Текст книги "Владигор. Римская дорога"

Автор книги: Николай Князев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

– Ого, оказывается, наш друг Теофан попал в самую точку. Неужто умница Мизифей что-то напутал? Надо бы его спросить…

– Это невозможно…

– Впал в немилость? Вот уж не думал… – Филимон растерялся и замолчал, не зная что сказать.

– Мизифей вчера умер.

– Что?.. Погиб?

– Две недели его мучил кровавый понос… Но до последнего дня он пытался исполнять свои обязанности… Лекари сказали, что эта болезнь родилась от гнилой воды… Шесть дней назад ему стало совсем плохо, и я велел войскам остановиться…

Шесть дней ожидания, отчаяния и надежды. Гордиан почти не спал, не отходя от кровати Мизифея. Он послал гонцов в Нисибис и даже в Антиохию за знаменитыми врачами, хотя знал, что те не успеют прибыть. Он молился Аполлону и Эскулапу, но в ответ на его просьбы боги слали лишь дурные знамения.

Гордиан не мог говорить дальше и затрясся от рыданий. Филимон не знал, как его утешить.

В голове вертелось: «Что-то Риму в последнее время не везет…» – но вслух он этого не стал говорить.

– Филимон, я не знаю, что делать… я послал трех гонцов в Антиохию, и – никакого ответа. Мы на полдороге к Церцезиуму, а у нас вообще не осталось продовольствия. Караваны с хлебом как сквозь землю провалились. Солдаты живут охотой… я обещал им вчера, что хлеб скоро будет. Но его нет… Неужели Мизифей был так болен, что ошибся и не отдал приказы о доставке хлеба? Но ведь это должно было быть сделано несколько месяцев назад! Филипп Араб послал новых гонцов. Но армия не будет ждать… Голодный бунт неизбежен. В такие моменты солдаты забывают о всех прежних победах и обещанных наградах и… – Гордиан не договорил, но Филимон и так знал, чем заканчиваются в Риме подобные неурядицы – солдаты перерезают императору глотку и быстренько возвращаются назад, туда, где сытнее и безопаснее.

– Но они же тебя любят… – неуверенно заметил он.

– Любили… – поправил его Гордиан. – Я обещал им хлеб, уверенный, что его вот-вот должны привезти, и нарушил данное слово, пусть и не по своей воле. Мгновенно ничего не стало – ни доверия, ни любви… Зато десятки смутьянов принялись твердить о моей слабости. Я велел их схватить и отослать в Нисибис, но преторианцы не смогли их найти. Я где-то ошибся.

– На войне ошибаются только раз, – к месту ввинтил Филимон. – М-да, положение не из приятных… – Он в задумчивости почесал нос, – Хлеб-то я знаю где. Но вот как побыстрее его доставить…

Гордиан взглянул на Филимона с надеждой.

– Я немедленно лечу в Антиохию. Хлеб у Теофана. Пообещай, что заплатишь ему сверху сотню золотых, и он будет гнать мулов день и ночь. Лишь бы поспеть побыстрее…

– Это бесполезно, – покачал головой Гордиан. – Легионы не будут ждать так долго, сидя на одном месте.

Неожиданно он улыбнулся, хотя эта улыбка походила скорее на гримасу приговоренного к смерти, который вспомнил веселый анекдот.

– Но мы и не будем сидеть на месте, незачем дожидаться хлеба здесь. Гони провиант в Церцезиум прямиком. В походе солдаты будут более послушными – опасность нападения заставит их на какое-то время подчиняться мне. Я велю вспомогательным отрядам обшарить всю округу – должно же найтись хоть какое-то продовольствие… А твой Теофан пусть доставит хлеб в Церцезиум не позднее чем через два-три дня, как мы туда придем.

– Трудноватенько…

– Пусть идет день и ночь, везет хлеб на лошадях – мне все равно! Я заплачу втрое больше обещанного.

– О, тогда Теофан прилетит как на крыльях.

– Привезите хорошего вина, а не то кислое пойло, каким обычно снабжают войска. После первого каравана пусть следует второй, третий. И так, пока не будет в Церцезиуме трехмесячного запаса, как распоряжался Мизифей… А я не устану молиться богам, чтобы они послали нам персов. Битва – вот что нам нужно! И победа!..

– Особенно если она сильно приуменьшит количество ртов. Не мешало бы захватить вражеский обоз. Я полечу сейчас же…

Филимон уже шагнул к выходу и остановился:

– Кстати, если положение твое столь ненадежно, почему бы тебе не отдать ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ мне?

Гордиан вздрогнул:

– Я уже думал об этом… Но дело в том, что ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ исчез…

– Что? Что ты там такое говоришь? Как исчез? Испарился?

– После смерти Мизифея я открыл серебряный ларец, где хранился камень… Ларец был пуст.

Филимон растерянно смотрел на Гордиана:

– Почему камень был у Мизифея, а не у тебя?

– Я был ранен и надеялся, что Мизифей с его мудростью…

– Чтоб у меня отсохли крылья!.. Ты говоришь об этом так, будто тебя украли сотню сестерциев!.. – Гордиан гневно вскинул голову и уже собирался ответить, но Филимон ему не дал: – Ты понимаешь, что это значит? Кажется, мы потеряли все, что могли…

– Я знаю, что моя жизнь висит на волоске, и моя неосторожность и недальновидность были не последней причиной моих неудачах, но посыпать голову пеплом уже не имеет смысла. Я знаю одно – камень украл кто-то из приближенных. И я знаю, что ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ до сих пор в лагере…

– Знаешь? Кто тебе это сказал?

– Я наложил на него заклятие. Архмонт кое-чему успел научить меня. Пока я жив, камень нельзя унести от меня дальше, чем на одну милю. Но… не понимаю почему, я не могу определить точно, в чьих он руках. На расстоянии мили я почти безошибочно знаю, где он. Но стоит мне приблизиться – и я теряю с ним связь, как будто тень ложится между мной и ВЕЛИКИМ ХРАНИТЕЛЕМ.

Филимон задумался.

– Тогда сделаем так. Прежде всего – хлеб… Потом я мчусь к Владигору, и он прискачет к тебе как только сможет. Опять же назначим встречу в Церцезиуме, чтобы не разминуться по дороге. Постарайся не выпустить поганого вора из лагеря.

– Ты решил занять место Мизифея, подавая мне советы? – спросил Гордиан.

– Сделаться префектом претория?.. Это мысль…

– Нет, место первого префекта уже занято. Им назначен Филипп.

– К сожалению, не знаком. Он так же умен, как Мизифей?

Гордиан отрицательно покачал головой:

– Разумеется, нет. Но он мне предан.

– Отличное качество. И главное – редкое…

Когда Филимон вышел из палатки, у Гордиана возникло предчувствие, что он видит его в последний раз.

Глава 5
ЦЕРЦЕЗИУМ

Когда на горизонте показались зубчатые стены Церцезиума, солдаты заволновались – почему-то им казалось, что в этой крепости, стоящей у слияния двух рек, должно вдоволь найтись и хлеба, и вина. Пахнуло влажным воздухом с реки, колонна невольно ускорила шаг. Стены крепости были слишком слабы, чтобы выдержать штурм римской армии, потому после поражения под Нисибисом персы в спешке оставили Церцезиум. Издали казавшийся таким манящим, вблизи городок выглядел просто убого – часть стен разрушена, а крепость разграблена. Стоявший здесь римский гарнизон был перебит во время наступления персов два года назад. Из местных жителей осталось всего несколько десятков человек, и все они высыпали на улочки навстречу римлянам в надежде, что от многочисленного войска им перепадет что-нибудь съестное, – в основном старики или дети, немолодые женщины или увечные мужчины – те, кого персы не надеялись дорого продать на невольничьем рынке. Но римляне ничем не могли им помочь. У жителей были конфискованы несколько чудом уцелевших коз и пара овец, за которых Гордиан велел щедро заплатить. В тот вечер солдаты хлебали жидкий суп, приправленный местными травами. Нечего было и думать о том, чтобы расположиться в полуразрушенной крепости, и лагерь разбили под стенами Церцезиума.

На следующее утро посреди лагеря насыпали земляной вал – трибунал, – и Гордиан поднялся на него в золоченом нагруднике с рельефами, в золоченом шлеме и украшенными искусной резьбой наручах, ибо видом своим хотел напомнить о недавно одержанной победе. Он обратился к солдатам с короткой речью. Его слушали молча. Он напомнил о блестящих победах в Нижней Мезии и еще более блестящей – здесь, в Месопотамии, о том, как малы потери римлян и велики – их врагов. Он говорил о быстрых гонцах, посланных за провиантом, о том, что дает слово доставить хлеб к стенам Церцезиума в три дня и что впереди у солдат много славных дел, а по окончании кампании он обещает всем подарки не только из казны, но и из своих личных средств.

– Эй, Гордиан, неужто ты не все еще продал?! – крикнул кто-то из задних рядом десятой когорты, и по шеренгам прокатился негромкий смех.

– Не волнуйтесь, у меня осталось достаточно, чтобы с вами расплатиться… – в тон шутнику отвечал Гордиан.

В ответ не засмеялись. Возможно, он нашел не те слова, которые могли вселить твердость в сердца легионеров. Юлий Цезарь умел говорить с солдатами. Цезарь ценил человечью жизнь дешево. И за это его любили.

Два или три голоса выкрикнули:

– Будь здрав, Гордиан Август!

Остальные хмуро молчали. Никто не называл больше Гордиана «наш сынок». В полном молчании он сошел с трибунала.

Гордиан отправил часть солдат восстанавливать крепость и несколько отрядов – на разведку по окрестностям в надежде отыскать хоть какой-нибудь провиант. Но солдаты вернулись с пустыми руками. Даже в поселке на берегу реки, на которую возлагались большие надежды, не нашлось ничего – ни рыбаков, ни их лодок – лишь остовы разрушенных хижин. Это все, что осталось от поселения. Несколько рыбин все же удалось поймать с помощью острог, изготовленных из боевых дротиков. Охотники в окрестностях подстрелили десяток диких ослов – не густо для огромной армии. Вряд ли жидкая похлебка смогла бы насытить желудки, пустовавшие уже несколько дней. Гордиан лично не обошел в тот вечер солдатские костры, на которых готовилась похлебка из нескольких кусочков рыбы или мяса вместе с лоскутьями кожи, и в каждый котелок кинул щепоть соли. Соль эта – единственный припас, который у него еще оставался. Соль была самой обыкновенной, но слова заклятия придали пустой похлебке неожиданную сытость, и в тот вечер солдаты улеглись спать довольными. И во сне их не преследовали видения зажаренных на вертеле поросят, не мерещился пышный хлеб, только что вынутый из печи.

Сам Гордиан в этот вечер ничего не ел – свои запасы он раздал раненым и больным еще несколько дней назад. Самому себе внушить чувство сытости он не хотел. Он готов был ждать эти три дня, отказываясь даже от той скудной доли, которая полагалась каждому солдату. Увы, желающих ждать вместе с ним было слишком мало. А еще страшнее было то, что никто не верил в его благородство, зато почти все искали в его поступках или предательство, или тайную выгоду. Его пример никому ничего не мог уже внушить.

Он сидел в своем шатре и размышлял о прошлом величии Рима. В одном бурдюке нашлось немного вина, его хватило чтобы на треть наполнить золотой кубок. Он пил и не чувствовал хмеля. Ему чудилось, что настоящее растворилось бесследно в черном непроницаемом небе, нависшем над лагерем, и теперь оставалось только прошлое, громоздящее одну на другую блестящие победы и бесчисленные ошибки. К будущему хотелось повернуться спиной. Они с Мизифеем так часто говорили о причинах бед, постигших Рим, что он выучил все их разговоры наизусть. Наедине с чашей вина (надо заметить, вино было отличное, фалернское, иного он и не пил) Гордиан подумал, что самая большая беда заключается в том, что год за годом угасают славные древние роды. А крестьяне, прежде готовые защищать свои пенаты, превратились в нищий плебс, которому нечего передать детям, кроме зависти и имени патрона, швыряющего клиентам подаяние. Если время – могучий ствол, то те, кто хранит традиции и гордость предков, – живые волокна этого ствола. Беспощадный рок и людская подлость перерезали их тысячами, и он, Гордиан, – единственное оставшееся в живых волокно. Но разве оно удержит от падения целое дерево? Лишь чудо может вдохнуть жизнь в умирающий ствол… Но для этого надо суметь дотянуться до неба. Гордиан чувствовал, что самую верхнюю точку подъема он уже прошел – там, у Резайны. Именно в тот момент временной поток разделился – теперь он не сомневался в этом. Гордиан вспомнил сон, как он гулял в тени портика с Мизифеем, и мальчик – нет сомнения, его собственный сын – приносил ему шишки… Этот сон уже не сбудется. Никогда. И нет нужды утешать себя тем, что настоящее может быть гораздо лучше…

Он не стал больше пить, а вылил остатки вина на алтарь и долго молился. Но никто не подошел к алтарю, чтобы услышать, о чем молится император. Быть может, он просил мужества. Быть может – чуда… А может, умолял богов поторопить караван с хлебом. Но скорее всего – о том, чтобы еще раз увидеть родной дом и свою жену…

Утром Филипп Араб лично отправился осматривать крепость. Одна из центурий преторианцев увязалась за ним, и гвардейцы принялись орать:

– Будь здрав, Филипп Август…

В одном из крикунов он узнал Кодрата – по шраму, разделявшему лицо на две половины. Когда в воздухе пахнет бунтом, Кодрат непременно вылезает вперед, в другое время его не сыскать – будто в Тартар проваливается, старый плут.

– Надоело, что мальчишка командует нами, – надрывался Кодрат.

– Жрать охота!.. – поддакивали другие.

– Филипп, ты – император!

Араб не одернул их, ожидая, что будет дальше. К небольшой кучке открыто выражающих недовольство никто не присоединился. Подтянувшихся было к преторианцам юнцов неожиданно осадил широкоплечий центурион:

– Хватит орать! Гордиан же поклялся, что скоро хлеб привезут… Коли три дня не можете подождать, так таскали бы жратву на себе… Я прежде таскал – не помер.

– Гордиан хочет переправиться через Евфрат. Мы все там подохнем! – вновь принялся шуметь Кодрат. – А нам обратно в Рим охота.

– Ага, – поддакнул Гавр, – давно Вечный город преторианцы не грабили. Куда как удобно! Гораздо сподручнее, чем топать в Кнесифонт.

Столпившиеся вокруг солдаты захохотали – преторианцев не любили в других легионах за то, что получали они куда больше обычных солдат, а воевали куда меньше и квартировались в столице.

После этой перепалки кричать «Будь здрав, Филипп Август!» перестали. Слова Гавра изрядно охладили гнев многих, и собравшаяся было толпа разошлась.

Филипп проводил хмурым взглядом возвращавшегося в лагерь центуриона.

– Будет время, мы с тобой сочтемся, Гавр… – пробормотал он.

В крепости обстановка была столь же унылая, как и в лагере. Солдаты, хмурые и злые, восстанавливали вал и стены, но работали с неохотой, а кое-кто вообще дремал, расстелив плащ на земле. Центурион, наблюдавший за ними, делал вид, что не замечает лодырей. В таких условиях ни один командир, находящийся в здравом уме, не вздумает пустить в ход розги, чтобы проучить нерадивого солдата, ибо можно тут же очутиться на дне рва с проломленным черепом. Несколько солдат самовольно отправились на реку, чтобы попытаться наловить рыбы.

Но обойти всю крепость Филиппу не удалось – невидимая стена выросла перед ним, и он, наткнувшись на нее, вынужден был отступить. Стена эта была сделана только для него одного – остальные беспрепятственно проходили ее насквозь, не замечая. А перед Филиппом, едва он делал шаг вперед, горячий воздух сгущался и начинал пружинить и гудеть, как медный щит. Араб вынужден был повернуть назад…

Человек в черной хламиде сидел на земле и раскладывал разноцветные камешки. Возможно, камни были полудрагоценными и где-нибудь на рынке в сытой Антиохии за них можно было бы выручить несколько сестерциев. Но сейчас солдаты равнодушно обходили странного человека в черном стороной. Голодных интересовал только хлеб. Когда Филипп поравнялся с сидящим, человек в черном поднял голову, на желтом худом лице глаза вспыхнули, как угли костра под порывом налетевшего ветра. Удивительные глаза – такие бывают только у животных, – черные, круглые, с крошечными белыми серпами белков по краям.

– Здорово ты придумал эту аферу с хлебом, – улыбнулся человек и потянул себя за тощую черную бороденку.

Филипп остановился, глядя подозрительно на незнакомца. Рука его легла на рукоять меча.

– Что тебе надо? – спросил он хмуро и оглянулся, проверяя, не может ли кто-нибудь их слышать.

Преторианцы, следовавшие за ним, отстали – они торговались с каким-то стариком в длинной ярко-красной рубахе и пестрых шароварах. Старик размахивал черными узловатыми руками, щурил то левый, то правый глаз и даже выдирал белые пушистые волосы из бороды в подтверждение верности своих слов. У хитреца где-то было припрятано зерно, и он хотел продать его, но просил слишком дорого.

– Не боишься играть так рисково? – спросил неизвестный.

– Кто ты?

– Я тот, кому ты служишь, – бог Зевулус, и ты поставишь мне алтарь в Риме. Когда вернешься туда в качестве Августа.

– Я уже почти Август.

– Почти… – передразнил Зевулус. – Подводы с хлебом гораздо ближе, чем ты думаешь. И не только хлеб, но и отличное вино. И сыр, и бобы. К исходу третьего дня они будут здесь, как обещал Гордиан, и тогда никто уже не сделает тебя Августом, Араб. Действуй сегодня. Завтра будет слишком поздно.

А упрямый старик все размахивал руками, никак не желая уступать. Кодрат, взъярившись, выхватил меч и всадил его в живот торговцу. Тот выпучив глаза, выдохнул напоследок что-то невнятное и медленно осел в серую дорожную пыль.

– Тот старик тоже хотел слишком многого… – заметил с улыбкой Зевулус. – Но его никто не предупредил, как опасна такая игра.

– В такую ночь не стоит спать, император… – услышал Гордиан сквозь сон чей-то голос.

Может, это боги решили предупредить его об опасности? Но вряд ли у кого-нибудь из богов такой грубый и хриплый голос. И от богов пахнет амброзией, а не кровью и потом, как от солдата.

Гордиан открыл глаза и увидел возле кровати Гавра.

– Как ты попал сюда? Стража тебя пропустила? – спросил он, вскакивая с кровати.

– Возле твоей палатки нет никакой стражи, – странно ухмыльнувшись, сообщил Гавр. – Всех преторианцев как ветром сдуло. Так что я зашел беспрепятственно. Когда-то точно так же стража оставила без охраны шатер Александра Севера. А чем это кончилось, ты знаешь…

Гордиан кивнул – Александр был зарезан, и солдаты провозгласили императором Максимина.

– Они уже кричали «Будь здрав, Филипп Август»?

– Кричали…

– Тогда бунта следует ждать еще до рассвета. Ты можешь привести сюда верных солдат?

Гавр отрицательно покачал головой:

– Никто не придет… Все хотят жрать и потому страшно злы. Они говорят – Филипп старше и опытнее. Пусть командует он. Может, они и не хотят твоей смерти. Но Араб хочет.

– А твоя центурия?

– Преторианцы сначала пришли за мной. Трое из них погибли. Я один вырвался, семерых моих солдат зарубили преторианцы. Я попытался добраться до легата Второго легиона, но его палатку окружили гвардейцы. Я кинулся к тебе.

Так вот почему от Гавра пахло кровью…

– Но хлеб будет завтра…

– Значит, завтра солдаты вновь воспылают к тебе любовью и согласятся умереть за одну твою улыбку.

– А ты?

– Жизнь старого Гавра стоит гораздо меньше тысячи золотых, Гордиан Август… И мне понравилось, как ты насадил на колья персидское войско.

Несмотря на отчаянность своего положения, Гордиан улыбнулся. Он успел надеть нагрудник и вынуть из ножен меч, когда в палатку, как крысы в кладовую, полезли преторианцы. Филипп был среди них, но держался сзади.

– Что это значит? – спросил Гордиан у префекта претория.

– Это значит, что ты больше не император, – объявил Араб, щуря желтые глаза. – Полководец, который не способен накормить солдат, не может больше вести легионы к победе.

– Не ты ли как префект претория должен был позаботиться об этом?

– Я позаботился… – хмыкнул Филипп. – Зерно украли.

– Если ты это знал, то почему не предупредил меня? – В голосе Гордиана послышались твердые звенящие нотки – так звал он солдат, кидаясь в атаку на персидских катафрактариев.

– Какой смысл толковать о государственных делах с мальчишкой?.. – пожал плечами Филипп и повернулся к преторианцам: – Арестуйте его!

– Подождите! – опять возвысил голос Гордиан, и гвардейцы, готовые, казалось, повиноваться префекту, остановились. – Подождите, – повторил он тише и даже с усмешкой, как будто сложившаяся ситуация была лишь забавным недоразумением – не больше. – Давай вновь утром соберем солдат, я выступлю перед ними, успокою их… А тем временем пошлем несколько отрядов навстречу каравану с хлебом.

Один из преторианцев шагнул к выходу из палатки, но Филипп остановил его:

– Стой! Идиот! Если сегодня ты уйдешь, завтра нам всем перережут глотки! Не принимай меня за дурачка, Гордиан, – прошипел Филипп. – Неужели ты думаешь, что я позволю ученику Мизифея выступать перед толпой? Да ты любому задуришь мозги. Возьмите его и отведите в подвал крепости. Живо!

– А может, его прямо здесь?.. – хмыкнул Кодрат, поднимая меч.

– Нет, он мне нужен живым.

Кодрат замешкался – то ли не хотелось ему рисковать, то ли засомневался в искренности слов Филиппа, и Гавр, воспользовавшись заминкой, сделал неожиданный выпад, и полоснул его клинком по открытой шее. Кровь ударил из перерезанных вен, и Кодрат повалился на пол.

– Ах ты, мразь! – Филипп ударил Гавра кинжалом, тот пошатнулся, но не упал.

Тут опомнился от замешательства и Гордиан, – он заколол одного из гвардейцев и ранил в руку второго. Теснота палатки давала ему преимущество – преторианцы не могли нападать одновременно, и он, умело выбирая позицию, ловко защищался.

– Не волнуйся, Гавр! – крикнул он верному центуриону. – Мы их одолеем! Неважно, что их много – они как крысы. А мы с тобой как две ласки. Крысы умеют кусаться. Но они действуют толпой, а ласка охотится в одиночку!

Он с легкостью отбивал удары, но, вынужденный постоянно защищаться разом от двух или трех клинков, не успевал разить. Трое раненых и один убитый – не так уж много, если нападавших больше десятка. Гордиан понимал, что время не на его стороне – вскоре рука его нальется тяжестью и рано или поздно пропустит удар вражеского клинка. И тогда…

– Бедняга Мизифей, – проговорил он, – сказанное слово приходилось на каждый отбитый удар и следующий за ним выпад, если его удавалось чудом сделать, – был-так-умен. Но-был-в-уме-его-один-изъян-он-не-различал-предателей… Ты-отравил-его-Филипп…

Он попытался отыскать глазами своего врага, и эта оплошность дорого ему стоила – меч преторианца мгновенно вспорол ему бедро. Гордиан отскочил назад, отбил удар второго нападающего и в ярости всадил меч между железными полосками его доспеха.

– Хорошо, – проговорил он, уворачиваясь от нового удара, – что на мне красная туника – жаль было бы пачкать пурпур такой дрянной кровью…

В это мгновение три меча почти одновременно пронзили тело верного Гавра.

– Не волнуйся, Гавр, – пробормотал Гордиан, – Харон повезет нас с тобой в одной лодке. Эй, Филипп, не забудь положить мне под язык монетку, а не то моя тень не успокоится, и я буду являться к тебе каждую ночь… – Он шагнул вперед и покачнулся. Раненая нога начинала неметь, и он почти ее не чувствовал.

– Я добью его, – предложил один из преторианцев.

– Нет, он мне нужен живым… Непременно живым, – повторил Филипп. – Не хочу, чтобы сенат называл меня узурпатором. Напротив, мы даже можем обожествить его. Гордиан, хочешь быть третьим божком вместе с твоим дедом и отцом? А? Это я тебе обеспечу…

Еще несколько мгновений Гордиану удавалось отражать натиск бунтовщиков, но потом один из ударов пришелся по правому плечу. И, хотя он не пробил доспеха, но недавняя рана дала о себе знать – пальцы тут же онемели, и Гордиан выпустил рукоять меча. Обезоруженного императора повали на пол и связали.

– Зачем тебе императорский пурпур, Филипп? Хочешь вдоволь насытиться властью? Это никому еще не удавалось.

Филипп изо всей силы ударил Гордиана по губам.

– Таким, как ты, нечего делать в Палатинском дворце, – усмехнулся Филипп, и в желтых глазах его вспыхнули и погасли огоньки, – им самое место в вонючем подвале.

Двое преторианцев завязали императору рот, чтобы он не мог никого кликнуть на помощь, и вывели из палатки. Стоящие у ворот преторианцы сделали вид, что не видят, кого их товарищи выводят за стены лагеря.

Лагерь для солдата – почти что храм. Убийства лучше совершать за оградой.

Через час Филипп сидел в императорской палатке, облеченный в пурпурную тунику, и диктовал писцу послание к сенату:

– «Отцы-сенаторы, неблагоприятное положение в войсках, и в особенности голод, принудили меня принять на себя всю полноту власти. Несчастный Гордиан, и прежде не способный к управлению, теперь, после своего ранения и смерти префекта претория Мизифея, вовсе потерял голову. Сознавая свое бессилие, он стал умолять солдат оставить ему хоть крупицу власти, хотя никто пока не собирался отнимать у него титул и почести, памятуя о заслугах его отца и деда, божественных Гордианов, и речь шла всего лишь о командовании войсками. Но, к сожалению, он повел себя так неумно, вызвал безмерную ярость солдат и был тут же низложен. Я был вынужден принять титул Августа. Пользуясь безмерной любовью, которую наши славные воины испытывают ко мне. Я уговаривал их дать Гордиану под командование когорту, что соответствует его возрасту и военному опыту. Но разгневанные солдаты отказали ему даже и в этом. Дабы оградить низложенного императора от гнева голодающей армии, я велел вывести его из лагеря и поместить в Церце– зиумской крепости. Я позаботился о том, чтобы Гордиан ни в чем не терпел лишения, и решил как можно скорее отправить его в Рим, дабы вы, отцы-сенаторы своей властью разрешили возникшее недоразумение. Но, к сожалению, я не успел этого сделать. От тоски несчастный Гордиан заболел и вскоре скончался…»

Писец поднял голову и посмотрел на Филиппа, но ничего у него не спросил.

– «…и вскоре скончался… – повторил Араб и поправился: – наутро скончался…» Да, конечно же, наутро… – проговорил он в задумчивости и вновь продолжал диктовать: – «Я, горюя об утрате, обращаюсь к отцам-сенаторам с просьбой обожествить Марка Антония Гордиана»… Кстати, пока наш незадачливый вояка еще жив, надо отнести ему кувшин вина, а то он, верно, изнывает от жажды. – Филипп сделал знак темнокожему рабу, сидевшему в углу палатки.

Смуглое тело по-змеиному изогнулось, тонкая рука ухватила ручку глиняного кувшина. Колыхнулся полог, и раб исчез, посланный исполнить волю хозяина…

К полудню в лагерь привезли вино, бобы и хлеб. Теперь возле каждой палатки поднимался дымок – изголодавшиеся солдаты срочно готовили обед. В ярком солнечном свете пламя было невидимым. Воздух, и без того раскаленный солнцем, дрожал от жара многочисленных костров. Солдаты, не в силах дождаться, когда сварятся бобы, хлебали варево полусырым. Вечер сулил поголовный понос и лечение неразбавленным вином. Филипп, проходя между палаток, говорил с притворным сочувствием:

– Эх, солдаты, сколько вам пришлось натерпеться из-за этого мальчишки! Ну ничего, сейчас у вас есть возможность передохнуть…

– Будь здрав, Филипп! – крикнул какой-то ветеран.

Филипп одобрительно качнул головой, ничем не выказав своего раздражения, лишь бросил на ветерана выразительный взгляд.

– Будь здрав, Филипп Август! – рявкнул тот.

Несколько голосов подхватили.

– Будь здрав, Гордиан Август! – неожиданно крикнул солдат с обмотанными грязными бинтами головой.

– А ведь он сдержал свое слово… – сказал другой, да так громко, что, казалось, его голос разнесся по всему лагерю. – Гордиан обещал, что хлеб будет через три дня после того, как придем в Церцезиум… Вот как раз сегодня третий день!

– Верно! Верно! – нестройно подхватили другие. – Да какое вино велел привести! Не какая-нибудь кислятина! А платим за него ровно столько же, сколько платили за ту дрянь, которой потчевали нас прежде…

– Будь здрав, Гордиан Август! – пронеслось меж палаток, теперь уже уверенно, многоголосо.

Верхняя губа Филиппа задергалась – первый признак того, что Араб злится. Редкие черные волосы на макушке заблестели от выступившего пота. Но напомнить о том, что утром его провозгласили Августом, не посмел…

– Гордиан очень болен, – печально качнул головой Филипп, и в его голосе прозвучала почти неподдельная грусть. – Лекари делают все возможное, и я лично принесу жертвы Эскулапу, дабы наш дорогой Гордиан выздоровел.

– Недоумок! – крикнул кто-то из приверженцев Филиппа. – Мы не жрали из-за него столько дней!..

– Гавр говаривал: солдату не привыкать шагать на голодный желудок… – продолжал гнуть свое вояка в бинтах. – Главное, что сегодня сытно.

– А где Гавр? – подхватило сразу несколько голосов. – Что думает Гавр?..

Несколько самых больших крикунов отправились искать мудреца Гавра, как иногда именовали солдаты старого галла, честности которого и здравому смыслу доверяли многие. Араб поспешно ушел в императорскую палатку. А что, если Гордиан не выпил принесенное вино? Что, если он еще жив и здоров? Филипп уже пожалел о своем желании придать смерти Гордиана видимость естественной гибели от болезни.

Едва откинув полог палатки, Филипп увидел Зевулуса. Тот бесцеремонно уселся на раскладной стул с пурпурной подушкой, на котором полагалось сидеть только императору.

– Что-то не так? – осведомился он невинным тоном.

Араб спешно нащупал на груди янтарный кружок.

«Ты меня просто так не возьмешь, – подумал он, усмехаясь про себя. – Я свое получил. А вот ты ничего не получишь…»

– Как тебе нравится императорский пурпур? – спросил Зевулус. – Правда ли, что в нем прохладнее в жару и теплее зимой? Или еще не почувствовал волшебную силу этой тряпки?

– Я не хочу, чтобы тебя здесь видели преторианцы, – сказал Филипп сухо.

– Меня никто не увидит, кроме тебя. И как только ты отдашь мне ВЕЛИКОГО ХРАНИТЕЛЯ, я тут же уйду.

– О чем ты? – Филипп изобразил искреннее удивление.

– О камешке, который должен быть где-то в вещах Гордиана. Но его почему-то нет… Как странно… Где же он?

– Ты говоришь о печати императора?

– Я говорю о прозрачном камне… – Зевулус замолчал и, поднявшись, подошел вплотную к Филиппу. – Разве ты не получил мой приказ завладеть камнем?

– Приказ-то был, а вот камня не было, – раздвинув губы в улыбке, так, что верхние желтые зубы вылезли вперед, отвечал Филипп.

– Камня не было? – недоверчиво переспросил Зевулус.

Филипп почувствовал, что маг буквально ощупывает его взглядом, надеясь отыскать припрятанный волшебный камень. Но янтарный амулет тут же отрубал протянутые к хозяину магические щупальца. И как ни старался Зевулус, камня он обнаружить не сумел.

– Значит, камень в Риме… – пробормотал он.

– Ну разумеется, – вновь улыбнулся Филипп. – Как только я построю тебе храм, ты тут же можешь прибыть на поиски…

Зевулус бросил на него взгляд, полный ярости, и исчез, – лишь по земле растекся вонючий зеленый дым.

– Интересно, зачем этому пройдохе камень? – пробормотал Филипп.

Он даже подумал – не отправиться ли в крепость к Гордиану, чтобы выспросить у него про камень. Но решил, что идти уже поздно. Даже если мальчишка еще жив, то вряд ли он сможет ответить что– нибудь вразумительное.