Текст книги "Владигор. Римская дорога"

Автор книги: Николай Князев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

У выхода из кухни стояли два стражника, но они вряд ли могли оказать серьезное сопротивление такому бойцу, как Владигор. Солдаты весело переговаривались, предвкушая удовольствие от легкой расправы. Владигор выскочил первым, схватил обоих за загривки и так стукнул бедолаг лбами друг о друга, что те рухнули на мостовую замертво.

За время, проведенное Владигором в доме Гордиана, город неузнаваемо изменился. Куда подевались беззаботно гуляющие, веселье, смех, ощущение праздника, длящегося с утра до вечера! Перепуганные рабы выскакивали из домов, чтобы оглядеть улицу и поспешно спрятаться за дверьми. Какие-то люди, покрытые грязью и пылью, метались от дома к дому. Порой их пускали, порой они безуспешно колотили в запертые двери. Высокий мужчина с залитым кровью лицом бросил прямо посреди улицы свой легонький меч и самодельный щит из куска дерева и помчался дальше.

Вдалеке раздался многоголосый вопль, истошный и нескончаемый, – казалось, он мог расколоть небеса…

Молоденький паренек в запятнанной кровью тунике жадно пил воду из фонтана. Он распрямился и безумными глазами посмотрел вокруг.

– Что случилось? – спросил его Филимон.

– Они прибежали к воротам… Давка… каждый вперед лезет… а сзади они… – Он махнул рукой и поковылял прочь.

Эти бессвязные слова могли означать одно: остатки Гордиановых войск прибежали к городским воротам, образовалась давка. Здесь их, беспомощных и охваченных паникой, настигли солдаты Капелиана и принялись избивать прямо на глазах у жителей, которые столпились на стенах…

– Ну, Филимон, теперь нам точно понадобится твой купец Теофан, – заметил Владигор.

И они припустили по улице, ведущей к порту, то и дело опережая крытые носилки, несомые рабами. И хотя носильщики в прямом смысле бежали, хозяева то и дело понукали их пронзительными криками. Спешили куда-то посланцы-вольноотпущенники. Несколько человек толкали телеги, груженные скарбом, шли молоденькие мальчики в нарядных туниках, мускулистые гладиаторы, женщины в разноцветных пал– лах. Возглавлял процессию курчавый толстяк, в котором Владигор узнал давешнего гостя Гордиана. Как он успел за такой короткий срок собраться и двинуться в сторону порта – просто уму было непостижимо, если не предположить одного: он все предусмотрел заранее, и слуги с добром ждали его за дверью.

Владигор и его спутники обогнали процессию.

– До встречи в Вечном городе, – крикнул толстяк вслед беглецам.

Владигор обернулся, но толстяк кричал вовсе не ему, а юному Гордиану. Когда они пробегали мимо одного из домов, то услышали громкий плач. Несколько женщин причитали на разные голоса – оплакивали павших вместе с императором в сегодняшней битве.

– Будем молиться Перуну, чтобы ладья была на месте, – пробормотал Владигор, окидывая взглядом причал.

– Вон она, вон!.. – закричал Филимон, указывая на корабль, на палубе которого суетились полуголые люди. – Якоря поднимают!.. Точно, хотят выйти в море…

Он завертелся на месте, готовясь превратиться в птицу и настигнуть вероломный корабль, но приметил, что на галере их ждут и машут руками, призывая.

Владигор и Филька рванулись вперед с новой силой, но Гордиан устал и начинал задыхаться. Потом он и вовсе споткнулся и стал валиться на бок. Владигор подхватил его на руки и понес на плече.

– Ничего, парень, мы еще с тобой повоюем! – приговаривал он на синегорском. – В моей жизни бывали денечки и похуже, но я сдюжил… И ты сдюжишь…

– Быстрее! Быстрее! – кричал Теофан, размахивая руками.

Как только беглецы ступили на палубу, оба бронзовых якоря были подняты, двенадцать пар весел ударили по воде, и причудливо вырезанная птица на носу устремилась вперед, прочь из Карфагена. Хозяин, финикиец с курчавыми, черными как смоль волосами, указал пассажирам место возле деревянных клеток со зверями. Здесь были постелены несколько сомнительной чистоты циновок. Лев, встревоженный свежим морским воздухом и непривычной качкой, расхаживал по клетке, хлеща себя по бокам упругим хвостом. Потом остановился и уставился на людей желтыми прозрачными глазами.

– М-да, не особенно приятное соседство… – пробормотал Филимон, косясь на царя зверей. – Я сам почти такой же и все-таки… предпочел… как бы это сказать… более нейтральных соседей…

– Надеюсь, клетка прочная… – буркнул Владигор, опуская Гордиана на циновки.

Первым делом синегорец осмотрел раненое плечо юноши. Меч лишь слегка вспорол кожу, кровь уже сама собой унялась. Скорее всего мальчишка просто обессилел от физического напряжения и пережитых волнений. В один день он, сын и внук Августов, утратил все. Будущее его было смутным, победа Максимина могла означать для мальчика только одно – смерть, и хорошо еще, если мгновенную.

Оставив его лежать возле клеток, Владигор направился поговорить с хозяином корабля. Ветер был несильный, и палубу лишь слегка покачивало. Гребцы, отдохнувшие за время стоянки в порту, налегали на весла. Владигор с неодобрением смотрел на цепи, которыми гребцы были прикованы к скамьям, хотя галерные рабы существовали и в его мире. Пожелание «чтобы стать тебе галерным рабом» было не самым приятным.

Тем временем матросы поставили косой полосатый парус, ловя попутный ветер. Пока что удача сопутствовала беглецам. Владигор посмотрел на перстень – аметист вообще не светился, как будто утратил свою волшебную силу. Ну что ж, Хранитель времени, отныне тебе остается надеяться только на себя.

Небо было чистым. В его прозрачной синеве отчетливо выделялась колоннада храма, венчающего холм над городом. В свете вечерней зари она из белой сделалась ярко-розовой и теперь светилась в густеющей синеве неба, тогда как лежащий внизу город уже погрузился в темноту. Вечер был необыкновенно тих. Ничто не говорило о том, что беда стоит у стен города. Владигор прислушался. Ему показалось, что он вновь слышит крики и плач…

– Доминус Владигор, – обратился к нему Теофан, хитро прищуриваясь. – Ты, конечно, оценил мою преданность и то, что я ждал Филимона в столь опасный час, как было условлено.

– Было условлено, что ты выходишь завтра на рассвете…

– Доминус Владигор великий халдей. – Глаза Теофана прищурившись еще хитрее. – Ему было известно, что сегодняшняя битва принесет поражение Авг… – Титул покойного он сглотнул, не ведая, стоит ли в нынешних обстоятельствах произносить его или надо остеречься. – Сообразуясь с последними событиями… я бы посоветовал великим халдеям Владигору и Филимону… хм… хм… и другу их, имени коего я не ведаю… – Теофан явно кривил душою – он уже успел заглянуть в убежище пассажиров меж клетками и, несомненно, узнал юного Гордиана, чье разительное сходство с отцом и дедом сразу бросалось в глаза. – Так вот, я бы посоветовал… не отправляться на моем корабле сразу в Вечный город, что, учитывая сегодняшние события, весьма опасно, а высадиться в Неаполе, откуда по Аппиевой дороге вы доберетесь до Рима. Весь путь, включая наше приятное морское путешествие, займет три, максимум четыре дня, клянусь Геркулесом.

Купец явно опасался, что император Максимин, желая насадить на кол голову юного Гордиана, не забудет и про купца из Селевкии.

– Тебе заплатили за то, что ты отвезешь нас в Рим, – напомнил Владигор.

– Все верно, доминус… Но… платили только за двоих, а вас тут трое. И я, прошу заметить, не требую с тебя ни единого асса сверх установленной платы, даже учитывая опасность, коей подвергаюсь в нынешних обстоятельствах… Ах, право же, лишь памятуя великую щедрость покойного Гордиана Африканского, решаюсь на такое. Сколько раз по его поручениям возил я зверей в Рим. А какие праздники устраивал покойный, будучи эдилом! Каждый месяц на арену Колизея он выводил никак не меньше ста пятидесяти пар гладиаторов. А бывало, что и пятьсот выведет. Если бы старик захотел, то давно мог бы сделаться Августом. Но он полагал, что жизнь создана для наслаждений и покоя… Другое его мало интересовало. Может, именно потому он и дожил в наше неспокойное время до преклонных лет. Помяните мои слова, многие в Риме прольют по нему слезы… как прежде радовались, когда узнали о его согласии сделаться Августом. Все мечтают о прежних славных временах… Старик Гордиан был последним представителем золотого века Антонинов, не чета нынешнему… – Купец вовремя спохватился и замолчал, ибо явно хотел молвить что-то против императора Максимина.

Однако неосторожность в разговоре заставила его лишь ненадолго примолкнуть. Крикнув несколько указаний двум загоревшим до черноты здоровякам, что правили рулевыми веслами, он вновь вернулся к своим пассажирам и даже самолично заглянул проведать, хорошо ли они устроились в своем закутке. Филимон уже успел дать Гордиану дешевого иберийского вина из запасов купца, и тот пришел в себя. После прощального пира Африканца есть никому не хотелось. Но чашу с вином наполняли исправно.

– Марк Антоний Гордиан… – поклонился юноше Теофан, хотя только что утверждал, что не знает имени своего пассажира, – не сомневаюсь, что у тебя, так же, как у твоего деда и отца, благородное сердце, и ты не забудешь маленькую услугу, которую сейчас оказывает тебе и твоим спутникам ничтожный купец из Селевкии.

– Ты хитрец, Теофан… – Юноша попытался улыбнуться. – Ты знаешь, что по прибытии в Рим меня скорее всего убьют, но все же спешишь выторговать себе толику благ на тот случай, если боги окажутся ко мне благосклонны…

– О, ничуть, ничуть!.. – вновь поклонился Теофан. – Я лишь говорю о том, что твое сердце – такое же средоточие добродетелей, как сердце твоего отца и деда, двух божественных Августов.

– Разве сенат их уже обожествил? – поймал купца на льстивой лжи Марк.

– Несомненно… В будущем… – Теофан весь дрожал и придерживал рукой нижнюю челюсть, чтобы унять громкое клацанье зубов. Купец понимал, что отчаянно рискует, помогая Гордиану. Мальчишка мог погибнуть в ближайшие дни. Но ведь мог и выиграть в отчаянной борьбе, которая ему предстояла.

– Скорее всего, их имена собьют с досок и колонн, а статуи разобьют, дабы навсегда стереть память о них… – Гордиан оскалился – точь-в-точь лев в клетке за его спиной.

– Ты сожалеешь о том, что пока не можешь отомстить? – спросил Владигор.

– Я сожалею, что уже не смогу вести такую же прекрасную жизнь, какую вели мой дед и мой отец…

Мальчик лежал на грязной циновке меж клеток со зверями, будто раб-бестиарий в подвалах Колизея, а бредил о свитках с изысканными стихами, утонченных философских беседах и прекрасных рощах, где девушки в венках из цветов подносили бы ему прохладительные напитки. Если бы его дед и отец не ввязались в опасную авантюру, провозгласив себя императорами, не пошли бы против Максимина, он бы и по сей день безмятежно жил во владениях Гордианов в Африке, окруженный довольством и богатством. Надо только не думать о том, что в Риме по приказу императора-варвара преторианцы убивают всякого, кто превосходит властителя знатностью или умом. Жизнь, изысканная и прекрасная, осталась где-то позади. Она пропала. Провалилась в Тартар. О ней приходилось только жалеть, как и о роскошной библиотеке отца, оставшейся в его доме в Тисдре. Шестьдесят две тысячи книг, собранные для отца его учителем… Библиотеку разграбят или сожгут, как и прочие сокровища, принадлежавшие Гордианам. Что же делать? Двигаться вперед, куда несут морские течения, куда гонит ветер. Там, впереди, – кровь, интриги, схватки с врагами… А ведь можно было бы где-нибудь под сенью вечнозеленых рощ слагать стихи… Впрочем, юный Марк никогда не слагал стихов…

Гордиан поднялся и, выбравшись из закутка между клетками, шагнул к борту корабля. Карфагенский берег синел дымной полосой на горизонте. На черном, почти мгновенно померкшем небе крупными жемчужинами блестели звезды. Теофан сидел на корме. Он тоже думал о чем-то своем, – верно, считал барыши. Слышался мерный плеск весел. Владигор подошел и встал рядом с юношей.

– Говорят, на поле боя была буря… налетела и унеслась, смешав войска моего отца… – сказал Гордиан. – Ты великий халдей, Архмонт, ты знаешь об этом?..

Владигор кивнул.

– Это был гнев богов?

– Это была случайность…

– Неужели на свете бывают случайности? Разве что когда боги спят… или пьяны? Бывают боги пьяны, как ты думаешь, Архмонт?

– Случайность – это когда вмешиваются другие боги, – помолчав, сказал Владигор.

– Что ты хочешь этим сказать?

«В иных мирах», – хотел добавить синегорец, но промолчал.

– В мире много богов кроме тех, которым поклоняешься ты…

– У каждого народа свои боги. Это я знаю… – кивнул Гордиан и, как показалось Владигору, вздохнул с облегчением: не самая страшная новость, что где-то не чтят Олимпийцев. – Я спал… – сказал Гордиан, – и мне приснилось, будто я вместе с Ромулом сосу молоко из сосцов кормящей нас волчицы… А потом Ромул поднял лежащий в траве меч и убил меня. Как ты истолкуешь мой сон, Архмонт?

– Ты станешь Августом… И погибнешь в бою.

Гордиан на секунду задумался.

– Если римский сенат когда-нибудь изберет меня Августом, – сказал он, глядя на тающую вдали полоску карфагенского берега, – то Третий легион перестанет существовать.

– Не самая лучшая клятва для будущего правителя, – насмешливо заметил Владигор.

– А что сделал бы ты на моем месте? – спросил мальчик.

– Я бы отменил рабство…

Гордиан взглянул на него с недоумением, такой нелепой показалась ему высказанная Владигором мысль.

– В твоей стране нет рабов? – спросил он.

Владигор вновь вспомнил пленников в амбаре старика.

– Нет. Во всяком случае, это запрещено. Ни один человек не может распоряжаться жизнью другого…

– Разумеется! Это запрещено и в Риме. Хозяин больше не может убить своего раба… По закону императора Адриана… – Он запнулся. – Но редко кто теперь следует этому закону. Если жизнь свободных граждан висит на волоске, то что говорить о людях, купленных на невольничьем рынке. Хорошо, пусть будет по-твоему. Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, если я стану Августом, то сделаю все возможное, чтобы этот закон Адриана неукоснительно соблюдался.

– Ты не забудешь об этом? – спросил Владигор.

– У меня прекрасная память, как и у моего отца. Я ничего не забываю. Ни добра. Ни зла…

Глава 3
ЛАГЕРЬ МАКСИМИНА

Максимин сидел на складном императорском стуле перед своей палаткой в центре лагеря. Даже сидя, он был выше стоявшего рядом центуриона. Огромная голова императора с низким лбом и глубоко посаженными глазами, казалось, была вытесанной из гранита: нахлобучили на нее седой парик, приклеили короткую бородку, украсили вставками из цветного стекла: бледно-голубыми – для глаз, лиловыми – для губ. Сын его, почти такого же гигантского роста, как и старик, сидел подле. Он был необыкновенно красив, но брезгливая гримаса, постоянно искажавшая рот, портила совершенные черты его лица. Золоченый панцирь его украшали драгоценные камни. Наручи, также покрытые золотом и крупными изумрудами, скорее напоминали женские браслеты, чем вооружение мужчины.

В это утро ожидалась потеха. Только что привезли посланца сената. В провинции он убеждал губернатора признать императорами Гордианов и объявить Максимина врагом Рима. Губернатор был осторожен, отрекаться не стал, велел сенатора схватить и в цепях отправить в лагерь Максимина.

Теперь этот человек в рваной тунике с пурпурной полосой стоял в цепях меж двух солдат. Его черные вьющиеся волосы посерели от пыли, на покрытом потеками грязи лице алели ссадины – при аресте он пытался сопротивляться. Крупные капли пота катились по лицу пленника – всему Риму была известна ненависть «солдатского императора» к сенату. Он сам выдумал заговор сенатора Магнуса и без суда и следствия истребил четыре тысячи человек. Оставалось только догадываться, что же он предпримет теперь, когда мятеж в самом деле имел место. Дрожащим голосом писарь из первой когорты Четвертого легиона прочел найденное при посланце письмо:

«Сенат и народ великого Рима, которых государи Гордианы намеревались освободить от жуткого чудовища, желают проконсулам, наместникам, легатам, отдельным городским общинам, городкам, поселкам и укреплениям благоденствия, которое они сами вновь начинают приобретать. Благодаря покровительству богов, мы удостоились получить в государи проконсула Гордиана, безупречнейшего мужа и почтеннейшего сенатора; мы провозгласили Августом не только его самого, но также – в помощь ему по управлению государством – его сына, благородного молодого человека. Ваше дело теперь – действовать в согласии с нами для того, чтобы осуществить спасение государства, защитить себя от преступлений и преследовать чудовище и его друзей, где бы они ни находились. Мы даже объявили Максимина и его сына врагами народа».

«Чудовище» заревело в ярости и вскочило. Могучие руки вмиг разорвали пурпурную одежду. Потом Максимин обернулся и ударил стоявшего подле него центуриона. От полученной оплеухи тот без сознания рухнул на землю. От второго удара свалился писец, имевший несчастье прочесть злополучное письмо.

– Мерзавцы! – хрипел император, за неимением под рукою ненавистных сенаторов раздавая оплеухи своим приближенным и солдатам.

Потом, выхватив кинжал, он кинулся на сына. Юноша, не ожидавший нападения, грохнулся на землю. Отец упер ему колено в грудь, одной рукой схватил за горло, другую, с кинжалом, занес для удара. Он метил сыну в глаз, но в последний момент тот рванулся, и лезвие лишь рассекло щеку.

– Идиот! Изнеженный слюнтяй! Если б ты отправился в Рим, как я тебе приказывал, эти жирные свиньи не осмелились бы и перднуть без моего разрешения!

Юлий Вер успел перехватить руку отца и отвел новый удар. Двое трибунов и несколько преторианцев повисли на Максимине, как щенки на разъяренном медведе. Пока тот раскидывал наглецов, осмелившихся помешать излиться его ярости, юноша вскочил и бросился прочь. Продолжая рычать и ругаться, Максимин велел принести себе вина и зараз выпил половину амфоры. Утерев рукою рот, он уселся на прежнее место и вновь обрел спокойствие.

– Три года своего правления я воевал! Пока я барахтался в германских болотах и собственными руками душил врагов Рима, эти жирные свиньи только и делали, что устраивали против меня заговоры. Ну ничего, я еще вымажу их в смоле и развешу гореть на улицах Рима.

Тут взгляд его вновь упал на пленника.

– Так что же мне делать с тобой, мразь? – спросил он хмуро. – Распять?

– Это невозможно… – заявил сенатор твердым голосом, хотя и побледнел так, что лицо его из оливкового сделалось серым. – Эта казнь подходит рабам и плебеям…

Максимин скрипнул зубами. Пленник совершил непростительную оплошность – самым опасным было в присутствии бывшего фракийского крестьянина кичиться благородным происхождением.

– В лапы орлу попался знатный петушок, – захохотал Максимин, и ноздри его огромного носа раздулись от гнева.

Он хрипел и фыркал, как пронесшийся добрую милю конь, и пена в самом деле выступила в уголках его губ. Центурион уже успел подняться, и Максимин подозвал его к себе. Пленник не понял приказа, который отдал император, сумел разобрать лишь два слова – «доски» и «пила».

– Ничего, мы устроим сенатору изысканную казнь.

Солдаты принесли две широких доски. Одну из них укрепили на деревянных опорах. С пленника сорвали одежду.

– Ложись на ложе, благородный сенатор, а проще – свинья… – прорычал Максимин.

Пленник не двигался. Солдаты схватили его за локти и поволокли к месту казни.

– Пустите меня! – закричал тот срывающимся голосом. – Я пойду сам… Я не боюсь…

– Отпустите его. Разве не видите, он не боится, – поддакнул Максимин.

Пленник шагнул вперед, но ноги его подкосились, и он упал лицом в пыль. Солдаты подхватили его и подтащили к доске, но тут он их оттолкнул и, собравшись с силами, сам взобрался на свое последнее ложе и вытянулся, закрыв глаза. Сверху его накрыли второй доской. И этот образовавшийся из человеческой плоти и дерева пирог накрепко скрутили веревками. Двое солдат принесли пилу и, повинуясь знаку императора, принялись распиливать доску вдоль. Поначалу лезвие проходило между ног пленника. Лишь изредка зубья задевали кожу, и тогда на песок сыпались покрасневшие от крови опилки. Верхняя доска доходила пленнику лишь до подбородка, поэтому мучители могли видеть его лицо. Пока что оно оставалось совершенно неподвижным, хотя по-прежнему очень бледным. Лишь губы его шевелились. Он просил богов даровать ему быструю смерть, но визг пилы заглушал слова молитвы. Такая забава в лагере Максимина была не в новинку – немало привозили сюда бывших сенаторов и военачальников, консулов и триумфаторов, чтобы, поизмывавшись над ними вволю, казнить…

– Ну как, нравится тебе казнь, благородный сенатор? – захохотал Максимин. – Твоим дружкам из курии я обещаю развлечения не хуже.

Солдаты заржали, но крик жертвы на мгновение заставил их замолчать. Однако затем зрителей охватило буйное веселье. Каждый новый крик обезумевшего от боли сенатора вызывал взрыв хохота. Впрочем, не у всех. Солдаты первой когорты Второго Парфянского легиона наблюдали за казнью хмуро, – они вообще были невеселы со дня начала Германской кампании, ибо им пришлось покинуть жен и детей, а потом и привычный лагерь под Альбанской горой близ Рима, сегодня же вид у них был просто похоронный, а многие из них даже отвернулись, когда на песок хлынул поток крови. Максимину особенно это не понравилось, ибо первая когорта состояла из ветеранов, которые, казалось, должны быть ему особенно преданны. Именно для них он велел конфисковать деньги из казны городов, для них вытащили золото из храмов и перелили драгоценные украшения в полновесные монеты. Спору нет, легионеры устали после долгого перехода, да и запасы продовольствия кончались. Не осталось ни сыра, ни бобов, солдаты довольствовались ячменными лепешками, запивая их простой водой. Некстати Максимину вспомнилась старая солдатская шутка, – впервые он услышал ее в тот день, когда перерезал горло своему предшественнику. Он лично раздавал преторианцам награды, и вдруг один ветеран, ухмыльнувшись, сказал новоявленному Августу: «Когда у преторианцев лица делаются хмурыми, в Риме появляется новый император». Тогда эта фраза показалась Максимину невероятно забавной. Он дал остряку золотой и повторял эту фразу при каждом удобном и неудобном случае. Но сегодня эта шутка уже не веселила его. Ничего, вечером доносчики сообщат императору, что болтают в палатках, и горе тому, у кого длинный язык. К утру крамольника прирежут его же товарищи…

Когда пила дошла до грудной клетки, изо рта пленника вытекла липкая струя рвоты, а следом хлынула кровь. Голова дернулась и бессильно свесилась с досок. Визг пилы смолк. Пленник умер. Максимин нахмурился, хотя губы его по-прежнему продолжала кривить улыбка.

– Не останавливайтесь, ребята, – приказал император. – Многие в Риме меня упрекают, что я истребил слишком много патрициев. Они нагло врут. Напротив, я хочу, чтобы уважаемых граждан у нас стало больше. Из одного я сделаю двоих, правда дохлых… А потом отрубите ему голову – вернее, две головы – и пошлите мой подарок в Рим. Сенаторы, я уверен, обрадуются…

Он ухмыльнулся, представив, как будут визжать от страха эти жирные уроды, получив подарок императора, как будут призывать бессильных богов на помощь. А когда император явится в Рим, вот тогда и начнется главная потеха… Максимин еще ни разу за четыре неполных года своего правления не был в Риме. Ну что ж, уважаемые граждане надолго запомнят его приезд. Император поднялся и направился в свой шатер, приказав префекту разбирать лагерь, чтобы еще сегодня дойти до стен Гемоны. В этом городишке император надеялся найти пропитание для солдат, чтобы двинуться дальше, к Аквилее. Сегодняшняя забава ему понравилась больше вчерашней. Вчера посланца сената травили волками.

Откинув полог, к своему изумлению, Максимин увидел, что в палатке его ждут. Не в его обычае было пугаться и звать на помощь охрану. В свои шестьдесят пять лет гигант мог одного за другим побороть пятнадцать человек и ударом ноги сломать хребет лошади. Не отступать же ему перед каким-то тощим человечком в черном плаще с резным посохом в руках. Презирая умников, император, однако, был суеверен и халдеев если не уважал, то опасался. Он регулярно приносил жертвы богам и верил в приметы. Лишь Сивиллиным книгам не верил, над которыми так трясся сенат.

– Как ты прошел мимо стражи? – спросил Максимин.

– Я мечтал о встрече с тобой, Август. – Человек в черном поклонился не без достоинства. – Мое имя Зевулус, я предвижу будущее… Прими мою помощь, Август, иначе ты не проживешь и месяца…

Максимин нахмурился. Вчера вечером молния расколола надвое копье его сына, а сегодня золоченый щит Юлия Вера загорелся от солнца. Это были дурные знаки для юного Цезаря. А теперь этот безвестный халдей пророчит несчастья самому Максимину.

Зевулус вытащил из-под плаща камень, блеск которого заставил Максимина попятиться к выходу из палатки.

– Сегодня, Август, ты подойдешь к Гемоне. Жители не окажут тебе сопротивления. Их просто-напросто там не будет. А когда тебе понадобится моя помощь, крикни трижды «Зевулус» – и я приду.

Не дожидаясь ответа, Зевулус щелкнул пальцами, густой зеленый дым наполнил шатер императора, и халдей исчез.