Текст книги "Кордон"

Автор книги: Николай Данилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

А вот как потом вспоминал бой на Никольской сопке авроровец мичман Николай Фесун:

«Никольская гора покрыта густым кустарником. Партии входили на нее с. разных сторон, врассыпную, и после непродолжительной перестрелки рукопашная схватка закипела по всей линии. Видя наших повсюду, не зная, что в городе нет никакого резерва и по стремительности нападения считая, что имеют дело с неприятелем, превосходном в числе, союзники смешались, смешались тем более, что общего командования у них не было, и, раз заняв гору, они не знали, куда км идти, что делать… В кустах Никольской горы матросы наши настолько же были видны неприятелю, насколько и он им был виден, а если сказать правду, то и самую местность сражения мы вряд ли знали многим лучше, чем знали ее офицеры английские и французские. Никогда не рассчитывая драться на Никольской горе, пробывши недолго в Камчатке, большая часть нас, партионных начальников, 24 августа шла на гору в первый раз…»

На сопке завязался жестокий рукопашный бой. Русские были неукротимы. Они малыми группами яростно бросались на неприятеля, не взирая на его численность. Дрались люди умело и неумело, но все были охвачены высоким патриотическим чувством, единым порывом – прогнать врага со своей земли. Отчаянно сражались моряки «Авроры», «Двины» и флотского экипажа, отличную сноровку в сражении проявили солдаты-сибиряки, не оказалось трусов среди волонтеров города, молодцами действовали охотники-камчадалы. Для солдат из сибирских батальонов не прошла даром выучка в деревне Лонча-ково. Таежные следопыты, впрочем, как и охотники-камчадалы, ловко маскировались, когда надо было пропустить мимо себя врага, метко стреляли из-за укрытий. Встанет солдат за дерево или ляжет за камень и уверенно, как в тайге на охоте, целится, выставив только правое плечо и часть головы – лишь бы видеть неприятеля. Моряк же в бою весь открыт. Он упирается спиной в дерево, широко расставляет ноги и после этого вскидывает ружье для стрельбы, кого-то хочет поразить, превращая себя в удобную мишень. Моряки на суше чаще других гибли от штуцерных пуль.

Рухнул на землю, держась за грудь, старший боцман с «Авроры» Заборов. Свалился рядом с ним рослый мо-ряк-авроровец Каланча. Метнулся было к сраженным

сослуживцам матрос Матренин, но, вздрогнув, остановился. Шатаясь, еще не поняв, что сам ранен смертельно, он приблизился к Заборову, прохрипел:

– Вставай, Сидорыч! Смотри, ядреный корень, как бегут от нас ироды!

Заборов в ответ выпустил изо рта кровавые пузыри. Матренин нагнулся, чтобы поднять выроненное ружье, но силы оставили его, и он, скрипя зубами, ткнулся лицом в землю…

А вокруг смешались красные, синие, белые рубашки и мундиры. Скрежетало железо, гремели выстрелы, взрывались гранаты, раздавались команды и возгласы на разных языках. Никольская сопка обильно поливалась кровью, с ее вершины потекли красные ручейки.

Несмотря на потери, верх в смертельных схватках брали защитники порта. И, казалось, не было такой преграды, чтобы остановила неудержимо рвущихся вперед и отчаянно дравшихся в близком бою русских солдат и моряков. Вскоре Никольская сопка была очищена от неприятеля. Однако десантники, коим благополучно удалось спуститься к берегу, не были вне опасности. Защитники Петропавловска, заняв удобные позиции, вели с вершины сопки губительный огонь. Но англичане и французы с завидным упорством (видимо, выполняли строгий приказ командующего не оставлять павших на месте сражения) подбирали убитых и раненых, тащили их в шлюпки, баркасы, катера. Десантники торопились отвести суда от опасного места. За проворными моряками старались успеть солдаты морской пехоты. Они спотыкались, падали, ползли на четвереньках и бежали по мелководью, ошалело прося не оставлять их на берегу. А петропавлов-цы сверху прицельно стреляли и стреляли по обезумевшей от страха людской толпе.

С кораблей загремели пушки. На вершину сопки полетели ядра и бомбы. Но они не принесли большого вреда – поразить людей мешали деревья и кусты.

– Бабьи судороги! – выкрикнул кто-то из моряков. – Накось, завоеватель, выкуси!

Поняв бесполезность пальбы, адмирал распорядился прекратить орудийный огонь. Вскоре за этим замолкли и береговые батареи. С удалением десантников от сопки стихли ружейные выстрелы. Над портом воцарилась тишина. Глухая, непривычная тишина, от которой зазвенело в ушах…

Завойко приказал протрубить отбой. Окрест огласили зычные звуки горнов, дробный бой барабанов. Губернатор посмотрел на часы: до пополудни оставалось полчаса…

– Братцы! – что есть силы заорал фельдфебель Спылихин. – Да неужто мы отбили такую силищу! Их же было – тыща! А нас – хрен да маленько. – Он по-мед-вежьи обнял двоих стоящих рядом. – Милые мои, отбили! Пригожие, отбили!

Люди, возбужденные боем, не сразу поняли, что сражение кончилось. Однако горны настойчиво трубили сбор. Воины стали сходиться на призывные звуки. Вокруг в разных позах лежали убитые – матросы, солдаты, волонтеры… Вниз с помощью товарищей потянулись раненые, многих несли на ружьях.

Фельдфебель из интендантской службы склонился над мертвым Заборовым.

– Не гневайся, Сидорыч, на меня, – бормотал он. – Зря я обижался на тебя из-за крыс. А сарай с рыбой все равно ведь изверги спалили…

Старик-камчадал с беззвучным плачем оттаскивал от камня убитого немого внука.

– Шагай! Шагай, Европа! – бодро кричал пехотный унтер-офицер, подталкивая прикладом кремневки пленного англичанина. – Отвоевался, завоеватель! Славь Бога, что жив остался. А то, вишь, как оно обернулось…

К месту сбора спешил поручик Губарев. Он триумфально нес на древке синее полотнище, перекрещенное краснобелыми полосами.

– А вот это, братцы, видели? – таинственно спросил он и торжественно добавил: – Сие английское знамя! Гибралтарского полка морской пехоты!

Минутное молчание. У людей сперло дыхание. И удивленные возгласы:

– Их ты! Штандарт бросили!

– Вот это да-а!

– Позорники!

Все с интересом начали рассматривать цветное полотнище с изображением головы льва и земного шара, обрамленного венком.

– Буквы-то не наши. Что там намалевано?

Поручик перевел:

– «Гибралтар. За моря и земли».

– Поди-ка ты!

– Чего захотели? Чужие моря и земли!

– Зубастый зверь!..

Командиры разрешили спуститься всем в порт.

Завойко, выслушав доклады офицеров, горячо поздравил людей с убедительной победой. Он хотел дать кое-какие распоряжения, но священники Иона и Георгий посчитали, что наступил их черед.

– Сослужим, рабы божьи, благодарственный молебен! – прогудел иеромонах Иона.

– Восславим Господа Бога, придавшего нам силу богатырскую и разумение! – вторил ему священник Георгий.

Завойко не возразил: для духовных отцов иногда и губернатор не власть. Это был как раз такой момент, когда ему противиться не хотелось.

Сослужив молебен, люди по указанию губернатора потянулись на Никольскую сопку. Им было велено подобрать и сложить трупы около Озерной батареи. По одну ее сторону положили мертвых защитников порта, по другую – завоевателей. Тут же выросла горка из трофейного оружия: штуцеров, брандскугелей, пистолетов, сабель, кортиков, гранат…

– Посмотрите, ваше превосходительство. – Лейтенант Константин Пилкин подал губернатору бумажку. – Любопытные тут записи. Нашли у убитого английского офицера. Полагаю, что он командовал сегодня первым десантом. На сорочке покойника есть надпись «Parker». Видимо, это его фамилия. В записке указано, что десантников было шестьсот семьдесят шесть.

– Если учесть, – рассудил губернатор, – что у перешейка пять гребных судов дополнительно высадили не менее двухсот человек, то против нас на Никольской сопке дрались сот девять моряков и солдат морской пехоты.

– А сколько же наших было в деле? – поинтересовался Пилкин. – Человек триста?

– Не более, – подтвердил Завойко и предложил посчитать точнее. – В бою на сопке участвовало десять стрелковых партий. У господ Губарева и Михайлова было по пятьдесят человек, у вас, Анкудинова и Арбузова – по тридцать, у Фесуна, Скондракова, Жилкина и Давыдова – по двадцать, у Спылихина – восемнадцать. Вот, Константин Павлович, и вся арифметика.

– Двести восемьдесят восемь нижних чинов и десять командиров, – подытожил Пилкин. – Получается, что нас

на сопке было втрое меньше. А как заморские вояки драпали! Кто бы мог подумать…

– И на сопке, и в целом в эскадре неприятель превосходил нас втрое. Но факт есть факт – наши люди сражались молодецки! – заключил губернатор.

Пилкин обратил внимание Завойко на карандашную пометку на бумажке убитого офицера.

– И как вы думаете, что здесь написано? – интригующе спросил он и тут же перевел: – «Не забыть взять десять ручных кандалов».

– Забавно! – губернатор загадочно улыбнулся и покачал головой: – Вот сукины сыны! Ведь были уверены, что сегодня захватят порт. Любопытно, кому же эти кандалы предназначались?

– Первые, бесспорно, вам, – ответил Пилкин, загибая палец. – Вторые, полагаю, вашему помощнику, остальные, видимо, командирам двух кораблей и шести батарей.

– Возможно, – в задумчивости произнес Василий Степанович. – Удивляет их наглая самоуверенность. Кандалы… Дай завоевателям волю, и они закуют в железо целые пароды.

Примерно через час стали известны потери защитников порта: убитых тридцать один человек, раненых шестьдесят пять.

– Каждый третий, кто был в деле на Никольской сопке, пролил кровь, – мрачно заметил губернатор. – Утрата тяжелая. Но ведь еще придется драться. Надо полагать, штандарт они нам свой не оставят. Сейчас неприятель до крайности озлоблен. Штурм порта непременно возобновит.

Мнение губернатора разделили все командиры.

– А сколько человек мы у них вывели из строя? – поинтересовался поручик Губарев.

– Это сейчас сказать трудно, – ответил Пилкин. – Раненых и трупы они же в основном унесли с собой.

Стали все же подсчитывать. Англичане и французы не успели забрать на корабли только тридцать восемь трупов, в том числе четырех офицеров. Припомнили сколько катеров отвалило от берега с убитыми и ранеными, и получалось, что неприятель в бою 24 августа потерял на сопке не менее трехсот человек.

– Так, господа, и положено, – с серьезной миной попытался узаконить вражеские потери лейтенант Пил-

кин. – Живых их было втрое больше, и в пораженных такой же перевес выдержали.

– Может, и так положено, но мы их порядком положили, – обыграл слова мичман Фесун. – У англичан адмирала не стало. Чего только он один стоит! И корабли изрядно потрепаны. Позорники эти чужеземцы, да и только!

Губернатор и офицеры были уверены, что обозленный неудачей неприятель предпримет теперь более яростный штурм города. А как же иначе? Пусть мал российский порт, но битва за него – престиж воюющих стран.

– А это кто? – подал голос Пилкин.

От порохового погреба к группе офицеров, окруживших губернатора, пьяной походкой шел человек в рваной, обляпанной грязью одежде. Выделывая ногами кренделя, он искал кого-то глазами. Худой и обросший, с впалыми щеками, человек остановился против губернатора и, качаясь, приложил руку к козырьку офицерской фуражки.

– Ваше превосход…во! – хрипло проговорил он. – Выполняя приказ…

– Стиценков! – выкрикнул кто-то.

Это был он. Капитан-лейтенант вытащил из-под кителя большой мокрый пакет с сургучными печатями и дрожащими руками протянул губернатору.

– Откуда вы? – удивленно спросил Завойко.

– Из Усть-Большерецка… Прибыл на шхуне «Восток»… «Аврору» велено – в Де-Кастри…

Ноги капитан-лейтенанта подкосились, и он рухнул на землю, перевернувшись на спину, закрыл глаза.

– Не трогайте его, – приостановил Завойко встрепенувшихся офицеров. – Спит. Человек проделал пешком три сотни верст и, похоже, без продыха… Подать носилки! Пусть отнесут господина офицера домой.

Василий Степанович вскрыл конверт. Прочитав послание, покачал головой.

– Удивительная прозорливость! – произнес он. – Господа, губернатор Восточной Сибири еще раз предупреждает нас о возможности нападения чужеземцев на Петропавловск. Приказывает усиленно готовить порт к обороне.

Офицеры кто улыбнулся, кто покачал головой: им нравился Муравьев – прозорливый и действенный человек.

Петропавловцы, распределив раненых по лазаретам, уложив покойников в ряды недалеко от порохового погреба, разошлись по боевым постам. Им было приказано

расклепать орудия, привести в готовность разрушенные батареи. Командиры делали все, чтобы их люди набирались духовных и физических сил для отражения еще одного вражеского натиска, самого жесткого и, видимо, последнего.

Всю ночь на приозерной площади выли собаки.

МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ…

По поведению неприятеля петропавловцы поняли, что

25 августа решающего штурма порта не будет. Во второй половине вчерашнего дня и ночью от вражеского стана не отделилось ни одно судно, не было большого движения и на кораблях. Оживленная работа началась с утра. Почти одновременно накренились на правые борта «Форт» и «Пайке», притопил нос «Президент», поднял корму «Обли-гадо», мухами облепили матросы грот-мачту на «Эври-дике». До берега доносились глухие удары кувалд о железо, дробное звяканье молотков, стук топоров, визжанье пил. На всех судах латали пробоины, распутывали такелаж, шла конопатная работа.

Немало забот было и у петропавловцев. Артиллеристы на открытых батареях расчищали завалы, всюду приводили в боевую готовность поврежденные пушки, на Сигнальном мысе и на перешейке устанавливали мощные орудия, дополнительно снятые с «Авроры». В нелегкий труд на батареях включились все – солдаты, моряки, волонтеры. Как могли, помогали им женщины и подростки. Тушильную команду, не очень обремененную во время сражения – сильных пожаров в городе не было, – отрядили на рытье двух братских могил: одну для погребения своих воинов, другую – англичан и французов.

По заведенному в порту обычаю, офицеры гарнизона обедали в доме губернатора. Так было до нападения неприятели па Петропавловск. После эвакуации из города семьи Василий Степанович распорядился подготовить под офицерскую столовую помещение купальни, расположенное рядом с Кошечной косой. Несколько дней обеды, похожие на военные советы, проходилп там. Однако 24 августа в новую столовую влетела конгрева ракета. Деревянное строение, превратясь в руины, сгорело. К счастью, в нем в это время не было даже вестовых. Не отступая от прежнего обычая непременно офицерам обедать за общим

столом, Завойко велел отвести под столовую помещение в губернской канцелярии, именуемой в городе с некоторых пор адмиралтейством. Ответственным за торжественный обед в честь вчерашней триумфальной победы он назначил правителя канцелярии Аполлона Давыдовича Лохвицкого, который в минувшее сражение командовал полевой пушкой. Исполнительный и добросовестный чиновник уважал и побаивался губернатора. Он познал его строгость и требовательность с первого знакомства. Как-то Василий Степанович, полистав в канцелярии толстую папку, сделал вывод: «В вашем заведовании нет никакой четкости, сплошная запутанность, бессистемность… С хаосом и неразберихой в документах будем считать, что с сего дня покончили…» Новый губернатор не дал Лохвицкому в оправдание открыть рта. Генерал сразу же подавил своей волей и высоким положением робкого перед начальством чиновника. Тогда управляющий канцелярией всеми фибрами души возненавидел не в меру, как ему казалось, взыскательного генерала. Но прошло время, и Аполлон Давыдович сменил мнение о губернаторе. Что плохого сделал ему Василий Степанович? Потребовал, чтобы в канцелярии лучше велась работа. И правильно поступил. Только от попустительства бывшего начальника Камчатки в ней чиновники работали спустя рукава. Теперь же Аполлону Давыдовичу самому нравится, как поставлено у него канцелярское дело. Что ни спросит губернатор, какой цифрой ни поинтересуется, – пожалуйста, все данные, как на ладони. Кому это не приятно? Давно уже не ругает Завойко Лохвицкого. И не потому, что между их женами завязались приятельские отношения; просто-напросто губернская канцелярия стала тем зеркалом, какое не искажает действительного изображения. Нельзя при таком губернаторе плохо выполнять свои обязанности – не допустит! Василий Степанович не изменился со временем. Он по-прежнему требует неукоснительного выполнения своих распоряжений, кого бы они ни коснулись. В этом, может, и есть положительное качество, сила правителя Камчатки. Сделай он послабление, убавь внимание, и любое заведование на полуострове может быть захламлено и запущено так же, как когда-то было с главной канцелярией. Не все понимают губернатора, по-разному к нему относятся офицеры и чиновники, гарнизонные дамы и женщины города. Но ведь и он не солнышко, всех не обогреет. Можно объяснить, почему Завойко именно

так, а не по-другому относится к тому или иному человеку. Однако Аполлону Давыдовичу, наверное, никогда не догадаться, отчего так резко обострились отношения Василия Степановича со своим помощником Александром Павловичем Арбузовым. Неприязнь друг к другу генерала и капитана 1 ранга в самое трудное для петропавловцев время людям порта не понять. А сами-то, Завойко и Арбузов, интересно, как расценивают свои поступки? Баранами уперлись лбами. Такое упрямство пользы никому не принесет. Аполлон Давыдович исподволь за ними наблюдает. Губернатор, отрешив помощника от всех должностей, на днях сделал уступку – позволил Арбузову вернуться во флотский экипаж, однако недовольства к нему не убавил. Вот и сегодня Василий Степанович, распорядившись организовать торжественный обед, не сказал, кого конкретно на него пригласить. А как в этом случае поступить Аполлону Давыдовичу – позвать Арбузова или в суматохе дел «забыть» обратиться лично к нему? На нескольких обедах Александр Павлович не присутствовал и никто не спросил – почему. Но сегодня, 25 августа, губернатор подчеркнул, что сбор офицеров будет необычным – траурное поминание погибших и торжество по случаю вчерашней знаменательной победы. «Приглашу господина Арбузова персонально, – решил Аполлон Давыдович. – В такой день и Василий Степанович сделает вид, что так оно и должно быть…»

Капитана 1 ранга Лохвицкий подкараулил недалеко от своей канцелярии.

– Весьма сожалею, – сухо ответил Арбузов на приглашение, – но быть на званом обеде сегодня не могу. Любезно передайте генералу, что в это же время я обещал разделить трапезу с пострадавшим в сражении инженер-поручиком Константином Осиповичем Мровинским. Надеюсь, губернатор посчитает причину достаточно уважительной, чтобы не осудить на сей раз мое отсутствие.

– Причина у вас весьма уважительная, – согласился Аполлон Давыдович и облегченно вздохнул. Он сделал все от него зависимое. На возможный чей-то вопрос, почему не присутствует господин Арбузов, устроитель торжественного собрания со спокойной совестью ответит: «Приглашал, однако-с…» Но если такого вопроса даже не последует, он во всеуслышание уведомит присутствующих на обеде: «Александр Павлович выразил сожаление, что не может разделить компанию по важным обстоятель-

ствам…» И никто никого не осудит: человека приглашали, но тот по уважительной причине присутствовать не может. – Это, господин Арбузов, благородно с вашей стороны, – возвышенно сказал Лохвицкий. – Больные нуждаются в большем внимании, чем здоровые.

– Извольте, любезный, распорядиться, чтобы кушанье нам подали в малый лазарет, отведенный для раненых офицеров, – попросил Арбузов.

– Непременно доставим, – живо отозвался Аполлон Давыдович. – Туда же ныне просил обед и князь Дмитрий Петрович Максутов. Он намерен откушать в компании с братом, Александром Петровичем. Там же со вчерашнего дня безвыходно находится и корабельный доктор господин Вильчковский.

– Вот, видите, какое приятное собрание! – нарочито бодро произнес Арбузов и, помолчав, спросил – Александр Петрович уже принимает пищу?

– Утром сказывали, что пока ничего не ест, все время просит пить.

– Рана у него трудная, – в раздумье сказал Арбузов. – Я видел безжизненно бледное лицо князя, когда его несли по берегу. Каюсь, грешным делом, подумал, что люди по растерянности спутали лазарет с мертвецкой.

Лохвицкий болезненно поморщился.

– Слава Богу, жив, – удовлетворенно проговорил он. – И память, сказывают, не терял. Мужественно вел себя при операции. Кусал без стона губы да иногда крестился здоровой рукой. Какой веселый, приветливый и энергичный был человек! И надо же именно ему, общему любимцу, попасть в такую беду…

– Смерть в сражении косит людей без разбора, – сочувственно проговорил Александр Павлович. – Нервозный неприятель во время атаки стреляет беспорядочно и даже редкий хладнокровный стрелок не всегда поражает намеченную цель. Заряды чаще попадают в того, в кого и не целились. А вот об Александре Петровиче этого не скажешь. По нему корабельные батареи палили…

– Судьба играет человеком, – заключил Аполлон Давыдович. – Боюсь, что завтра прольется крови больше, чем вчера.

– Чему бывать, того не миновать, – неопределенно ответил Арбузов. – Завтра или послезавтра неотразимо быть последнему смертельному сражению. Его исход не предвиден. Сегодня живы, и тем будем благодарны не-

предсказуемой судьбе. А с нашим обедом извольте вестовых поторопить. Я сейчас же направляюсь в офицерский лазарет.

– Доставят без промедления, – пообещал Лохвицкий. – Иду распорядиться.

Аполлон Давыдович заспешил к канцелярии, а Александр Павлович неторопливо двинулся по тропке в гору, к недавно отстроенному деревянному домику.

В это время Завойко в своем кабинете в присутствии лейтенанта Пилкина, неплохо владеющего английским языком, и писаря губернской канцелярии допрашивал пленного моряка с нашивками младшего начальствующего состава. Рослый десантник лет двадцати пяти с типичным лицом англосакса сообщил свои фамилию и имя, назвал корабль, на котором служит, и высокомерно добавил, что на вопросы, касающиеся военной тайны, отвечать не будет. Не услышав от генерала настойчивого требования давать показания, пленный, обнаглев, выставил свои ультимативные требования: или его немедленно отправят на фрегат «Пайке», что смягчит наказание губернатору при падении порта, или русскому начальнику не избежать смертельной казни. Англичанин безапелляционно заявил, что Петропавловск на днях, безусловно, будет повержен, в чем темные азиаты могут не сомневаться. А пока он, случайно плененный, ждет лояльного отношения и разумного решения генерала – вернуть английского моряка на свой корабль.

Завойко, с интересом выслушав перевод, грустно улыбнулся.

– Каков гусь! – произнес он. – Сколько в этом европейце спеси и чванливости. Типичный представитель до наглости самоуверенных завоевателей пытается нас запугать и что-то даже продиктовать. А ведь он, похоже, на самом деле уверен, что Петропавловск будет повержен. Эго давно и крепко вдолбили ему в голову. Пообещайте, Константин Павлович, заносчивому моряку возможное возвращение в эскадру. Скажите, что мы готовы в любое время вернуть всех пленных, англичан и французов, если адмирал Фебрие де Пуант взамен отпустит пятерых наших матросов.

– Нет! – категорично ответил за командующего эскадрой унтер-офицер. Он с неуступчивой хмуростью взглянул на генерала исподлобья и повторил – Нет! Условия будем ставить мы.

– Допрашивание прервем, – принял решение Завойко. – Догадываюсь, что этот англичанин, оказавшийся в момент рукопашной в кустах сопки, не видел повальной гибели десантников. Проведите, Константин Павлович, его без конвоя к Култушному озеру, покажите трупы, трофейное оружие, по дороге расскажите, сколько изуродованных тел увезли с берега гребные суда. Может, после этого унтер-офицер не будет вести себя сентябрем и развяжет язык. Он, понятно, многого не знает, однако кое-что уточнить через него не мешало бы…

После «прогулки» англичанина с русским морским офицером возобновлять допрос надобность отпала. Как и предполагал Василий Степанович, пленный, увидев скопище погибших сослуживцев, сваленное в беспорядке трофейное оружие, заметно сбавил пыл. Услышав от лейтенанта, как и сколько добралось десантников до своих кораблей, англичанин растерянно спросил:

– Вы говорите правду?

– Чистосердечно, как моряк моряку, – доверительно ответил Пилкин. Унтер-офицер был удручен и подавлен гибелью людей, с которыми сроднила долгая и трудная морская служба. Насупленный пленник в трупах распознал многих, а когда остановился около лейтенанта Паркера, его лицо исказилось в плаче.

– Он мой родственник, – всхлипывая, пояснил англичанин. – У него на родине остались жена и пятеро детей. Сколько там будет слез! Ужас!

– У них тоже есть семьи, – Константин Павлович показал рукой на трупы защитников порта. – Родители, жены, дети, братья, сестры…

Пленник разговорился. Он подтвердил, что лейтенант Паркер командовал десантом, в котором было около семисот человек, моряки и солдаты морской пехоты, собранные с разных кораблей, а численность последнего пополнения не знал. Унтер-офицер, откровенно признался, что никто в объединенной англо-французской эскадре не ожидал такого отчаянного сопротивления россиян у берегов Камчатки. И если при жизни контр-адмирала Дэвида Прайса у моряков была уверенность, что Петропавловский порт несомненно падет в несколько часов, то после его смерти и первых баталий у многих появилось сомнение: а сдадут ли его русские вообще?

Пилкин поинтересовался, когда и при каких обстоятельствах погиб адмирал.

– Он застрелился, – последовал ответ.

Константин Павлович недоверчиво посмотрел на-плен-

ника.

– Вы уверены?

– Да.

И англичанин в подробностях рассказал, когда и как это произошло. Унтер-офицер знал и то, что адмирал Феб-рие де Пуант и старшие офицеры старались зачем-то скрыть от экипажа самоубийство командующего союзной эскадрой. Они утверждали, что Дэвид Прайс выстрелил случайно, якобы заряженным пистолетом задел за портупею. Но все ведь произошло на глазах комендоров нижнего дека. Они видели, как адмирал вытащил пистолет из шкафа и уверенно подставил дуло к сердцу…

– Поразительная новость! – вырвалось у Пилкина. – Наши люди видели, как хоронили адмирала. Мы считали, что он погиб во время орудийной перестрелки.

Самоубийство Дэвида Прайса подтвердили и другие пленные. А легкораненый француз, помещенный в общий лазарет с русскими, рассказывая через переводчика о сражении 20 августа, поведал о любопытном случае, в который поверили все солдаты и матросы. Не будет же раненый европеец ни с того, ни с сего нести русским небылицу! Француз сам видел английского матроса Вильяма Бреффа, который, будучи вестовым, общался с покойным адмиралом. Дэвид Прайс, лежа на смертном одре, поймал пробегавшего вестового за руку и, подтянув к себе, проговорил на ухо: «Передай, матросик, адмиралу Феб-рие де Пуанту, что русские порт не сдадут. Пусть прекратит бессмысленное сражение и, пока не пролито много крови и не разрушены корабли, уводит эскадру домой». На прощанье покойник по-отцовски крепко обнял матроса и поцеловал.

От удивительного рассказа француза у всех раненых вытянулись лица и только переводчику, статскому советнику губернской канцелярии Анатолию Ивановичу Заруд-ному, почему-то стало весело. Не разубеждая, а значит, и не разочаровывая религиозных людей низшего чина в наивной выдумке, он восторженно произнес:

– И до чего же прозорливый адмирал Дэвид Прайс! Умница! Вот только неизвестно, внемлет ли его совету новый командующий, воинственный Фебрие де Пуант…

Слух о самоубийстве английского адмирала быстро обошел порт. Восприняли его защитники Петропавловска

по-разному. Одни усмотрели в необычном случае душевную надломленность командующего эскадрой, первым понявшим, в каком труднейшем положении он оказался у берегов маленького порта, над которым русские и не помышляют поднять белый флаг; другие были явно разочарованы, узнав, что адмирал погиб не от выстрелов с береговой батареи; третьи услышанному не верили, утверждая, что Дэвида Пр айса сразил снаряд, метко пущенный с Сигнального мыса или Кошечной косы. К последним относился и капитан 1 ранга Арбузов.

– Какую чепуху мелят в порту! – раздраженно говорил он офицерам. – Кому надо утверждать такой вздор? Застрелился! Неприятелю выгодна эта версия, он ее легковерам и подбросил, чтобы принизить метких и доблестных русских артиллеристов. Я не могу поверить, чтоб человек смелый, благородный, каким был английский адмирал, решился на самоубийство, и без всякой на то причины. Ересь! Сказки для детей. Мы его ухлопали.

С Арбузовым, зная его неуступчивость и настырность, офицеры не спорили.

Новый деревянный домик, в одной половине которого разместили Александра Петровича Максутова и Константина Осиповича Мровинского, а в другой, отгороженной наглухо, – двух раненых мальчиков-кантонистов, пах свежим тесом, мхом и оконной замазкой, Арбузов, входя в офицерскую половину, лицом к лицу столкнулся с корабельным доктором Вильчковским. Тот полушепотом, но настоятельно потребовал, чтобы посетитель не утомлял длинными и серьезными разговорами раненых, которые нуждаются в абсолютном покое. Капитан 1 ранга отмахнулся от медика, как от мухи.

В помещении со скромной мебелыо – две кровати, приставленные к ним низкие тумбочки с керосиновыми лампами-молниями, обеденный стол и шесть стульев, – кроме доктора и раненых офицеров, был Дмитрий Петрович Максутов. Он, пристроив стул к койке брата, что-то спокойно рассказывал. С приходом капитана 1 ранга помещение оживилось. Поздоровавшись с Дмитрием Петровичем и Константином Осиповичем за руку, Арбузов легко и комично пожал второму Максутову босую ногу. Это вызвало улыбку даже у Александра Петровича. Он, видимо, желая показать, что его здоровье не так уж безнадежно, высвободил из-под простыни руку и перекрестился.

– Бог милостив, – донесся тихий голос. – Всевышний

оставил мне правую руку. Могу креститься, а скоро, наверное, сумею и писать.

– Правой все сумеете делать, – заверил Арбузов. – А больше ничего не повредило?

– Господа, я вас предупреждал, – без промедления вмешался Вильчковский. – Александра Петровича трудными разговорами прошу не утомлять. Если возникнут вопросы по части его здоровья, обращайтесь ко мне. Лечащие врачи лучше пациентов знают их состояние.

– Ох, уж эти доктора! – подал недовольный голос Арбузов, не любивший выслушивать замечания. – Никогда им не угодишь! – Он взял стул, сел рядом с Мровин-ским и заговорил так, чтобы слышали все – Маленькую, но любопытную новость, Константин Осипович, я вам сообщу. Из Сероглазки нонешней ночью баба в порт к мужу лесом пробиралась. В темноте провалилась в яму и дрюпнулась… Представьте – села верхом на спящего медведя! Здоровенный косолапый выманул с ней наверх и распластался, сдох со страху. Баба пришла в порт с медвежьей шерстью в руках. Заикой сделалась. Кулаки ей едва разжали.