Текст книги "Литература мятежного века"

Автор книги: Николай Федь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 50 страниц)

О, это любопытная политическая демонстрация "любителей изящной словесности". А проще – тоска по тем временам "застойного периода", когда малиновый звон ученых регалий, высоких званий и правительственных наград повергал в священный трепет простых советских тружеников, а власти предержащие услужливо выдавали мнение "светочей мысли" за глас истины и, само собой, народа. А глас сей – чего греха таить! – звучал нередко как призыв к расправе с инакомыслящими. Вот и в названном материале – вместо доказательства – угрозы, вместо выяснения истины – навешивание ярлыков и нагромождение политических обвинений. Впрочем, тут нет ничего удивительного, если во главе списка авторов послания в "Книжное обозрение" стоит имя некоего мифического ученого историка Юрия Афанасьева, в быстром темпе изобличившего консервативные силы в лице Президиума Верховного Совета СССР, затем в сильных выражениях заклеймившего низкий уровень новоизбранного депутатского корпуса, наконец призвавшего закрыть "Правду" якобы за ложь и дезинформацию советского общества и заодно реабилитировать Троцкого, Ягоду и Берию.

Надо ли после этого удивляться, что, чувствуя за собой "сильную руку", подписавшие письмо не остановятся перед такой малостью, как подстрекательство к "свободе" (от кого?) коллектива журнала ("мы ожидаем поступка от всего коллектива "Октября""), или грубыми оскорблениями русских художников слова. Вот, к примеру, что они пишут: "...в руководстве СП РСФСР п р о ц в е т а ю т командно-приказные методы, групповая нетерпимость, личные интересы выдаются за общенациональные, общенародные, общепартийные, органы печати насильственно превращаются в рупоры ч е р н о с о т е н н ы х "идей"... хотят присвоить себе монополию на русский патриотизм". Доказательства? Их нет. А ведь подписано сие академиками, народными депутатами, людьми, принадлежащими к ученому сословию и, так сказать, художественной элите. Есть среди них даже "Главный Интеллигент страны" (потрясающее изобретение демократов) академик-филолог Дмитрий Лихачев. Оторопь берет, в глазах рябит при созерцании имен титулованных особ. И все-таки, если вести разговор начистоту о нравственных недугах общества, следует начинать его с них – академиков, режиссеров театров и литераторов. За что получили звания и должности? В какое время? Честны ли перед народом?

Вот стиль наветов на СП РСФСР, оставляющий нехороший след в душе: народ "упорно уводят на гибельный путь сражений с очередным внутренним врагом, чей образ состряпан монопольщиками патриотизма, радеющими о каких-либо угодно интересах, кроме народных" и т. д.

Согласитесь, что такое заявление группы людей с большими политическими возможностями – дело не простое. Тем более, что оно выдержано в духе и слоге 30-х годов. Так при чем тут "народные интересы"?

Есть, правда, здесь и нечто оригинальное, характерное для конца 80-х годов. Это грубое противопоставление одного автора всей русской литературе. ""Октябрь", – читаем, – даже публикацией только двух произведений В. Гроссмана сделал неизмеримо больше для понимания русской истории, горькой правды крестьянства, истоков духовной силы народа, чем все, вместе взятые, члены всех расширенных секретариатов правления СП РСФСР". Такого, пожалуй, еще не было. Даже устроители "варфоломеевских ночей" в литературе конца 20-х – начала 30-х годов авербаховцы и те печатно не заходили столь далеко в своих злонамерениях... Словом, у журнала "Октябрь", а следовательно, у Синявского, Янова и Ананьева нашлись свои плакальщики и защитники.

Не удивляйтесь, мы не случайно поставили имена этих трех авторов рядом. Почему? Объяснимся.

Читали ли вы роман "Скрижали и колокола" Анатолия Ананьева? Сочиненьице так себе – серенькое, аморфное, скучное. Одолеть его не менее трудно, чем голыми руками сдвинуть с места глубоко взросший в землю валун или сжевать прошлогоднюю еловую шишку. Хотя есть в этом сочинении и нечто весьма любопытное. Это необычайные словопрения о России и ее истории, о русских писателях и славянофильстве, о дореволюционном крестьянстве и "злополучных" колхозах. Остановимся на одной-двух из названных проблем этого вполне достаточно для представления о способе их решения, а равно об остроте и направлении ума нашего беллетриста... Читатель, конечно, помнит, сколько было потрачено оппонентами слов для выяснения, прав или не прав был Синявский при оценке великого русского поэта и хорошо или дурно поступил Гроссман, настаивая на рабской сущности русских и т.д. Оказывается, в "Скрижалях и колоколах" речь идет, по сути, об этих же вопросах. Как же решаются они здесь? Как писали в рыцарских романах, со всею возможною правдивостью и необыкновенным способом. Собственно, читатель никогда не поймет причин преклонения Ананьева перед "прекрасным Западом" и вкусившим о его прелестей яновыми и синявскими, если не заглянет в "Скрижали и колокола".

Один из его героев, Игорь Максимович, так комментирует "Бесы" Достоевского: "...и кто только не пишет сегодня о великом предназначении русского народа и России. Так вот, что касается первого пути, то есть поголовного и всеобщего освинячивания, не знаю, не берусь судить, хотя, думаю, надо было бы присмотреться к пророчеству (?), но относительно второго, которому, как я понял, поклоняетесь и вы, могу сказать, что никто и никогда не отводил русскому народу и России некой особой роли, кроме как быть задницей Европы". И, чтобы на этот счет у внимающих ему присутствующих не осталось никаких сомнений в определенности его позиции, уточняет: "Задницей Европы, то есть тем мягким местом, в которое можно было бы постоянно пинать. И пинают кому не лень столетиями и будут пинать, пока стоит мир, потому что иначе нельзя"5.

Возможно герой-повествователь что-нибудь возразил против этого монолога, в просторечии именуемого словоблудием? Нет, он ничего не сказал, ибо "не знал, что предпринять", а потом переключился на другие темы. Между тем образ героя-повествователя и автора романа – идеологические близнецы.

В другом месте герой-повествователь провозглашает: "...на кого же и жаловаться за состояние жизни, как не на самих себя, что не смогли выработать (за века, за века!) ни гордости в себе, ни смелости, ни желания и способности всем народом и разом пойти на риск и заставить считаться с собой и своими интересами". И далее как бы доводит до логического конца разглагольствования упомянутого выше Игоря Максимовича: "Если Достоевский в своей время призывал к "оздоровлению корней", то есть восстановлению нравственности у народа, то, надо полагать, корни эти были больны. Или по крайней мере нравственность была в таком состоянии (ведь любой народ в конце концов можно довести до свинства), что всем и поголовно надо было самоочищаться".

Так что же хуже для русского народа: "теория" гроссмановского тысячелетнего рабства или ананьевское "всеобщее и поголовное освинячивание" и перспектива "быть задницей Европы"? А каково мнение на этот счет "Главных Интеллигентов страны", то бишь авторов приведенного выше группового письма? Ведь пропагандируя антирусские идеи публикаций "Октября", Ананьев и его приверженцы одновременно защищают идеи того же главного редактора журнала, поскольку те и другие совпадают в своих существенных моментах. Скажем, о славянофилах написано Ананьевым до неприличия неграмотно и цинично: "Оно как сосуд с ядом: за внешней привлекательностью и красивой оболочкой таятся страдания и смерть".

Вслед за Гроссманом (правда, в более примитивной форме) Ананьев твердит о рабской сущности русских, их исторической подозрительности и духовной пассивности, а сверх того (опять же русских, но уже наших современников!) объявляет, "что народ потерял нравственность, развратился", что ему присуща "национальная амбициозность", что мы переживаем общее истощение и упадок духа и т.д. и т.п. Боже, как этих русских еще земля на себе держит! Правду сказать, подобные пассажи редко встретишь даже на нынешнем нашем бойком публицистическом рынке. "... На протяжении более полутора столетий, – рассуждает герой-повествователь романа "Скрижали и колокола", – мы только и делаем, чтобы возбудить в русских людях (я имею в виду, разумеется, славянофильство) н е н а в и с т ь (!) ко всему европейскому, а теперь уже и заокеанскому: и к политике, и к экономике и особенно к культуре, которая, мы уже не можем представить себе, чтобы не опустошала и не развращала людей, хотя, к слову сказать (а в дальнейшем попытаемся поговорить и основательнее), не с тайной завистью, не с мучительной ли болью смотрим мы на обилие товаров и явств на загнивающем Западе, смотрим и удивляемся уровню (!) их нравственности, вытекающей из уровня и стабильности жизни?" Ах, эти русские! "Они всегда полны подозрительности, непонимания и глухоты".

И еще один пассаж, характерный для ананьевского сочиненьица: "... давайте посмотрим на дело с предельной реалистичностью и скажем себе, что для нас важнее – национальная ли (и довольно сомнительная) амбициозность и аскетическое, с куском хлеба, квасом и луком существование, или та, в достатке и с крепкими семьями (и нравственностью в них), жизнь, о которой пока что дано только мечтать, наблюдая ее у других народов и государств?"

Нет, это не капризы игривого воображения – это мировоззрение. Как посягательство на святыню восприняли хулители всего русского критические замечания в адрес повести Василия Гроссмана "Все течет" и воспылали желанием "поговорить по существу". Что ж, похвальное намерение – поговорим без лишних эмоций, рассудительно.

Естественно, здесь возможны неодинаковые подходы. Они сразу же и определились. Если послушать Ананьева, то Гроссман-романист самую малость ниже Льва Толстого, зато выше М. Шолохова, А. Толстого, Л. Ленова и М. Горького.

Конечно, Гроссман серьезный писатель, думающий и многое видящий. Но по ряду причин не сумел реализовать свои творческие возможности, ибо где-то потерял себя, озлобился. И принял бурление "общечеловеческих" страстей за историческую правду. Все это в конечном счете негативно отразилось на художественной уровне его последних работ. Они в ряде случаев фрагментарны, нередко слог их неряшлив, композиция разорвана, слово же часто-густо слепо – без душевного тепла, без цвета и без внутреннего пространства. Не случайно "Все течет" вызывает недоумение, разочарование, а нередко раздражение. Темные места и противоречия превалируют здесь.

З а ч т о и з а ч е м ? Вот вопрос, который сопровождает на протяжении чтения всей повести, так и не находя своего разрешения. Зачем переиначивает автор на свой лад (с явным уклоном недоброжелательности) историю России, революцию? Что за этим скрывается? Не много стоит и его суждения о Ленине: "... убил ради захвата власти самое святое, что было в России, – ее свободу" (хотя в его же сочинении назойливо муссируется тезис о тысячелетнем рабстве русских); ответствен Ленин и за "бешеный национализм людских масс, лишенных свободы и человеческого достоинства" и т. д. И здесь же гимн Троцкому: "блестящий", "бурный", "великолепный", "почти гениальный Троцкий". Каково?

Впрочем, это уже и не литература, а некие идеологические постулаты, выраженные слишком прямолинейно. Тут язык искусства уступил место политическим декларациям. В связи с этим позволим себе немного раздвинуть рамки данной темы. Какая примечательная особенность поражает читателя в произведениях великих писателей Древнего мира и эпохи Возрождения, классиков ХIХ века либо талантливых авторов современности? Меняющееся лицо бытия и времени, на которых лежит печать политики. Чаще всего политика искусство перемешиваются друг с другом. Именно потому идейная борьба в художественной сфере не может не отражать политического климата в обществе, а равно состояния сил, борющихся за торжество тех или иных социально-экономических тенденций, то есть за власть.

Достаточно мельком взглянуть на историю искусств, чтобы лишний раз убедиться в этом. Нынешнее время показывает, что решительным политическим противостояниям обычно предшествует известная "культурная оппозиция", толкущаяся в предбаннике большой политики. И что же? На этот вопрос впечатляюще отвечает Станислав Говорухин. Он рисует такую картинку: после V съезда Союза кинематографистов, когда власть в кино захватила команда Климова, "постепенно люди съели сами себя, опустились, растворились... Все устроились. После V съезда кто-то сказал: "Вперед!" – и я тоже побежал. Побежал, отказался от многого. Бегу, смотрю – а тех, кто кричал, уже нет". Бежал, значит бежал "Вперед!" наш автор и бац – оказался у пустого корыта: "Возвращаюсь назад, а они все устроились. Один – в совместном предприятии, – другой – в совместной постановке. У одного квартира в Лос-Анджелесе, у другого – в Париже. До такого – безумства! – старый секретариат не доходил"6. Безумство ли это? Скорее – главная цель ("побежали", "растворились", "устроились"), у р о в е н ь, и д е а л жаждущих власти, теплого местечка и распрекрасной заграницы. Что им искусство!

Бывают периоды, иногда затяжные, когда в писательских репутациях художество едва ли принимается в расчет, хотя идеологические схватки в литературе проходят чаще всего в форме эстетических споров, поисков правды, отстаивания истины. Разве не таковы по преимуществу лозунги современных группировок? Посмотреть – так сплошь борцы за прогресс и истину, все, как один, неподкупные, народолюбцы и правдолюбцы. При чем каждое из этих направлений понимает правду по-своему, а стало быть, утверждает и отстаивает с в о ю правду... Разумеется, в повести "Все течет" Гроссман тоже отстаивает свою правду – и это вполне естественно. Вот она, его правда: "...русская душа тысячелетняя раба... развитие России оплодотворилась ростом рабства... где же пора русской свободной, человеческой душе? А может, и не будет ее, никогда не настанет... Пора понять отгадчикам России, что одно лишь тысячелетнее рабство создало мистику русской души..." и т. д. Откровенно русофобская эта "правда". Когда читаешь такие "откровения", начинаешь размышлять о человеческом беспамятстве, злобе и суетности мира сего – да мало ли куда занесет тебя оскорбленная мысль. Зачем и кому выгодна вся эта грубая неправда, стремление противопоставлять нации друг другу, унижающее и тех, о ком написано, и самого сочинителя?

Изрядно наследившие на литературной и общественной ниве, нынешние литературные либералы снова изворачиваются и лгут. Будучи уличенными в политическом блуде, они лицемерно хнычут: "... Я, принужденный к послушанию, в унисон с другими подписывал угодные властям письма...", "Новая власть не оценила нас по достоинству"; "Нас не понимают..." Полноте!

Кто поверит, будто эти неистовые деятели, до макушки засыпанные орденами, премиями, должностями и прочими атрибутами "сладкой жизни", "принуждены к послушанию"? Как и ранее, они все так же в "унисон с другими" подписывают письма, оплевывают Россию и ее культуру, взамен получая от нынешнего режима деньги, депутатские мандаты и престижные должности. Фанаберия, цинизм и лицемерие – вот качества, делающие их удобными для власть предержащих. Они и ныне правят бал и в литературной жизни, порождая серость, скуку и творческую бесперспективность.

К началу ХХI столетия уже ни у кого не осталось сомнений, что противостояние литературных группировок достигло своего апогея. Теперь с полным правом можно утверждать, что они не совпадают по главным идейным, эстетическим и художественным принципам.

Современная русская литература на перепутье. Куда устремит она свой бег: к великой и спасательной истине, вдохновляясь любовью "к родному пепелищу", как завещали титаны отечественной культуры? Или соблазнится холодным блеском "общечеловеческих ценностей", презрев свое национальное достоинство? А может быть, дрогнет под прицельным огнем недобрых разрушительных сил?

2. "Венерические фантазии" беллетриста.

30 сентября 1996 года, где-то около 10 часов вечера я – российский негоциант конца ХХ века – возвращался с вечеринки. Отмечали то ли чей-то юбилей, то ли крупную финансовую сделку – всего не упомнишь. Людей было сравнительно немного, зато влиятельных, именитых и прочих тузов – хоть отбавляй. Пили, ели, веселились. У меня появилось желание окунуться в обыденную московскую жизнь, и я откланялся. На прощанье случившийся здесь сочинитель (о нем речь впереди) сунул какой-то кирпичеподобный пакет и дурашливо прокричал перед тем, как захлопнуть за мной дверь: "Иди в этот трижды безумный мир!" Кто знал, что эта полупьяная шутка через несколько часов обернется для меня явью? На улице меня, как говорится, развезло, и я очнулся в... частной психиатрической клинике.

– Проснулся-таки, – воскликнул высокий мужчина в белом халате и больших очках в коричневой роговой оправе. – Двое суток действовал мой препарат. Успокойтесь, с вами все в порядке. Вы у нас долго не задержитесь.

– Как я попал сюда?

– Увы и ах! Во-первых, у нас сейчас карантин, поэтому ни сюда, ни отсюда "нет хода никому", как поется в старом романсе. Во-вторых, я должен закончить свой эксперимент, а в-третьих, при вас не обнаружено ни документов, ни денег, кроме этого, – и он протянул мне увесистую книгу: Олег Попцов. "Хроника времен "царя Бориса"". – А знаете, пока вы отсыпались, мы закупили 10 экземпляров и в темпе подготовили спектакль-диспут. Блестящая идея, не правда ли? Это поможет снять, так сказать, нервозную напряженность среди моих пациентов. Да, я не представился – главврач этого лечебного заведения, – и он назвал свою фамилию, довольно известную в среде ученых-медиков.

– Какой спектакль-дискуссия? Попцов, как теперь говорят, "акула пера", находящийся у самого подножия сиятельных вершин, даже в некотором роде писатель-мыслитель. Идеолог, прости Господи. А вы толкуете о потешном спектакле. Ваши подопечные, конечно, – и я покрутил пальцем у виска.

– Э-э, голубчик, – улыбнулся доктор, – завтра вы увидите, что это за люди. Классику надо читать: "И в небе, и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио". Поясняю: Шекспир. "Гамлет". Кстати, в вашем кармане обнаружен клочок стенографической записи.

– Да, я закончил курсы, практиковал.

– Отлично, – обрадовался мой собеседник. – Это выход из сложной ситуации: вы будете сидеть рядом со мной и вести стенограмму. И, ради Бога, не показывайте, что вы здесь случайный человек. Вы – "как все", вы меня поняли? Иначе не избежать беды, тут свои законы и не жалуют "инородных тел", как говорит мой друг Эрудит.

После этого доктор плотно притворил за собой дверь, повернул ключ и я остался наедине со своими горькими размышлениями.

I

Об удивительных вещах, которые довелось узнать негоцианту, и неслыханно дерзком поступке Кальсонкина.

На следующий день произошло событие, ради которого и начат этот рассказ.

Когда большой зал с возвышением в углу и трибуной был забит до отказа, Председатель (главврач) объявил начало спектакля-диспута. Вначале приступили к процедурным вопросам. Придирчиво обсуждали каждую кандидатуру оратора-артиста, дотошно уточняли очередность выступавших, вникали в тонкости регламента. Особенно ожесточенные споры развернулись вокруг роли и места во всем этом действе "выдающейся фигуры Б.Н. Ельцына", как совершенно справедливо заметил крупный деятель партии любителей пива. Не в пример разнузданной демократической прессе и козням непримиримой оппозиции, собравшиеся ни за что не хотели всуе употреблять святое имя "всенародно избранного". Законопослушие есть законопослушие, где бы ты ни находился на балу или в сумасшедшем доме. С другой стороны, участники спектакля-диспута ни на йоту не хотели отступать от исторической правды. Как тут быть? К решению о постоянном присутствии любимого президента специально подобранный по внешней фактуре больничный дворник (он горделиво восседал на задрапированном под танк столярном верстаке) пришли без особых прений. А как обращаться к нему в случае надобности, как обозначить в афише? Выручил Эрудит.

– Выступая по телевидению, госпожа Ельцина Наина Иосифовна, – сказал он, – горько сетовала на "словесный садизм журналистов". Между тем, говорила она, президентство – "очень тяжелая ноша" и "президентское кресло занимают не для власти", в то время как "кресло не украшает человека". Золотые слова и вовремя сказаны! – торжественно провозгласил Эрудит и предложил обращаться просто и почтительно: "Господин Главнокомандующий", по случаю наличия верстака, то бишь бронетехники.

На том и порешили.

Затем утвердили список выступающих, включая стенографиста. Желающих оказалось более половины присутствующих, но после тщательного отбора (с учетом благоразумия, речистости и популярности в заведении), после страшных препирательств и пролетевшей над головой Председателя пустой бутылки из-под кефира в списке осталось 6 человек. Вступительное слово предоставлялось Председателю. Затем шли ораторы и комментаторы под кличками приобретенными в заведении.

Как скажу, так и будет – больничный дворник, заслуженный алкоголик, но хитрован и фанфарон. Как уже отмечалось выше, все сошлись на том, что роль Господина Главнокомандующего ему как раз впору.

Суровый – исполнитель роли автора книги о Ельцине Олега Максимовича Попцова. Волен давать характеристики, разглагольствовать, даже острить (поелику возможно), разумеется, не отступая от текста.

Вопросительный знак – то есть Я, ведущий стенограмму.

Эрудит – приятель Председателя, умница, обладатель трех дипломов доктора наук (математики, философии и филологии).

Артист – из труппы прославленного столичного театра. Ему поручено сыграть дьявольски трудную женскую роль.

Когда Председатель взошел на трибуну, я невольно залюбовался им: высокий, подтянутый, независимый. Большая голова и строгие черты лица резко контрастировали с наивной детской улыбкой. Но больше всего меня поразили глаза – в них было столько тоски и невыразимого страдания, что я невольно отвел взгляд в сторону. Теперь мне стало ясно, почему он на людях редко снимал темные очки. Эти, заполнившие зал, любили его, он был их гордостью, надеждой, спасением. В отличие от меня они понимали, что всю эту кутерьму с "кирпичем" прославившего себя Попцова, он затеял для отвлечения их от тяжелых дум. Они обожали этого человека.

– Дорогие друзья! – сказал Председатель, когда в зале воцарилась тишина. – Я прошу вас отрешиться от внутренних переживаний и иных забот и погрузиться в вопросы отвлеченные, далекие от вашей личной жизни. Вообще от жизни нормального человека, – подумав, уточнил он. – Я имею в виду политику. Далекую от нас еще и потому, что в ней подвизается скопище проходимцев, ничтожеств и закоренелых лжецов. Хотя нам, в некоторой степени отгороженным от мира сего, забавно понаблюдать за их мышиной возней. Кто они такие, эти ельцины, бурбулисы, чубайсы, федоровы, гайдары, шахраи, вызывающие чувства стыда и горечи? На страницах бесподобной, равно как и занятной книги Попцова мы сталкиваемся с ними лицом к лицу. Тип политика-демократа, которого вывел здесь автор, – этот тип ограниченного и мелочного, своекорыстного и жестокого человека, обуреваемого непомерными амбициями.

Он говорил спокойно, не повышая голоса, и начинало казаться, будто этот человек вырвался из потока полной тревог и волнений жизни, забыл о составе слушателей и отвечал на свои, давно мучившие его вопросы, сверял будоражившие его мысли с последними событиями – и не находил надежных ориентиров и твердой почвы для разрешения своих сомнений.

– О чем еще хотелось бы сказать в кратком вступительном слове? Пожалуй, вот о чем: главная цель, которую преследует Попцов, – убедить читателя в необратимости, "демократических реформ, приведших якобы к стабилизации общества. Так ли это? Видимо, на этот вопрос дадут исчерпывающий ответ докладчики. И еще: автор "Хроники" пугает нас прошлым, перечеркивая более чем полувековую Историю России. С подобным никак нельзя согласиться. Но больше всего меня поразила бездуховность, безразличие к человеку, плохо скрываемый цинизм, пронизывающие этот толстый фолиант. Между тем, автор, говорят, во время оно успешно подвизался на поприще изящной словесности, имеет удостоверение "инженера человеческих душ". А душами-то реальных людей, как уже сказано, пренебрег... Я закончил.

Согласно регламенту, после вступительного слова полагалась десятиминутная пауза, в течение которой присутствующие могли со своих мест высказывать замечания, суждения, задавать вопросы. Зал ожил, загудел. Одни порицали Председателя за "восхваление попцовского опуса", как они выражались, другие, напротив, за критику, но все пришли к мнению, что голая политическая тенденциозность сочинителя изобличает его как эготиста к тому же лицемера и политического флюгера.

Воспользовавшись суматохой, на трибуну выскочил некто юркий, гнусавым голосом начал выкрикивать текст, не отрывая глаз от мелко исписанного клочка бумаги: "В полный голос, глядя в глаза, Олег Попцов, журналист, писатель, представитель ВГТРК или проще – российской телерадиокомпании, в "Хронике времен <царя Бориса>" критикует власти, самого президента. Попцов предупреждает об опасности, грозящей обществу. Через всю "Хронику" проходит Б.Н. Ельцин – фигура к р у п н а я и противоречивая. Убийственный вывод: "Высокая власть, назвавшая себя реформаторской, оказалась на одной чаше весов с жириновцами и национал-патриотами"", – на верстаке (танке) послышался зубовный скрежет, но юркий торопливо продолжал: – "Личность автора высвечена в "Хронике" весьма выразительно. Читая "Хронику", я радовался за нашу журналистику, которая сохранила достоинство и помогает становлению новой генерации свободных людей".

– Дурак! – отчетливо прозвучало в углу Господина Главнокомандующего.

Бросив бумагу на стол Председателя, самозванный оратор хотел было улизнуть, но не тут-то было. Два дюжих медбрата мигом водрузили его перед нашим столом.

– Сам сочинил или как? – с интересом разглядывая его, спросил председатель. – Говори, Кальсонкин.

Тот заметался в руках дюжих молодцов, захныкал: "Хочу домой в Питер".

Из передних рядов поднялся благообразный щупленький человек.

– Говори, Эрудит.

– Переписал статейку всемирно известного Рубашкина из "Литгазеты" № 42. Своими сокращениями Кальсонкин лишь усилил холуйски-воинственный тон вышеозначенного опуса.

– Спасибо, Эрудит, – ласково проговорил Председатель. – За нарушение регламента, что граничит с попыткой внести смятение в умы почтенной публики, а равно распространение злокозненной клеветы, выразившейся в приписке Попцову чуждых ему качеств, как-то: критика президента, достоинство, правдивость и прочее, – лишить Кальсонкина права голоса до 16.00 сего дня.

В это время послышалось недовольное сопение, старый столярный верстак, то бишь танк, заскрипел и покачнулся. Господин Главнокомандующий проворчал:

– Попцов – верный царский пес, но уж больно врет, понимаешь. Мол, Ельцин – не кастовая натура, каркас власти надо подгонять под него. Шта? Как это понимать? Или вот: 19 августа 1991 года, Ельцину только что позвонил Буш. И Ельцин еще находился под впечатлением этого разговора. Буш высоко оценил мужество Президента России, его благородство по отношению к Горбачеву. – Рассказывая все это, хмыкнул Главнокомандующий, Ельцин, дескать, хитровато улыбался, как бы чуть-чуть отстраняясь от этих высоких характеристик, которые ему неловко даже повторять... – Что он делает из меня шестерку? – заорал Главнокомандующий, грозя кулаком в сторону Попцова. – Слишком болтлив, понимаешь. А от болтунов одни неприятности проистекают... Сколько раз собирался гнать в шею, да все как-то руки не доходили.

Увесистая "Хроника", брошенная разъяренным Кальсонкиным, почитателем блистательного дарования Попцова, расквасила Главнокомандующему нос.

– Требую компенсации! – закричал тот, перекрывая шум ликующего зала, и выразительно пощелкал указательным пальцем по кадыку.

Главврач объявил перерыв на обед.

II

О страдальческой жизни и беспримерном мужестве Олега Максимовича Попцова и о том, как он чуть не поссорил Суслова с племянником и Политбюро.

После обеденного перерыва и тихого часа Председатель объявил собравшимся:

– Исполнитель роли Господина Главнокомандующего почтеннейший Как скажу, так и будет – получил компенсацию за причиненное ему телесное повреждение (тот сиял на своем месте с заклеенным пластырем носом). Как скажу, так и будет, клятвенно обещал не доверять "Жириновскому" и ограничиться несколькими глотками. Это первое. Второе – мне передали записку (50 подписей) с просьбой вкратце рассказать, цитирую: "О доблестном авторе доселе неслыханно правдивой и забавной книги "Хроника времен <царя Бориса>"". Вам и карты в руки, – обратился он к суровому исполнителю роли Попцова.

Тот, подражая оригиналу, надуваясь и важничая, вальяжно подошел к нашему столу:

– В такой обстановке работать не могу. Желаю, чтоб на сцене был стол, телефонный аппарат, а сбоку мягкое кресло. И чтоб секретарша иногда сюда-туда по кабинету, для полета мысли, значит.

Председатель распорядился. Суровый-Попцов сел в кресло и впал в глубочайшую задумчивость. В зале стояла мертвая тишина. (Тут надо заметить, что в силу своего состояния присутствующие воспринимали происходящее как нечто ранее ими виданное либо как подлинную реальность из той, прежней их жизни, и вели себя соответственно этим своим представлениям.) Вдруг из-за притихшего Господина Главнокомандующего появилась ширококостная мужская фигура в легком платье и в дамском парике под мадам Старовойтову и не спеша двинулась к задумавшемуся Суровому. Тот мгновенно среагировал, забился под стол и сдавленным голосом начал шпарить попцовский текст: уберите этот "комплекс самоуверенности", "это неумение или нежелание обуздать себя" и, вылезши из-под стола, гордо выпятив грудь, патетически произнес в сторону этого огородного чучела: "Освобождена от должности президентским Указом без каких-либо объяснений. Ей казалось, что она предназначена для сотворения философии, а нужна была в другом "помыть стекла в доме", чтобы увидеть, что творится на улице".

То, что произошло вслед за этими словами, удивило, обрадовало и изумило всех нас. "Галина Старовойтова" изящным движением руки приподняла надетое на голое тело платьице, обнаружив ярко выраженную мужскую конфигурацию... Суровый-Попцов упал в кресло, обхватив голову руками.

Энтузиазм был неописуем!

Даже Господин Главнокомандующий, погрузившийся было в дремотное состояние, отреагировал:

– Надо выплатить задолженность по зарплате артистам.