Текст книги "Сибиряки"
Автор книги: Николай Чаусов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)
И Лешка зажил счастливо и спокойно. За отцом к девяти машина заходит, а Лешка к восьми ноль-ноль уже в цехе. Правда, закрепленной машины за ним пока нет, но зато попутных – на выбор! Вот и сегодня вышел из ворот Лешка, огляделся: не идет ли попутная? Заскочить в кузов – плевое дело. Не ходить же пешком, когда есть в городе транспорт.
Лешка пересек улицу, зашагал тротуаром, туда, где у магазина стоял кузовной ЗИС и рабочие снимали с него последние ящики. Лешка обошел машину, по эмблеме на дверцах кабины определил ее принадлежность, крикнул сидящему за стеклом водителю:
– Привет!
Водитель опустил стекло дверцы.
– Ты чего, рыжий?
Лешка подбоченился, деловито спросил:
– Вы не в Маратово? Мне в Северотранс надо.
– Ладно, ступай, ступай! Ишь, какой пассажир нашелся!
Лешка хотел отойти и поискать попутную машину, но слишком невежливый тон водителя задел его за живое.
– Эх ты! Я думал, ты шофер, а ты липа! Стоп-сигнал без лампочки, номер грязный!..
– Ну-ка мотай отсюда, щенок! Тебя не спросили!
– Спросишь еще! Вот позову автоинспектора, он тебе проколет дырку в талоне!
– Мотай, говорят! – и водитель угрожающе приоткрыл дверцу.
Лешка отбежал, оскалил в злющей гримасе зубы.
– Ну, липа, ты у меня наплачешься!.. – и, обойдя кузов, нырнул с другой стороны под кабину. Нашарил рукой, перекрыл бензиновый краник, выбрался из-под машины, тщательно отряхнулся. И опять, уже с передка, зашел к водителю.
– Ты, липа, не сердись. Мы с тобой еще встретимся! – он весело подмигнул невежливому шоферу и отправился восвояси. Оглядываясь, видел, как закрывали задний борт кузова, как тронулась и покатилась вслед ему машина. Лешка сошел на мостовую, выждал, когда приблизился к нему грузовик, и, помахав водителю шапкой, смешался с толпой прохожих. Негласный ученик Ивана Тихоновича – Лешка знал, что машина, если перекрыть краник, пройдет немного, и шоферу, даже опытному, трудно сразу додуматься до причины. Другой и вовсе не догадается, будет в бензонасосе шарить. Так и есть: трехтонный ЗИС с сердитым водителем застрял на самом перекрестке. Лешка даже присвистнул от удовольствия. Шофер, подняв капот, нервничал, копался в моторе. И было от чего нервничать: водители с трудом объезжали неудачника и ругались. А тут еще девушка-милиционер с жезлом. Лешка, заложив руки в карманы, приятельски окликнул «сердитого»:
– Привет, липа!
– Пошел к черту, пока цел!
– Я-то пойду, а вот как ты, липа… – и отскочил: шофер замахнулся на него ключом. – Ну-ну, осторожней!
Лешка решил мстить до конца. Обойдя вокруг ЗИСа, встал на подножку, нажал сигнал. Взбешенный водитель кинулся догонять хулигана.
– Караул! Убивают! А-а!.. – заорал благим матом Лешка, хватая прохожих. Целая толпа немедленно окружила мальчика и поймавшего его за рукав водителя. Лешка орал, выдавливая из себя слезы, вертелся юлой, вырывался из цепких рук, звал на помощь. Толпа гудела.
Сердобольные вступились за Лешку.
– Мальчонку бьют!
– Чего мальчика мучаешь, ирод? Чего он тебе такое сделал?
Свисток регулировщицы проломил круг.
– Вы, товарищ водитель, машину бы скорей убрали с дороги. Чего вы к мальчику привязались?
Шофер отпустил Лешку и, с отчаянием взглянув на регулировщицу, вернулся к своему ЗИСу. Кто-то поставил Лешку на ноги, кто-то платком вытер ему лицо, поправил шапку. Лешка поблагодарил, выбрался из толпы и опять вышел на перекресток.
– Привет, липа!
Водитель умоляюще посмотрел на окружающих его зевак, девушку-милиционера:
– Уберите вы его от меня, гада!
Регулировщица подошла к Лешке.
– Ты что к нему пристал, мальчик? Какой он тебе липа?
– А чего он меня щенком обзывает! Я – слесарь, а не щенок, ясно? А он… он же сам не шофер, тетенька. У него и права липовые. Он же в машине не смыслит…
Над Лешкой смеялись. Девушка-регулировщик ласково постучала его жезлом по плечу.
– Ладно, не мешай, мальчик. Сам-то липа хорошая, вишь прилип к человеку.
– А что, не правда, да? Не правда? Ну-ка, пусти!.. – Лешка отпихнул в сторону растерявшегося водителя и нырнул под машину. Выбрался, залез на крыло, закачал ручкой бензонасоса.
– А ну заводи, липа!
Все произошло так неожиданно быстро, что никто даже не шевельнулся. А Лешка орал водителю:
– Заводи, говорят, чего зенки на меня лупишь!
Водитель покорно обошел ЗИС, сел в кабину. Мотор взревел и заработал отчетливо, плавно. Толпа весело зашумела, задвигалась.
– Я ж вам говорил, тетенька, что у него права липовые.
Девушка-регулировщик дала водителю закрыть створки капота и, подойдя к нему, официально взяла под козырек.
– Ваше водительское удостоверение, товарищ!
Лешка еще разок подмигнул следившему за ним волком водителю и, улучив момент, вскочил в кузов проходящей мимо машины…
– У нас в роду три правила, Лешка: не срами, не скрывай, не обманывай. Сегодня мне за тебя стыдно было. Людей обманул, меня осрамил, от меня скрываешь теперь…
– Это такие бурятские заповеди, батя Нума? – вполне серьезно спросил Лешка.
10
В начале марта морозы наконец спали. Только в ясные погожие утра по-прежнему давала себя чувствовать стужа, и солнце над Иркутском еще купалось в пенной молочной изморози, а воздух был так свеж, густ и покоен, что, кажется, копни его над головой совковой лопатой – и будет дыра, вскроется синева неба. Зато днем солнечные лучи все настойчивей сгоняли с безлесых иркутских сопок прокоптевшие в печном дыме снега, хлюпала под колесами грязная мокроть, звенела капель.
В один из таких теплых дней Ваня Иванов, уже не стажер, а водитель, сдав дежурному механику автобазы свою трехтонную «ласточку», шел навестить своего учителя, все еще отлеживавшегося в больнице. За Ваней увязался Лешка. Еще бы! С настоящим водителем, как взаправдашный друг, идет с ним, о машинах говорит, о ремонтах! Пацанам бы своим, карманникам, рассказать, как с ним, с Лешкой, шофера в автобазе калякают: «Леша, проверь-ка, дружище, гаечки, крепко ли?..» «Алексей, подай-ка мне пассатижи…» «Танхаев, зашплинтуй тяги!..» Пацанам сроду не допереть, что значит «зашплинтуй» или «пассатижи»! А поглядели бы, как он, Лешка, мотор заводит – лопнули бы с завидок!
И Лешка, вышагивая в ногу с Иваном Тихоновичем дощатыми тротуарами, гордо задирает нос, с небрежной снисходительностью поглядывая на встречных прохожих.
Не менее торжественно настроен и Ваня. Сегодня он получил первую шоферскую зарплату и вот обдумывает, что бы такое купить в подарок доброму учителю Воробьеву? По этому случаю он и оделся как следует. Серый костюмчик вычищен, отутюжен, из открытого ворота новенькой телогрейки торчит яркий цветастый галстук. Останавливаясь перед зеркальными стеклами витрин, Ваня поправляет галстук, спрашивает товарища:
– Как? Ничего?
В галстуках Лешка не разбирался, но на вопрос Вани отвечал со знанием дела:
– Толково! Узелок, тряпочка – все, как есть!
Зайдя в магазин, Ваня долго, сосредоточенно осматривал содержимое полок: что Семен Петрович больше одобрит? Разве вот этот портсигар? Но ведь он не курит. Тогда разве складной ножичек? Вон тот, с серебряной отделкой?.. А зачем ему нож?.. И Ваня шел в следующий магазин.
В универмаге Ване очень понравился письменный прибор. Разве это? Ваня долго вертел в руках каждый предмет прибора, показал Лешке.
– Как? Ничего?
– Толково. А это зачем?
– Семену Петровичу подарить надо. Я у него стажировку проходил, всему научился. А когда наледь была – он мне жизнь спас, понял? Мне бы давно каюк был, если бы не Семен Петрович.
– Это которому пальцы отрезали?
– Ага.
– Ух ты!
– Вот хочу подарок ему… Пойдет?
– А это что? – Лешка ткнул пальцем в увесистое пресс-папье, вопросительно посмотрел на Ваню.
Белесые глаза Вани стали сурово серьезными.
– Это-то? Промокатель. После, когда напишешь, этой штукой чернила промакивать..
– А чего ему промакивать-то? – донимал Лешка.
– Чернила… – Ваня понял, что Лешка прав и промакивать Воробьеву, пожалуй, нечего.
– Эх, лучше вон ту штуку купи! – увидал Лешка стоявшую на полке черную гипсовую фигуру Мефистофеля. – Мама Фая бате Нуме такого же черта в день его рождения подарила, когда ему сорок лет стукало. Он у нас посейчас на комоде стоит. Вот это подарочек!
Но Ваня усомнился.
– Хорошо ли будет? Черта-то?
– А то! Ведь это что – глина! Ведь не всамделашный! Да его и не чертом зовут вовсе… тетенька, эту хреновину как зовут?
Молоденькая продавщица вспыхнула, метнула в Лешку презреньем:
– Хулиган!
– Вот и врешь, тетенька! Сама не знаешь!..
– Хочешь, чтобы я милицию позвала?!
– Фюить! – присвистнул от изумления Лешка. – Человека добром спрашивают, а она – милицию!..
Выручил Ваня.
– Он не хулиган, гражданка. Он спрашивает…
– Так не спрашивают! Что вам, собственно, надо?
– Подарок купить… Только мы не знаем, как эта штука называется. Вон та, на полке.
Девушка коснулась рукой статуэтки.
– Эта?
– Она!
– Мефистофель.
– Точно! – обрадовался, припомнив, Лешка.
– А почем? – спросил Ваня.
– Сто тридцать девять рублей семнадцать копеек, гражданин, – уже спокойно, с холодным вниманием ответила продавщица.
Ваня замялся. Дороговато!
– Заверните! – приказал Лешка. И уже ошарашенному таким заявлением другу: – Человек жизнь спас, а мы денег жалеем…
– Ну что ж, завертывайте, – невесело подтвердил Ваня.
11
В небольшой палате Воробьева светло и чисто. На тумбочке журналы, газеты, радионаушники. Потеснив Лешку, Ваня подошел ближе.
– Здравствуйте, Семен Петрович!
– Ваня Иванов! Милый!.. Ух ты, верти тебя за ногу, какой нарядный! Ну, здравствуй, здравствуй!.. Давненько тебя не видал; как жив-то?
– Живем!.. – начал было Лешка, но Ваня вовремя толкнул его в бок.
– Ничего, Семен Петрович. – Он достал из нагрудного кармашка расческу, причесал волосы, сел на предложенную ему белую табуретку.
– Ну и лады, Ваня Иванов. А я вот с ногой все. Два раза заражение было, двух пальцев недосчитал, милый. Теперь вроде ничего, заживает.
Воробьев не сводил с Вани счастливого взгляда, даже не замечая стоявшего за ним Лешки.
– Как наша машинка-то? Бегает?
– Бегает. Я права получил, Семен Петрович…
– Да ну? Настоящий водитель, стало быть! Поздравляю! Ну что ж, учебу ты прошел славно, в переделках тоже побывал – водитель и есть. А это кто? – заметил он наконец Лешку.
– Ученик мой… Не мой, а слесаря-монтажника ученик. Леней Фокиным звать…
– Танхаев я! – с гордостью подсказал Лешка.
– Уж не Наума ли Бардымовича родич? – лукаво удивился Воробьев.
– Сын.
– Ух ты! – вырвалось у Воробьева.
– Приемный, – пояснил Ваня.
Теперь Воробьев молча внимательно разглядел Лешку.
– Моего крестного сынок, значит?..
– Как это? – обрадованно удивился в свою очередь Лешка.
– А так. От большой беды спас меня твой папаша…
– А я думал… – разочарованный, протянул Лешка. – И вас тоже спасли, дяденька?
– Почему: тоже? Просто спасли… Хороший человек твой папаша, Леня Фокин… то бишь, Леня Танхаев. У такого человека жить – самому надо быть золотом, понял?
– Понял, – покраснел Лешка, припомнив, как уже однажды осрамил батю Нуму.
– Вижу, что понял. Только я не об этом золоте говорю, парень, – Воробьев показал на его огненные, не послушные расческам вихры. – Я об этом золоте намекаю, – он ткнул себя пальцем в сердце. – Толмач?
– Толмач! – рассмеялся Лешка.
– Вот и столмачились. А чего это у тебя в руках, Ваня Иванов?
Ваня конфузливо улыбнулся, осторожно развернул бумагу, обнажив отливающую черным лаком фигуру Мефистофеля. Поставил на тумбочку Воробьеву.
– Это вам, Семен Петрович.
– Как?.. – не понял тот. – Даришь, что ли?
– Ага, – сказал Ваня.
Широко раскрытые глаза Воробьева уставились на статуэтку, затем на оробевшего Ваню, затуманились, потеплели.
– Дорогой ты мой… да как же это, а?.. Отродясь такого не было, чтобы подарки мне, а ты вот… – Он притянул к себе просветлевшего паренька, приласкал льняной маленький чубчик. – Спасибо, сынок, спасибо, милый. Вот удружил, парень!..
Затем они все трое восторженно осмотрели подарок.
– До чего же хороша вещь! – нахваливал Воробьев. – Куда же я его только, этого черта? Разве что в кабину? Ехать да на него глядеть, а? Ведь я о таком черте всю жизнь мечтал, верти его за ногу!
– Мефистофель, – осторожно поправил Ваня.
– Кто?
– А этот-то, черт-то.
– Все одно. У них, у чертей, тоже разные нации, а душа одна, верно? Черти-то, они до работы шибко горазды. Глядишь, и этот поможет мне Рублева догнать… Да вот, совсем забыл ведь… – Воробьев полез в тумбочку, нашарил в ней ученическую тетрадь, показал Ване. – Тут я, пока делать нечего, наковырял малость. Чертежник из меня – фикция, но, я так думаю, Коля Рублев поймет. Тут все нарисовано.
– Что это, Семен Петрович?
– Как тебе… Помнишь, мы на ледянке муку возили? Сколь последний раз в Жигалово свезли?
– Три тонны девятьсот семьдесят килограмм, Семен Петрович.
– Верно! А положено сколь?
– Три ровно.
– Тоже верно. И ведь рессорки не лопались, и моторчик не подводил… Значит, что? Машина ЗИС – она не три, а все десять увезти может, но кузов мал и нельзя весь груз на один задок вешать. Надо ей еще пару колес, одну ось, значит. Вот и надумал я, Ваня Иванов, не прицеп, не длинномер, а вроде как полуприцеп сделать… Да ты после с Рублевым сам поймешь все. Пускай он с папашей своим попробует сделать. Он, Рублев-то, человек хваткий, хорошее враз примет и испытать не поленится. Так ты передай ему, сынок.
Воробьев закрыл тетрадь, свернул трубочкой, перевязал тесемкой и отдал Ване.
– Передам, Семен Петрович. Я завтра в Качуг поеду…
– И лады. А за подарок спасибо. Знатный подарок. Я теперь будто и не один буду, – погладил он мефистофельскую головку.
Глава двенадцатая
1
К концу марта на ледянке появились первые лужицы. Машины вихрем проносились по взмокшему льду, колесами разбрызгивая в обе стороны талую грязную воду. Сугробы обочин заметно осели, поблескивая на солнце мелкими, что битое стекло, льдинками. У берегов подтачивали почти метровый лед теплые ключи-ржавцы. Весна чувствовалась повсюду. Хвойные леса на ленских берегах сбросили с себя снежный покров и почернели, готовые сменить старую хвою, а в воздухе заносились стрижи.
Прошло еще несколько дней, и ледяночку развезло так, что ездить стало почти невозможно. Автомобили возвращались из рейсов сплошь забрызганные водой. Шоферы шутили:
– Ездим как на моторках, братцы!
И действительно, вода местами достигала подножек кабин, и машины, разрезая ее, двигались, как моторные лодки. В таких случаях водители для безопасности открывали настежь обе дверцы, чтобы в любой момент можно было выскочить из кабины. Там же, где лед был покрыт снегом, стало опасно даже ходить: лед в этих местах ноздрился и делался таким рыхлым, что стоило ударить по нему палкой, как она, легко пробив насквозь ледяную толщу, уходила в воду. Вода появилась и у берегов, и лед свободно плавал на поверхности Лены.
Трудный план зимних перевозок в Жигалово был давно перекрыт, транзит опустел, и грузы подхватывались, как на перекладных, прямо с тракта. Из Иркутска везли уже то, что намечалось оставить до новой ледянки.
Но вот закрылись крепкие автопунктовские ворота, лег поперек тракта тяжелый шлагбаум. Автопункт начал пустеть. Уходили в Иркутск машины, уезжали бригады ремонтников. Опустела и залитая грязной водой ледяночка. Грузно и одиноко торчали теперь забытые всеми оставленные посреди Лены засохшие вешки-елочки.
А вскоре тронулся лед. Оторванный от берегов, он медленно двинулся по реке, а вместе с ним – и вся трасса, совершая свое торжественное прощальное шествие в сопровождении хвойных гор, почетным караулом выстроившихся по обе стороны Лены. Казалось, не ледоход, а сама ледяночка движется посреди гористых извилистых берегов, унося с собой воспоминания о пережитых тяжелых днях, наледях и морозах. На одном из поворотов ледянка лопнула раз, другой, разорвалась на короткие темные ленты, обнажив чистую ленскую воду. А сзади нее уже текла широкая, прекрасная в своем зеленом девственном окружении Лена.
Прощай, ледяночка!
2
Житова выписали из больницы. Бледный, осунувшийся, появился он на автопункте. Явился – и не узнал хозяйства: безлюдно, пусто. Будто Мамай прошелся по гаражам, по забитому недавно еще машинами огромному двору, полным шумов и голосов цехам пункта. Ни привычной толкотни, ни криков и споров, ни веселых перекличек и смеха смазчиц в смотровых ямах. Куда все подевалось? Только одна-две машины по углам боксов да легкое, сонливое гудение мотора в токарном цехе.
– Евгений Палыч! Вот здорово!..
Миша Косов. Увидал, свалил прямо так, на пол, какие-то брусья и, на ходу вытирая о себя руки, подбежал к Житову. До хруста, до боли сжал ему слабые кисти, долго тряс их, радостно всматриваясь в еще больше почерневшие на бескровном лице глаза. Из смотровой ямы на крик Косова выглянула голова в шлеме; шел мимо, повернул к Житову радиаторщик; выбрался из-под машины монтажник; появились, подошли еще трое. Житова окружили, разглядывали, засыпали вопросами, рассказами о ледянке. Пришел завгар и тоже долго тряс Житову руки. Словно невзначай, выглянула из своей раздаточной Нюська, взмахнула ресницами, крутнула косой и скрылась – не захотела показать своей радости людям. Пришел, познакомился с Житовым и новый начальник пункта.
– Отдохните денька три, товарищ Житов, а там можно и за дело. Да и дел-то у нас сейчас не густо.
– Да я уже, собственно, вышел.
– Молодежь! – одобрительно молвил начальник пункта и, оставив компанию, удалился.
– Толковый мужик, – бросил вслед ему Косов. – А секретарем партбюро у нас теперь Рублев Николай Степанович. Хотели его начальником пункта назначить – не согласился. А секретарем партбюро, как не отказывался, избрали. Сам Наум Бардымович за него стоял очень… Ох, и даст он нам теперь жизни!
– Танхаев? – не понял Житов.
– Рублев. Он, еще когда избирали его, сказал: «Ладно, обижаться только не стал бы кто. Я справедливость люблю…»
В кузовном Житов застал Рублевых: Николая Степановича и его отца, старого плотника автопункта. Увидев Житова, оба оставили топоры, выпрямились над бревном, которое они освобождали от сучьев.
– Бог на помощь! – пошутил Житов, пожимая тому и другому жесткие, что еловые сучки, руки. – Что за телегу мастерите, Николай Степанович?
Житов и прежде чувствовал себя стесненным в обществе отца Нюськи, суховатого, скупого на приветливость и беседу. Даже и такое бывало: с другими говорит, спорит, а увидал Житова – и смолк, и заторопился куда-то. То ли техноруком не считает, то ли за Нюську на него сердится, выбором ее недоволен. Сказал бы уже лучше прямо…
Рублев отвел холодный ощупывающий взгляд от Житова, оторвал от бревна топор.
– Да так, делать нечего ради.
– Уж не дом ли перевозить собираетесь? – не отставал Житов, норовя как-то вызвать на разговор отца Нюськи. Почему он так неласков с ним, чем не угодил ему Житов?
Старик, и раньше более почтительный к техноруку, осторожно пояснил:
– К машине телегу делаем. Спытать хочем.
– К машине? – искренне удивился Житов. – Что же вы хотите испытать?
Николай Степанович недовольно повел глазом на отца, вынужденно добавил:
– Ледянка наша уж больно хороша, Евгений Павлович, чтобы по пять тонн грузить только. Вот и маракуем телегу: не кузов, не прицеп, а вроде как полуприцеп, что ли… Семен Воробьев, покуда в больнице лежал, надумал… Где у тебя, папаня, чертеж этот?
Старик заспешил, отыскал в шкафчике изрядно потрепанную бумажку, разгладил ее на ладони, подал Житову. Чертеж этот не был даже эскизом, а скорее плохим рисунком какой-то громоздкой, неуклюжей конструкции. Рублевым пришлось объяснять значение закорючек, пока Житов не постиг сути.
– А ведь это прекрасная идея, товарищи! – забыв одолевшую его робость перед будущим тестем, воскликнул он, возвращая бумажку. – Это же совсем новая конструкция длинномера!
Рублев впервые добро улыбнулся Житову.
– Да нет, Евгений Павлович, на нем все можно вывозить: и рельсы, и кули – под любой груз пойти должен. Только разрешат ли еще. За мотор испугаются, перегрузки…
– Кто не разрешит? Я? Гордеев? – запальчиво возразил Житов. – Тяговые усилия наших машин так велики, что просто жаль, когда они пропадают даром. А тем более на ледянке, где нет ни подъемов, ни мягкого грунта… Нет-нет, товарищи, меня смущает совсем не то, – все более раскалялся Житов, подстегнутый вниманием слушателей, – меня смущает рама вашего полуприцепа. Из бревен – она слишком тяжела и непрочна.
– То есть как? – осторожно перебил Рублев.
– Очень просто! Опасное сечение ее в центре, понимаете? А на концах бревна не испытывают нагрузки, и прочность их тут ни к чему. Вот где рама должна быть крепкой, устойчивой на прогиб, – Житов подбежал к бревнам, показал. – Не лучше ли сделать раму из списанных лонжеронов? Сварить их по два… Хотите, я вам начерчу, как эго сделать? Будет легче, прочнее… Ведь это совсем просто, Николай Степанович… И поворотное устройство изменим…
Серые умные глаза Рублева загорелись.
– А что, верно!.. Чертите, Евгений Павлович… А это мы к другому делу пристроим, – кивнул он на почти готовые бревна.
Окрыленный, Житов заторопился к конторе. И только в своем маленьком, пропыленном до потолка кабинете он вдруг явственно ощутил иную, нахлынувшую на него радость: лед отчужденности, мешавший Житову сблизиться с рублевской семьей, начал таять.
3
Протяжный, осипший гудок автопунктовской котельной, возвестивший о конце смены, пропел в душе Житова сладостно и тревожно. Как-то теперь они еще встретятся с Нюськой? И Житов поспешил к проходной будке.
Выйдя на улицу-тракт, он неторопливо двинулся по нему, твердо зная, что именно здесь будет проходить Нюська. Сердце Житова билось учащенно, громко. Дважды обернулся на бойкие, сзади, шаги – Нюськи не было. Почему она задержалась? А не лучше ли было прямо зайти за ней в раздаточную? Но Рублев… Ведь Нюська сама просила Житова не заходить к ней, когда отец в автопункте. Значит, что же?..
И опять шаги – Нюська! Идет с подружками и будто не видит его: пересмеивается, болтает. Ворот стежонки распахнут, коса под ней забавно горбит Нюську, полные в икрах ноги в тугих сапожках. Идет, орешками – тьфу, тьфу! – пощелкивает, девчатам покою не дает, чем-то потешит. И сбавила шаг, сунула в карман орешки, замолкла.
– Здравствуй, Нюся, – еле выговорил Житов.
Они пошли рядом: шаг… два… три… размеренно, молча. И Житов не решался взглянуть на ее профиль.
– Нюся, ты не ждала меня?
Серые Нюськины глаза из темных ресниц с детским удивлением смотрят на Житова.
– Как это?
– Ну здесь… на тракте?
Нюська отвернулась, кивнула.
– Ждала.
– А вообще?.. – с трудом выдавил Житов. И почему-то сглотнул.
– И вообще, – довольно спокойно сказала Нюська. – Ой, что я! Ведь вас на свадьбу зовут, Евгений Палыч!
– Кто? На чью свадьбу?
– Да разве вам Миша не говорил?
– Нет, Нюся.
– Вот дурень! Забыл от радости… Да на его же свадьбу и зовут! И Танечка тоже…
– Почему же она сама?..
– Стесняется! – весело рассмеялась Нюська. – Ты, говорит, сама скажи, а то неудобно… Глупая она, правда?
– Но как же я неприглашенный-то?
– Так я же вам говорю, что звали! Да разве друзей приглашать надо? Они и так должны…
– А когда у них? Свадьба? – тихо спросил Житов.
– В субботу. Мишка уже отгулы взял, а у Танечки в пятницу дежурство, а три дня свободная… Придете?
– А ты, Нюся?
– А как же! Ведь подружка выходит! Ведь мы с ней с первого класса… Ой, пойдемте, Евгений Палыч!
И это «пойдемте» сразу же окрылило Житова.
– Конечно! Обязательно пойдем, Нюся!
И опять: шаг… два… три…
– Нюся, пойдем посмотрим на Лену? – решился Житов.
– Сейчас?
– Ну да. Я так и не видел, как растаяла наша ледяночка.
Нюська участливо посмотрела в его лицо.
– А вы здорово похудели, Евгений Палыч.
– Кощеем стал?
– Да нет, правда.
– Так сходим?
– После. Переоденусь сперва, ладно?
– Хорошо, Нюся. Я подожду тебя здесь.
Нюська перепрыгнула кювет, но не ушла, застряла в калитке.
– Лучше вы идите, Евгений Палыч, а я после приду. Где круговушка была, ладно?
– Ладно, – улыбнулся довольный Житов.
4
Нюська не обманула. Она пришла даже раньше, чем ожидал Житов. Явилась в одной вязаной кофте, новой синей юбке плиссе. Толстая русая косища – почти до колен.
– Нюся, ты с ума сошла! Без пальто, без берета!
Нюська хохочет:
– Я не хлипкая, Евгений Палыч. Я ж не москвичка.
Житов снизу вверх с нескрываемым восхищением смотрел на стоявшую над обрывом Нюську. И голыш, которым он собирался «сосчитать блинчики», застрял в его руке. До чего ж она хороша, Нюська! Краснощекая, сильная, с завидной талией, скромным девичьим бюстом. А Нюська, будто ценя свои достоинства, развела пальцами складчатую юбчонку.
– Ой, и плясать же люблю – ужасть!
– Так ты еще и пляшешь, Нюся? – чувствуя, что краснеет, возможно спокойнее спросил Житов.
– А то! Вот на олимпиаде буду испанскую танцевать.
– А петь?
– Ну и петь тоже, – уже равнодушнее произнесла Нюська.
Но белолицая блондинка – она казалась Житову скорее русалкой. Интересно бы увидать ее с распущенной косой…
– Ну что же вы? Залазьте сюда, – посерьезнела Нюська и, не дожидаясь, пока Житов поднимется на обрыв, пошла берегом.
Житов догнал ее, пошел рядом.
Разговор не вязался. Хотелось высказать Нюське все: и как мечтал о ней в тоскливые дни в палате, и как радовался каждому редкому ее приходу, каждой короткой встрече, и как любит ее сейчас, любит так, как никогда больше никого не полюбит! И не находил слов. Он взял ее за руку, за одни пальцы и, покачивая своей, шел и шел, боясь отпугнуть свое счастье. Как он давно не целовал ее! И неужели он должен ждать, когда Нюся опять предложит ему: «Поцелуйте меня, Евгений Палыч!» А может быть, она сама хочет, чтобы он поцеловал ее? И даже сердится на его робость?..
– Нюся! – Житов остановил ее, повернул к себе, осторожно взял ее плечи.
– Не надо, Евгений Палыч. Еще люди увидят.
– Какие люди, Нюся? Мы совсем одни…
– Все одно не надо. Давайте лучше так погуляем.
Как она спокойна! Ни тени волнения, ни намека на нежность! Что с ней?
Они сбежали к воде, к проталым ледяным заберегам. Освежающая прохлада пахнула в горячее лицо Житову. Он расстегнул ворот.
– Зачем вы, Евгений Палыч? Еще простынете…
– Я ведь теперь тоже сибиряк, Нюся. Причем крещеный сибиряк! В самой наледи!
Но Нюська сама застегнула ему ворот.
– А вот так лучше. А то больница по вас наскучилась…
И снова: шаг… два… три…
– Евгений Палыч… – загадочно улыбнулась вдруг Нюська и осеклась.
– Что, Нюся?
– А что бы вы сделали, если бы я с Ромкой гуляла?
Житов едва вынырнул из ледяной ванны.
– Зачем это..?
– Говорю?
– Да, Нюся.
– Ну просто… Ведь Ромка вот тоже… Он же знает все, правда? Или бы замуж за него вышла?
Житов, не оправившийся от первого удара, болезненно сжался. Что она вдруг? Зачем она так… жестоко?
– Я бы не мог жить без тебя, Нюся…
– Глупости! Все так говорят, а ведь не умирают, правда?
– Но зачем об этом говорить, Нюся?
– А так. Узнать хотела, что скажете. А вы, как все, сразу: жить не буду! А если бы вот вы мне сказали: я другую полюбил, на другой женюсь… Да сроду бы помирать не стала! Глупости все это… Только вы не серчайте, я ведь так просто… Вы не замерзли, Евгений Палыч?
5
В этот вечер Житов долго сидел дома за своим столиком, пытаясь закончить письмо родителям. Перо валилось из рук. Что он теперь им напишет о Нюсе? О больнице не писал, боялся расстроить, а вот о Нюсе поторопился. Расхвастался, летом в отпуск с женой молодой обещал приехать, карточку даже, что у Нюси выпросил, в Москву отослал, себе не оставил. А что напишет сегодня?
Житов поправил в лампе огонь, отложил ручку. Как понять Нюсю? Зачем она второй раз подсовывает ему Губанова, если сама видит, как это ему больно? Что это здесь, в Качуге, за слово такое: «гуляем»? И неужели бы он, Житов, мог поцеловать девушку, которую бы не любил искренне, нежно? Ведь не с Танхаевым целоваться на радостях, как тогда, после кризиса целовались. Может быть, он излишне навязчив своей любовью? Ведь давал же себе зарок меньше преследовать Нюсю, меньше напоминать ей о своем счастье. Отстал же Роман Губанов от Нюськи, так вот она теперь не может забыть его. И в институте еще товарищи говорили: «Хочешь успех у женского пола иметь, Женька, делай вид, что тебе на него чихать!..» Пошлостью ему тогда показалась такая «моралька», а что же получается в жизни? Почти так?..
Житов попробовал представить себя на месте Нюськи. Вот он – Нюська. У него – у нее прекрасные серые глаза, стройная, гибкая девичья фигура, коса, голосище – все данные для того, чтобы вскружить голову не одному парню. И вот в него – в нее влюбляются двое. Один – высокий, сильный блондин с лицом Столярова, но неуч, увалень, всего-навсего шофер третьего класса. Другой – невысок, худощав, с черными кудрями и довольно приятным лицом. Мало того, инженер, герой покорения наледи, ну, и отчасти перекатов. О нем написали даже в областной газете. Технический руководитель автопункта, где я – Нюська работаю. А кто я? Раздатчица инструментов, рабочая девушка, дочь шофера. Оба в меня влюблены. Оба хотят предложить мне свою руку: один – большую, жесткую, другой – небольшую, нежную, как у меня – Нюськи. Я решаю: у одного – сила, мужская красота. У другого – больше женственности, но кругозор, положение в обществе, нежность. И вот я пока отдаю предпочтение инженеру. Гуляю с ним, вижу, что он хоть сию минуту готов жениться на мне… А что тот? Первый? А первый довольно легко уступил меня инженеру и, кажется, не очень-то и расстроен. Возможно, даже нашел более согласное сердце и теперь только ждет, чем все у меня кончится. Да и ждет ли еще, если поиски новой работы и заработки его, похоже, волнуют больше, чем я? Но ведь я, Нюська, еще не сделала окончательный выбор! Мне еще нравятся тот и этот! Этот от меня не уйдет, я в нем уверена, ходит за мной по пятам и только и делает, что вздыхает да страдает от ревности… А тот, первый? Я же могу упустить его, и выбора уже не будет? Ясно! Я делаю так: второго вожу за нос, мучаю, мучаю так, чтобы его страданья заметил первый, а сама начинаю строить первому глазки, зазывать его к себе в раздаточную, любезничать с ним, причем, не обращая внимания на присутствие второго: пусть видят все, что он у меня под пяткой!..
Любопытно, философы таким же путем докапывались до истин? Житов даже улыбнулся своему выводу, но в общем-то было грустно. Да, он последует своему выводу! И даст понять Нюське, что не он ее, а она его может потерять! И в раздатку больше не зайдет, и на олимпиаду не явится, и на свадьбу… нет, на свадьбу он придет к Мише и не с ней, с Нюськой, а сам, один. Зачем обижать Мишу… А с Нюсей – будет здороваться, конечно, даже вежливо, но формально. И в раздаточную, если дело потребует, тоже зайдет. Но по делу! И потребует, если надо, работы! Кстати, давно уже пора порядок потребовать и не только от Нюськи, а и от мастеров, и от механиков, ото всех, кто остался в цехах, кто не едет в Заярск на летние перевозки…
