Текст книги "Литература мятежного века"

Автор книги: Николай Федь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 50 страниц)

Уже в ранних произведениях "деревенской прозы" было видно, что описание крестьянской действительности не заключает в себе никаких положительных идеалов и носит резко преувеличенный характер изображения отдельных теневых сторон действительности. Своеобразный провинциализм сказался и на попытке возвести местные традиции, так сказать, в общенациональный ранг, а равно и в позиции самих авторов, которые, нащупав болезненный нерв деревенской жизни, не стали исследовать его природу, а предпочли описание факта анализу сути явления.

Писатель Анатолий Знаменский проницательно заметил, что в "Привычном деле" Белов воспроизвел "истоки", "первопричины" "растительного" до некоторой степени бытия"18. При всей любви к деревне ни Распутин, ни Можаев, ни Залыгин так и не смогли подняться до смелого утверждения народных идеалов, до глубокого художественного анализа сельской реальности. Их невидящий взор скользит мимо глубинных процессов действительности. Не будем за это порицать сочинителей – каждому свое. Как некогда сказал Овидий, пусть не хватает сил, но само желание заслуживает похвалы.

Из множества произведений, посвященных крестьянской проблематике, выделяется повесть сибирского писателя Евгения Суворова "Не плачь, ястреб" (1983 г.). Она увлекает духовной активностью и нравственной высотой образов крестьян, призывом к совестливости и добру. Вместе с тем ее главному герою присуще достоинство и жизнестойкость... Вся жизнь Ивана Федосова и его жены Марьи связана с землей. Сколько помнят себя, в них как бы жил птичий щебет и тревожный крик ястреба, звучали таинственные шорохи сибирской тайги; их волновали искрящееся золотыми колосьями поле и речка Индан – то полноводная и говорливая, то закованная льдом и приутихшая. Теперь уже не вспомнить, как начиналась их трудовая деятельность, но работали они не покладая рук и в первые годы коллективизации, и в войну, и после, в мирное время, когда снова появились трудности, которые во что бы то ни стало надо было преодолевать. Труд заполнил всю их жизнь, и не оставалось ни времени, ни охоты заниматься праздными пустяками; труд учил их уму-разуму, душевной чуткости, пониманию природы. "Ивана оглушил птичий гам, он долго стоял и слушал, удерживая бадью с водой на краю сруба, ему казалось: на заимку прилетели все птицы от самой Шангины, Исаковки и Артухи, чтобы сообщить Ивану, что сегодня началось лето. Поднялось солнце, птичий базар примолк, и теперь можно было различить тихие и радостные голоса птиц, продолжавшие славить приход лета". Наблюдая за деревьями, которые для Ивана все равно что люди, вслушиваясь в их стоны, скрипы, вздохи, он вдруг скорбно подумал, что и они с Марьей "похожи на засыхающие лесины, никому не нужные, а может быть, им никто не нужен?!". А кажется, это было вчера: неповторимая в своей красоте Марья, увлеченный колхозными делами и всегда веселый Иван. Но с тех пор много воды утекло: прошла молодость, не стало Татарска, хозяйство укрупнили, а сельчан перевезли в новую колхозную усадьбу. На старом месте остались только Иван да Марья, взвалив всю тоску об исчезнувшей деревне на свои плечи.

Так и прожили они вдали от людей двадцать лет. Жизнь в лесу не могла не отразиться на их характерах, мировосприятии и психическом складе. Особенно на судьбе Марьи. Дни и ночи, недели и месяцы, годы и десятилетия стали для Марьи сплошным потоком времени, на фоне которого уже ничего и не волнует ее. Она пребывает как бы в ином мире, в ином духовном измерении, отчего людей, их дела, заботы и радости воспринимает равнодушно и безучастно – они чужды ей. Совсем иное влечет Марью. Ей хорошо теперь, когда она говорит с коровой, с поросенком, с курами, с собакой, у которой нет имени, или с печью, когда в ней горят, потрескивают дрова, когда закипит кастрюля или чайник и просят отодвинуть скорее от сухих и жарких дров. Нельзя без волнения и печали читать о том, как она вместе с Иваном выбирается из заимки, чтобы наконец зарегистрировать свой брак в загсе: "Она старалась идти: впервые за много лет она шла без ведра или корзины, без косы, без граблей и вил, без веревки, чтобы принести сена, не катила пустую или груженую тележку или санки... Ничего не надо было делать! Она шла, стараясь подражать Ивану, – идти и не замечать за собой, что идет, но у нее ничего не выходило".

Что же Иван? Чем чаще сталкивается он с разными людьми, чем пристальнее всматривается в окружающий его мир, тем крепче задумывается над смыслом бытия, над жизнью современника. И тогда к нему, честному труженику, приходят вопросы, которые терзают его душу, лишают сна и покоя: нужны ли они с Марьей кому-нибудь или, может быть, им никто не нужен? Можно ли сделать людей искреннее, сердечнее, добрее? А если можно, то как? Тут есть над чем задуматься: с одной стороны, социализм несет людям свободу, равенство и справедливость, а с другой – жизнь властных структур начинает управляться погоней за материальным обогащением, личное затмило общее... Иван Федосов хочет сам и непременно теперь решить эти сложные вопросы и предлагает свой способ восстановления справедливости в обществе. Корыстолюбие, праздность, равнодушие он отвергает как зло и, таким образом, утверждает необходимость построения отношений между людьми на новых началах. Их-то Иван и демонстрирует перед изумленными руководителями района. Он предлагает колхозу (а не частному лицу, проблема выходит далеко за рамки конкретного случая!) все, что по крохам собрал за свою трудовую жизнь – все без остатка. Конечно, Иван понимает, что его десять тысяч – это малая толика в бюджете богатого колхоза, всего лишь капля в общем материальном достатке, но не в этом дело. Для Федосова важно совершить абсолютно бескорыстный поступок, который, по его убеждению, станет общим потрясением, своего рода нравственным уроком для тех, кто во главу угла поставил личную корысть, предпочел материальный комфорт духовному началу. Такое решение пришло к Ивану не вдруг, оно явилось результатом всей его жизни, итогом напряженной внутренней работы. Разумеется, рост сознания длинный и трудный процесс, его не решить одним заходом. Но то, что Иван пришел к осознанию этой жизненно важной проблемы своим путем, отчетливо увидев в ней острое социально-нравственное содержание, свидетельствует о духовной зрелости простого крестьянина.

Председатель колхоза Сухарев иного мнения. "Ты думаешь, Иван Захарович, колхоз нуждается в твоих десяти тысячах? За деньги должны думать о тебе лучше?" – "А почему бы нет? Это свои кровные, а не какие-нибудь... Это деньги не мои, а ваши... Они только у меня находились, – пояснил Иван. – Да и то не у меня, а в сберегательной кассе". – "Когда ты это придумал, Иван Захарович?" – спросил Георгий Алексеевич. "Я над этим думал всегда. Но также будет правда, что я это придумал недавно". Председатель смотрел не на Ивана, а куда-то дальше, и на миг Ивану показалось, что он здесь лишний... Праздник, о котором мечтал Иван, не получился!" Действительно, праздник не получился, идея Ивана лопнула, как мыльный пузырь, – его поступок восприняли как странный, а Ивана сочли некоторые за... сумасшедшего. Мы снова видим его на заимке с Марьей, он в некотором замешательстве, но не потерял самообладания и веры в людей, да и последнее слово за ним, человеком из народа.

О многих фактах и событиях судит он глубже тех, кто с высоты своего служебного положения (кто "этажом выше", как говорит персонаж одноименного рассказа Е. Суворова) снисходительно смотрит на Ивана. Вежливо, но твердо возражает он председателю колхоза Сухареву, считающему, что "мнение у нас должно быть одно", а по мысли Ивана, лучше, если у каждого свое мнение при общих задачах и единых устремлениях к большой цели.

Жизнь и впрямь неласково обошлась с Иваном – и люди его не поняли (не приняли его дар), и не оставляет его страх за судьбу заимки, и Марья озлобилась на него. ("Мы с ним, – сетует он, – можно сказать, родня: ястреб чуть зазевался, его подстрелят, и мне тоже ухо остро держать приходится".) Однако сердце чует народную правду, которая питает его жизненную энергию и чувство собственного достоинства. "Все Иван выдержит, все стерпит, вступает он в яростный мысленный спор с председателем колхоза. – А как иначе, как по-другому сделаешь? Сковырнут тебя, как кустик бульдозером, и скажут потом, что так и было... Не-ет, надо покрепче упираться, твердо стоять на земле, чтоб видно было, что ты стоишь, а не лежишь! Не торопись, Георгий Алексеевич... на лопатки меня все равно не положишь! Я не какое-то там перекати-поле, я – хозяин!" Он имеет право сказать так – человек, навсегда связавший свою судьбу с землей, пронесший через всю свою жизнь горячую любовь к красоте природы и немало сил отдавший во имя ее сохранения. Недаром жар души Ивановой увлекает сердца людей, являет собой тот "скромный русский огонек" (Н. Рубцов), который вселяет надежду, зовет, напоминает о родной земле.

* * *

Несмотря на нестерпимо жестокие реалии современной жизни, иные писатели-деревенщики продолжают сочинять о крестьянине в старых доперестроечных категориях. В который раз пьяненький беловский мужичок проклинает колхозный строй и идею социальной справедливости, и слышатся все те же слезливые причитания – несчастных распутинских старух, обиженных властью, и т. д. Словом, время как бы остановилось, образовав вокруг себя окаменелую действительность, погруженную в пустоту. На этом следует вкратце остановиться.

Для нынешней литературы вопрос времени звучит с особой остротой, ибо является не только своеобразным камертоном жизни, но и отражением авторских идеалов, если таковые имеются. В словесности девяностых годов наметилась тенденция размывания времени – оно теряет свои очертания и конкретное содержание, а события и персонажи утрачивают ощущение дыхания жизни. Ибо осуществление творческого замысла реально лишь в контексте конкретного времени, о чем свидетельствует опыт всемирной литературы. Разумеется, нельзя упрощать проблему – художественное время не совпадает с историческим. Реальное время неотвратимо и вместе с тем непрерывно и слитно, хотя движение событий предстает в нашем сознании как бы раздробленным: прошлое, настоящее, будущее. При этом для каждого поколения современность предстает неким организующим звеном, связующим "цепь времен". Только художнику дано право вольно обращаться со временем – останавливать, поворачивать вспять или ускорять его бег. В искусстве давно известны способы "растягивать", "останавливать", "убыстрять" движение истории, либо прихотливо сочетать временные планы и временные пласты. Художник имеет дело с условным временем. Между тем в отличие от условного времени искусства, реальное время не может "останавливаться", "сжиматься" или "расширяться", однако может наполняться и уплотняться крупными событиями, которые в конечном счете определяют известные переломные периоды в истории человечества... Итак, создавая особую, сложную эстетическую структуру реальности, писатель по своему усмотрению обращается со временем. В отличие от музыки, говорящей о времени как таковом – по словам И. Ф. Стравинского, музыка "упорядочивает отношения между человеком и временем", – литература отражает данное конкретное время, обусловленное обстоятельствами и местом бытования образов. Но если время расплывается, теряет свои очертания, то, естественно, весьма затруднительно определить условия, в которых пребывают персонажи, равно как и позицию автора, что приводит к искажению жизни.

В первой книжке "Нашего современника" за 1999 год опубликован рассказ Валентина Распутина "Изба". Вчитаемся в текст, примем во внимание не отдельные образы или сцены, а всю картину изображенной действительности. Одинокая немолодая женщина, надрываясь, обустраивает перевезенную на новое место избу, а после еще двадцать лет мыкает горе и умирает. Оставшаяся после нее изба начинает жить своей жизнью, и, как сообщает автор, "каким-то макаром из последних сил... держала достоинство и стояла высоконько и подобранно". Более того, "и в остатках этой жизни (избы. – Н. Ф.), в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры". (Тонкий намек на историческое обобщение.) Что же люди? Распутин изображает пассивных, бездуховных людей, неспособных осознать себя как человеческую личность даже в мире своих собственных переживаний. Муж Агафьи, в насмешку прозванный Чапаевым, задолго до войны пропал "смертью бестолковой", дочь "попала под безжалостные жернова городской перемолки, спилась и умерла", сама же Агафья под тяжелым грузом забот утратила интерес к жизни, "рано плюнула на женщину в себе, рано сошли с нее чувственные томления". Есть еще двое несчастных – это Катя и Вася: "тихие, навсегда испуганные, нуждающиеся в сочувствии", пропойцы и бездельники, лица коих превращаются "от постоянного жара в головешки". Никому из них не приходит в голову какая-нибудь мысль, не посещает их даже обыкновенная человеческая эмоция.

Так совершается растворенность человеческой личности в повседневности и постепенное умертвление воли в атмосфере умственной деградации и низменных инстинктов. Даже внешне персонажи напоминают "братьев наших меньших": "Вася Горчаков, сутулый, неразговорчивый парень с длинными, постоянно тревожными руками и с втянутой в плечи большой головой"; "Стеша, Васина жена, мясистая и медлительная восемнадцатилетняя деваха (...) постоянно морщилась (...) напрягая большие открытые ноздри, и вздрагивала чутко, по-животному, с пробегающей по всему телу дрожью". Жуть какая-то!

Но вернемся к вопросу о времени в рассказе. Когда разворачиваются события? В какое время складывались судьбы персонажей? Автор подталкивает читателя к мысли, что в течение советского периода. И кажется ему, будто "изнашивается весь мир – таким он смотрелся усталым, такой вытершейся была даже и радость". Муторно на душе становится от соприкосновения с распутинской действительностью, где отсутствует даже надежда на какое-либо просветление. Неужто и впрямь единственным прибежищем людских сердец осталась полусгоревшая изба бабки Агафьи, символизирующая, по мысли литератора, едва ли не судьбу всей России?

И тут, естественно, встает вопрос: есть ли у Распутина идеалы? Дабы не вызвать кривотолки на этот счет, подчеркнем, что речь идет не об идеальных образах или приукрашивании действительности, а об идеале как отношении к жизни. При этом не забудем, что истинность взглядов писателя наиболее отчетливо проявляется в его художественных произведениях – в остальном возможна личина. Он не может просто вообразить и воплотить идеалы в образах, они должны жить в нем, являться его сутью, пафосом его творчества, а для этого требуется еще что-то, кроме художественного дарования. И глубоко прав мудрый Леонид Леонов: "Настоящий, большой писатель может родиться из большого человека. Ведь литература – это мышление, следовательно, писатель это мысль, а мысль – производное от сердца, разума и гражданской совести; это. большая любовь к своей стране, это желание не получать, а давать, это путь человека, на которого с особой ревнивой надеждой смотрят миллионы граждан. Обывателю и ремесленнику в литературе делать нечего, кроме расхожей журнально-газетной поденщины"... 19

Итак, есть ли у Распутина идеалы, или он стыдливо скрывает их по причине нестыковки с действительностью или шаткости взглядов на жизнь? В приведенных ниже воспоминаниях героини о старине, пожалуй, заключается главный пафос повествования: "... она хорошо помнит, как в детстве жгли лучину и полуночничали возле камелька, как трещало, брызгая искрами, смолье и по лицам собравшихся возле огня играли колдовские всполохи. Ну как тут было на вечорках не подать начин песни, как было не подхватить ее, печальную и сладкую для сердца, и не растаять в ней до восторженного полуобморока, не губами, не горлом выводить слова, да и не выводя их вовсе ничем, а вызваниваясь, вытапливаясь ими от чувственной переполненности (...) Души, сходясь, начинали спевку раньше голосов. Считается, что душа наша, издерганная, надорванная бесконечными несчастьями и неурядицами, израненная и кровоточащая, любит в песне тешиться надрывом. Плохо мы слушаем свою душу, ее лад печален оттого лишь, что нет ничего целебнее печали, нет ничего слаще ее и сильнее, она вместе с терпением вскормила в нас необыкновенную выносливость. Да и печаль-то какая! неохватно-спокойная, проникновенная, нежная"...

Прошлое прекрасно и в надрывной печали, а настоящего и вовсе нет. Время давно остановилось не только для героини, но и для автора.

Между тем жива народная душа, несмотря ни на что! Русский народ обладает здоровым оптимизмом и волей к достойной жизни, что отражено и в его песенном творчестве. Вспомним хотя бы искрометные песни "Вдоль по Питерской", "Дуня-тонкопряха", "В темном лесе", "Эй, ухнем... ". Тут нельзя не сказать о том, что в нашей песне отразилась живая история, исполненная, по словам Гоголя, "красок, истины, обнажающая всю жизнь народа". Вслед за Пушкиным тема песни возникает у Гоголя, когда он пишет о судьбе России, и является воплощением жизненной энергии и высокой духовности. Вообще русские писатели, начиная с Радищева ("в них найдешь образование души нашего народа") вплоть до Шолохова, слышали в народной песне порыв к свободе, неукротимость, нравственную чистоту. "Покажите мне народ, у которого бы больше было песен, – отмечал Гоголь. – По Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущих барок заливаются бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси. Под песни мечутся из рук в руки кирпичи и как грибы вырастают города. Под песни баб пеленается, женится и хоронится русский человек". Широкая и вольная народная песня вошла в сознание русских как выражение национального духа, дум и чаяний народа...

В рассказе "Изба", как почти во всех поздних сочинениях "деревенщиков", не чувствуется свежего дыхания и возрастает тяга к туманным и тяжеловесным рассуждениям, усиливается декоративная риторика. К тому же у Распутина запутанный язык при отсутствии психилогии внутреннего изменения характеров, кои пребывают в бездумье, суматохе и постоянной суете. Лишенный богатой творческой фантазии, он не выходит за рамки показа внешних реалий действительности. И вот что примечательно: в поле зрения Распутина обычно попадают натуры слабые, нищие духом, обездоленные и как бы изъятые из потока времени. Они "задыхаются в атмосфере беспросветной опустошенности... Какие уж тут идеалы? Хотя, если внимательно присмотреться, идеалы Солженицына – это и есть идеалы Распутина, делающего, как ныне говорят, свой бизнес на двуличии: с одной стороны, любимец КПРФ, как "духовный лидер народа", а с другой – лауреат премии имени лютого врага народовластия.

Для нас в этой скучной истории нет ничего ни удивительного, ни неожиданного. Поэтому ограничимся краткими высказываниями на сей счет профессионалов и мыслителей высшей пробы. Имеется в виду ученый-социолог Сергей Кара-Мурза и писатель Владимир Бушин.

Сергей Кара-Мурза пишет: "Недавно состоялась удачная операция по втягиванию В. Распутина в ряды антисоветской культурной элиты. Обошлось это всего в 25 тыс. долларов. Учитывая ценность "улова", операцию можно считать чрезвычайно эффективной (...) Условия были поставлены жестко: принять доллары, о которых было широко сообщено, что они – из оплаты за "Архипелаг ГУЛАГ". А это, как известно, одна из главных идеологических бомб, сброшенных на Россию (СССР) коалицией союзников в "холодной воине" (...). При советском строе мы имели и науку и промышленность. Именно Солженицын, Шафаревич и подобные им "антисоветские патриоты" все сделали, чтобы это уничтожить и превратить русских в вымирающий, в выбитый из колеи народ. За это и получил Солженицын те доллары, из которых дал малую толику дозревшему В. Распутину" ("Завтра", № 30 (347).

В большой публицистической статье "Билет на лайнер" ("Завтра", № 25 (342), посвященной этой же теме, Владимир Бушин замечает: "После долгого раздумья с горечью и досадой приходишь к мысли, что, скорей всего, основа близости Распутина с Солженицыным, конечно... отношение к Октябрьской революции и социализму, к советской власти и коммунизму (благодаря которым Распутин получал огромные гонорары, два ордена Ленина, Золотую Звезду Героя, две премии России и т. д. – Н. Ф.). Принципиальной разницы между коммунистами, вознесшими Родину до небесных высот, и ельцинской бандой, загнавшей ее на задворки мира, Распутин, как и Солженицын, не видит".

IV

Здесь снова возникает потребность возвратиться к проблеме интеллигенции. Либеральная интеллигенция (особенно в крупных городах) весьма активно действовала в начальный период развала СССР, т. е., насколько хватало сил и умения, готовила общество к духовной капитуляции перед американизированным Западом. Посильную лепту, разумеется, внесла в этот процесс и творческая элита, в том числе труженики пера. Чего уж там многие изрядно потрудились на поприще предательства народных интересов.

В силу известной корпоративности, а посему отдаленности от народных корней либеральная интеллигенция исповедует идеи разрушения государства и исторически сложившихся национальных устоев. В свое время историк В. О. Ключевский отмечал, что непонимание действительности постепенно развилось в более горькое чувство, и чем успешнее русский ум XVIII и XIX столетий усваивал себе плоды чужих идей, тем скучнее и непригляднее казалась ему своя родная действительность. Она была так непохожа на мир, в котором выросли его идеи. Он никак не мог примириться с родной обстановкой, но ему ни разу не пришло в голову, что эту обстановку он может улучшить упорным трудом, чтобы приблизить ее к любимым идеям, что и на Западе эти идеи не вычитаны в уютном кабинете, а выработаны потом и политы кровью. "Так как его умственное содержание давалось ему легко, так как он брал его за деньги, как брал все из магазина, то он не мог подумать, что идея есть результат упорного и тяжелого труда поколений. Почувствовав отвращение к родной действительности, русский образованный ум должен был почувствовать себя одиноким. В мире у него не было почвы. Та почва, на которой он сорвал философские цветы, была ему чужда, а та, на которой он стоял, совсем не давала цветов. Тогда им овладела та космополитическая беспредельная скорбь, которая так пышно развилась в образованных людях нашего века... " Между тем, продолжал он, назначение интеллигенции быть диагностом заболеваний народа и изыскивать лучшее средство их излечения. Однако лишь народ определяет, какое средство лечения лучше для него, и в конечном итоге он сам залижет свои раны.

Вторая половина XX столетия оказалась воистину рубежной для российской интеллигенции. Под влиянием быстро усугубляющегося противоборства двух социально-экономических формаций – социалистической и капиталистической по мере нарастания давления всемирного капитала на СССР и разложения "верхов" увеличивалось тревожное брожение в культурной части общества. Кризис социально-политических, моральных, эстетических критериев, усиливший художественный субъективизм и антиобщественные настроения, еще более обострил внутренний дискомфорт и ощущение своей неполноценности. Отсюда метания от одной крайности в другую, антинародные тенденции, резкие перепады, отчаяние и мистические настроения, как немые свидетели утраты веры в свою творческую энергию. Отсюда же – сложившееся мнение об интеллигенции как самом неустойчивом и непоследовательном социальном слое, какой только существовал в мировой истории. О служителях Мельпомены и других муз, а также писателях и журналистах и говорить нечего, отмечает современный исследователь. Большинство этих самовлюбленных культуртрегеров только и занимается тем, что поносит на каждом углу давнее и недавнее прошлое нашей страны и клянется в любви к западным свободам и верности ельцинским реформам. Ранее они так же истово клялись в верности коммунистическим идеалам. Теперь эти господа совместно с олигархами владельцами СМИ активно участвуют в духовном растлении народа.

Подобная постановка вопроса подводит нас к пониманию не только расстановки политических сил в России, но и природы космополитической элиты вообще.

Глава четвертая

ИДЕАЛЫ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Внимательно присматриваясь к художественному процессу конца XX века, замечаешь, что он далеко не однороден и что в нем есть две господствующие тенденции. Одна из них опирается на передовые воззрения и народные основы, другая связана с интересами интеллигенции буржуазного толка, ориентирующейся на Запад. Эти полярно противоположные направления находятся в остром конфликте. Если представители передовых гуманистических тенденций выражают в своих произведениях протест народных масс против расшатывания национальных устоев и угнетения, ратуя за социальную справедливость и высокое достоинство человека, то враждебные им силы, напротив, пытаются обосновать худшие проявления буржуазного индивидуализма и антиобщественного эгоизма. Словом, идет борьба между традиционными художественными принципами русской литературы и чуждыми национальному мировосприятию подходами. В переводе на язык общественных отношений – это противостояние отечественных духовных ценностей и разрушительных антигуманных космополитических доктрин.

В одном из писем начала 1974 года Валентин Пикуль сетовал: "Есть у меня приятель – кавторанг М. Д. Волков с атомных лодок. Хороший поэт. Но был щепетильно-глуп, когда ему Мурманск предлагал издать книгу. Тянул и отказался: мол, рано. Сейчас демобилизовался. Живет в Либаве на бобах. Хотел бы издать в Риге, но ему – кукиш! Ищет ходы и выходы, обращался ко мне, а что я могу поделать, если в местном издательстве засели два жида в три ряда и никого русских просто не пущают. Будут печатать даже Мойшу Даяна, но не кавторанга с подлодок Мишу Волкова – хрен пустят (...) Далеко за примерами ходить не надо: вот я уже, казалось бы, тертый литератор, автор нескольких не только исторических, но и военных романов, и однако! – ход в Воениздат мне ЗАКРЫТ. Мало сказать, что закрыт, но отвергают все, что ни пришлю, – с издевательским спокойствием, даже не объясняя причин.

Странно, что сейчас, когда Воениздат дает целую серию переизданий военных мемуаров, Вашу книгу не берут. Она очень хорошая, поверьте мне, я ведь не делаю перед Вами изысканных реверансов, а говорю это от чистого сердца, как грамотный читатель. Вообще скажу Вам в утешение, что в Воениздате собралась какая-то собачья кодла – я и раньше слышал о них, что для того, чтобы у них напечататься, надо приехать в Москву, имея толстый кошелек и неделю поить всю эту сволочь по фешенебельным ресторанам. Тогда они тебя напечатают! Но Вы не можете этого по материальным соображениям, а я тоже – копейки на эту свору не истрачу"1. Это Пикуль-то с горечью пишет о притеснениях русского писателя, человек, чей могучий дар исторического романиста и независимый нрав рано покорили сердца миллионов читателей, а каково другим. Уяснение природы данного явления очень важно для понимания специфики диалектики литературного процесса последних десятилетий.

I

В конце шестидесятых явственно обозначились три тенденции в литературном процессе, которые со временем все отчетливее расходятся в своих существенных целях и задачах. Первая тенденция – национальная, опирающаяся на народно-классические традиции, на духовные ценности России. Власть имущая смотрела на русских писателей с нескрываемым недоверием, стремилась подвергнуть их изощренным формам остракизма в духовном и материальном плане. В полную меру это испытали на себе многие талантливые мастера слова.

Вторая – официальная, в лице республиканских и союзных писательских секретарей, обросших полулитературной публикой, алчной и циничной. Уже к началу семидесятых она по сути утратила национальные черты и скатилась на позиции космополитизма. В творческом плане сие особенно ярко проявилось в безликой в большинстве своем "секретарской литературе", которая сплошным потоком сходила с издательского конвейера, загромождая полки книжных магазинов и библиотек. Впрочем, у всех этих господ ананьевых, Залыгиных, астафьевых, баклановых и прочих корифеев и ныне "все впереди".

Наконец, третья тенденция в литературе – русскоязычная с отчетливым еврейским акцентом. Недоброжелательная к устоям русской нации, этническая группа при поддержке кремлевской партноменклатуры оказывала давление на весь литературный процесс, на руководителей творческих союзов, в конце концов подчинив их своим корпоративным целям. В этой связи следует вспомнить некоторые страницы нашей истории. В 1909 году в статье "Штампелеванная культура", опубликованной в журнале "Весы", Андрей Белый писал: "Процесс (...) поглощения евреями чуждых культур преподносится нам как некоторое стремление к интернациональному искусству (...) зависимость писателя от еврейской критики грозит опозорить того, кто поднимет голос в защиту права русской литературы быть русской литературой и только русской (...) терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык". И далее писатель произнесет пророческие слова, стоившие ему слишком дорого его имя было надолго вычеркнуто из литературы: "Евреи диктуют задачи русской литературы, они вносят туда гнет государственности, и писателю угрожает городовой интернационального участка (...) в русской литературе имеет место грустный факт торжества еврейского городового!" Мог ли предположить Белый в том далеком 1909 году, что восемь лет спустя сей городовой обернется всемогущим литкомиссаром Швондером, с маузером в руках и с эдаким, знаете ли, прометеевским огнем в очах, определяющим состояние художественного процесса на многие десятилетия вперед? Бог весть! Но диагноз он поставил точно и облик интернационал-интеллигента обрисовал с поразительной точностью.

И впоследствии он не утратил своих "родимых пятен", но стал более наглым и жестоким. Судите сами: "Россия – тысячелетняя раба" (В. Гроссман), "Россия служит задницей для Европы", т. е. местом для битья (А. Ананьев), "Россия – страна безграмотная холуйская", "Бедный русский человек ищет виноватого в своей недоделанности" (С. Каледин) и т. д. и т. п. Понимают ли господа сочинители, что они творят, загоняя в подсознание (пока в подсознание!) русских ненависть к себе. Речь идет не о еврейском народе, предприимчивом и трудолюбивом, а о носителях изуверской идеологии расизма.