Текст книги "Литература мятежного века"

Автор книги: Николай Федь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 50 страниц)

Кажется, мы переживаем подобную ситуацию, хотя иногда встречаются замечательные стихотворцы. Но это предмет специального разговора. Здесь же отметим лишь ярко выраженную тенденцию в современной поэзии, а именно: ее несомненный гражданский пафос, оплодотворивший образцы песни сопротивления с ее талантливейшим автором-исполнителем Михаилом Ножкиным. Стихи же Л. Корнилова отличаются остротой восприятия действительности, полны гнева.

Я жил бы дальше беззаботно,

С годами голову клоня,

Но вот сказал однажды кто-то,

Что государство – это я.

Я не к тому, чтоб сесть на царство,

Поймите правильно меня:

Где русский – там и государство

В масштабе собственного "я",

Вожди мои сыграли в ящик,

Запутав линию судьбы.

Враги мои деревья тащат

И пограничные столбы.

Трубой высасывают недра,

Лопатой золото гребут,

И так изматывают нервы,

Что провоцируют на бунт.

Они свалили Русь-беднягу,

Не выезжая из Кремля,

Но просчитались, бедолаги,

Ведь государство – это я.

Но посмотрите в телеящик,

Глядит оттуда строго в фас

Их глобалистски жадный ящер,

Уже заглатывая нас.

Хвостом в Атлантике играя,

Моей Россией кормит он,

Считай, Америку, Израиль,

Гаагу, НАТО и ООН.

Я жил бы дальше беззаботно,

С годами голову клоня,

Но вот сказал однажды кто-то,

Что государство – это я.

И я откладываю лиру,

И руки тянутся к мечу,

В Соединенных Штатах мира

Я жить, однако, не хочу.

На общем фоне гражданской лирики выделяются звонкие и бескомпромиссные стихи Людмилы Щипахиной, которая, по словам талантливого писателя Михаила Шевченка, "высоко поднялась над сворой "поэтических рвачей и выжиг"", а "совестливая позиция дает право поэтессе на укор мужчинам, теряющим память о своем достоинстве и отваге".

Дни тревоги, дни кручины,

Воровство, разбой, разврат.

Чем вы заняты мужчины?

Лясы точим – говорят.

Мы друг друга убеждаем,

Значит, порох не иссяк.

В спорах истину рождаем,

Рассуждаем так и сяк...

Звезды, кортики, лампасы,

Рядом – полчища хапуг.

Офицеры точат лясы,

Им, служивым, недосуг.

Дышит нефтью поезд скорый,

Воротилы – прибыль ждут.

На путях сидят шахтеры,

Лясы точат, ветки жгут.

Трудной жизни логарифмы,

Грусть-тоска, рассол с утра...

Точат лясы, только в рифму

Пролетарии пера.

Скачет время по ухабам

Хищным долларом звеня.

...Неужели русским бабам

Останавливать коня!

Не забудем, однако, что между патриотическими стихами и истинно глубокой лирической поэзией есть, разница. Первые архинеобходимы в текущей действительности, а вторые (поэзия) в нашей жизни, как выражение сущего, когда что-то очень важное, таинственно-необъяснимое мы постигаем лишь при соприкосновении с поэзией (музыкой). Кажется, это возможно в те редкие минуты (особенно в наш обнаученный рациональный век), когда поэт проявляет себя как экстатик. Тому пример лирическое стихотворение Щипахиной "Ухожу по болотным трясинам..."

Ухожу по болотным трясинам, глотая метан.

Сквозь извилины в скалах, доступные только ужу.

По углям раскаленным, по брызгам стекла ухожу.

И горячие искры швыряет мне в спину металл,

Где-то филин кричит, где-то дикая плачет сова,

Корневища дерев раскололи угрюмую почву.

Размножаясь, как эхо, жестокие свищут слова.

И висят облака, словно копоти серые клочья.

Все равно ухожу! Ухожу, а не то пропаду,

Растворюсь. На пылинки рассеюсь. В тумане растаю.

Я пока что жива. Я пока что сквозь слезы смеюсь.

Я едва различимой надеждой еще прорастаю.

Ухожу среди ночи, в пургу, и средь белого дня.

По висячим мостам, по камням, по колючей стерне,

Ухожу – не зови, не ищи, не преследуй меня!

Ухожу – помоги... Ухожу истоскуйся по мне!

Я сухую листву, словно мысли свои, ворошу,

Провожу журавлей, посижу у лесного пруда.

Это я от тебя ухожу, ухожу, ухожу...

Это мне от тебя не уйти никогда, никогда.

Мы стали отвыкать от глубоких переживаний, сложных психологических состояний и чувств – в жизни, в творчестве, в мыслях и даже в мечтах... Все воспринимаем как-то облечено, торопимся к конечному результату, чтобы снова устремиться к новой цели – и вытравливаем все лучшее, нами полученное от природы.

Но вернемся к гражданской лирике поэтессы. Она отличается мужественной интонацией, которая так ненавистна литературным пигмеям. Людмила Щипахина, пожалуй, единственный мужчина на всю литературную Московию.

В истории нередки периоды, когда в писательских репутациях художество едва ли принимается в расчет. В наше время из литературы уходит чувство ответственности, идея величия и бессмертия творящего духа, служение правде и красоте, равно как и ощущение радости жизни – этого могучего дара, дающего человеку возможность ощутить глубину бытия, истины, трагической неизбежности, наконец. Увы, все возвращается на круги своя.

Немецкий писатель и ученый второй половины XVIII века Георг Лихтенберг не без юмора заметил: "...Нападать на современных писателей, во-первых, безжалостно, а во-вторых, это не принесет пользы: от двух-трех людей, которые, войдут в вечность, места там не подорожают". Меж тем поэзия (литература, искусство) – престранное изобретение человека. История сделала из нее своеобразный форум представителей всех рас, социальных слоев, профессий – любого рода занятий. Тут уживаются рядом святые и проститутки, закоренелые лиходеи и короли, лакеи и ученые, клятвопреступники и папы, лицедеи и распутники, президенты – кого здесь только нет! И все требуют внимания к себе, клянутся правдой и честью, страдают, дерутся, влюбляются, словом, живут. Это мир вымысла, сладостных грез, иллюзий, веры, обмана, надежд и мечтаний... Здесь все возможно. Здесь всякое случается. Но, как потускнела бы человеческая жизнь не будь этих "красных вымыслов" (Н. М. Карамзин).

III

Искусство находится в постоянном движении и теории призвана подходить к нему как к изменяющемуся явлению, каждый раз уточняя свои выводы и обобщения. В этом плане представляла значительный интерес дискуссия 1966 года, посвященная актуальным проблемам социалистического реализма. Это была серьезная попытка разобраться в сложных вопросах литературного процесса. Участники дискуссии, проходящей в Институте мировой литературы имени Горького Академии наук СССР, отмечали бесспорные достижения советской художественной литературы и ее теории и откровенно говорили о их недостатках. В частности, о том, что социалистический реализм слабо изучается как сложное, многогранное и в то же время внутреннее целостное явление. Здесь, подчеркивалось, наблюдается полный разнобой: его специфику усматривают то в новом объекте – социалистической действительности, то на первый план выдвигают героя, то утверждают, что новому типу реализму присущи устойчивые сюжетно-композиционные и другие способы и приемы создания художественного произведения и прочее.

Один из докладчиков ставил перед литературоведением вопросы и без энтузиазма констатировал: "Что такое художественный метод? Что такое тип творчества? Что такое художественное направление, течение, школа? На эти вопросы наше литературоведение пока не имеет обоснованных ответов". Увы, это беспокойство профессора А.С. Мясникова не покидает исследователей и сегодня, тридцать пять лет спустя.

Поднимались и другие не менее важные вопросы: ученые Г.Н. Поспелов, М.Б. Храпченко и другие справедливо акцентировали внимание на том, что рядом с социалистическим реализмом в литературе существуют реализм, натурализм и романтизм. А какое место занимает метод социалистического реализма в литературе вообще? "Неоднократно в разных аспектах затрагивался вопрос о творческих течениях в советской литературе, – говорил академик М. Б. Храпченко. – Они, конечно, существуют, хотя и не получили своего признания, или, точнее, признаются де факто, в то время как от признания их де юре критики и теоретики чаще всего воздерживаются... Можно признать, что социалистический реализм представляет собой направление внутри социалистического искусства". К сожалению, многие важные вопросы не нашли ответов в последующие годы – жизнь резко изменила свое русло.12

По существу, интеллигенция первая почувствовала неблагополучие в обществе – в ее среде началось глухое брожение, росла настороженность и метания из стороны в сторону. В этом сказалось не только ее положение в обществе, но и ее самосознание, из коего вытекало ее чрезмерно высокое мнение о своих знаниях и умственных способностях, якобы обеспечивающих ее привилегированное положение в государстве. Все это, как замечено, порождает у интеллигенции представление о самой себе как о силе, которая, обладая знаниями и умственными способностями, должна иметь и право выступать в качестве руководителя народных масс (отсюда, например, утверждения, что писатели "духовные лидера народа", что интеллигенция "транслирует, обдумывает, оформляет настроения народа и прочее". Это заблуждение, ущемляющее самомнение интеллигенции. Отсюда же – ее недовольство и сомнения, приводящие к пассивности и отчаянию.

Как бы там ни было, постановка сложных вопросов невозможность однозначных ответов на них толкает многих нынешних авторов в дебри мифологии и различных верований. Отсюда пессимистическое настроение, нагнетание "мистических видений", зависимость жизни человека от неведомых трансцендентальных сил. При этом на место реального мира ставится мир, порожденный, скажем так, травмированным воображением, т.е. сверхъестественный, в духе церковных догматов. В мировой истории времена смуты и духовных кризисов обычно отмечены усилием рационализма и религиозно-фанатических настроений.

Отсюда толкование мифов как универсальных форм сознания. Иные литераторы, переосмысляя мифы, накладывают их на современное общество. Это называется открытием "новых перспектив". В ряде случаев старые мифологические прообразы, архетипы используются для выражения субъективных авторских представлений о человеке, общественных отношений и социальных структур второй половины ХХ века. Между тем в мифологии царит бессознательно художественный образ народной фантазии. Подход к мифу требует не только профессионализма, знания фольклора, но не в меньшей мере и тщательного отбора. "Что касается до преданий, – писал Пушкин, – то если оные, с одной стороны, драгоценны и незаменимы, то, с другой, я по опыту знаю, сколь много требуют они строгой поверки и осмотрительности..." Со временем проблема еще более усложнилась. Тут прослеживаются две крайности: с одной стороны, откровенная стилизация с претензией на мнимую историческую глубину, а с другой – попытки придать мифу некую вечную одухотворенность, неизменно питающую художественный процесс. Таким образом, социальные, духовные, нравственные проблемы данной, конкретно-исторической эпохи как бы стушевываются, отступают на задний план, давая простор "энергии мифа". В свое время Чингиз Айтматов придавал большое значение, полагая, что миф "питает современную литературу огромной первозданной поэзией человеческого духа, мужества и надежды (...) миф, включенный в реализм и сам ставший реальностью жизнеощущения человека, – свежий ветер, наполняющий паруса времени и литературы, устремляя их к бесконечному горизонту познания истины и красоты. Откажись современная литература от обращения к мифу, легенде, выиграет ли она от этого? Не уверен! – Скорее – наоборот". Это преувеличение.

В самом деле, помогают ли мифы, к которым и сегодня охотно прибегают писатели, проникновению в глубины человеческого духа, правдивому показу жизни в ходе ее исторического развития? В некотором роде д а, если они не довлеют над человеком, не подменяют его. Н е т – если под видом нового угла зрения на личность и мир в конечном счете оказываются всего-навсего лишь претензией автора на оригинальность или – печально – свидетельствует о его творческом застое. Проще говоря, любая попытка заменить человека схемой или символом приводит к утрате его важных жизненных черт, к отрыву о реальности.

Ибо при всей своей конкретности и эмоциональности, искусство мыслимо в рамках национального, конкретно-исторического. Меж тем миф вследствие своей абстрактности чужд категории времени, лишен ж и в о г о своеобразия, проявляющемся в д а н н ы й исторический период, в данном обществе. Тут прослеживается две крайности. С одной стороны, откровенная стилизация с претензией на историческую глубину, а с другой – попытка придать мифу некий атрибут художественного творчества. Это далеко от истины.

Как и настойчивое желание иных авторов втиснуть реальную действительность в прокрустово ложе, религиозных догм, закрывая глаза на то, что вопросы искусства не сводимы к морали и религии, которая во главу угла ставит заботу о делах потусторонних, смирение и таким образом ослабляет вольнолюбивый дух, умственную и волевую силу человека и народа. Вера нужна власть предержащим, потому что религиозным народом легче управлять. Понимают ли это современные верующие-неофиты? По крайней мере в своих амбициях они заходят слишком далеко, поэтому представая перед современниками не столько истинно верующие, сколько папертниками. Их стенания о бедах народных носят, мягко говоря, академический характер.

Недавно один из совестливейших наших писателей Василий Белов в статье "Жить надо по-человечески, вернее, по-божески..." (СР, 21 августа 2001 г.) писал, что причины сегодняшнего кризиса в стране кроются в предательстве Горбачева, Яковлева и Шеварнадзе, которые "использовали народное недовольство безбожной коммунистической властью". Далее "духовный лидер народа" заключает: "Так в чем же разница между властью, которая была в стране и от которой многие из нас с таким удовольствием отбояривались, и новой властью – банкиров? Мне представляется, что если говорить о крестьянстве, то особой разницы нет. Хорошо что хоть храмы открылись. Она, эта разница, – продолжает Василий Иванович – только в масштабах оболванивания и эксплуатации". Тут и комментировать нечего.

***

Пристального внимания заслуживает творчество писателей более поздней генерации.

Недавно вышедшая в свет книга Алеся Кожедуба "Волки на Мугуне" (2000 г.) демонстрирует мастеровитость автора. На сегодняшний день он, пожалуй, один из лучших рассказчиков. Тематически книга состоит как бы из двух частей. В первой изображена жизнь спокойная, человеческая, теперь уже, как с грустью вспоминает герой, "далекая и прекрасная", а вторая теперешняя угрожающе сумрачная, в чем-то сильно напоминающая прошлую оккупацию. Именно об этом с ужасом подумает старый крестьянин, глядя на наглых самоуверенных ОМОНовцев, ворвавшихся в его хату. "В сенях загрохотали сапоги. В хату вошли трое.

– Приятного аппетита! – сказал один из них, видно, старший.

– И вам того же... – невпопад ответил дед.

– Проводится рейд по выявлению оружия, наркотиков, незаконно проживающих лиц и прочей контрабандной продукции, – привычно отбарабанил старший группы. – Вот постановление о досмотре лиц и помещений.

Он положил на стол лист бумаги. Дед опасливо покосился на него. Витька взял в руки и внимательно прочитал.

– Кто подписал, прокурор? – поднес он лист к самым глазам.

– Прокурор! – засмеялся старший. – Генеральный!..

Двое бойцов, громко топая сапогами с короткими голенищами, пошли по хате

"Надо же – на немцев похожи! – удивился дед. – Форма другая – а похожи. Видно, у всех, кто в чужую хату приходит, повадки одинаковы. Те, правда, кричали: <Матка, яйко! Млеко! Сало!> А мы тоже за столом сидели. Мне уже четырнадцать годов было, хорошо помню..."" ("Налет").

А тут, как на зло, прилетевшие на старое гнездовье аисты выбили окна в хате старого Гришки. Сосед шутит: "В наше время не только люди – птенцы сдурели. Конец тысячелетия, дед, историческая катастрофа... Отраженное солнце их с гнезда согнало! Они так, они сяк, а улетать не хочется, место хорошее. Ну, они вниз и давай по стеклам лупить! Дошло? Отраженные лучи не дают им гнездо строить, дед, это ж ясно как дважды два...

– Да я и говорю, – наконец кое-что понял Григорий, – лучше дерева во всей округе нема... А что я Витьке скажу? Он стекла вставит – а они снова по ним... Не, я ничего, нехай строят гнездо, всю жизнь на тополе жили, пока верхушка не обломалась. Постой, дак солнце им и раньше в глаза... Чуешь, Петька? Солнце, говорю, и прежним аистам глаза слепило!

– Вспомнил прежних!.. Тогда мы в другой стране жили. Как у Христа за пазухой – ешь, пей и ни о чем не думай. Теперь, дед, не только люди – и аисты другие. Прежние да, прежние терпели. А эти, новые, сели на тополь и думают: нет, братцы, так не годится. Вы страну сломали – а мы что? И по стеклам!

–Тьфу ты!.. – недовольно отвернулся дед.

– Страну они ломали... Ты, что ли, ломал или я?

Но в чем Петькина правда – раньше ни смерчей таких не было, ни аистов. Война пятьдесят годов назад кончилась – и никаких смерчей. Привыкли люди к хорошей жизни".

Это уже не ирония, которой искусно пользуется Алесь Кожедуб. Это сатирический смех, вызывающий протест и негодование при виде того, что происходит в государстве и обществе.

Как заметил великий итальянский мыслитель, писатель и политик Никколо Макиавелли, меняется все, кроме человека и государства. А ведь он был прав, если говорить начистоту. Сравнивая современные типы российской действительности с их предшественниками 20 – 30-х годов, находишь много общих черт между ними. Так много, что кажется человек никак не изменился за последние полвека. Напротив, под ударами жестокого времени он заметно деградировал как в моральном, так и интеллектуальном плане. Представляет интерес дневниковые записи большого мастера литературного сказа Бориса Шергина. Они сегодня актуальны, "Есть совсем "простые сердца" потребностей, кроме как попить, поесть да поспать, нет никаких, – писал он. – Публика поцивилизованнее, интеллигенты, – этим нужен театр, лекции о научной сенсации и т.п. Эта интеллигенция, но без разбору, интересуется литературой, поэзией. Какой бы хлам не выбросил рынок, эта "культурная публика" живет этими "новинками". У всех у них пустые сердца, пустые умы. Но они чем-то непременно должны заняться, заполниться извне, – книженкой, газеткой, киношкой, папироской... Иначе невыносимая, нестерпимая пустота, скука, тоска... Есть люди тонкой психологической организации, они любят музыку. Они знатоки и ценители ее... Но где-нибудь в поле, в хижине они не могут долго пребывать. Нужны внешние возбудители. А между тем у человека должно быть сокровище внутри себя, должна быть внутренняя сила, собственное богатство. Человек должен светить из себя". Увы, современник стремительно утрачивает не только "внутреннюю силу", но и интеллектуальную и духовную сущность. Способен ли он в таком состоянии "светить из себя", т.е. быть в ипостаси высоких идеалов?

С ироничной улыбкой отнесется Алесь Кожедуб к подобному вопросу. Так же, как и к тем деятелям, кои пытаются низвести художника до уровня паяца, танцующего на политических лозунгах. Меж тем, от художника всегда ждали чего-то большего, чем просто создания литературного, музыкального или иного произведения – в них необходима некая одухотворяющая сила, служащая главным целям жизни, достойным настоящего человека, то есть высоким духовно-нравственным идеалам. Литература – не только искусство слова, но и философия жизни. От того в ней жизнь выступает ярче и богаче, чем в действительности. Она как бы пропущена через ум и сердце автора, пронизана человеческой радостью, надеждой и страданием.

Мысли, мысли... Именно страданием, ибо никто не знает себя, пока не страдал. Может быть, этим и объясняется особый интерес к искусству, стремление его почитателей найти в нем отражение частицы своего собственного "я", одухотворенного эстетическим идеалом, который несет в себе радость, сострадание, предчувствие и ту неизъяснимую душевную тоску, которая приходит в минуты прощания. Подчеркнем при этом, что это еще и славянская особенность с ее пронзительным идеализмом, ощущением призрачности манящего, вечно ускользающего и непостижимого человеком мира...

Что же в конце концов являет собой этот мир? Пристально вглядывается в него Кожедуб и пытается по-своему, хотя бы пунктирно обозначить, какие тенденции возобладают в нем. Об этом идет речь в его содержательном эссе "Река воды живой. История белорусского этноса". "Может, и построен западной цивилизацией город из золота и драгоценных каменьев, однако не золотой ли телец поставлен в главном его храме? И не поклоняются ли тельцу этому, как идолу, и не приносят ли ему жертвы?.. Потому что недаром сказано: "Храма же я не видел в нем (святом Иерусалиме), ибо Господь Бог Вседержатель – храм его, и Агнец". Есть, есть много людей на востоке и на западе, которые одинаково обеспокоены всеобщим снижением духовного уровня наций. Им кажется, что груз накопленных человечеством духовных знаний лег на плечи отдельного конкретного человека непосильной ношей – и тот старается сбросить его, чтобы вздохнуть легко и свободно. А иные философы и пророки, в пику вышеупомянутым, говорят, что поднять человеческую нравственность на должную высоту можно только через желудок. Накорми человека, и он построит святой город... Вероятно, надо все же согласиться, что проблема человеческого духа (вместе с проблемами национальными и экологическими) в скором времени резко обострится в одинаковой степени на востоке и на западе, но универсального средства ее разрешения человечество пока не имеет. Главное, в чем должен каждый отдельный человек разобраться, это какой он город строит: Вавилон блудников либо Иерусалим святых. И тот город, и этот – из драгоценных каменьев и чистого золота. Только один погибнет, а другой будет стоять вечно".

В рассказах последних лет звучат ноты грусти, иронии и тоски, но нет и следа уныния и безнадежности. Лирик по натуре, Кожедуб не утратил веры в торжество правды и добра – и в этом залог его новых творческих успехов.

Русская маринистика имеет богатые традиции. Вспомним хотя бы таких писателей-маринистов, как Николай Бестужев, Владимир Даль, Иван Гончаров, Константин Станюкевич, а ближе к нашему времени – Леонид Соболев, Валентин Пикуль, Николай Черкашин, наконец, Борис Шереметьев. Он, флотский офицер, выпускник Нахимовского, затем Высшего военно-морского инженерного училища имени Ф.Э. Дзержинского. В 1975 г. заочно окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Участник дальних походов кораблей в Атлантику. Вместе с тем является автором многих произведений о моряцкой жизни (роман "Красная эскадра", повести "Проба на камень" и "Логика каперанга Варгасова", книга "Морской рундучок отставного капитана Усова" и др.).

Тонкий лиризм, добрый юмор в сочетании с нравственной высотой и чувством долга делают шереметьевскую прозу заметным явлением современной русской прозы. И еще два качества характерны для писателя-мариниста Шереметьева – честолюбие и искренность. То истинное честолюбие, которое является двигателем мужской "сумасшедшей деятельности", без которой невозможны никакие свершения, о чем не без гордости и с полным на то основанием говорил Валентин Пикуль: "Я очень честолюбив. И не скрываю этого. Я не тщеславен. Тщеславные вон сидят в президиумах, за трибунами торчат. А я честолюбив. По сути дела, это и заставляет работать. Сейчас я мог бы и не работать. Деньги есть, чего мне... Это очень хорошее качество честолюбие... Особенно для офицера, который должен, обязан делать карьеру, обязательно. Ничего стыдного в том нет. Вся русская армия, весь русский флот держались на любящих честь". Многие ли нынешние офицеры честь имеют?

Капитан первого ранга Борис Шереметьев один из "любящих честь". Мы вспомнили об этом потому, что в переходные эпохи честь литератора встает вровень с честью настоящего офицера... Что же касается искренности, присущей нашему прозаику, то она, будучи важнейшим достоинством искусства, ведет писателя к правде и ограждает его от двоемыслия.

Тщетно искать в сочинениях Шереметьева описание экстремальных ситуаций, из ряда вон выходящих поступков "крутых моряков" и прочее. Их здесь нет и в помине. Писатель создает образы обыкновенных парней, прослеживает их развитие в ходе трудовой корабельной деятельности и напряженной душевной работы. И постепенно вырисовываются далеко не простые людские судьбы. Каждый из персонажей обладает своим, только ему присущим миром души, каждый по-своему радуется и надеется, любит и страдает. Вот капитан корабля Варгасов. Богатый боевой опыт, наблюдения над жизнью других привели его к убеждению, что добро познается не созерцанием, а действием во благо. Его добродетель воплощается в каждодневной круговерти по воспитанию молодежи, к которой он строг, но по-отечески справедлив. "Сегодня Варгасов, переполненный чувством тревоги, – удастся ли поймать "Морскую собаку"? тоже не спал, привалившись к спинке кресла в своей каюте, пребывал в полудреме. Стрелки часов подкрадываются к двум, Варгасов, пересилив себя, напрочь отгоняет сон и выбирается из каюты на вольный воздух. Стараясь ступать потише, идет из отсека в отсек. Моряки спали крепким сном. В теплой тьме почему-то густо и пронзительно пахнет полынью. Глухие ковровые дорожки, синий дремотный свет ночников, шеренги двухъярусных коек – от всего веет надежным покоем. Варгасов останавливается то у одного, то у другого моряка. Все спят по-разному: одни – вытянувшись в рост, сладко посапывают; другие – точно мышки в нору, спрятали лицо в подушку; третьи ссучив одеяла ногами, свернулись калачиком. Варгасов аккуратно подправляет сползшие одеяла, сбившиеся у спинок подушки, переворачивает кого-то на бок, чтобы не затекли во сне ноги или руки. В дальнем углу на верхней койке спит Виктор Зюкин, матрос лежит навзничь, закинув руки за голову. Рот чуть приоткрыт. Вот сомкнутые веки слегка вздрогнули, и лицо парня расплылось в доброй улыбке. "Небось и во сне выкинул какую-нибудь штучку?" – думает Варгасов. Он вдруг живо представляет различные забавные случаи из их совместной службы и тоже невольно улыбается".

Здесь одна из вершинных ситуаций выявления человеческой сущности героя, когда, пройдя испытание жизнью, он не отделяет себя от других, а, напротив, приближается к ним, выявляя свою доброту и мудрость.

Быть может, отсюда в творчестве Шереметьева столь отчетливо звучит нота слитности человека и окружающего мира, человека и природы. Его пейзажи скупы, но исполнены чувства прекрасного, гармоничны с состоянием души, окрашены мажорным настроением. Не случайно, образ тундры встает со страниц шереметьевских повестей и рассказов как символ некоего мудрого, вечно обновляющегося и изменяющегося начала – она то ласковая и приветливая, то суровая и равнодушная, то цветущая, наполненная пряными лесными запахами, звуками всего живого, что заселяет ее в короткий, но по-праздничному яркий и звонкий весенне-летний период. Изменчива, капризна и неповторима в своей прелести тундра.

"С востока подступают мхи тундры – со светлыми озерцами, с черным редколесьем, с обилием ягод. ...Хорошо здесь под осень. Зори истлевают медленно, будто снимают венец с неба. Ветер налетает редко, а коли заохотится – березки трепещут, точно свечки полыхают огнем. От красных и синих ягод, от грибов и цветов тундра кажется покрытой коврами. Блеснет на сухоростной траве влажное перо линялой птицы – в полуденные страны, где нет зимы, а всегда лето, отбывают гуси, лебеди, гагары, утки. Летят над землей низко-низко, прощаясь с родными местами, кричат заполошно, тоскливо... Изжелто-красная тундра. Она вроде бы всюду одна и та же: с кочками, с осокой по краю болотцев, с узенькими листочками морошки и мелким сеянцем брусники, голубики, черники, а чуть пройдешь, куда не ступал прежде, – и видится уже иной, малознакомой. Что в ней ново, не сразу угадаешь: то ли ярче горит брусника, то ли желтее морошка, то ли острее дурманит коловорот запахов гонобобеля и водянички, то ли земля заметнее дышит парком".

Прекрасна тундра, но не оторваться "морской душе" шереметьевского героя от корабля. Им давно овладела охота к перемене мест, желание скорее очутиться в море, где время течет невозвратно быстро, где играет необузданная стихия, где проходят испытания духа.

В прозе Бориса Шереметьева, похоже, существует два подхода отражения мира. С одной стороны, остро-аналитический, с другой поэтическо-возвышенный, не лишенный романтической окраски. Перемежаясь, они дополняют друг друга, укрепляя реалистическое начало повествования.

Опоэтизированный реализм – так можно назвать лучшие вещи шереметьевских книг "Морской рундучок отставного капитана Усова" (1999 г.) и "Отцовское море" (1986 г.) с их ясностью повествовательной формы, индивидуально-неповторимыми свойствами образов и внутренним динамическим накалом героев. Особенно рельефно проявляется этот принцип в картинах описания многоликой океанской стихии, неистовой и неукротимой. "Океан ходил покато. Ни всплеска, ни дуновения. Сквозь плотную завесу отчетливо стал прорезаться красный диск солнца. Еще половина его была под водою, а туман порозовел, зашевелился, задробился на полосы и, тая сквозным кружевом, обнажил на поверхности синие оконца. Серо-лиловый горизонт отступил, но все еще резко ограничивался обманчивою пеленою. Наконец простор разомкнулся, сделался высоким, неоглядным. В полдень атлантический бриз разметал по глади чешуйчатую рябь. Откуда-то всплыли облачка и, словно гонцы, помчались на юг. Вслед за ними раскатали свои холщовые полотнища тучи. Застлав солнце, они, казалось, вобрали в себя черноту воды, ее свинцовую тяжесть и неуклюже поползли по небу. Стало сразу сумрачно. Подул низовой ветер, упругий, влажный, поднявший волны. Где-то далеко полыхнул ослепительный свет, и следом приглушенно загромыхал пустопорожним бочонком гром. Океан на миг ярко высветился тигровым боком – темные и белые полосы катившихся валов играли мускулисто, хищно. Внезапно налетел шквал: макушки волн взвихрились, плотной стеной повисла брызговая пыль. Час от часу все сильнее и басовитее становился сплошной, все заглушающий рокот, ярче и кипучее – пенистые, взъерошенные гребни. Но вот в грозовых облаках выбурилась спираль воздуха, опустила черный "хобот". Вода под ним гневно вскипела, подняла сосущую воронку, завращалась столбом. По океану тугим змеиным клубком двинулся смерч..."

Океан живет, движется – и покоряет своей внутренней мощью, игрой живых сил и свободой... Но над ним властвуют – законы природы, и он, не теряя достоинства и гордости своей, покоряется им, как бы напоминая ропчущему человеку о его месте в мироздании. "Кругом безжизненный, унылый океан: воздух какой-то настороженный, над мачтами ползет серая, ровно с грязнотцой, мгла, поглощающая теплый дневной свет небес; на темной воде тихо покачиваются изломанные, рассеянные куски льдин, которые в сумеречные часы странно преобразясь в обломки разбитых кораблей, излучают непонятное белесое мерцанье".