Текст книги "Литература мятежного века"

Автор книги: Николай Федь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 50 страниц)

Тень Хрущева легла на всю оставшуюся жизнь Евгения Александровича, и ему пристало молиться на нее, а не пинать грязными башмаками и выражаться так публично. Ведь гнилая хрущевская "оттепель" породила своеобразный социально-нравственный тип полупрофессионала, полудемократа, полуинтеллигента, полуученого и полулитератора... Быстро расплодившиеся за последнюю четверть века зубастые и сверхактивные дилетанты заполонили верхние эшелоны власти и всячески подталкивали общество к зияющей пропасти. Евтушенки – достойные – нет, не наследники! – дети той "оттепели", как, впрочем, и последующего беспредела, на волнах которого они преступно резвятся.

Вот какие геркулесы духа были в пору "коммунистического ига". Не клади палец в рот – по локоть отхватят! А теперь одна мелюзга да циники. Стоило "гаранту", то бишь кумиру демократически настроенных интеллектуалов, не говоря худого слова, пальцем погрозить, как они жалостливо захныкали, утирая слезы пухлыми кулачками. Между тем это они, кто живым словом на радио и телевидении, кто пером, а кто тем и другим всячески поддерживали антинародный режим, который нуждался в ворах и разрушителях и который с их помощью наплодил воров и разрушителей, поразивших мир своей алчностью и жестокостью... А теперь, видите ли, жалуются на то, что, сделав свое дело, этот режим отвернулся от них: власть на интеллигенцию "плюнула и растерла", запричитал Булат Окуджава"; "на интеллигенцию наступила ногой, наплевала на нее",– завопил некто Петров, который призывал Ельцина бить своих политпротивников канделябрами, "власть отвернулась от интеллигенции" и т. п. "тог подвел Борис Стругацкий, с исчерпывающей полнотой сформулировав ценностный идеал приверженцев буржуазной цивилизации: "Не будет свободы не будет и колбасы. Ибо нет на свете такого выбора: колбаса и свобода. Если есть свобода, значит, рано или поздно появится колбаса. Нет свободы – рано или поздно колбаса исчезнет..." Мудрец, прости Господи.

Ну как после этих заявлений носителей сверхчеловеческих добродетелей на страницах "Литературной газеты" (28.2.96) не вспомнить великого Гоголя! Готовясь к достойной встрече ревизора, городничий поминает судебного заседателя: "...Он, конечно, человек сведущий, но от него такой запах, как будто бы он сейчас вышел из винокуренного завода... Я хотел давно об этом сказать вам (судье), но был, не помню, чем-то развлечен. Есть против этого средства, если уже это действительно, как он говорит, у него природный запах: можно посоветовать ему есть лук, или чеснок, или что-нибудь другое. В этом случае может помочь разными медикаментами Христиан Иванович".

На что судья отвечает: "Нет, этого уже невозможно выгнать: он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою".

Точно также "уже невозможно выгнать" болезнь нынешней интеллигенции, то бишь буржуазной интеллигенции, возомнившей себя "лучшей частью народа" (Владимир Корнилов).

Нет, что ни говорите, измельчал в большинстве своем теперешний сочинитель, как-то потускнел, заскучал. Не тот масштаб личности, оскудение дарований.

Тому свидетельство литобъединение "Апрель", возникшее (март 1989 г.) на гребне политической неразберихи и состоявшее в основном из диссидентствующих светил. В его ядро входили люди, честолюбивые замыслы которых выходят далеко за рамки их интеллектуальных и творческих возможностей. Тут были сомнительные личности, скрывающиеся за границей, изрядно напакостивший на литературной паперти стихотворец, чье чучело сожгли во дворе Союза писателей, десяток-другой сочинителей средней руки, дюжина графоманов – и ни одного крупного писателя. К прочим следует отнести мужиковствующего публициста, отличающегося буйным, несколько дурашливым нравом да поносной лексикой и художественно неталантливого, не в меру посредственного Анатолия Приставкина, который, естественно, и возглавил эту апрелевскую братию... Разумеется, ее меньше всего интересовали творческие проблемы. Иное было ее заветной целью, а именно: раскол писательской организации, захват при содействии родной власти зданий, Литфонда, журналов, издательств и превращение их в свою вотчину.

Все это проходило на фоне разграбления страны и нагнетания апрелевцами русофобии. "Сидеть на их собраниях, – рассказывает Татьяна Глушкова, страшно: там беснующиеся, потерявшие облик человеческий люди, которые с пеной у рта произносят чудовищные слова ненависти к России и русским". Методы борьбы с инакомыслящими сии "борцы за демократию" избрали соответственно своим убеждениям: все, кто был неугоден апрелевцам, немедленно объявлялись фашистами – и прежде всего русский народ. Вот как это прозвучало в устах члена координационного совета "Апреля" Александра Рекемчука. "В стране, повторяю, в рамках плюрализма идей набирает силу откровенно фашистское движение". А когда в Центральном доме литераторов у одного то ли пьяного, то ли полугениального апрелевца – шут его знает (медицинская комиссия так и не вынесла окончательного определения) ненароком разбили очки, столичная демократически мыслящая творческая интеллигенция (сказывают, сексуальное меньшинство заняло выжидательную позицию!) подняла вселенский ор, объявив Москву чуть ли не повышенной зоной фашизации...

Но не прошло и нескольких месяцев и лопнул "Апрель", как мыльный пузырь, а его члены, как и следовало ожидать, подались в президентские структуры. Снова бес попугал – искушение оказалось сильнее благоразумия: некрофильское желание похоронить инакомыслящих по-прежнему толкает бывших апрелевцев на неблаговидные поступки. Судьба главного закоперщика "Апреля" Приставкина сложилась удачно. Ему пожаловали хлебное место в структурах власти – этот человек, полный вражьей ненависти к русскому народу, возглавляет президентскую комиссию по реабилитации жертв сталинизма. А кто были жертвами-то? Да опять же русские, которых он считает врагами своими... Но часто ему снятся сны о триумфе, почестях и славе великого писателя и он, дрожа от нетерпения, снова и снова перечитывает интервью в латвийской газете "Советская молодежь" от 27 марта 1989 года. Тогда он сетовал на тяжелое бремя известности, обрушившейся на него после публикации серенькой повести "Ночевала тучка золотая". "Настоящая слава у Хемингуэя, Маркеса, Пастернака. У меня же – так себе, популярность, – говорил он, чувствуя, как душа его ликует и поет. – Шум вокруг повести стал для меня серьезной помехой – появилась масса незапланированных отвлечений. Ей-богу, сегодня происходит настоящее покушение на мою свободу, совершается определенное общественное насилие: писатель начинает принадлежать всем, кроме самого себя. О литературе речь уже не идет". Скромно и со вкусом. О, жестокая и неумолимая популярность – пожирателъница времени у жаждущих лаврового венца!

Таковы "герои" и такова общественно-политическая обстановка восьмидесятых-девяностых, в которой окончательно раскрылся истинный облик литераторов, впоследствии охотно поддерживающих все разрушительные и расстрельные действия правящего режима. Нередко впадающий в раж Евг. Евтушенко вскричал, словно прищемили дверью его писательское членство: "Пусть мы продажные, пусть мы оплеванные, все равно мы – легендарные". Браво! Хотя, если хорошенько поразмыслить да отринуть политические и прочие амбиции, – все они достойнейшие люди, сплошь неподкупные правдолюбцы, и не без образования: кто обладает дипломом Литинститута, кто еще какой-нибудь справкой, а один даже прослыл отменным гинекологом в стольном граде Киеве и покушался на пальму первенства в кругу знаменитейших бардов, правда, на гитаре не играл. Теперь – увы! – Виталий Коротич далече – практикует в американских штатах, а по ночам звонит в Москву и разговаривает со своей любимой собакой... А кто еще помнит этого прилизанного, с шулерскими ухватками борзописца? Великая смута породила бесчисленное множество моральных и духовных уродцев.

В принципе суть дела не сводится лишь к злокозненным импульсам этих и им подобных воителей за "демократию и общечеловеческие ценности", как они любят выражаться. Речь идет о социальной природе столь печального явления, о заторможенном сознании литературной среды.

Глава вторая

Лабиринт иллюзий

I

Однообразно-зоопарковый пейзаж "демократически мыслящих" сочинителей оживляет комическая в своих претензиях скандально известная фигура Солженицына, или, как уверяет Валентин Распутин, "избранника российского неба и российской земли (...), чьи предостережения и предсказания тридцати-двадцатилетней давности полностью сбылись".

Вообразив себя великим писателем, равного коему нет в русской литературе, со временем Солженицын убедился, что в храм искусства не врываются с ломом в руках, и решил, уповая на авторитарную "образованщину" русских дураков, овладеть высотами Парнаса иными путями, а именно: изданием 20-томного прижизненного академического собрания своих сочинений и учреждением литературной премии имени его же, Солженицына. "Независимая газета" эпически повествует об этом событии, странным образом ничего не сообщая о редкостном писательском даровании этого господина, о толпах вдов и сирот, облагодетельствованных им. Зато мы много узнали о том, как угощали коллег и бомонд Российской АН. Стол мог бы поразить неподготовленного посетителя, но филологическая общественность вполне равнодушно принялась поедать подаваемые креветки, омары, шампиньоновые шляпки, фаршированные морскими гадами, мидии и ракушки и, наконец, сами устрицы. Блаженны ли нищие духом? Для настоящих ценителей словесности прижизненная премия Солженицына носит сугубо частный, крайне индивидуалистический и эпигоно-эстетический характер, хотя демпресса по поводу ее изошлась в восторгах, пишет современный автор. Да и как им не хвалить человека, столько сделавшего для уничтожения подлинной России, ее социальных завоеваний.

Как и следовало ожидать, в стане "самопровозглашенных патриотов" раздались голоса в духе демпрессовских витий. Наиславнейший Зоил всех времен и народов (в миру Владимир Бондаренко), буйствующий на страницах еженедельника "Завтра", узрел в этом поистине забавном и потрясающем своей нелепостью происшествии нечто величественное, историческое, наконец-то достойное его высокого ума и тонкого вкуса. Солженицынская премия, возопил он, как "Дни славянской письменности или выставка Русского музея, помогает закреплять (! – Н. Ф.) нашим соотечественникам идеи национального самосознания, в конечном итоге работает на восстановление (?! – Н. Ф.) национальной России". "а всей этой лицемерной идеализацией скрывается сознание собственной слабости и неполноценности. "Я считаю,– впадает в транс Зоил, – что Солженицынская литературная премия, к счастью для всех нас (Sic! – Н. Ф.), вписывается в борьбу за укрепление национальной культуры", а сверх того, являет собой "площадку для объединения здоровых сил русской культуры", кои, надо полагать, воплощены в названных тут же фамилиях писателей – это Леонид Бородин, Владимир Маканин, Юрий Кублановский.

Найдется ли в отечественной истории столь неустрашимый борец за процветание русской культуры, как Бондаренко? Нет такого! Как до сих пор не было хитроумного смыслового сравнения несравненного Солженицына с гоголевским Тарасом Бульбой: "Я смотрел на учредителя премии и думал: есть еще порох в русских пороховницах"1.

Словом, в пылком воображении нынешних "архитекторов новой России" учредитель вышеозначенной премии предстает то как хлебосол и личность невиданно огромного масштаба, то как зерцало русского патриотизма, т. е. патриот из патриотов. А если верить "Правде-5" (3 июня 1998 г.) – и того более. Приведем некоторые выдержки из статьи В. Юдина "Александр Солженицын: наш или не наш?" Автор, как во время оно, вещает от имени и по поручению. "Чуть ли не каждому, – начинает он врать с порога, – хочется видеть Солженицына в своих рядах как некое идеологическое знамя, чуть ли не каждому хочется воскликнуть: "Солженицын – наш!" Вместе с тем, разглагольствует периферийный плюралист, "лютый и непримиримый враг коммунистов" кажет последним кузькину мать, поскольку "очень многие его идеологемы (...) удивительным способом взаимодействуют с национально-патриотическими лозунгами нынешних коммунистов". Да не собирается ли "вермонский пророк" вступить в КПРФ, воспользовавшись рекомендацией господина Юдина?

Очень, знаете ли, даже занятно читать столь чистосердечные признания постоянного автора "Советской России" как правоверного патриота. Но вопрос гораздо шире – речь идет об определенной тенденции, прослеживающейся в умнейших головах иных, так сказать, ученых и активно мыслящих членов Союза писателей. Скажите на милость, у кого, хотя бы понаслышке знающего о состоянии русской литературы, поднимется рука написать по-юдински: "А. ". Солженицын, как М. Шолохов... знаковая фигура в отечественной нравственно-философской (?! – Н. Ф.) литературе XX столетия" или, о Боже, тиснуть пассаж о детской наивности и совестливости "намеренно аполитичного, по-детски наивно-устремленного (...) писателя-гуманиста Солженицына, жаждущего... пробудить совесть у тех, у кого ее давным-давно не стало, да и была ли она вовсе?.."

Поистине дай иному российскому грамотею клочок бумаги да огрызок карандаша, так он изобразит такое, что сам дьявол покраснеет от стыда. Достоевский писал в "Бесах": "В смутное время колебания и перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых "передовых" говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю про сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той кучки "передовых", которые действуют с определенной целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно..." Кретинизм, как общественное бедствие, всегда был неотъемлемой составной частью ужасных по своей природе переходных эпох. Но зачем им всуе злоупотреблять?! Вчитаемся хотя бы в заголовки газетных публикаций, вдумаемся в их смысловое наполнение: "Мафиози (имярек) как символ русского сопротивления", "Предатель (имярек) как истинный русский патриот", "Ученый (имярек) как пример трусости" и т. д.

Есть серьезные основания говорить о попытке внедрения в общественное сознание, если можно так выразиться, нового типа патриота, т. е. образ пламенного предателя национальных ценностей. Проще говоря, русский патриотизм превращают в вертеп антисоветских диссидентов и духовных власовцев.

Любопытно, что тон сему задает писательская братия и академики, страдающие избытком эготизма, подобно нашему "пророку и небесному избраннику". Народный художник России Сергей Харламов, талантливый и несколько наивный, рассказывает: "Отпевали писателя (В. Солоухина. – Н. Ф.) в храме Христа Спасителя, отпевали торжественно, по-царски. На панихиде присутствовал Св. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, который, отдавая дань писателю, сказал, что Владимир Алексеевич был первым, кто обратил внимание общественности к своим историческим корням. Меня поразило, что он не сказал, допустим, "один из первых", а именно "первый", помянув добрым словом и "Письма из Русского музея", и "Черные доски", и другие его произведения. Среди присутствующих на панихиде был А. ". Солженицын, он стоял в полуметре от меня. Так вот после слов Патриарха о том, кто был первым в этом направлении (думаю, что первым Александр Исаевич считает себя, дай Бог, если не так, ошибаюсь), Солженицын ушел, не дождавшись конца панихиды, меня это сильно смутило – уходить, когда Патриарх продолжал еще отпевать писателя, с кем он, Александр Исаевич, был хорошо знаком... Владимир Алексеевич, когда был в Америке, тайком от своей группы приезжал в Вермонт навестить изгнанника. В то время, когда другие из группы бегали по магазинам, делая себе покупки, два писателя, уединившись, беседовали между собой и отмечали праздник Благовещенья, попробовав испеченных к этому дню жаворонков. Владимир Алексеевич часто об этом рассказывал. Так вот Александр Исаевич, не дождавшись конца панихиды, ушел. "Он видит только небо и себя", – сказал о нем после ухода известный писатель, один из ближайших друзей покойного, его сокурсник"2.

Впрочем, он не одинок в своем устойчивом проявлении эготизма. Можно назвать имена одного-двух "живых классиков" (нередко употребляемый теперь термин), причисляющих себя к патриотам-сталинцам, но, как и Солженицын, страдающих сильно преувеличенным мнением о своей личности, о своих литературных достоинствах и прочее. Это стиль их жизни, за которым скрывается недобрый оскал. Когда одна из газет собралась напечатать письмо к Солженицыну Петра Григоренко, где выпущенный из психушки опальный генерал не вполне соглашался с некоторыми оценками писателем редакторской деятельности А. Твардовского в "Новом мире", то, прознав об этом, супруги Солженицыны сумели остановить печатание тиража этой газеты. Таково их понимание правды и порядочности.

Однако ж вернемся к прорицателю из Твери. "В памяти потомков Солженицын останется прежде всего как яркий художник слова. Гражданин, пламенный защитник чести и достоинства русского народа (...), он был и остается писателем-правдоискателем, служащим России честно, бесстрашно, целеустремленно, самозабвенно, не за страх, а за совесть. "Жить не по лжи" – это не только нравственный принцип творца, но корневая суть его идейного и эстетического облика". Тут, сдается, господин Юдин окончательно впал в нервно-сумеречное состояние и мы оставляем его на попечение крутых "патриотов". Пусть разбираются в этом почти гоголевском герое, помните: "Такой уж у него нрав-то странный: что ни скажет слово, то и солжет, он-то и сам не рад, а уж не может, чтобы не прилгнуть – такая уж на то воля Божия".

Гораздо важнее другое – это падение эстетического вкуса в обществе, грубое смешивание литературы и политики, а равно и крайне низкий профессиональный уровень пишущих о современном литературном процессе, сложном и противоречивом. Какое дело необычайно шустрым и циничным радетелям до жгучей ненависти "обустроителя России" (сколько их выпрыгнуло из темных углов на нашу голову!) к русскому народу ("Нет на свете нации более презренной" и т. д.) и что им до злобной клеветы Солженицына на великую отечественную литературу – классическую и советскую.

Его творческую и личную судьбу нельзя рассматривать вне той среды, в которой протекали его зрелые годы, а она, эта среда, – здесь и там, "за бугром", – враждебна по отношению к коренным интересам России. Отсюда фанаберия. Отсюда же – патологическая зависть к гениальному сыну социалистической цивилизации Шолохову. Увы, измученного тяжелым недугом художника слова по сути никто из популярнейших "инженеров человеческих душ" так и не защитил от грязных солженицынских инсинуаций. Струсили? Хроническая леность мысли или отсутствие таковой? Меж тем он и в наши дни тиражирует свои гнусные пасквили... О чем это свидетельствует? О том, что время не властно над вражьей ненавистью, завистью и неразумением, если душа закрыта для истины и милосердия... Сегодня он заявляет: "Я нисколько не раскаиваюсь!" Стало быть, дело гораздо серьезнее, нежели это представляется литературным любителям консенсуса из "спецназовского ордена", то бишь "наших". Мы еще будем иметь возможность убедиться в том, что нынешние неистовые ревнители национальной культуры принадлежат к особой категории "знатоков" и "патриотов", присвоивших себе право безапелляционного вкривь и вкось суждения о всех без исключения общественных явлениях – в том числе и об искусстве.

А сейчас напомним о том, что оный Исаевич, выступающий в маске мудреца и пророка, никогда не скрывал своего презрения к современным "полуклассикам" и "классикам". И как знать, не вспомнил ли он со злорадством свое изобличение писательской верхушки 70-х годов в безмыслии и безволии теперь, четверть века спустя, когда московские труженики пера подобострастно одарили его премией имени Л. Н. Толстого, а Институт мировой литературы Российской Академии наук планирует издать прижизненное академическое полное собрание его сочинений, чего в истории изящной словесности не бывало. Горько и стыдно. Такого позора русская литература не знала.

II

Есть и другая разновидность нынешнего литератора, творческие и моральные корни которого переплетаются с солженицынскими. Пять лет назад мне приходилось писать о том, что она, эта разновидность, отличается шаткостью воззрений, двойственностью образной системы и характера стиля, свидетельствующих о глубоком внутреннем разладе, может быть, до конца не осознанном самим писателем. Таков Валентин Распутин – человек двоедушия, гиперболы и импульсивного мышления. В свое время озвучивший в простоте душевной идею независимой России, то есть выхода ее из СССР, член Президентского Совета (при Горбачеве), орденоносец и лауреат, на словах ратующий за правду и только за нее – и этот человек в трагическую для народа годину вдруг утратил былой задор и беспомощно и жалобно запричитал, повторяя публицистический вздор В. Розанова о чуть ли не исконной вине отечественной литературы. "Какая-то тайна русской литературы, – утверждал Распутин, – самая великая в мире, первая по художеству, по нравственности и духовной силе внушения... второй раз за столетие играет немалую роль в разрушении России". (К тому распутинскому пассажу нам придется еще возвратиться.) Полноте, не было такого! Хотя бы по той простой причине, что все выдающиеся русские писатели были государственниками – от Державина, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого и Лескова, вплоть до А. Толстого, Маяковского и Шолохова. " тут слукавил "живой классик". Вышеприведенное утверждение о разрушительной роли "самой великой в мире литературы" понадобилось ему для обоснования его же утверждения, будто посетил наконец сей мир "избранник российского неба и российской земли", "великий изгнанник", то бишь Солженицын, который "обустроит Россию", наконец.

Позднее он с подкупающей искренностью будет утверждать, что писателей "народ выдвигает для того, чтобы защищать совесть, веру и красоту", а посему должны они сворачивать с пути противостояния антинародном режиму, занявшись культурой и пропагандой нравственного выживания. "Мы сумасшедшие, которые остались в меньшинстве... Нынешняя обстановка в России едва ли сменится скоро... Тут другого выхода нет, лучше поворачивать свои знамена обратно... будем собирать подписи в защиту нравственности". Уместно ли укрываться в обитель смирения, тишины и благостного самосозерцания в то время, когда надвинулась смертельная опасность быть или не быть России? Но именно таким способом, кажется ему, да еще песнями-плясками народ может сохранить свой статус. "Знаете, чем проверяется твердость каждого народа?" – обрушил 18 июня 1995 года Распутин вопрос на участников пленума Союза писателей России, собравшихся сеять "разумное, доброе, вечное" в Якутске. Само собой, мало кто знал о спрашиваемом, а те, кто смутно догадывался, молчали на всякий случай. Тем временем оратор продолжал рассуждать таким образом: "...а таким вот фактом – соберите случайных, неподготовленных 20-30 человек и заставьте их спеть народные песни. Если споют – крепок этот народ. Если не споют – нет".

Весельчак, право, сей теоретик "народной твердости". Однако ж, сдается, на фоне проповедей смирения, тишины и песен четко вырисовывается профиль трезвого политического расчета. Иначе зачем понадобилось баловню советской власти (орденоносец, лауреат, депутат, член Президентского Совета, Герой Соцтруда – не много ли для писателя его уровня?) шпынять огулом все, что было, как он выражается, "при коммунизме", дескать, "все мы одинаково страдали от вселенской длани коммунизма, трудящейся над выправлением каждого человека на одну колодку"... Теперь же, т. е. начиная со второй половины девяностых вплоть до сегодняшнего дня, он первостатейный патриот, защитник социальной справедливости и руководство КПРФ им не нахвалится.

Вышеприведенные речения Распутина сильно смахивают на нелепые россказни ученого-богослова о том, как святой Дионисий облобызал свою отрубленную голову... Разница, мнится, лишь в том, что богослов последовательно исповедовал высокую веру, а наше литературное светило надеется только на одного человека, т. е. бывшего "великого изгнанника" и "избранника российского неба и российской земли". Между тем о земных делишках, а не о небесных деяниях сего избранника становится известно больше и больше. Нашумевший в свое время "Архипелаг ГУЛАГ", вышедший в свет за его подписью, как поведал в своих мемуарах дипломат и разведчик Бим, плод американских спецслужб. "Когда мои сотрудники в Москве принесли мне ворох неопрятных листов за подписью Солженицына, я вначале не знал, что делать с этим шизофреническим бредом. Когда же я засадил за редактирование и доработку этих "материалов" десяток талантливых и опытных редакторов, я получил произведение "Архипелаг ГУЛАГ". Мастерски проведенная по всему миру реклама этой книга нанесла мощный удар по диктатуре пролетариата в СССР".

Тут нельзя обойти молчанием геркулесовы подвиги несравненного Сергея Залыгина, опубликовавшего огромным тиражом "Архипелаг ГУЛАГ" под крышей "Нового мира". Попытке внедрить в растерзанное сознание читателя имидж "великого писателя" Залыгин, как известно, посвятил всю оставшуюся жизнь. Из его признаний явствует, что солженицынские книги дали ему в смысле исторических и прочих знаний больше, чем сотни томов других самых разных авторов. Вполне возможно. Человек редчайшей учености, которой овладел еще в отрочестве, затем укреплял чтением научно-популярных книг по мелиоративному делу и своих собственных сочинений, Залыгин мог чем-то развлечься и не заметить, что сочинения его кумира полны тотального недоброжелательства, лжи и вопиющей безграмотности, фактической и стилистической. А как понимать его столь же несуразную, сколь и забавную филиппику – в связи с реакцией Думы наречь "обустроителя России": "...ржали ему в лицо (...), мол, Солженицын никому не нужен (...). " это о человеке, который сыграл в нашем демократическом сознании роль не меньшую, чем Толстой". (Выделено мною. Н. Ф.)

В своем писании "Моя демократия", опубликованном в последней книжке за 1996 год "Нового мира", Залыгин просит считать недействительным написанное им при прежней власти по причине, надо полагать, двуличия и неискренности автора. Хочется успокоить этого человека, чтобы понапрасну не волновался, дело в том, что его конъюнктурные опусы давно забыты современниками, прочно и навсегда. Сервилизм Залыгина всегда был секретом Полишинеля.

Увы, к завершению этой скучной истории мы приступаем в самом подавленном и меланхолическом настроении, какое когда-либо стесняло человеческую грудь, преисполненную самых дружеских чувств к мастерам, виртуозам, утонченникам и проста честным труженикам пера.

Распутин как верный единодум и соратник Залыгина опубликовал в газете "Советская Россия" (27 фев. 1997 г.) большую статью "Мой манифест". В общем, ничем не лучше и не хуже своих прежних публицистических выступлений, если бы не ее повышенный менторский тон да попытки коснуться больных точек современного литературного процесса. Уже в начале своего манифеста автор, как говорится, берет быка за рога. "Сейчас, – пишет он, – среди молодых и не в меру честолюбивых писателей принято заявлять манифесты. Только я, не читающий всего, знаю с полдюжины. Есть среди них совсем срамные, любующиеся своим бесстыдством, есть грубые, "ново-русские", с крутой лихостью расправляющиеся со "стариками", которые раздражают молодых уже тем, что свои книги старики не собираются -забирать в могилу, есть манифесты пошлые, есть всякие. Не стоило бы обращать на них внимание, если бы на все лады не повторялся в них один и тот же мотив о смерти русской литературы. Молчать в таких случаях – вольно или невольно соглашаться с ними".

Неужто "срамные", "бесстыдные", "грубые", "расправляющиеся со "стариками"? Экая невоздержанность, можно сказать, этих "молодых и не в меру честолюбивых", путающих в народ возмутительные манифесты. Ату их!

Поверим. Распутину на слово и, рискуя вызвать его гнев, поинтересуемся, а не задавал ли он себе хотя бы таких вопросов: что является причиной то и дело возникающих пересказанных им злокозненных манифестов? Что достойного вели-' кой русской словесности создали писатели старшего поколения за последнюю четверть века? "а какие такие заслуги перед нынешней литературой все те же авторы – Михаил Алексеев, Валентин Распутин, Василий Белов, Сергей Есин, Юрий Бондарев, Виктор Лихоносов (иные множество раз) – награждаются премиями?

Пикантность ситуации состоит еще и в том, что иные отреклись по сути от прежнего типа жизни, а стало быть, и от своих сочинений, посвященных ей. Скажут: так "свои", опять же "патриоты" и почти "живые классики"... Именно в этом пора четко определиться – литература слишком серьезное дело, чтобы им можно было поступиться, превращая его в материальную базу для поддержания высокого уровня жизни узкого круга людей.

Далее. С большой настойчивостью утверждает Распутин, будто "старики" раздражают молодых уже тем, что "свои книги не собираются забирать в могилу", а в манифестах представителей нового поколения писателей повторяется "один и тот же мотив о смерти русской литературы". Но об этом никто и не говорит – речь идет о закончившемся, исторически исчерпавшем себя периоде, этапе развития национальной литературы, о желании серьезно разобраться, с какими ценностями двигаться вперед, а что и вовсе отбрасывать как мешающее развитию. И слава Богу, что этим озабочена молодежь. Другое дело – форма высказывания – тут следует оставаться в корректных рамках. Надо однако же признать, что в создавшейся ситуации, когда пытаются все пустить на слом, не до галантерейного обхождения. Меж тем автор "Моего манифеста" умалчивает об общеизвестном факте, а именно: некогда знаменитые мэтры отстранение, равнодушно взирают на состояние современного художественного процесса, мол, литература кончилась на них, все в прошлом.

Оставим в стороне рассуждения о том, что неприлично, как он выражается, "физиологическое вылизывание мест, которые положено прятать", что "русский народ склонен к раздорам", а "русский человек занят духом, то есть стал воплощением духа", равно как и другие не менее достойные глубокого ума материи. Вернемся к творческим проблемам. "Литература, говорит Распутин, – у нас явилась тем, что не измышляется, а снимается (! Н. Ф.) в неприкосновенности (?! – Н. Ф.) посвященными с лица народной судьбы" по причине, надо полагать, того, что она "с XIX века украсилась художественно и чувственно". Возможно, ему из прекрасного сибирского далека сподручнее видеть, каким способом "снимается в неприкосновенности", да притом "с лица народной судьбы". Поэтому-то писателю доподлинно ведомо, что произойдет с нашей изящной словесностью в обозримом будущем: "К нашим книгам вновь обратятся сразу же, как только в них явится волевая личность, – не супермен, играющий мускулами и не имеющий ни души, ни сердца, не мясной бифштекс, приготовляемый на скорую руку для любителей острой кухни, а человек, умеющий показать, как стоять за Россию, и способный собрать ополчение в ее защиту"3.