Текст книги "Сибиряки"
Автор книги: Николай Чаусов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
– Да далече. Сто десять до Илимска да там еще сорок будет… Насовсем к нам? Или на время?
– Временно. Командировка на месяц, но могут продлить… если будет дел много.
– А какие дела-то? Или секрет? Нынче кого о чем не спроси – все военная тайна.
Житов впервые повернул лицо к девушке, усмехнулся.
– Какие у меня могут быть секреты? Послали к вам наладить ремонт машин. Может быть, кое-что механизировать…
– Смазку бы!
– Что, смазку?
– Наладить. А то тыкают, тыкают этими шприцами… Или коробки да задние мосты заправлять нигролом: пока кружками с воронками заправляют – половину на себя прольют, половину на землю. А время сколько зазря пропадает! Ждешь, ждешь, да и сама полезешь в яму-то. А вы иркутский? – неожиданно сменила она скучную тему.
– Нет, я московский.
– Из самой Москвы?
– Да. Только в позапрошлом году, как закончил институт, приехал в Иркутск… вернее, в Качуг. А потом опять в Иркутск перевели, в мастерские.
Маша, мучительно соображая, оглядывалась на Житова.
– А в Качуге вы что делали?
– Техноруком был…
– Вы? – внезапно поспешно перебила девушка.
– Да, я. А что?
Свежее, приятное лицо девушки приняло странное, не то довольное, не то озадаченное выражение. Казалось, она вдруг нашла ответ тому, что ее мучило, и теперь не могла поверить своей разгадке.
– А разве не инженер вы?
– Инженер. Технорук – это тот же инженер.
– A y нас и на базе технорук из шоферов, и на пунктах… так вы техноруком в Качуге были? Эх, и дура же тогда Нюська! – Маша перехватила недоуменный взгляд Житова. – Я ведь тоже качугская была, а потом – вот глупая! – замуж выскочила да в Заярск уехала с мужем. Шофер он, в армии теперь. Такой пьяница оказался… Я его через месяц выгнала, а сама на курсы шоферов пошла. Его сразу в армию взяли, а я на курсы. Ведь вот как сердце чуяло, что пьянчужка. И расписываться не стала, боялась, что задурит, а потом майся… а поехала. Так мне, дуре, и надо!..
Житов, рассеянно прислушиваясь к откровениям девушки, думал о Нюське. Где она сейчас? С тех пор, как последний раз встретились у военкомата, он не видал ее, не слышал о ней… Но кто рассказал в Хребтовой о его неудачной любви? Уж не сама ли Нюська?..
– Откуда вы знаете, девушка… о Нюсе? – он не сказал: о его с Нюськой любви.
– Во-первых, у меня имя есть: Мария. А все – Машей зовут. А вас Житов, да? Евгений Палыч?
– Да. Хорошо, я буду называть вас Машей, – подчинился ее наивной щепетильности Житов.
– А я с Нюськой Рублевой и Ромкой Губановым в одной школе училась. Только Губанов на один класс старше нас шел, а потом совсем бросил… А сказала мне Таня Косова. Она тоже с нами училась, только на класс младше.
– Где она сейчас? – возможно спокойнее спросил Житов.
– Таня?
– Рублева.
– А вы не знаете? В музучилище она. А сейчас, говорят, на фронт уехала…
– На фронт?! – выдал себя Житов.
Маша лукаво взглянула на Житова.
– На фронт. Только не воевать, а с артистами уехала: песни петь да плясать тоже. Их туда целая бригада еще в мае отправилась. Эх, был бы у меня голос хороший – чего бы не съездить. А так куда возьмут… Вы не слушайте меня, Евгений Палыч, болтуша я добрая, – уже конфузливо заключила она.
Да Житов не очень и слушал словоохотливую девушку. Его коробило воспоминание о последних встречах с Нюськой и Губановым, Нюськино жестокое «опостыли!» Помнит ли она о нем… как он о ней?
– Почему же вы, Маша, так нехорошо отозвались о Нюсе?..
– Что дура она?
– Ну хотя бы…
– А как же! Что Ромка вас лучше, да? Да она с ним еще наплачется сколько? Это он ласковым был, пока гуляли они…
– Гуляли?
– А вы ровно не знаете! Она же до вас с Ромкой гуляла, а потом обиделась и не стала… А я знаю: не обиделась, а боялась. Он, правда, не пьяница, а всем парням ноги за нее чуть не переломал… И вам бы переломал, если бы Нюська не упросила. Я все знаю. Драться здоровый он, вот и боялась… А все одно не забыла его, любовь-то, видно, свое взяла. Эх, Нюська! – сочувственно вздохнула Маша.
Дорога пошла круто под гору, извиваясь в восьмерку. То справа, то слева в легком вечернем сумраке проглядывала глубоченная, бесконечная пропасть. Верхушки сосен, елей и пихт, торчащие далеко внизу, казались игрушечными и наконец вовсе слились с темнотой бездны. У края дороги промелькнуло несколько крашеных пирамидок с красными звездочками на шпилях и автомобильными рулевыми колесами или «баранками», как их обычно называют водители. Маша заметила любопытство Житова, пояснила:
– Чертова петля это. Туда не один уже нырнул. Видали могилки? Только это не могилки, а тумбочки просто. Где завалился – там и тумбочка. А что до человека или машины – куски одни. Машину так и вовсе не искали: что от нее останется, разве в металлолом только.
В Хребтовую они приехали, когда уже багрился закат и было около часу ночи.
– Вот и Хребтовая, – затормозила пикап девушка.
– Спасибо, Маша. До свиданья.
– До свиданья, – пожала руку Житову девушка. Черные глаза ее пламенели в закатном пожаре, искрились смехом.
Житов первым отнял свою руку и, не оглядываясь, отправился разыскивать коменданта.
6
В субботу в Хребтовую привезли из Заярска кинопередвижку. Начальник пункта по этому случаю разрешил второй смене отдых. Да и, правду сказать, переработанных часов, не считая неиспользованных воскресений, у ремонтников накопилось уйма.
Житов надел свежую шелковую рубашку, завязал перед зеркалом галстук. Ничего! Вот кудри только отросли лишку да похудел с бутовскими машинами изрядно – скулы торчат, глаза ввалились, стали еще черней, больше. Еще раз повернувшись перед зеркалом, отправился к клубу: маленькому рубленому особняку, больше похожему на транзитный пакгауз, чем на культурное заведение.
У клуба уже народ. Ремонтники, шоферы; много девушек, женщин. Как преобразились люди! Куда девались промасленные комбинезоны, брезентовые куртки, штаны, драные кепки! В новых и много раз латанных, аккуратно начищенных костюмах, юбочках, платьях. И странно видеть среди этих празднично одетых людей одного-двух случайных грязнулей. А за углом клуба играет баян, дружный девичий хор поет песню:
Пусть ярость благородная,
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война…
Но войной сегодня не пахнет. Смех, шутки. Дурачливые парни, смешливые ойкающие девчата. Только парней стало меньше, только девчат прибавилось…
Житов не успел подойти, поздороваться с Таней, как от подруг отделилась Маша, сама приблизилась к Житову.
– Прогуляемся, Евгений Палыч?
Житов оторопел: что подумают о нем? Опять будут судачить: не успел приехать в Хребтовую, делом заняться – уже ухаживает!
– Идите, идите, Евгений Палыч, до начала еще минут сорок! – крикнула от завалинки Таня.
А Маша стоит перед ним неузнаваемая: в синем с вышивкой платье, белых туфельках, голова открыта, смело вскинута: смотри, дескать, какая я без спецухи! И лицо ее напоминало Житову младшую Нюськину сестренку, тоже Машеньку. Но одно воспоминание о Нюське болью отдалось в сердце: тоже вот так приглашала его на круговушку, а потом… А у этой был уже муж… Чего она от него хочет? Перед парнями, подружками прихвастнуть?..
– Ну чего на меня уставился, инженер? Не укушу. Пошли, что ли! – И сама подцепила его под руку, потащила.
Они сошли на тракт и, размеренно вышагивая в ногу, двинулись по обочине. Житов обернулся на клуб, но никто даже не посмотрел в их сторону. Впереди, навстречу им, тоже меряли тракт скучные пары: молча, размеренно, как они с Машей. Житов попробовал пошутить:
– Похитили жениха, Маша, а потом тоже бросите? Я ведь неудачник.
И пожалел: Маша теснее прижалась к нему плечом, участливо заглянула в глаза.
– Вы скорей бросите. Вас теперь мало. А нашей сестры – кругом старые девы да вдовы. Нынче не набросаешься.
– А мужа? Ведь бросили?
– Так разве эго человек был? Пьянчуга несчастный. Это натура у меня такая глупая: этот не люб, тот не люб, а потом как увидела – и готова. И на других ни на кого глазыньки б не глядели…
– Не пора ли нам возвращаться, Маша?
– Так ведь сказано: сорок минут. Куда торопиться-то?
– А если раньше начнется?
Маша помолчала, понурилась и вдруг невесело рассмеялась:
– Меня боитесь? Я же не парень, в лес не утащу…
– Ну зачем же так, Маша? – пожалел девушку Житов. – Наоборот, мне даже приятно… пройтись. И вечер такой хороший…
– Ну и ладно, – вздохнула Маша. – Расскажите лучше что-нибудь про Москву. Я ведь, окромя Иркутска, ничего и не видела.
И опять, вспомнив, поморщился Житов. Вот так и Нюська просила его рассказывать. А потом сама же сказала: «Далась вам эта Москва, Евгений Палыч. Расскажите лучше про приключения какие, про любовь – вы ведь много читали, правда?»
– Мало рассказывать о Москве – вовсе ничего не сказать, много – надоест, скучно.
– А мне так все равно, про что говорить будете – лишь бы вас слушать… – И опять прижалась к нему, склонила к его плечу голову.
– Хорошо, я буду рассказывать, но мы все же повернем к клубу. Я очень хочу посмотреть «Партийный билет»…
– А я не очень, – с лукавым упрямством ответила Маша. – Ну? Мы повернулись. Рассказывайте…
В кино Житову пришлось сидеть рядом с Машей. И там, пока меняли ленту, Маша прижималась к нему, легонько сжимала руку. Но Житову это уже не претило. В конце концов, Маша приятная девушка, а его невнимание само оттолкнет ее. Не жениться же он приехал в Хребтовую! Однако к концу сеанса, перешептываясь под жужжание передвижки, они как-то незаметно перешли на «ты». Мало того, Маша раза два назвала его даже Женей. И это было Житову приятно и больно. Приятно, потому что напоминало студенчество, простоту молодости – разве он уже стар, Житов? – Больно, потому что так и не добился от Нюси этого слова…
Выйдя из клуба, Житов пожал Маше локоть, простился.
– А проводить?
– В другой раз когда-нибудь, – соврал Житов. – Мне обязательно надо в гараж…
– Обманываешь? – не очень обиделась Маша. – Да ладно, иди, если надо. – И осталась, глядя ему вслед, пока он не перешел тракт и не скрылся в проходной будке.
7
Житов не думал идти в гараж, но, пройдя проходную, неожиданно сообразил: а ведь пока люди переоденутся, выйдут на смену, очень удобный момент самому попробовать смазать шприцем хотя бы одну машину. Найдется же в раздатке комбинезон…
Житов обошел боксы, забитые машинами. Ни одного слесаря, ни одной смазчицы. Только кое-где возятся у машин шоферы. Через час будет уже опять людно – надо спешить.
В раздаточной ему дали стираный комбинезон, шприц с тавотом. Раздатчица, подавая ему шприц, сама убедилась в его исправности.
Житов облачился в спецовку, выбрал поудобнее смотровую канаву, спустился в нее под машину. Теперь оставалось попробовать поработать шприцем самому, чтобы лучше понять недостатки ручной шприцовки. Даже Гордеев, усовершенствуя какой-нибудь станок или приспособление, прежде всего сам становился за него и работал. Житов отыскал включатель, зажег свет. Кое-как очистил «концами» забитые засохшей грязью масленки, приставил шприц… Однако как тут тесно и неудобно! Как только целую долгую смену выдерживают смазчицы в таких позах! Житов стал качать шприцем. Прошла минута, вторая, а смазка из сочленения не показывалась. Сколько же надо качать? Покачал еще…
– Шприц-то не качает, чего зря мучаешь?
Житов даже вздрогнул от неожиданности: насмешливый Машин голос откуда-то сверху. Прямо против его лица ее белые туфельки, крепкие, без чулок, ноги.
– Шприц, говорю, не качает, отсюда слыхать. Эх ты, инженер!.. Чего делаешь-то?
Житов не ответил. Кто просил ее являться сюда? Следит за ним, по пятам ходит… Но шприц отвел от масленки, попробовал покачать в воздух. Смазка не шла. Но ведь он сам видел, как в руках у раздатчицы шприц прекрасно работал!
– Не так качаешь, не так шприц держишь. И чего вы знаете, инженеры? Давай покажу! – Маша нагнулась над ямой, протянула за шприцем руку.
– Ты же выпачкаешься, Маша.
– Ну и что. Давай, говорю! – и выхватила из его руки шприц, закачала. Смазка обильными тугими сгустками застреляла из наконечника шприца.
– Ну вот, теперь качай. Да ручку не отпускай, понял? А то опять воздух качать начнешь.
Житов поблагодарил, придерживая ручку, снова приставил наконечник к масленке. Шприц закачал, но теперь смазка шла мимо масленки, звонко шлепая ошметками об пол.
– Постой, покажу, чудо!
Маша простучала туфельками вдоль машины, придерживая одними пальцами подол нарядного синего платья, бойко спустилась вниз, в яму. И вот она уже возле Житова.
– Что ты делаешь, Маша? Что, у тебя платьев много?
– Не в тряпках дело, платье сшить можно. Другое чего скроить трудно… Давай сюда шприц свой. Вот, смотри…
Маша наставила шприц, как это делал и Житов, сделала несколько ровных глубоких качков – и в сочленении показалась, поплыла смазка.
– Видал?
– Вижу. Здорово у тебя получается.
– А у меня все здорово получается, – улыбнулась белозубым ртом Маша. – Зачем тебе это надо-то?
Житов взял у Маши шприц, наставляя его на следующую масленку, пояснил девушке:
– Для того чтобы сконструировать что-нибудь новое, надо хорошо понять, как работает старое.
– Машину какую хочешь придумать для смазки? – поняла Маша.
– Не знаю. Может быть, и машину.
– Хорошо бы, конечно. А то вот так потыкаешь смену-то, помню, так без спины останешься… Опять не так держишь! Погоди, покажу. – Маша подошла к Житову и, обхватив его со спины, положила на его руки свои, направила шприц. – Вот так. Видал, куда масленка глядит? А ты ее сбоку тыкаешь… Качай! – И, не выпуская его рук, заработала вместе с ним шприцем.
И оттого, что было совестно перед Машей за свою несообразительность, и от того, что невольно ощутил ее теплое сильное тело, упругие девичьи груди, Житову стало не по себе.
– Ну как? Хорошо? – шепнула ему на ухо Маша.
– Ничего, качает, – сказал Житов.
Смазка в сочленении выдавилась, и девушка, выпустив из объятий Житова, отошла дальше.
– А теперь я попробую сам.
– Давай, пробуй, – глуховато сказала Маша.
Житов тщательно обтер «концами» масленку, направил, как показала Маша, шприц, закачал. Но смазка опять выдавливалась мимо масленки, шлепалась на пол. И снова почувствовал на своей щеке теплое дыхание девушки.
– Дай-ка, погляжу.
Она отняла шприц, осмотрела. Затем нашарила в голове приколку, ковырнула ею масленку.
– Да тут и дырки-то нет. Куда тычешь-то? – засмеялась она тихим деланым смехом. И отдала шприц.
– Теперь можно? – окончательно сконфузился Житов.
– Качай.
В висках Житова стучало. Кое-как справился с масленкой. Положил шприц, отер рукавом лоб, обернулся… Маши не было.
8
Известие о гибели Наума Бардымовича молнией облетело управление, мастерские, автобазы и пункты. Фардию Ихсамовну увезли на скорой помощи в больницу. Поздняков, Гордеев, Скорняк, рабочие, водители все приемные дни бывали в ее палате, несли свои скудные подарки, цветы, несли свою искреннюю последнюю дань справедливости и доброте Наума Бардымовича.
Страшная весть эта пришла и в Заярск, в Хребтовую. В этот день рабочие особо ласково поглядывали на ничего еще не знавшего Лешку, брали из его исхудавших рук гаечные ключи или зубило, незаметно освобождая его от дел. И не решались сказать мальчонке.
Вызвалась сказать правду Леше Танхаеву Маша. Отпросилась у начальства прокатить Лешку на машине да там, один на один, и открыться.
Лешка был на седьмом небе от радости, когда Маша пообещала ему дать в удобном месте «баранку». Ведь заводить мотор, трогать с места машину – это совсем еще не то, что вести ее по дороге! На прямом и безопасном участке тракта Маша остановила пикап.
– Ну, садись, мужик, на мое место!
Лешка чуть не растерял глаза от счастья – так глянул на Машу, на предоставленный ему руль.
– Погоди-ка трогать, – серьезно сказала девушка, когда Лешка уже завел мотор и готов был включить первую передачу. – А ну-ка скажи, какая у вас там заповедь про шофера?
– Первая?
– Не знаю, первая или какая… Про то, каким шофер смелым должен быть, помнишь?
– Факт! Девятая: «Водитель не трус, або трус пешком ходит!»
– Молодец, – грустно улыбнулась девушка. – Ну, а ты кто? Трус или водитель?
– Я – водитель! – не задумываясь, заявил Лешка.
– Ну, тогда… тогда поехали, – решила вдруг повременить Маша.
Уже на обратном пути Маша сказала Лешке:
– Отца твоего убили, Леша.
– Какого… отца?
– Наума Бардымовича. Извещение пришло.
Желтые Лешкины глаза налились болью, окостенели.
– Ты врешь! Врешь, падла!! Врешь!!
Маша едва справилась с обезумевшим в истерике мальчиком, придавила к сиденью.
– Ну вот… обругал всяко… А говоришь, водитель – не трус. А ты трус, трус ты! Жалкий трус! Маманя – и то так не выла да на людей не бросалась, когда ей на отца моего извещение пришло… А ты за правду меня… – И заплакала вместе с глухо рыдавшим Лешкой.
9
В один из редких выходных дней, в погожее августовское утро автопунктовцы отправились в тайгу по ягоду. Увязался со всеми и Житов. С Таней Косовой, Машей и бухгалтером автопункта, каждый с горбовиком за спиной, тоже поднялись взлобком.
Трава еще не просохла, и на ней, на кустарниковой листве висели крупные капли. Сырым грибным духом пахнуло из низин и распадков. Частые замшелые буреломы, хрусткий, путающийся в ногах валежник, хлесткие непролазные кусты, а над головой то и дело сплетались хвоей огромные сосны. И тогда наступал мрак, острее ощущался грибной дух, сырость. Брюки Житова вскоре же вымокли до колен, залипли травяной мелочью. Не сообразил, надо было попросить у ребят какие-нибудь кирзухи. Вон девчата идут в таких – и хоть бы что!
– Голубицу-то знаешь как брать? – спросила шедшая позади него Маша. – С волчьей ягодой не спутаешь?
– Постараюсь не спутать.
Житов никогда еще не «брал» в лесу ягоду. Только раз ходил как-то в Качуге за грибами, давил ногой укрытые травой ценные грузди и набрасывался на торчавшие на виду поганки. Кое-как научился отличать от них рыжики и волнушки.
Шли долго, обмолачивая росу, спотыкаясь, проваливаясь на сгнивших, засыпанных сушняком лесинах. Гулко разносится по тайге ауканье, перекличка. Путает, повторяя, далекое горное эхо.
Сначала шли скопом. Потом разбрелись на группы: одни в одну сторону, другие – в другую. Но вот и группы начали таять, разбредались по двое, по одиночке. Свернули влево Таня Косова и бухгалтер, где-то в стороне за деревьями затерялась Маша. Житов, останавливаясь, прислушивался к шуму машин, хорошо слышимому со стороны тракта. Так безопаснее. На всякий случай, выходя на полянки, присматривался к тайге, запоминал ближайшие сопки. Все чаще попадалась голубица. Все глуше стучали крупные темные с поволокой ягоды о дно ящика, приятнее ощущалась за спиной тяжесть. А перекличка все тише, тише. Но хорошо слышен гул машин с тракта.
Надо поворачивать назад, и на обратном пути можно добрать полный ящик. Иногда попадались мелкие кустики черники. Брал и ее. Но почему не стал слышен гул машин? Ведь он, Житов, шел прямо к тракту… И замеченной сопки не отыскать – все стали другими, непохожими. И полянка, на которой торчал большой обугленный пень, как провалилась. Неприятные холодные мурашки забегали по спине; смешно, а жутковато вот так запросто заблудиться в тайге. Мало ли, бывало, блуждали по ней неделями возле жилья и гибли. Житов сложил рупором руки, закричал:
– Ого-го-го-го!..
И тайга отозвалась, рассмеялась:
…го-го-го!..
Ни отклика. Ни шума машин. Житов заорал отчаянно, громко:
– Э-ге-ге-ге-ге-гей!!
…ге-ге-ге-гей!.. – рассыпалось эхо. Холодная испарина выступила на лбу Житова. Этого еще не хватало! Разве залезть на сосну да посмотреть сверху? Житов снял горбовик, выбрал, подошел к дереву…
– Страшно?
Житов вздрогнул, как ужаленный, обернулся: Маша! Стоит, скалит белые зубы. И глаза под челкой блестят: насмешливые, озорные. Страх разом прошел, но кровь хлынула в щеки. Надо же, каким трусом, наверное, выглядит сейчас в ее глазах!
– Совок-то свой возьми, потеряешь.
– Спасибо, Маша. Я ведь действительно… того… струсил.
– А ты всего трусишь.
– Что поделать, тайгу, можно сказать, только издали видел. Ты бы тоже в Москве заблудилась, а?
– Факт. Еще бы на крышу залезла и кричала: э-ге-ге-ге-гей!.. – весело передразнила она Житова. И села на свежеповаленную березу.
Житов присел рядом, снял кепку, обмахивая лицо, медленно отдышался. Маша, лукаво заглядывая ему в глаза, устало привалилась к нему плечом.
– Умаялась я, отдохнуть малость.
Так они сидели несколько минут, и Житов не отстранил девушку, прислонившую к нему открытую голову, Вот бы так с Нюсей!
– Ну что, Маша, пошли?
– Куда?
– К тракту. У меня уже почти полон горбовик…
– А где он, тракт? – блеснула та зубами.
– Ты шутишь? Ты же знаешь, где?
Девушка молча посмотрела ему в лицо, загадочно улыбнулась.
– А если не знаю? Красивый ты, Женя… и кудрявенький…
– Нет, я серьезно, Маша!
– И я серьезно.
Житов насупился, замолчал. Маша, склонясь, ковыряла в траве сухой палкой. На загорелой вишневой щеке ее бродила усмешка.
– Что же мы с тобой будем делать? – не выдержал молчания Житов.
– А что в лесу делают?
Темные, что голубичный разлив, глаза девушки испытующе, с немой мольбой смотрят на Житова, ищут…
– Вот что, Маша… пошли! – встал, поборов себя, Житов.
– Куда?
– Я не знаю, куда, но… не оставаться же в тайге. Пойдем туда, что ли…
– Ну что ж, иди.
– А ты?
– Ладно, пошли уж, – поднялась Маша.
Через минуту они снова разговаривали, как прежде, останавливаясь у ягодных мест. А вскоре с горы показался Илимск.
– Куда же мы с тобой вышли, Маша? – удивился Житов. – Это же Илимск?
– Ты погляди, на кого ты похож! – рассмеялась та, глядя на измызганные в траве брюки Житова. – Вот и хорошо, что к Илимску. К тетке моей зайдем, штаны твои вычищу да поглажу.
– Маша, ты не сердись на меня, – тихо сказал Житов девушке, когда они уже вышли к поселку.
– За что?
– Ну за это… Я обидел тебя…
– Какая обида? Что я тебе – ни вдова, ни девка… чистенькую найдешь.
И это «чистенькую» устыдило Житова. Чем виновата девушка, что обманулась в своей любви? Разве он сам не был обманут?..
Во дворе залаял спущенный с цепи пес. Маша ловко перелезла через забор, привязала пса к будке, распахнула калитку.
– Заходи, чего встал?
– А как тетка?
– Тетка же, не чужой кто! – Нашарила под крыльцом ключ, открыла сенцы.
Житов вошел в избу. Свежевымытый пол выскоблен добела. По всему полу цветастые домотканые полазы. Искусственные цветы на самодельном комоде, на подоконниках. На стене – целая семейная фотовитрина. Широченная кровать накрыта белым с кружевом покрывалом. Гора подушек.
Маша, не стесняясь Житова, стянула с ног чулки, повесила к печке. Заглянула в печь.
– Ого! Горшок щей горячий, будто нас ждали. Садись, полдневать будем. Да штаны скидай, я утюг поставлю.
– Дай мне что-нибудь надеть, Маша.
– Чего я тебе дам? Купался – не совестился. Скидай, не смотрю я.
Через пять минут они уже сидели за кухонным столом, уплетая пустые щи, весело вспоминая, как заблудился, струсил и полез на сосну Житов. Потом Маша выгладила ему брюки, выгладила заодно и свое, потом…
– Отдыхать будешь?
– А домой?
– А какой он у тебя, дом? Что мой, что твой – так, на притыке. – И, не дожидаясь, что ответит он, сняла с парадной кровати белое покрывало.
Житов, наблюдая за Машей, силился унять охватившую его нежную истому. Какая она простая, хорошая, эта Маша. И красивая тоже. А та уже убрала лишние подушки, откинула одеяло.
– Иди ложись, Женя.
– Удобно ли?
– Не удобно бы – не звала бы.
Житов подчинился, нырнул под мягкое прохладное одеяло.
– А ты, Маша?
Маша подошла, молча погладила его черные кудри.
– Чернявенький…
Житов поймал, привлек к себе ее коричневую в загаре мягкую руку.
– Ну что же ты… иди ближе… – Он притянул ее к себе, послушную, теплую, поцеловал в губы.
Маша, сидя подле него, молча смотрела ему в глаза, освещенная спрятанной в глубине груди радостью. И, не ответив, сняла с себя тесное платье, поправила волосы, легла рядом. Кровь бешено застучала в висках Житова.
– Маша… милая моя Машенька!.. – Он схватил ее голову, засыпал поцелуями, обнимал ее гибкое, горячее, покорное ему тело…
