Текст книги "Владигор. Римская дорога"

Автор книги: Николай Князев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Владигор закричал беспечным ловцам рыбы: «Бегите!» Но те лишь махали ему в ответ руками и весело смеялись. Владигор понял, что они все, все до единого, обречены на смерть, и если какое-нибудь чудо их спасет, то этим чудом никак не может быть он, Владигор, ибо у него нет времени, чтобы разъяснить, им, какая на них надвигается беда. Ударив пятками коня, он дернул повод, и умное животное, тоже почуяв беду, понеслось прочь от берега. К счастью, Владигор не спускался с обрыва, но все равно ему грозила опасность – гигантская волна должна была накрыть и скалы. Наконец кто-то из жителей заметил, что стена воды движется к берегу. Оглянувшись в очередной раз, Владигор увидел бегущих в панике людей. Но у них почти не было надежды спастись. Владигор промчался мимо мальчика-пастушка. С десятком коз он стоял на дороге и, раскрыв рот, смотрел на гигантскую, до небес, волну надвигающуюся на него. В придорожной таверне люди обедали, обмениваясь шутками, и не подозревали о грядущей беде. Лишь у коновязи двое испуганных путников напрасно пытались усмирить рвущихся от страха лошадей. Какая-то женщина с корзинкой пустилась было бежать и упала, вокруг нее, кудахча и хлопая крыльями, носились куры. Какой-то парень на рыжей лошади обогнал Владигора и теперь мчался впереди, постоянно оглядываясь.

Сначала Владигор услышал многоголосый человеческий вопль, а потом крики людей заглушил грохот воды. Волна, враз сломав гребень, обрушилась на берег, сметая дома и ломая деревья. Владигору казалось, что его конь, несмотря на шумное дыхание и густую белую пену, облепившую бока, стоит на месте и лишь медленно-медленно перебирает ногами. Вода несла стволы деревьев, ветви, кровли домов, и люди гибли в этом бушующем водовороте.

Еще мгновение – и вода накрыла Владигора с головой, его швырнуло вперед, закрутило, он обо что-то ударился всем телом, а коня потянуло с такой силой, что ременная узда порвалась. Владигора также куда-то потащило, под ним уже не было земли, она исчезла, так же как и небо, – везде была только вода. Его несло и крутило, и напрасно он силился хоть что-нибудь разглядеть – морская вода жгла глаза, и видел он только темно-зеленую муть. Чудом Владигор подался в сторону и избежал столкновения с вывернутыми корнями пальмы. Дерево проплыло мимо него, волоча за собой огромную растрепанную крону, которая змеилась в воде, как человеческие волосы. Повинуясь внезапному наитию, Владигор ухватился за ветви двумя руками и позволил пальме волочить себя следом… Ему казалось, что легкие его вот-вот разорвутся от непереносимого напряжения, и все же он нашел в себе силы не отпускать дерево и плыл туда, куда нес его поток… Но через мгновение Владигор почувствовал, что не может больше задерживать дыхание, что сейчас раскроет рот, чтобы вдохнуть… воду!., она заполнит его легкие и тогда… Он поднял голову. Сквозь рябь бегущей пены увидел красный свет догорающего заката. Он был у самой поверхности. Дерево устремилось вверх вслед за ним, и Владигор всплыл на поверхность.

Ночь он провел лежа на камнях, развесив обрывки туники для просушки на ветках дерева. Все тело его было покрыто ссадинами и синяками. На бедре зияла глубокая рана, оставленная острым суком, который вспорол кожу не хуже ножа. Владигор как мог перевязал рану, завернулся в лохмотья и с рассветом двинулся назад к берегу. На первого утопленника, оставленного на камнях отхлынувшей волной, он натолкнулся через сотню шагов, а потом уже не обращал на трупы внимания. Люди лежали вперемежку с животными, среди обломков мебели и весел, сломанных веток, бревен, кожаных бурдюков, битой посуды. Он брел по осклизлой земле, где клочья травы, листьев и сена смешались с галькой и водорослями, принесенными сюда обезумевшей стихией с морского дна. Владигор подошел к разоренной вилле – волна снесла крышу и вместо нее водрузила на стены здания трирему со сломанной мачтой. Владигор понял, что ему нет никакого смысла возвращаться к морю и, резко повернув, зашагал теперь параллельно берегу, ища взглядом то, что он и боялся, и надеялся увидеть, – бесконечную черную расщелину, этот глубокий порез на лице земли. Расщелины он не нашел, но еще до полудня почувствовал, как земля мягко качнулась у него под ногами, и в такт этому коварному и вкрадчивому движению противно сжался желудок – толчков было четыре или пять.

Владигор вновь шел по следу, теперь менее явному, оставляемому странной тварью с шакальей головой.

Бесчисленные толпы все прибывали и прибывали в Рим. Не имея средств нанять хотя бы комнатенку в дешевом доме, ибо и в обычное время квартиры были страшно дороги, они спали прямо на улицах, в тени портиков, или в садах, а днем наиболее беспечные, получив из раздач императора или богатых патронов несколько медяков, накупали дешевой снеди и отправлялись в термы. Те же, кто в результате землетрясений потерял свой дом и мастерскую вместе с искусными ремесленниками-рабами, осаждали здание сената и Палатинский дворец императора, требуя немедленной помощи. Многим вытащенным из– под завалов врачи ампутировали руки и ноги, и теперь калеки бродили по улицам, выставляя напоказ безобразные обрубки. Рим бурлил, переполненный смутным недовольством. Столица избежала разрушения, но волны людских несчастий захлестнули улицы Рима…

Гордиан, глядя на эту разгневанную, несчастную и униженную толпу в драных лохмотьях, с не меняемыми по нескольку дней бурыми от запекшейся крови повязками испытывал двойственное чувство: с одной стороны, его раздражала их бездеятельность и желание тут же, немедленно, получить помощь из казны, с другой – он испытывал к ним жалость, ибо многие из них в одночасье утратили все. Стихия уравняла попрошаек и торговцев, владельцев огромных домов и их нищих квартирантов. Он отдал приказ префекту охраны составить список всех пострадавших, прибывших в Рим, а наместники в провинциях составляли свои списки. Писцы трудились, скребя стилом по навощенным табличкам, а Гордиан уже пообещал лишившимся крова выдать из казны по три золотых на взрослого и по одному золотому – на ребенка, а также компенсировать хозяевам домов, лавок и мастерских их потери, за исключением рабов. Когда же предварительные списки легли к нему на стол и Мизифей зачитал ему итоги своих расчетов, Гордиан ужаснулся – в казне не было и половины той суммы, которую он обещал. Он почувствовал себя мальчишкой, который сгоряча наговорил неведомо что, а теперь должен отступиться от данного слова… Ему было неловко и стыдно… И почему-то стыднее всего было спрашивать у Мизифея, как поступить, хотя тот наверняка знал выход. Ни слова не сказав, Гордиан вышел из кабинета и направился в комнату Юлии. Но он не нашел ее там. Темнокожая служанка, прибиравшая комнату, поклонившись с грацией дикой кошки, приподняла маленькую, увенчанную множеством хитро сплетенных косичек голову и сообщила, что госпожа в библиотеке.

Юлия сидела в своем удобном плетеном кресле с мягкими вышитыми подушками и скамеечкой для ног и читала очередной свиток. Ее темные пушистые волосы, против обыкновения, были гладко зачесаны вокруг головы, а затылок прикрывала корзинка из сплетенных кос. Эта новая мода не нравилась Марку, была в ней какая-то фальшивая скромность. Он подумал, что в библиотеке они с Юлией проводят времени больше, чем в спальне, и ему стало не по себе при мысли, что когда-нибудь они будут встречаться только в библиотеке, чтобы обменяться парочкой мудрых фраз, как два философа, ведущие бесконечный и бессмысленный диспут. И хотя он крепко поцеловал Юлию в губы, странный образ, созданный его воображением, не исчезал.

Она запрокинула голову и посмотрела ему в глаза.

– За то время, что мы вместе, мы узнали недостатки друг друга, – заметила она. – Теперь нам надо полюбить эти недостатки.

– Тебе это удалось?

– О да! У мудрости и любви гораздо больше общего, чем это кажется на первый взгляд…

Ему показалось, что она догадалась, зачем он явился. Он почти с радостью признался ей в своем поспешном обещании и нелепом просчете. Он верил, что она найдет правильное решение.

– Я поняла это еще вчера, – сказала она, – когда «акта диурна» сообщила о твоем щедром обещании. Тут же, правда, было сказано, что император Тиберий когда-то выплатил погорельцам куда большие суммы, то есть заранее принизили твой поступок.

– Дурные императоры были самыми щедрыми, – заметил Гордиан. – Этого не написали в ведомостях?

– Насмешки над тобою вполне закономерны. Раз ты не требуешь от людей лести, то они тут же принимаются злословить. – Юлия сделала паузу, ожидая ответа Гордиана, но тот молчал. Тогда она продолжала: – А вот все эти частные таблички, которые обожают сплетни и мерзкие подробности, так жадно читаемые в провинциях, уже намекают на то, что тебе не под силу будет выполнить задуманное.

– Может, увеличить налоги и наполнить казну?.. – проговорил Марк таким тоном, будто хотел сказать – вот этого делать как раз и нельзя. – Но этих налогов сейчас никто не соберет – слишком много разрушений и жертв. А еще больше тех, кто изображает пострадавших…

– Миллион золотых – большая сумма, – заметила Юлия. – Мне, не привыкшей к роскоши, она кажется непомерной. Даже для Гордиана, самого богатого человека в Риме, она велика.

– Что ты хочешь этим сказать? Сделать выплаты из собственных средств? Но сейчас у меня вряд ли найдется более полумиллиона сестерциев наличными. А нужно в двести раз больше.

Юлия задумалась на мгновение.

– Когда Марк Аврелий испытывал затруднение в деньгах, он, вместо того чтобы увеличить налоги, устроил на форуме распродажу своего имущества и получил необходимую сумму.

– Продать сокровища нашей семьи? – пробормотал Гордиан в растерянности.

В первую минуту фраза Юлии показалась ему кощунственной. Вещи, которые его отец собирал с такой тщательностью, еще хранящие память о своем прежнем владельце, – все эти драгоценные стеклянные и хрустальные кубки, украшенные золотым узором, шелковые ткани, картины и статуи… Одна мысль о том, что он расстанется с ними, покрыла окружающее унылым серым налетом. Предложение Юлии выглядело почти оскорбительно.

– Мне слишком все это дорого, – проговорил он тихо.

– Тем благороднее будет твой поступок.

Она говорила обо всем этом так легко, будто речь шла о потере какой-то безделушки.

– Мне не нравится твоя прическа, – выговорил Гордиан сухо. – Я люблю, когда ты оставляешь волосы длинными спереди, а сзади собираешь их в сетку. Ту, которую я подарил тебе при обручении, – с двенадцатью изумрудами. – Волосы считались символом чувственности, и Юлия прекрасно поняла его намек.

– Я поменяю прическу, – ответила она кратко.

Гордиан вернулся в кабинет, негодуя то ли на себя, то ли на Юлию, и сказал секретарю почти равнодушно, будто говорил о чем-то незначительном:

– Объяви, что через три дня на форуме состоится распродажа моих вещей. Ткани, кубки, картины, статуи. Мне нужно набрать миллион золотых.

Мизифей, который в этот момент явился с докладом, хотел что-то спросить, но, взглянув на Гордиана, не сказал ничего.

На дороге в Пренесту находилась вилла, принадлежавшая Гордианам. Она славилась красотой и роскошью своих бань, тремя галереями и портиком, который поддерживали двести мраморных колонн – одни с зеленоватым оттенком, как морская волна, другие – белые, с красноватыми пятнышками овальной формы, третьи – розовые, на солнце отсвечивающие золотом. Четвертые были белы, как снег на вершинах Альп. С раннего утра к вилле потянулись повозки из Рима. Они подъезжали пустыми. Рабы, шлепая босыми ногами по мраморным ступеням, торопливо выносили из покоев золотые, стеклянные и серебряные вазы, чаши и бокалы, отрезы золотых и шелковых тканей, тащили серебряные ложа из триклиния и цитрусовые столы, каждый из которых стоил пятьсот тысяч сестерциев. Потом настал черед мраморных статуй. Огромную группу, изображавшую богиню Диану и преследовавшего ее Актеона, уже наполовину превратившегося в оленя, выкатили на деревянных катках. Следом вынесли статуи, которые прежде украшали роскошную купальню, – четыре прекрасные нимфы в объятиях волосатых, козлоногих и дерзко ухмыляющихся сатиров. Статуи смотрели на суетящихся рабов нарисованными глазами и привычно улыбались ярко-алыми крашеными губами. Каменных богов, нимф и сатиров оборачивали в солому и клали на повозки, накрыв поверху мешковиной. Последними вынесли картины, и тоже, обернув мешковиной, погрузили на повозки.

– Что ж это такое?.. – недоумевал раб-управляющий, глядя, как пустеют некогда столь великолепные залы. – Неужто Август будет смотреть на голые стены и возлежать на простых деревянных ложах, когда явится сюда отдохнуть?

– Я бы весь этот бездомный сброд, всех этих потерпевших от стихийного бедствия отправил на войну с германцами или персами – сразу бы и народу сделалось меньше, и не было бы нужды раздавать им деньги, – отвечал другой раб, розовощекий здоровяк с белесыми, коротко остриженными волосами и бычьей шеей.

В его ведении находились бани, почти не пострадавшие от этого добровольного мародерства, если не считать статуй. Даже серебряные краны остались на месте. Гордиан мог лишиться ложа и столов, но не купальни. Бани – это святая святых римлянина после храма, на них никак нельзя было покуситься.

– Хорошо, что нас он не собирается продавать, – грустно покачал головой управляющий. – А по мне, так уж лучше продал бы – совестно принимать хозяина среди голых стен.

– Да кому ты нужен? – засмеялся банщик. – Другое дело – я, меня непременно купит какая-нибудь любвеобильная матрона, такие падки на молодых.

– Мне Гордиан Август уже предлагал свободу, – с обидой в голосе сообщил управляющий. – Но я отказался.

– А вот если бы мне… – мечтательно протянул банщик.

– Копи деньги, – посоветовал старик. – Через пять лет будешь свободен.

– Вот еще! Гордиан мне свободу и так даст!

Глава 2
ФОРУМ ТРАЯНА

С утра народ стекался к форуму божественного Траяна, где, как объявляли вывешенные по всему городу доски, была назначена распродажа вещей императора. Первыми, как всегда, явились люди в драных туниках и плащах из некрашеной шерсти, которые, разумеется, ничего покупать не собирались, но не могли пропустить столь захватывающее зрелище. Десятки повозок еще засветло доставили сокровища на форум, и теперь они были сложены в нескольких арендованных для этой цели лавках. В тени портика огромной базилики Ульпия установили ложа для наиболее знатных и богатых покупателей, чтобы им удобно было наблюдать за торгами. Скульптуры большей частью уже распаковали и водрузили на постаменты, чтобы будущие владельцы могли вволю ими налюбоваться. Великолепные статуи прекрасно гармонировали с базиликой, с ее колоннами из белого, в пурпурных прожилках, мрамора, с завитками коринфских капителей, резными карнизами и барельефами фризов.

Несколько зевак неведомо как взобрались на крышу базилики и расположились на золоченой черепице. Самый отчаянный уселся возле квадриги, тянущей роскошную колесницу. Заметив успех своего товарища, двое других заняли колесницы по краям крыши – запряженные парой, более скромные. Остальные расположились прямо на мощенном каменными плитами дворе форума. Вскоре стали прибывать и будущие покупатели – сквозь толпу, подобно нарядным триремам, проплывали носилки сенаторов и всадников. Каждого толпа приветствовала на свой лад – кого веселыми криками, кого язвительными замечаниями. Лишь хмурого человека с выправкой военного, надевшего в этот день белую тогу, встретили молчанием.

Филипп Араб явился на торги вместе с женой – бледной, хрупкой женщиной с бесцветным лицом и такими же бесцветными волосами. Глаза ее были опущены, будто она тщательно разглядывала дорогу, боясь упасть.

– Ты ничего не собираешься покупать, доминус? – спросила она, по-прежнему глядя в землю, хотя рабы уже успели развернуть шелковые ткани, демонстрируя покупателям сочность красок и блеск удивительной материи.

– Еще чего… – фыркнул Филипп. – Наверняка все будет очень дорого. Клянусь Геркулесом, никогда не видел, чтобы такую дрянь брали за такие деньги!

В этот момент радостные крики огласили форум – прибыли носилки Юлии Транквиллины Гордианы. Она, в легкой белой столе и такой же белой накидке, заняла место в тени портика и тут же потребовала от писца список выставленных на продажу вещей.

Как раз в этот момент огромную, роскошную золотую чашу, украшенную сплетенными в любовной игре фигурками нимф и сатиров.

– Мерзость, – пробормотала супруга Араба. – Как может человек, которого подхалимы именуют «благочестивым», пользоваться такой чашей?

– Не волнуйся, я ее не куплю, – буркнул Филипп и приказал: – Иди, спроси у Юлии, явится ли Гордиан на торги или нет… – и добавил: – Если ты будешь достаточно изворотлива, я куплю тебе кусок шелка.

Жена Филиппа склонила голову и стала пробираться сквозь толпу, по-прежнему глядя в землю, но при этом прекрасно видя все происходящее вокруг.

– Приветствую тебя, прекрасная Юлия Гордиана, – воскликнула она, очутившись возле Юлии.

– Рада видеть тебя, Оталиция. Твой супруг пришел сюда что-нибудь купить?

– Он обещал мне кусок шелка. Но я не знаю, какой выбрать.

– Выбери шафрановый. Он самый лучший. И подойдет тебе.

– А какой взяла бы ты?

– Пожалуй – белый.

– О да, прекрасная Юлия Гордиана, белый цвет – это истинно твой цвет. Ведь ты прекрасна и чиста, как снежные вершины Альп.

Юлия поморщилась:

– Не льсти мне, Оталиция. Я прекрасно знаю себе цену.

– Я говорю то, что думаю. Только чистая сердцем женщина с такой легкостью расстается с подобными сокровищами. Наш обожаемый император – кладезь добродетелей. Отважился на столь щедрый шаг, дабы облегчить несчастия своего народа! Жаль, что его здесь нет. Граждане Рима могли бы поблагодарить Гордиана и пролить слезы благодарности… Надеюсь, что он скоро появится… и тогда…

Юлия бросила внимательный взгляд на склоненное лицо Оталиции.

– У тебя есть какое-нибудь дело к Гордиану Августу?

– О нет, я не смею… Хотелось бы лишь передать пожелания всяческих благ, да хранят его боги.

– Надеюсь, он оценит твою преданность и преданность твоего мужа. Ведь твой муж так же предан ему, как и ты? – Юлия смотрела в упор на Оталицию, но та по-прежнему не поднимала глаз, зато голос ее зазвучал еще вкрадчивее.

– О да, точно так же. Но мне бы хотелось лично…

– Если ты что-нибудь купишь на этих торгах, – сухо отвечала Юлия, – то выкажешь этим искреннюю преданность Гордиану Августу.

Она отвернулась, давая понять, что разговор закончен. Оталиция поспешно попятилась и исчезла в толпе. В этот момент вольноотпущенники сенатора

Векция под радостные крики зрителей забирали роскошную золотую чашу. Юлия нервничала. Она вообще не любила иды, независимо от месяца, – июльские почти точно так же, как мартовские. А в эту ночь ей приснился странный сон. Будто стоит она одна-одинешенька в тени базилики, а рядом с нею на каменных плитах лицом вниз лежит Марк и из-под левой руки его медленно растекается густая пурпурная лужица. Она точно знает, что это Марк, хотя и не видит его лица, она кричит, зовет его, но он не откликается, а ветер завывает на пустынном форуме, и гонит мусор, и поднимает тучи пыли… Юлия проснулась в холодном поту. Дурной сон – дурной знак. Она просила Марка в этот день не покидать дворец.

– Разве в Палатинском дворце редко убивают? – пожал Гордиан плечами.

Они не успели договорить, как прибыл гонец с известием о новых землетрясениях – целые города ушли под землю вместе со всеми жителями и домами.

Тем временем Оталиция вновь очутилась возле супруга.

– Ну и хитрая же тварь. Так и не сказала, придет он или нет… – шепнула она одними губами на ухо Филиппу. – И еще приказала непременно что-нибудь купить во время торгов. Недаром говорят, что ее мать – рабыня-гречанка. Мизифей взял эту шлюху прямо из лупанария.

– Попридержи язык, – одернул ее Филипп. – За такие слова ты можешь дорого поплатиться.

– Надеюсь, не ты донесешь на меня.

– Донесу. Если нас услышит кто-то третий. – Оба они, казалось, забыли, что дела об оскорблении величества больше не рассматриваются.

– Нас не услышат, – заметила Оталиция. – Все орут так, будто этот Гордиан уже сделался богом. Подумаешь, решил продать груду ненужного барахла, которого ни один благородный человек не станет держать дома. Марк Аврелий когда-то сделал то же самое. У этого мальчишки хватает ума лишь на то, чтобы повторять чужие поступки.

Филипп хотел сказать ей в ответ что-нибудь язвительное и осекся – всего в нескольких шагах от него стоял Гордиан. Он был в темном и грубом плаще простолюдина с накинутым на голову капюшоном, в тунике из некрашеной шерсти и солдатских сандалиях. В таком виде прежние императоры обычно отправлялись в притоны. На торги Гордиан должен был явиться, как минимум, в белой тоге, а лучше – в пурпурной, собрать дань положенных криков и приветствий, ту сомнительную накипь восторга, что так легко возникает и не менее легко испаряется с поверхности людского потока. Вместо этого он стоял среди жующего жареные сосиски плебса и наблюдал, как тучные богатеи раскупают сокровища его отца и деда, как чужие рабы тащат на загорелых плечах чернолаковые вазы с золотым рельефным узором, каждая из которых дороже тысячи рабских жизней, ибо пять поколений сменилось с тех пор, как они увидели свет.

– Оталиция, иди и купи какой-нибудь кубок. И не торгуйся, – приказал Филипп жене.

– Но ты же обещал мне шелк.

– Если бы ты узнала что-нибудь путное. А так – иди покупай кубок. – Он сунул ей в руку мешочек с монетами. – А лучше – пару! – крикнул вслед.

Женщина послушно стала проталкиваться вперед, чтобы принять участие в распродаже бокалов из прозрачного стекла, украшенных золотым узором. Лишь только Оталиция исчезла в толпе, Филипп вытащил из-за пояса короткий широкий кинжал.

Дело в том, что, проснувшись сегодня утром, он увидел на полу написанное кровью слово «Август», и рядом лежал кинжал с костяной рукоятью. Это было более чем знамение, это был прямой приказ. В атрии на полу валялась безголовая курица, а пальцы Филиппа были перемазаны засохшей кровью. Несомненно, приказ убить Филипп написал себе сам, но он не помнил, как это сделал и когда оторвал голову птице. А черный медальон Зевулуса раскалился и жег кожу…

– Если все исполнится, – прошептал Филипп, – я устрою в атрии алтарь Зевулусу и принесу ему в жертву курицу…

И вот он шагнул вперед и коротким и точным ударом, почти без замаха, всадил стоявшему спиной к нему Гордиану кинжал под лопатку. Короткая дрожь пробежала по телу юноши, и он упал навзничь, глядя стекленеющими глазами в небо. Капюшон откинулся с его лица, и… Филиппа с головы до ног проняло холодом – он ошибся! Это был вовсе не Гордиан, а какой-то плебей, явившийся поглядеть на распродажу и поразительно похожий на императора – те же юношеские, чуть припухлые щеки, те же густые ресницы и каштановые, коротко остриженные волосы. Но лишь когда лицо его с искривленным в предсмертной гримасе ртом и закатившимися глазами обратилось к Филиппу, тот окончательно понял, что перед ним другой человек.

Араб торопливо оглянулся, проверяя – не заметил ли кто-нибудь его удара. Но зевак интересовала только распродажа, и они не обращали внимания на человека в белой тоге, склонившегося над неподвижным телом плебея. Филипп подхватил убитого под мышки и оттащил в тень портика.

– Парню стало плохо, – шепнул он какому-то старику, который, шевеля губами, считал деньги, собираясь что-то купить.

Старик даже не повернул в сторону Филиппа голову. Араб шагнул в толпу, схватил Оталицию за руку и потащил ее к выходу с форума.

– Я купила кубок, взгляни… он, по-моему, неплох… Надо будет сказать об этом Юлии…

– Скорее! – прошипел Филипп.

И тут он вновь увидел Гордиана, на этот раз настоящего, – он был, как и его убитый двойник, в темном плаще. Теперь Филипп не мог бы ошибиться. Вряд ли найдется в римской толпе еще один юноша с такими же огромными голубыми глазами, печальными и лукавыми одновременно. Не было никакого сомнения – убитый был двойником императора. Парень рассчитывал получить за службу десяток сестерциев, но заработал лишь удар ножа в спину.

А кинжал был все еще спрятан в складках тоги. И приказание неведомого покровителя не выполнено. Черный знак на груди вновь стал разогреваться.

Араб попытался отодрать проклятый медальон, но ничего не вышло – знак Зевулуса прирос к коже. Филипп стиснул рукоять кинжала, и в это мгновение император заметил его.

– Филипп… Я рад, что ты пришел поддержать мое начинание… – сказал он, глядя куда-то мимо Араба, странным, неуверенным голосом – префекту даже показалось, что у него задрожали губы. – Ты что-нибудь купил?

– Да, да, мы купили кубок! – заверещала Оталиция, поскольку Филипп хмуро молчал. – Замечательный кубок!.. Восхитительный…

Гордиан кивнул в ответ и поднял руку, чтобы поправить капюшон плаща, – под складками темной ткани сверкнула позолота чешуйчатого доспеха. Несомненно, броня закрывала не только грудь, но и спину. Филипп подозрительно огляделся. Ага, вот и охрана – рядом с императором два здоровяка в таких же темных плащах, его личные гладиаторы-охранники.

Филипп повернулся и почти побежал прочь, за ним последовала испуганная Оталиция.

Если бы он напал на настоящего Гордиана, то кинжал бы сломался, ударившись о металл доспеха, и Филипп угодил бы в тюрьму. Значит, Зевулус хотел его погубить! Или некто другой подстроил все это? Кто знает, может, Зевулус так слеп, что не увидел опасности? А проклятый медальон на груди продолжал раскаляться, как будто хотел прожечь грудную клетку насквозь.

– Ты так и не взглянул на кубок, – с упреком заговорила Оталиция. – Я заплатила за него пятьдесят тысяч сестерциев…

Услышав подобную цифру, Филипп остановился как вкопанный, даже жжение в груди на мгновение ослабло.

– Что? Ты истратила все деньги?

– А что было делать? Гордиан ничего не продает по дешевке… – И она протянула Филиппу свою покупку.

Тот машинально взял кубок в руки. Выточенный из цельного куска янтаря, он светился на солнце густым медвяным светом. Филипп заглянул внутрь. На дне, раскинув мохнатые лапки, чернел замурованный в янтарь паук… То-то веселился владелец кубка, когда гость, осушив его, замечал на дне черную гадину и, не распознав, в чем дело, брезгливо морщился. Кубок явно стоил гораздо дороже уплаченной суммы.

– Ладно, женушка. В самом деле хороший кубок, – пробормотал Филипп и вдруг почувствовал, что проклятое жжение в груди отпустило.

Медальон остыл. Более того, он перестал по своему обыкновению прилипать к коже. Боясь поверить в случившееся, Филипп дернул за шнурок и беспрепятственно извлек из-под туники знак Зевулуса. Черный кружок тут же притянулся к янтарному кубку, будто внутри него содержалось нечто, весьма приманчивое для магической вещицы. Паук ожил, зашевелились мохнатые лапки, острое жало, высунувшись из янтаря, впилось в металлический кружок, как в жирную муху. У Филиппа от ужаса задрожали руки, он выронил кубок, и тот разбился о камни мостовой.

– Что ты наделал! – закричала Оталиция. – Пятьдесят тысяч сестерциев!

– Замолчи! – прорычал Филипп и, присев на корточки, принялся осторожно разбирать осколки.

Он поднял с земли донце с пауком, оно ничуть не пострадало и было очень похоже на идеально выточенный круглый медальон. Зато знак Зевулуса разлетелся вдребезги, а веревка, прежде настолько прочная, что не поддавалась даже лезвию кинжала, теперь рассыпалась в труху.

– А этот глупый божок Зевулус совсем не так умен, как хочет казаться… – пробормотал Филипп, сжимая в руке янтарный кружок. – Выходит, смертному вполне по силам с ним тягаться! Гордиан перехитрил его, отсрочив свою смерть. И Филипп перехитрит, наденет на себя пурпур, а Зевулус ничего не получит взамен.

Утром, развернув свитки с докладами, подготовленными для его выступления в сенате, Гордиан с удивлением обнаружил, что их шесть, хотя Мизифей говорил лишь о пяти, и один из них они долго обсуждали накануне – эдикт предлагал выбрать во всех провинциях представительства из уважаемых землевладельцев, жрецов и горожан для решения некоторых неотложных дел. Собрания эти должны были заниматься делами провинции, не обращаясь за всякой мелочью к Риму. Им давалось право контролировать действия наместников, а также снижать пошлины и налоги в случае неурожаев или других каких бедствий. Этим законом Мизифей чрезвычайно гордился. Сенат, разумеется, не мог не утвердить его, ибо, запуганный предшественниками Гордиана, редко осмеливался возражать императору. Гордиану же это решение Мизифея казалось слишком сложным и малоэффективным. Но он тоже не стал возражать, ибо допускал, что просто не понимает глубины задуманного Мизифеем. И вот теперь на столе его кабинета лежал совершенно незнакомый свиток, который Мизифей предлагал зачитать в сенате. Гордиан развернул его. Это была просьба открыть Сивиллины книги и прочесть предсказания пророчицы. У Гордиана было право делать лишь пять докладов – значит, от одного, приготовленного ранее, придется отказаться. Поколебавшись, Гордиан отложил свиток с проектом Мизифея об избрании провинциальных собраний – в момент всеобщих бедствий это предложение будет совершенно не к месту и вряд ли кто-либо оценит его мудрость, сочтя унизительной насмешкой гордого Рима над захолустьем провинций.

Гордиан испытывал искреннее сожаление – мудрые эдикты почему-то всегда принимаются в последнюю очередь. Или не принимаются вообще.

Владигор нагнал его возле развалин, заросших диким виноградом. Каменная башня прикрывала фиолетовой тенью маленькую, крытую тростником хижину. Владигор почувствовал близость неведомого врага сразу, как только домик мелькнул одной своей освещенной солнцем стеною среди зеленых кудрей винограда. Полузверь тоже почуял приближение врага, выбежал из своего убежища и остановился на окруженном цветущим кустарником дворике, – оскаленная шакалья пасть и мощный человеческий торс. Впрочем, Анубис, как видно, не слишком полагался на силу своих клыков – в одной руке его был меч, а в другой – острый нож. Возможно, что сначала он хотел снова обратиться в бегство, но тут же понял, что ему не спастись, и решил драться. Вряд ли это существо могло испытывать страх, оно жило другим – желанием угодить своему господину. Анубис стоял неподвижно и ждал, пока враг приблизится. Враг, который преследовал его столько дней и ночей. Владигор спрыгнул с коня, сжимая в руке меч.

– Думаешь сладить со мной, варвар? – оскалился Анубис. – Какая удача! Сегодня я отведаю на ужин свежей человечьей крови.

Владигор не отвечал, и это разозлило человека– зверя.