Текст книги "Владигор. Римская дорога"

Автор книги: Николай Князев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

– Что-нибудь случилось, Гордиан Август? – спросил Векций.

Марк наконец откинул с головы капюшон и поднял голову.

– Мне плохо… – пробормотал он.

– Велеть принести вина?

Гордиан отрицательно замотал головой, – он боялся, что, если выпьет глоток, его тут же вырвет.

– Нас не услышат? – спросил он шепотом.

– Никто…

– Мне нужна помощь… Спаси меня… от НИХ… – Лицо юноши исказилось, как будто он говорил о пауках или змеях.

Векций прекрасно понял, о ком идет речь…

– Завтра… жди… – сказал он, невольно перейдя на шепот.

И вот это долгожданное «завтра» наступило, но никто не пришел. Гордиан по-прежнему был один во дворце, а Сасоний следил за каждым его жестом, словом, вздохом…

– Не соизволит ли мудрейший и любимейший Гордиан Август выслушать одного человека? – Голос Сасония заставил его поднять голову.

– Что за человек? Что он хочет сказать? – Гордиан хмуро взглянул на евнуха, но тот смотрел на него с такой лаской и преданностью, что отказать было просто невозможно.

– Пусть войдет…

Мелькнула мысль, что это может быть посланец Векция, и тогда…

Вошедший, маленький и грязный человечек, не человечек даже, а червячок с огромной лысой головой и водянистыми глазами навыкате, тут же упал на пол и забормотал торопливо:

– Ради сохранения твоей власти, о богоподобный Гордиан Август, я решился сообщить тебе о том, что некто Гай Фурий Мизифей, учитель риторики, произносит непотребные речи и чернит твое имя…

Вместо спасителя явился доносчик.

– Вон! – заорал Гордиан так, что голос его сорвался. – Вон!

Он вскочил с ложа и, схватив старика за ветхую, просоленную застарелым потом тунику, швырнул к дверям.

– Вон!

Старичок как ошпаренный вылетел из кабинета императора.

– О, ты поступил весьма опрометчиво! – покачал головой Сасоний. – Дурные речи – это непременный путь к предательству, а ты…

– Ни одного доносчика, – прошипел Гордиан. – Я же велел: ни одного доносчика не пускать ко мне! И только попробуй не исполнить…

– О, ты не так понял, богоподобный Гордиан Август! – Евнух изогнулся и чмокнул императора в колено, будто перед ним не человек, а божество. – Я пекусь лишь о твоем благополучии. Лучше казнить десять невиновных, чем одного виновного пропустить. Такие люди, как Мизифей, погубят Рим. – И Сасоний вновь наклонился, чтобы чмокнуть колено.

Гордиан изо всей силы пнул евнуха ногой в лицо. Сасоний отер пальцем разбитую губу и с наслаждением лизнул каплю собственной крови. При этом его масленые круглые глаза с собачьей преданностью смотрели на Гордиана.

«Избавиться от него можно только одним способом – убить», – подумал Гордиан.

Сейчас он был уже готов отважиться на подобный шаг – мысль о казни не вызывала у него прежнего отвращения. Но не мог же он в самом деле убить Сасония собственноручно… Где же Векций? Почему он не пришел?! Увы, Гордиан не мог спросить об этом вслух. В присутствии Сасония он боялся даже думать. – кто поручится, что этот пройдоха не может выудить самые тайные мысли из императорской головы и развесить как белье для просушки на веревках. Именно ощущение, что мысли его напоминают застиранную тогу – бесцветны и сомнительной чистоты, – не оставляло Гордиана. Ему так понравилось это сравнение, что он даже решился произнести его вслух. Сасоний после краткого замешательства тут же принялся аплодировать, хвалить Гордиана за изящество мысли и вновь кинулся целовать ему колено. Окружающие вторили на разные голоса. Гордиан и сам не понимал, что за люди толкутся в его покоях, восхваляют прекрасные мозаики с инкрустацией из египетского гранита на зеленом нумидийском мраморе, обмеривают колонны, восхищаются позолотой капителей, драгоценными тканями, сосудами, мебелью, как будто все это появилось здесь благодаря личным заслугам императора, победам на полях сражений, длительным усилиям в организации гражданского управления.

– Доминус Гордиан Август, – подобострастно прошептал Сасоний, – для сегодняшнего пира заказана прекрасная форель. И трое мимов явятся развлечь гостей…

При упоминании о мимах Гордиан поморщился – он уже думал сегодня о них, правда совсем в другом контексте.

– Вот только… Гостей пока только семеро. Я хотел…

Семеро гостей… Пока семеро. Сасоний наверняка хочет подсунуть на обед своего человека. Чтоб его сожрал Цербер со всеми потрохами!..

– Прекрасно. Тогда пригласим сенатора Домиция, – сказал Гордиан с излишней поспешностью. – Он давний друг моей семьи и приятный собеседник. Было бы неплохо, чтобы именно он возлежал на пиру рядом со мной.

Сасоний бросил на императора быстрый внимательный взгляд и, низко поклонившись, тут же принялся с преувеличенной восторженностью превозносить таланты Домиция и проклинать себя за то, что не догадался позвать на императорский пир такого очаровательного собеседника.

Обед во дворце начинался поздно. Солнце уже клонилось к западу, когда император возлег на свое покрытое золотыми тканями ложе, ожидая гостей. Рабы сыпали сверху фиалки и лепестки роз, от густого аромата слегка кружилась голова. Семеро прибыли и заняли свои места, но ложе Домиция оставалось пустым. Подали яйца, устрицы и грибы, а Домиция все не было. Зато Сасоний болтал без умолку. Его любимой темой были пиршества Элагабала, о которых еще помнили в Палатинском дворце.

– Ложа как в триклинии, так и в спальнях у него были из чистого серебра, – закатывая глаза, рассказывал Сасоний. – Он обожал лакомиться верблюжьими пятками, гребнями, срезанными у живых петухов, языками павлинов и соловьев.

– Да, Элагабал был большой причудник, – подтвердил одноглазый старик, приятель Сасония, хитрец, умудрившийся пережить почти два десятка императоров и при этом не потерять своего имущества. – Однажды он позвал на пир восемь лысых, в другой раз – восемь хромых, потом – восемь одноглазых. Я был на этом пиру, – продолжал старик не без гордости. – А еще как-то раз по его приглашению на пиршество явились восемь толстяков, которые никак не могли уместиться втроем на одном ложе и все время падали на пол. Наутро весь Рим только и говорил что об этой потехе…

Старик рассказывал о всех этих нелепостях с таким восторгом, будто это было самое значительное, что он видел за всю свою жизнь.

– Да уж, причуды Элагабала можно перечислять долго, – подтвердил Сасоний. – Интересно, что чем больше мерзостей творит правитель, тем больше о нем говорят. Элагабал запрягал в золотую колесницу голых женщин и разъезжал по улицам, хлеща их плетью, сам тоже раздетый донага. Зачем, подобно Марку Аврелию, скрупулезно вникать во все тонкости управления Римом, если достаточно назначить префектом претория плясуна, префектом охраны – возничего из цирка всего лишь за размер их срамных органов. Допустим, у тебя детородный орган огромного размера – и вот ты уже известен и знаменит. Историки сочинят о тебе множество книг…

– Разве это факты, достойные упоминания в анналах? – спросил Гордиан.

– Достойные… недостойные – какое это имеет значение для императора и патриция? Если милостивый Гордиан Август мне дозволит, я напишу его жизнеописание…

– Нет, – запротестовал Гордиан. – Когда плебей пишет о патриции, то почему-то патриций в его книгах всегда говорит и мыслит как плебей.

– О, разумеется. Я тоже это заметил, – поспешно закивал головой Сасоний, сделав вид, что эти слова к нему не относятся, как будто сенат уже внес его имя в списки патрицианских фамилий.

На серебряном блюде принесли огромную рыбу с пряностями и политую густым соусом. Гости наперебой принялись восторгаться кулинарным чудом. Возлежащий на самом последнем месте толстенький коротышка в съехавшем на уши растрепанном венке визгливым бабьим голосом клялся, что никто не видел ничего подобного со времен основания Рима. А это, как все знают, без малого тысячу лет… и благородному Гордиану наверняка предстоит провести великолепные Столетние игры в ознаменование этого самого тысячелетия… и так далее, и тому подобное… Так вот в продолжение этого благородного и возвышенного тысячелетия ни к столу сенаторов, ни к столу императоров ни разу не подавали такой великолепной рыбы. Срочно послали за нотариусом, чтобы она была измерена и взвешена, а ее гигантские размеры запротоколированы в назидание грядущим поколениям, пусть знают, что только на пиру

Гордиана подавались такие удивительные яства. Тем временем актер хорошо поставленным голосом читал отрывок из «Медеи» Еврипида, и история женщины, убившей своих детей, дабы досадить вероломному супругу, среди чмокающих от восторга и жующих ублюдков начинала превращаться в фарс.

«Они ведут себя так отвратительно для того, чтобы доказать, что в жизни может существовать только грязь и низость и более – ничего», – подумал Гордиан, глядя на смеющееся, блестящее от жирных умащений лицо Сасония.

Вольноотпущенник Домиция явился в самый разгар пира. Дрожа и запинаясь, он сообщил, что его господин не придет. В тот момент, когда сенатор собирался выйти из дома, раб случайно опрокинул на него светильник с горящим маслом, на Домиции вспыхнула тога.

– Какое несчастье! – завизжал толстый коротышка.

– Какое несчастье… – повторил Сасоний голосом Медеи.

– Он еще жив? – спросил Гордиан, и его голос против воли задрожал.

Быстрый взгляд Сасония коснулся его лица, и тотчас насурьмленные веки евнуха опустились.

– Еще жив… – пробормотал вольноотпущенник.

Гордиан отодвинул от себя блюдо с устрицами и поднялся.

– Подать немедленно мои носилки, – приказал он дрожащим от ярости голосом.

Он знал, что не сможет уже ничего предпринять, но не мог оставаться здесь, выслушивая пошлые шутки и глядя на лица людей, которые ему отвратительны.

– Куда прикажешь тебя отнести, Гордиан Август?

– В дом Домиция…

Губы Сасония сложились в плаксивую, страдальческую гримасу, будто он собирался заплакать от непереносимого горя при мысли о несчастье, приключившемся с сенатором. Носилки были поданы, впереди выступали ликторы, хотя император всякий раз требовал, чтобы его сопровождали только четверо преторианцев. Сасоний все сделал с точностью до наоборот – по улицам вслед за императором тащились две контубернии преторианцев, то есть шестнадцать человек во главе с центурионом Медведем, ветераном с огромными, длиннющими ручищами и рыжими, изрядно тронутыми сединой волосами. Из покачивающихся носилок Гордиан смотрел на свои бесчисленные изображения. Однообразные статуи с коротко остриженными волосами, порой с утрированно огромными задумчивыми глазами, нарисованными то серым, то небесно-голубым. Каменные двойники, занявшие пьедесталы Максимина, его необыкновенно раздражали. Сходство повсюду было необычайное, и все же не хватало главного – быть может, той усмешки сомневающегося во всем человека, которую он так отчетливо помнил на губах отца и которую порой замечал в мутном отражении серебряного зеркала, усмешки человека, который никогда не желал власти.

Когда он вошел в дом Домиция, тот был еще жив. Сенатор лежал в атрии на принесенном из спальни ложе, – врач не осмелился тревожить умирающего. К тому же прохладный воздух открытого атрия хоть и ненамного, но все же умалял нестерпимую боль. Тело Домиция представляло собой сплошные язвы – кроваво-красные на руках и лице, черные – на груди. Врач поначалу пытался смазать ожоги жирной мазью, но потом прекратил это бесполезное занятие, решив не доставлять лишние мучения. Клочья обгорелой кожи свешивались с тела. Странно было, что Домиций так обгорел, – шерстяная тога не могла вспыхнуть вся разом…

– Хочешь мне что-нибудь сказать, светлейший? – спросил Гордиан, наклоняясь к умирающему.

– Геркулес… – прошептал тот.

Жизнь, удерживаемая желанием произнести это одно-единственное слово, тут же покинула изуродованное тело…

Несколько мгновений Гордиан стоял неподвижно. Что хотел сказать Домиций? Геркулес умер, когда жена подала ему пропитанную ядом одежду… Тога, вспыхнувшая как факел…

– Позвать кастеляна! – приказал Гордиан.

Слуги, толпившиеся подле, тут же кинулись исполнять приказание Августа. Раба, исполнявшего обязанности смотрителя дома, нашли повесившимся в кладовке…

Гордиан не помнил, когда и как вернулся во дворец. Помнил только пряное вино, которое подавал ему евнух. И то, что в тот вечер он был пьян. На следующий день он велел отнести себя на свою виллу и долго лежал перед своей любимой картиной на «ложе маленького Гордиана». Лисенок исчез. Со времени происшествия в преторианском лагере, когда Зевулус едва не перерезал ему горло на дерновом алтаре, пурпурный звереныш ни разу не появлялся. По-прежнему торчала рукоять кинжала из древесного ствола. По-прежнему поляна была пустой и на зеленой траве алела кровь. Но лисенка не было. Никто больше не хотел разговаривать с Марком Антонием Гордианом Августом.

Владигор и Филимон еще спали, когда кто-то осторожно просунул лезвие ножа в щель и принялся отодвигать задвижку. Звук был настолько тих, что вряд ли человек мог его услышать. Но Владигор различил не звук и даже не дыхание постороннего, он просто ощутил приближение опасности. Когда крышка лаза бесшумно откинулась, он уже был на ногах. Человек впрыгнул в маленькую комнатку и кинулся на Владигора. Пантера и та не была бы более ловкой. Однако удар ножа пришелся в пустоту, зато нападающий рухнул на кровать, где мгновение назад лежал Владигор, заливая одеяло хлынувшей из горла кровью.

– У нас гости? – спросил проснувшийся Филимон.

– Да, причем незваные…

В этот момент снизу послышался шум. Владигор одним прыжком оказался возле лаза. В полутьме он увидел двух человек, взметнувшуюся вверх смуглую руку с ножом. Но рука, так и не сумев нанести удар, упала бессильно. Второй человек, светловолосый и быстрый в движениях, поднял обмякшее тело и побежал вниз. А на его место ступил… ритор Мизифей.

– Я все-таки опоздал, – сказал он, взглянув на Владигора. – Один из них успел забраться внутрь.

– А кто это был?

– Посланец с Палатина.

– От императора? – недоверчиво хмыкнул Владигор.

– Нет, от его секретаря Сасония. Но не волнуйся, гладиатор Векция успел позаботиться о бедняге. Я могу войти?

Владигор отстранился, и Мизифей поднялся в комнату.

– Не слишком удобное жилище, – заметил ритор.

Вслед за ним поднялся светловолосый гладиатор и, ни слова не говоря, стащил вниз второе тело.

– Что он с ним сделает?

– Не все ли тебе равно? – ответил Мизифей вопросом на вопрос. Он бесцеремонно расположился на скамье и принялся рассматривал разложенные на сундуке свитки. – Поучительно изучать жизнеописания Цезарей, но мне интересно, какие же выводы сделаны после такого чтения?

– Я ничего не читал еще, – нахмурившись, сказал Владигор.

– Понятно, ты был погружен в сон, который порой случается с ранеными и который напоминает смерть. Я спрашиваю у твоего друга, который умудрился перетаскать в эту комнату половину Аполлоновой библиотеки.

– Дороги, акведуки, бани… – выпалил Филимон, выпучив свои и без того огромные и круглые глаза.

– Для птицы совсем неплохо. Но маловато, пожалуй, для человека, – улыбнулся Мизифей. – Я знаю, Архмонт, что ты правишь страной, называемой Синегорьем. Что ты думаешь о своем правлении? Твоя страна процветает?

– Я правлю по Совести и Правде.

– Это трудно?

– Очень.

– Я тебя понимаю. И что ты хочешь делать дальше?

– По-моему, ты собирался стать учителем Гордиана, а не моим, – огрызнулся Владигор.

– Разве я чему-то учу тебя? Я просто спрашиваю. Наши страны в разных мирах – мы не способны навредить друг другу. Так что ты можешь быть со мною откровенен. – В прищуренных черных глазах Мизифея блеснул огонек.

Он был слишком умен, чтобы его можно было принять за человека простодушного. Или он и в самом деле был таковым? А хитрость была лишь тенью его ума, как бывает тень у всякого тела?..

– Я хочу объединить четыре братских княжества, – сказал Владигор.

– Твоя страна так мала, что не может выжить в одиночку? Или кто-то хочет завоевать Синегорье?

– Вообще-то нет… Мы постоянно враждуем с Бореей, да и кочевники нам досаждают. Наше княжество ничуть не слабее соседних. Но если мы объединимся, то сделаемся большим, могущественным государством, которое никто не сможет победить.

– Кроме него самого, – уточнил Мизифей. – Рим стонет, раздавленный собственной тяжестью. – В голосе его прозвучала неприкрытая боль. – Если бы мы не растоптали Карфаген, Рим не умирал бы так быстро… Возле свободного человека всегда должен быть свободный человек. Когда рядом одни рабы, душа свободного человека развращается и разум его слабеет.

– Что ты хочешь этим сказать? – продолжая хмуриться, спросил Владигор. – Красивые слова, не спорю, но какой за ними смысл?

– Большая страна – большая армия. Большая армия – огромная сила. Огромная сила – огромный соблазн для любого проходимца, жаждущего власти. А жаждущих власти всегда слишком много. Вспомни Максимина. Он перерезал глотку предшественнику, солдаты назвали его своим избранником. Поверь мне, это случится еще не раз, если не уничтожить зародыш подлости в самом начале. Власть императора огромна. И всегда явится соблазн создать проскрипционные списки.

– Что?..

– Списки людей, обвиненных в государственной измене, которых любой встречный может убить, а голову доставить правителю.

– В моей стране этого не будет! – возмущенно воскликнул Владигор. – Я не только князь Синегорья, но и Хранитель времени. Я не позволю своему миру разрушиться… я…

– Твоя уверенность восхитительна. Но так ли глубоки твои знания, как глубока вера? Я знаю, что ты не простой человек, Архмонт. Ты – бог. Бог, не ведающий своего предназначения. Ненареченный бог, о котором говорилось в свитках Нумы Помпилиума.

– Ты знаешь об этих свитках? – спросил Владигор, вспомнив клятвенные заверения фламина Юпитера, что в свитки, кроме него, не заглядывал никто.

– Я многое знаю. Даже то, что не положено знать учителю риторики. Я знаю будущее. И хочу его изменить. – Он улыбнулся, и его улыбка говорила больше любых слов, – так улыбается человек, проникший во все тайны мира, но не ведающий, как эти тайны передать другим, ибо в сердце его нет фанатичной веры, нет силы, что способна вдолбить идею в головы животных, называемых людьми.

– Ты гадаешь по внутренностям, как гаруспики, или следишь за полетом птиц, как авгуры? – спросил Филимон, торопясь показать свою осведомленность.

– Ни то ни другое – я читаю книги. – Мизифей перестал улыбаться, тон его стал сухим и деловитым. – Я знаю, что ты позавчера видел Гордиана в таверне. Нельзя допустить, чтобы это продолжалось, если мы не хотим, чтобы явился еще один Калигула или Нерон, избавиться от которого можно лишь перерезав ему глотку. Поможем друг другу. Поможем Риму. Не отказывайся. Архмонт…

– Какой помощи ты ждешь от меня?

– Обучи нового Хранителя времени. Только он может спасти Рим.

– Откуда ты это знаешь? Из книг?

– Именно. Некоторые книги похожи на откровения.

– И кого же ты прочишь на роль Хранителя?

– Ты еще не догадываешься? Гордиана…

Владигор рассмеялся:

– Ты хотел стать его учителем, а не я… Нет, мальчишка не подойдет… Обыкновенный аристократ…

Настал черед Мизифея улыбнуться:

– В наши дни в Риме нет «обыкновенных» аристократов. Большая часть сената – выскочки, назначенные тиранами. Или потомки выскочек. Любой тиран прежде всего начинал с уничтожения патрициев и тех, кто смел возвысить свой голос против. Так что настоящий аристократ в наши дни – редкость.

– Пусть так, но в нем не хватает огня.

– Ошибаешься. В нем есть сила, которая на первый взгляд, может быть, и незаметна. Испытай его.

– У меня другие дела.

– Можно узнать какие?

– Он изучает римское право, – встрял Филимон. – С сегодняшнего утра.

– Вот поучительный пример. – Мизифей кивнул на кровавое пятно на постели. – И помолимся богам, чтобы мы не опоздали с нашей учебой.

Владигор раздумывал. Доводам такого человека, как Мизифей, невозможно было противиться. Казалось, ритор опутывает его своими речами, как паук беспомощную муху паутиной. Владигор не ведал, как из этой паутины выбраться. Он уже почти был согласен. Можно сказать, против своего желания и против воли.

– Хорошо, пусть даже он подходит на эту роль, но кроме Хранителя времени нужен еще и ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ. Вашего мира.

– Думаю, что боги позаботятся об этом, – загадочно улыбнулся Мизифей. – Про просьбе царя Ну– мы Помпилиума Юпитер сбросил ему на землю медный щит. Пока этот щит существует, Рим стоит неколебимо. Может быть, и на нашу просьбу Олимпийцы соизволят дать ответ.

В этот момент Владигор ясно почувствовал, что Мизифею заранее известен ответ богов и даже местонахождение камня.

В это утро Гордиан с равнодушием выслушивал речи евнухов. К чему вникать в смысл льстивых фраз, если сказанное не имеет никакого отношения к происходящему за стенами дворца? Его слова тоже не имели смысла, и он говорил лишь для того, чтобы насладиться красотой звучания отдельных фраз.

Он сказал, что хочет построить на Марсовом поле портик длиною в тысячу футов и точно такой же с противоположной стороны, так, чтобы между ними осталось расстояние в пятьсот шагов, и на этом пространстве разбить сады, где будут расти лавры, мирты, буковые деревья, а середину выложить мозаикой и украсить колоннами и статуями, чтобы там было место для гулянья. И еще построить базилику размером в пятьсот футов. А позади базилики – летние термы, которые будут носить имя Гордиана… Он знал, что ничего из задуманного никогда не будет построено, но трудно было удержаться от соблазна представить себе, что все его замыслы осуществлены.

Глядя на Сасония, он думал о несовершенстве власти и ее беспомощности. Это тем, кто бродит по улицам и, надрывая глотку, благодарит императора за подаренные пару сестерциев, кажется, что находящийся на вершине власти всемогущ. Но все его могущество – это возможность содрать живьем кожу с раба, который, наполняя чашу вином, пролил несколько капель на императорскую тунику…

…Раб побледнел и, задрожав, едва не уронил кувшин. Гордиан жестом отослал его – ему неприятно было видеть искаженное страхом лицо невольника. Возможно, завтра этого увальня просто удавят – если так повелит Сасоний. И воспротивиться этому никак нельзя. Получается, что даже над жизнью раба император невластен. Он хотел видеть Домиция. И вот милого остряка больше нет… Разве Домиций был в чем-нибудь виноват? Лишь в приязни к Гордианам.

– Сегодня послали справиться о здоровье Архмонта Меция Гордиана? – спросил Марк.

Ему нравилось называть друга своим именем – это создавало иллюзию, что он не одинок.

– К сожалению, Меций Гордиан умер, – сообщил Сасоний с грустной миной.

– Как?..

– Его сон и так походил на смерть, а сегодня он перестал дышать.

– А мне казалось…

Гордиан замолчал. Значит, он ошибся. И тем вечером в таверне мельком он видел вовсе не Архмонта… Векций предал его, Архмонт умер. Он остался один, окончательно один…

Гордиан в память об умершем выпил чашу до дна.

Тут отворилась дверь, и вольноотпущенник сообщил:

– Гордиан Август, явился учитель, присланный твоей матушкой…

Учитель? Зачем ему учитель? У него уже есть Сасоний, у которого он согласен учиться всему, чему тот прикажет. А в случае отказа одним прекрасным утром или вечером его тога вспыхнет сама собой. Разве у императора есть выбор?

– А как зовут учителя? – насторожился Сасоний.

– Ритор Гай Фурий Мизифей.

– Что?!

Сасоний переглянулся с двумя другими евнухами. На мгновение их лица сделались растерянными. Потом Сасоний улыбнулся, но уже без обычной сладости, и шагнул к Гордиану.

– С прискорбием сообщаю, что я не могу допустить к тебе этого человека. Надо приказать преторианцам немедленно его арестовать. О мой возлюбленный Август! Вдруг этот человек – наемный убийца… или просто безумен!

Ничего не говоря, Гордиан вскочил и, ухватив евнуха за рукав его драгоценной туники из далматинского шелка, дернул вниз со всей силы так, что Сасоний осел на покрытое золотой тканью императорское ложе.

– Я готов умереть, лишь бы защитить тебя, о Август!

– Я убью тебя! – воскликнул Гордиан. От ярости слезы брызнули у него из глаз.

Он вдруг понял, что в этой комнате нет оружия, ну разве что найдется нож у раба-разрезальщика. И он в самом деле кинулся к рабу, который в этот момент раскладывал в вазе фрукты, и заорал:

– Дай мне нож, дай нож!..

Тот ничего не понял, опрокинул вазу, финики рассыпались по ковру…

Гордиан выскочил в соседнюю комнату, служившую ему спальней, и, схватив меч, вернулся назад.

– Ты хочешь убить меня? – воскликнул Сасоний, заливаясь слезами и падая на колени. – Меня, который любит тебя как родного сына, меня…

Гордиан поднял меч. Лицо Сасония запрокинулось. Мокрое, залитое слезами, оно напоминало недозрелый сыр, истекающий соком. Гордиан ударил, но рука дрогнула, – лезвие рассекло лишь кожу над ключицей. Сасоний тихо вскрикнул и повалился к ногам императора.

В этот момент Мизифей вошел в кабинет. Это был человек лет сорока с темными густыми волосами, уже изрядно тронутыми сединой, в белой тоге. А за ним следом… Нет, этого не может быть – Архмонт собственной персоной.

– Приветствую тебя, Гордиан Август. – Мизифей поклонился. – Векций Савин сказал мне, что тебе нужен учитель риторики.

О боги, что он говорит! Как можно вот так в открытую упоминать имя Векция? Неужели он не знает, что случилось с Домицием?

– О нет!.. – застонал Сасоний и попытался подняться с пола, зажимая ладонью кровавый порез на плече.

– Этот человек нам будет мешать, – сказал Мизифей, бросив краткий взгляд на Сасония. – Почему бы тебе, Гордиан Август, не позвать центуриона, который командует сегодняшним караулом во дворце, и не повелеть ему вывести этих людей вон?

– Разве я могу? – пробормотал Гордиан, опешив.

– Ты – император. А преторианская гвардия – твоя охрана.

Неужели так просто? Велеть выйти – и все?

– Куда их вывести? – Гордиан никак не мог опомниться и уяснить происходящее.

– У них есть дом. Пусть идут домой. Если, конечно, суд установит, что они не причастны к убийству Домиция. А у нас есть показания вольноотпущенника, что Сасоний к этому причастен… – В голосе Мизифея зазвучал металл, и Гордиан невольно вздрогнул, а Сасоний, привставший было с пола, вновь шлепнулся к ногам императора.

В этот момент в кабинет вошел центурион. Блеск его доспехов окончательно доконал евнуха.

– Я не хотел… не хотел… пощади… – бормотал он бессвязно. – Домиций – случайность…

Ну вот и все! Выслушав приказ, центурион поднял Сасония и вышвырнул его в коридор. Уже добровольно, спотыкаясь и путаясь в своих шелках, выбежали два других евнуха.

– Как хорошо, что ты пришел, Архмонт… – сказал Гордиан, приходя в себя и принимая прежнюю позу с тем непередаваемым достоинством патриция, которому не нужно выпячивать грудь, чтобы продемонстрировать благородство. – Как я рад, что ты жив.

– Я тоже этому рад.

Гордиан повернулся к Мизифею:

– Сегодня ты дал мне неплохой урок. Но почему ты хочешь стать моим учителем?

– Потому что ты так же равнодушен к пороку, как и к власти. И это уже хорошо. Власть надо любить, как любят жену, – в меру. И никогда ей не подчиняться до конца.

Гордиан улыбнулся. Прямота ответа вовсе не подтверждала прямоты этого человека. Чтобы казаться умным, Мизифею точно так же не нужно было выпячивать свой ум, как Гордиану – свое благородство.

– Как ты думаешь, Архмонт, он будет хорошим учителем? – спросил он с улыбкой у Владигора.

– Сомневаюсь, что в Риме есть человек умнее его.

– Но я… хороший ли из меня выйдет ученик?

– Ты еще даже не ведаешь, чему должен научиться, Гордиан Август, – заметил Мизифей и выразительно взглянул на Владигора.

Гордиан склонил голову, как бы повинуясь неизбежному.