшно? – схитрила Ольга и даже лукаво посмотрела на пожирающего ее взглядом озадаченного таким оборотом щеголя.
– С удовольствием! Прошу! Орлик!.. Орлик, уважь дамочку!.. Фаст, фаст, Орлик!.. – Уговаривая скакуна, лейтенант постучал кнутом по его тонкой в белом носочке ноге. Рысак, кося глазами, нехотя, с трудом опустился на одно колено, потом на второе, захрапел, задергал уздечкой.
– Да вы настоящий циркач! – рассмеялась Червинская и, не дожидаясь, когда ее попросят, сама довольно ловко вскочила в седло, подобрав юбку.
– Форт, Орлик! Форт!
Рысак вскочил, подбросив в седле Червинскую. Почуяв незнакомого седока, закрутил шеей, затанцевал, закопытил. Лейтенант, придерживая за узду, повел лошадь.
– Ну как, доктор? Страшновато?
– Очень! Дайте-ка мне вашу плеточку.
Лейтенант уже по посадке видел, что Червинская не впервые в седле, однако подивился ее решительности. Да и за рысака не ручался: горяч, норовист, свернет бабе шею, а он отвечай за нее.
– Ну, что же вы? Давайте же! – Ольга выхватила из его рук плетку, взмахнула.
Лейтенант от неожиданности опустил повод. Червинская этого и ждала: хлестнула коня и дала «шпоры». Рысак вздыбил и, выгнув колесом шею, рванул с места в галоп, обдав грязью хромовые сапожки и шинель пораженного офицера.
– Вот баба? Эх, была не была, война все спишет! – вслух рассудил он и, заложив пальцы в рот, пронзительно свистнул.
Из рощицы, словно из-под земли, выскочил на коне ординарец.
– Дела, парень, давай коня! Тут, брат, зевать нельзя – сражение проиграем. Жди у штаба. Увидишь «самого» – сгинь, понял?
– Слушаюсь!
Лейтенант не спеша уселся в седло, посмотрел, будто прикинул расстояние до Червинской, и пустил в намет скакуна.
4
Ольга продолжала мчаться по разъезженной колесами хлюпающей дороге, с упоением отдаваясь быстрой езде. Ветер свистел в ушах, приятно освежал щеки. Давным-давно не получала она такого удовольствия, с тех пор, как носились взапуски с Алексеем, срывая на скаку ветки, перемахивая коряжины и овражки. Уже далеко позади остались зеленеющие рощицы и впереди, насколько хватал глаз, вилась узкая грязная лента дороги – до самого дальнего леса! И ни души. Ни всадника, ни пешехода, ни машины. Ни звука… Только размеренный легкий стук копыт разгоряченного в прекрасном галопе коня, похрустывание, пожулькивание седла да пощелкивание нагайки. И ветер, ветер. И этот быстрый бег лошади, и ласковый щекочущий ветерок, и полный свободы и свежести необъятный простор взбудоражили, опьянили Червинскую, вырвали ее из мрачного, пропахшего лекарствами и кровью страшного мира, подняли высоко над землей и понесли, понесли. Светлая, ребячески беспечная радость и бесшабашная удаль наполнили Ольгу. Хотелось петь, смеяться, кричать о своем безудержном, пусть недолгом, счастье и мчаться, мчаться, мчаться…
Вьется, бежит навстречу дорога. Вот уже совсем близко в темной прозелени таинственный мрачный лес. Ольга уже отчетливо различает развесистые неуклюжие дубы, стройную березовую поросль, приземистые черные вязы. Тяжелей, чаще всхрапывает взмыленный конь… И вдруг непонятный, необъяснимый страх подкрадывается к Ольге. Что может встретить она в этом таинственном мрачном лесу? Своих? Вражескую разведку? Глупую смерть? Плен?.. На миг Ольге чудится, как ее останавливают выскочившие из чащи люди, стаскивают с седла и, заткнув рот, волокут в качестве «языка» на позорную гибель… И уже не страх, а ужас охватывает Червинскую. Круто осадив коня, она поворачивает обратно и… еще не легче! Размашистым крупным галопом скачет на нее пригнувшийся к луке всадник. Пижонские усики, самодовольная золотозубая усмешка в миг представились Ольге. Вот так одурачила! А лейтенант уже машет ей издали плеткой, выпрямился, что-то кричит. Ольга развернула коня и снова пустила в намет к страшной чаще. Только бы успеть доскакать до леса, только бы не этот золотозубый… Ольга изо всех сил нахлестывает скакуна, бьет стременами в бока: скорей, скорей! Вот и спасительный лес. Жесткие цепкие прутья ударили по руке, едва не вырвав нагайку, больно хлестнули в лицо. Ольга прижалась к самой гриве разгоряченного скакуна, промчалась до поворота, осадила на всем скаку и наугад повернула в чащу. Перевела лошадь на шаг и остановила совсем. На часто и круто вздымавшихся боках скакуна повисли белые хлопья. Ольга уже ругала себя за необдуманную выходку. Теперь она надеялась на одно: этот нахал проскачет мимо, а она тем временем выедет снова на дорогу и умчится обратно. И вздрогнула, затаила дыханье: он! Где-то еще далеко послышался конский топот, а затем донеслись зычные крики всадника:
– Орлик! Орлик! Орлик!
Червинская обмерла. Это еще что за номер? Почему он зовет не ее, а Орлика? Уж не думает ли он, что лошадь вынесет ее к нему на дорогу? И чуть не вскрикнула от страшной догадки: Орлик, услыхав свою кличку, может выдать себя. Вот и лошадь уже волнуется…
– Спокойно, Орлик, спокойно, милый. Молчи, Орлик, молчи… – зашептала Ольга, прижимаясь к его взмокшей жилистой шее.
А топот уже отчетливей, ближе. Вот уже совсем рядом.
– Орлик! Орлик!
Скакун повернул голову, вскинул вверх и громко заржал. И в тот же миг оборвался топот.
– Орлик! Орлик!
Червинская изо всех сил ожгла плеткой заржавшего снова Орлика, дала «шпоры». Конь взвился на дыбы, прянул в сторону, заметался, оглядываясь на зов и всхрапывая, и только потом бросился в чащу, подчинясь Ольге. И снова заржал.
– Орлик! Орлик!
Ольга уже отчетливо слышала и топот погони, и треск ломаемых где-то за спиной сучьев. Метнулась влево, вылетела на полянку и едва не столкнулась с выскочившей навстречу лошадью лейтенанта. Орлик снова поднялся на дыбы и, увидав хозяина, обрадованно заржал.
– А вы настоящий казак, доктор. – На самодовольной физиономии наглеца дьявольская усмешка.
Ольга сердито сверкнула глазами, повернула коня.
– Да? Вы что же, за лошадь испугались?
– За вас. Лошадь – что, война все спишет.
– Вот как? Однако она к вам больше, кажется, привязалась, чем вы к ней.
– А ко мне любая привяжется. – Лейтенант подъехал вплотную к Ольге, коснулся ее ноги твердым коленом. – Не верите? – И, заглянув в насупленное, построжавшее лицо Червинской, нервно расхохотался.
Ольга остановила коня, уступив дорогу.
– Поезжайте вперед.
– Зачем же? А мне и рядом не тесно. Да будет вам сердиться, доктор… виноват: какой вы сейчас доктор? Нежный пол! Оленька!..
– Поезжайте вперед! Я не хочу ехать рядом!.. – сказала она, все еще надеясь на благоразумие офицера. Хоть бы скорей выбраться теперь из этого леса!
Но лейтенант, проехав вперед, остановил коня, загородив дорогу.
– Ну? Что же вы?.. – окончательно испугалась Ольга.
– Отдохнем малость… Может, по лесу побродим, а?.. Грибков посбираем, Оленька-.. Вы же ко мне в лес, к Топтыгину, сами в гости пожаловали…
– Поезжайте или пустите меня вперед!
– Опять все сначала… Ну чего вы… чего себя мучаете?.. Человек вы тоже молодой., да и я вам в отцы не гожусь…
– Что вам от меня надо?! Пустите!
– Не пущу. Ты ж у Топтыгина в лапах, Оленька!.. – Он глухо, неестественно рассмеялся. Даже в сумерках кущи Ольга видела, как загорелись его маслянистые выпуклые глаза, обращенные к ней, как лихорадочной бледностью налились его холеные щеки. Ольга похолодела. А лейтенант уже спустился с коня, взял под уздцы ее Орлика, застучал кнутом по коленкам.
– Фаст, Орлик! Фаст! Фаст!..
– Не смейте! Как вы смеете! – вне себя закричала Ольга, чувствуя, как предательски опускается под ней кожаное седло, немеют, не слушаются от страха собственные руки. – Перестаньте валять дурака, слышите?!
Лейтенант выхватил из седла Ольгу, поставил на ноги, задышал в лицо.
– Люблю ж я тебя, Оленька!.. С первого разу люблю!..
– Убирайтесь!.. – Ольга попробовала вырваться, ударить в ненавистное вылощенное лицо, но не смогла, закричала, забилась в тугих объятиях.
– Люблю, дурочка!.. Люблю, слышишь!.. – И зацеловал в губы, в глаза, в лоб, в щеки. – Люблю! Все равно люблю!..
Ольга продолжала кричать, рваться в сдавивших ее тисках, царапать, бить сальную, потную физиономию, теряя силы. Чувствовала, как чужая сильная рука уже скользит, касается ее тела и вдруг из последних сил впилась зубами в мокрую усатую мякоть…
5
Новенький генеральский «виллис» смело скатился к узкой мутной речушке, с ходу зарылся носом в поднятых им самим волнах, разбросав в обе стороны фонтаны брызг, и бойко вскарабкался на другой берег. И опять нырнул в густую хмурую чащу леса. Мотор взвыл, защелкал хлыстом по стволам выбежавших к дороге березок и кленов. Неприятный сырой холодок вырвался из-за ветрового стекла, закружил по открытому кузову джипа.
Пользуясь временным затишьем в боях, командующий и начальник штаба объезжали разбросанные на многие километры войска и приданные им соединения и части. Впереди рядом с водителем автоматчик. У водителя сбоку, в углу, автомат, в ногах у двух сидящих позади генералов по автомату – и вся защита. Два генерала, два одинаково решающих судьбу армии человека, два ровесника, два неразлучных боевых товарища – и в то же время две совершенно противоположные внешности и натуры. Офицеры штаба армии по этому поводу пустили меж собой шутку: если обоих генералов соединить воедино, а потом разделить пополам, получится два абсолютно нормальных человека.
– Какой ты сибиряк, коли не охотник, – басил командующий начальнику штаба. – А я, отвоюем, бог даст, вернусь домой – и за ружье, в лес. Представь: снежок, морозяка за нос пощипывает, а ты сидишь в цепи и не дышишь. Час сидишь, другой тянется – не шелохнешься…
– Удовольствие!
– То-то и есть! И вдруг… еще далеко: бум!.. бум!.. – загонщики козу гонят… Да что это за сибиряк, если он на своем веку козу не убил? Верно говорю, сержант?
– Так точно, товарищ гвардии генерал-полковник!
– Вот видишь? Вот он – сибиряк! Сразу видно!
– Никак нет, товарищ генерал, с Амура я.
Начальник штаба весело поглядел на командующего. Джип нырнул в лощинку, выбрался и снова помчался лесной верткой дорогой. Командующий поднял воротник шинели, уткнул тяжелый подбородок в грудь, попробовал задремать. И выругался: машину трясло на колдобинах. И вдруг вслушался, уловил крики. Это, видимо, услышал и автоматчик: закрутил головой, выставил за стекло ухо.
– Баба где-то кричит, товарищ генерал-полковник!
– И впрямь баба. Что же она кричит? А ну поддай, братец!
Шофер прибавил газ, протянул руку за автоматом.
Крики оборвались. Где-то далеко тонко заржала лошадь – и тоже умолкла. И снова отчаянный вопль, совсем близко:
– Помогите-е!!
– Стоп! – скомандовал генерал. – Что за притча? Ну-ка, амурский, узнай: режут кого или рожает?
Сержант перемахнул через край, убежал в лес на крики. Командующий нащупал ногой автомат, но не поднял, обратился к начальнику штаба.
– Что тут, село разве какое?
– Не должно.
– Откуда же в лесу баба?
Крики снова оборвались, а вскоре послышались голоса, выбежала на дорогу взлохмаченная, в расстегнутой шинели молодая женщина. Остановилась, очумело вытаращила на машину глаза, бросилась к ней, на бегу запахивая шинель.
– Пожалуйста, подвезите меня до госпиталя!.. Пожалуйста!..
Генералы переглянулись. Густые черные брови командующего сошлись в одну.
– Постой-постой… да не вы ли у меня на КП занозу тащили? Что у вас тут случилось, лекарь?..
И все понял: из лесу, держа в поводу коня, вышел его бывший адъютант, а за ним верхом на пегашке и с автоматом в руке весело улыбающийся амурец. Генерал грузно вывалился из машины, встал во весь свой саженный рост на дороге.
– А, старый знакомый!
– Виноват, товарищ гвардии генерал-полковник! – В мятой грязной папахе, адъютант вытянулся перед грозным, как туча, генералом. Все лицо: лоб, щеки, нос – исцарапаны, в кровоподтеках, из опухшей верхней губы кровь обильно течет по белому подбородку.
– Хорош… провожатый!
Ольга во все глаза смотрела на растерзанного, бледного как мел лейтенанта. И были в ее глазах и гнев, и злорадство, и жалость к недавнему насильнику и злодею. Приблизилась к грозному генералу.
– Все обошлось… Спасибо…
– Обошлось! Слыхал: обошлось! Люди кровь свою за родину проливают, а они тут… – И опять лейтенанту – Ты кого позоришь, кот? Мундир наш позоришь? Кого, спрашиваю?!
– Виноват, товарищ гвардии генерал-полковник!..
– Тьфу! – плюнул себе под ноги командующий. – В евнухи бы тебя… на три месяца… Ладно, садись, лекарь, в машину! А с тобой… я еще подумаю, что мне с тобой делать, ухарь.
6
– Эх, девонька, покалечили-то тебя как. Это ж надо – голос потерять! Я вот сроду не пела – голоса не было – а все одно жалко… Поплачь, поплачь, подруженька, легче будет. Может, чайку принесть, подружка? С галетами? Вчера свеженьких прислали…
– Спасибо, не хочу.
Санитарка вздохнула. Перевела взгляд с Нюськи на косу, что все еще висела на стенке, вздохнула опять.
– А у меня и косы такой не было. И красоты тоже. Ты вона какая белая да пригожая, а я… У меня и кавалеров не было, веришь?
Нюська перестала всхлипывать. Девушка-санитарка поправила на ней одеяло, отерла концом простыни мокрую Нюськину щеку.
– Вылечишься, домой уедешь… А хочешь в санитарки пойти? Как я? Еще и на курсы медсестер запишешься… Я так вот записалась…
– Не знаю.
– А чего «не знаю?» Останешься – да и все тут. Нам и санитарки нужны. Со мной, подруженька, будешь… Хочешь, упрошу?
– Может, и останусь. Горько мне, ой как горько мне!.. – снова заплакала, зарылась в подушку Нюська.
Глава двадцать четвертая
1
В конце августа в Хребтовой выпал первый снег. Снег повалил еще ночью из черной пустоты неба. Мягкие липкие хлопья неслышно ложились на сочные иглы хвои, еще не спелые пахучие кедровые шишки, на буйную поросль соснового молодняка, хороня под собой грибные места, высокие травы, алую путаницу брусники. Падали на не успевшую еще остыть землю, расплывались, таяли и опять упрямо ложились на потемневший под колесами тракт, пока не выбелили, не сравняли его с обочинами, с тайгой, с рабочим поселком.
Притаилась, замерла в ожидании спасительного солнца тайга. Вяло, нерадостно встретили рассвет глухариные стайки. Выпрыгнула из дупла, крутнула хвостом и опять спряталась белка.
Лешка выскочил на крыльцо общежития, ахнул: бело! И под рубашку заполз, загулял холод. Вот так штука! Еще третьего дня с Машей ходили в тайгу, ползали по траве за брусникой, а сегодня – зима! Не помнит Лешка такого в Иркутске. Вернулся, надел пиджак, кепку, снова вышел. Все равно зябко. Вот тебе и собрался домой! Вот так поездочка! А ведь так ждал этого дня, в последний раз по тракту проехать, на траве на стоянках полежать, на горы, на тайгу поглядеть. А теперь на что глядеть, где на солнышке поваляться?
Лешка проверил внутренний карман – набит деньгами. Кассирша все новенькими дала, десятками. В другой карман руку сунул: тоже в порядке: справка о работе слесарем, выписка из приказа с благодарностью. То-то маме радости будет! Купить бы чего ей в подарочек, да поди купи: одеколон и тот расхватали. Разве в Иркутске уж что-нибудь подходящее подвернется.
Вот и в пиджаке зябко. Лешка сбежал с крыльца и отправился на автопункт, попрощаться. Шутка дело, два с половиной месяца проработал, товарищей завел, подружился. Каждый уголок, каждая дырка знакома Лешке. Даже машины стали как-то ближе, роднее. Вот сошла с тракта в гараж на профилактику тридцать девятая. Кто менял на ней баранку? Лешка! Кто на житовской машине по заправке мостов нигролом первым работать начал? Опять Лешка! А вон сто седьмая из ворот выезжает. Не Лешка ли в ее моторе копался, клапана притирал? Он и на раме трещину обнаружил. Механик ее не заметил, а он нашел. Эх, остаться бы еще, да пора в школу. Лешка начал обход с диспетчерской.
– Привет!
– А, Леша! Уезжаешь, браток?
– Ага.
– А скучать-то по нас не будешь?
– Буду, – сознался Лешка. – Только вы ведь тоже скоро в Иркутск. Ну а седня как? – показал он на доску с графиком.
– Все в порядке. Не отстаем.
В цехах Лешку встретили, как желанного гостя.
– Ребята, Леша прощаться пришел!
– Счастливый путь, парень!
– На базе-то в Иркутске будешь работать?..
Каждому хотелось сказать мальчику теплое слово, пожать его огрубевшую, еще по-детски тонкую руку. Вспомнили, повели к косяку с отметиной: вырос ли? Маловато: за два месяца всего на один сантиметр вырос. Ничего, каждому овощу свое время!
Но вот все обойдено, со всеми попрощался – пора ехать. Лешка зашел опять в диспетчерскую.
– Впишите меня в путевку. На попутную.
– Зачем же на попутную, Леша? Сейчас пикап подойдет с заправки, отвезет тебя в Заярск, к пароходу.
– Нет, правда? – Лешка сорвался с места, выбежал на тракт.
Пикапа еще не было. Мимо Лешки бесконечным шумным потоком шли на север машины. Шли трехтонные ЗИСы и тяжелые ЯГи, десятитонные полуприцепы и ветхие старенькие полуторки, неся на себе тугие мучные кули, огромные ящики, длинные стальные полосы, швеллеры и двутавры. Шли, упрямо преодолевая крутой подъем, оглашая тайгу звоном и гулом, шли в Усть-Кут, в Осетрово, везя Якутии, золотым Ленским приискам хлеб, технику, свет, жизнь…
А вот и пикап. Вывернулся из-за угла автопунктовского забора, бойко подкатил к самому Лешке. Но что это? За рулем – Таня Косова. Открыла дверцу, приветливо улыбается Лешке.
– А Маша?
– Отъездилась твоя Маша. Теперь я за нее. Вот «корочки» получила…
– А она где? – скис Лешка, даже не взглянув на новенькое водительское удостоверение.
– Да ты не влюбился ли в нее, парень? Где, где? В Иркутск едет Маша, с тобой и поедет.
– Нет, правда? Вот здорово! – обрадовался Лешка. – Тогда я в кузовок, а она пускай в кабину садится, – и Лешка забросил мешок, полез в кузов.
– Леша, постой! – позвала Таня. – Ты со мной садись, а ей и там не скучно будет. Ты же любишь в кабине?
Лешка заартачился. Никто еще так не учил его понимать машину, а тем более управлять ею, как Маша. Что же он, в кузове ее заставит трястись за это?
– Погоди, Леша!..
– Чего?
– Маше с мужем там еще веселей будет, а ты в кабину садись.
– С каким мужем?
– С инженером. С Евгением Павловичем.
Лешкины веснушчатые глаза потускнели. Только сейчас понял он, что не зря посмеивались над Машей в гараже люди, называя ее «инженершей». А он-то, Лешка, еще заступался за нее, болтом грозил запустить в обидчиков.
Лешка вытащил из кузова свой «багаж», сел в кабину. Пришли Маша и Житов, сразу же забрались в кузов, и пикап тронулся. В последний раз промелькнули немудрящие хребтовские постройки, гаражи, где Лешка слесарил все это лето, последний разъезд – и вот уже одинокий грязно-белый тракт пополз в гору.
Под Лешкиной ногой мешок. В мешке загадочный сверток – подарок слесарей и водителей. Лешка чувствует его своими икрами. Поглядеть бы! Не вытерпел, достал из мешка сверток.
– Что это у тебя, Леша?
– Хе! А я знаю?
Таня ласково косится на Лешкино озабоченное лицо, улыбается, глядя, как тот зубами развязывает узел.
– А может, потерпел бы? Дома поглядишь.
Лешка сообразил: знает Таня, что за подарок. Спросить?
– А ты скажи, что в нем?
– Не знаю, Леша. Я ведь так.
Лешка развязал узел, осторожно развернул бумагу, И опять бумажные свертки, коробочки, свертки. Развернул первый – сахар. Второй – румяные пирожки. Третий – конфеты в бумажках. И перочинный ножичек, и самописка, и ватрушки… А в этой коробочке? Настоящие духи! Вот он, маме подарочек!
У Лешки сперло дух. Посмотрел на Таню, а та хоть бы глазом скосила: смотрит на тракт и не шелохнется. Но и сбоку Лешке виден ее прищуренный карий глаз, улыбчивый, хитроватый.
На пароходе Лешка наотрез отказался ехать в одной каюте с Машей и этим… Напрасно Маша уговаривала его не дичиться – Лешка перешел на нижнюю палубу ближе к машине. И после всячески избегал Машу. Только на третий день пути, уже перед Иркутском, Леша встретился с ней на палубе, но не ушел, как прежде, а только отвернулся к воде.
– Ну чего ты, Лешенька, меня мучаешь? – с тоской в голосе спросила Маша. – Ведь Евгений Палыч муж мне, а ты… а ты мой друг. Ну, глупенький.
Лешка молчал.
2
Секретарь перебирала в руках обычную служебную почту – и обмерла: извещение Гордееву о геройской смерти его старшего сына. Бедный старик! И без того измотался с генераторами… Положить на стол в кабинете? А что как не выдержит, помочь не успеют?.. Отнести, отдать при людях?
И, схватив зловещую открытку, отправилась в мастерские.
Гордеев оказался в приспособленном из-под складов газогенераторном цехе. Вчера, говорят, до ночи просидел с рабочими, не ладилось что-то, сегодня с утра тут же. Из цеха доносились грохот машин и жести, тяжелые и дробные удары молотков и киянок. Гордеев, стоя у валков и стараясь перекричать шумы, размахивал рукой, что-то объясняя окружившим его рабочим. Секретарша переждала, когда он наконец перестал кричать и повернул к ней свое худое лицо, поднял брови:
– Ко мне?
– Письмо вам, Игорь Владимирович.
Десять рук подхватили протянутую секретаршей открытку.
– Что же вы, давайте, давайте! – заторопил Гордеев рабочего в замасленном брезентовом фартуке, видя, что тот как-то странно вертит ее в руках, не решаясь передать дальше.
– Это мне, Игорь Владимирович. – И рабочий поспешно обернулся к секретарше, закричал – Что вы человека путаете! Мне это письмо! Мне! Понятно?! – И вытолкал за дверь не успевшую опомниться секретаршу.
3
Заканчивалась сборка первой в Иркутске опытной газогенераторной установки. В огромном помещении нового газогенераторного цеха сегодня было особенно шумно и людно. Лязг вальцов и шипенье сварочных резаков, скрежет механических пил и гудение электромоторов едва заглушали крики и споры людей. Волнение достигло предела, когда из груды металла, цилиндров и труб, скоб и жестянок вырос бункер грубой очистки – отливающий черным лаком красавец.
– Полсамовара есть, братцы!
– Будет чаек водителям!
– Принимай продукцию, автосборка!
Под крики «ура» рабочие взвалили первенца на плечи, понесли на главную линию сборки. А на освободившейся площадке уже идет новая сборка: бункера тонкой очистки.
Только к вечеру были наконец собраны последние узлы сложной газогенераторной установки и перенесены в автосборочный цех. Монтаж «самовара» на автомобиль и испытание его отложили на утро.
Весь день Гордеев не отходил от сборщиков: бегал от поста к посту, негодовал на ошибки и радовался удачам, выхватывал из рук зазевавшегося слесаря ключ и сам затягивал гайки, спорил, доказывал, возмущался и вместе со всеми кричал «ура», когда понесли первый бункер. Только за воротами мастерских Гордеев почувствовал, что устал, а домой уже едва дотащился.
4
– Все очень хорошо, Соня! Завтра мы пошлем нашему мальчику замечательное письмо! И даже фотографию самого первого «самовара»! Кстати, остроумное название дали газогенератору, не правда ли?
– Можно подумать, что ты юбиляр, Игорь.
– Больше, Соня! Больше! Я чувствую себя фронтовиком! Мне кажется, что мы плечо в плечо сражаемся с нашим мальчиком – и побеждаем! Мы все равно победим, Соня!.. А сейчас отдыхать, отдыхать, отдыхать… Завтра предстоит новое сражение, и мы должны выйти победителями! К первому сентября мы успели, Соня!
Но сон не приходил, Гордеев ворочался в кровати, вскакивал, выходил во двор надышаться, рассеяться и снова ворочался в постели. И встал, оделся.
– Игорь, ты куда?
– Спи, Соня. Я… я схожу в мастерские.
– Сейчас? Ночью?
– Это еще не ночь, Соня. Только стемнело… Я вернусь, я только посмотрю одну вещь. Боюсь, что мы что-то упустили…
– Игорь Владимирович? – встретил его в цехе Скорняк и с беспокойством заглянул в озабоченное лицо главного инженера. – Что-нибудь случилось, Игорь Владимирович?
– Нет-нет, ничего, – поторопился Гордеев. Ему не хотелось сознаться в допущенной ошибке. Но как сделать, чтобы не вспугнуть товарищей? Ведь они так надеются на удачу!
– Говорите прямо, Игорь Владимирович, что вас смущает? Может, неладно что сделали? Так переделаем, вон сколько народу.
Рабочие расступились, пропуская Гордеева к установке, с недоумением и тревогой следили за его насупленным, построжавшим лицом, каждым его движением.
– Хорошо, товарищ Скорняк, я, пожалуй, действительно должен признаться… Вскройте-ка вот этот фильтр, товарищи.
Несколько человек бросились за ключами. Гордеев осмотрел вынутые из фильтра сетки, обрадованно воскликнул:
