Текст книги "Литература мятежного века"

Автор книги: Николай Федь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 50 страниц)

Все это следствие мозаичности стиля, который можно назвать эмоциональным. Но мозаичность не как выражение мысли и состояния духа, а как заострение движения и эмоции. Не потому ли здесь нет запоминающихся героев и острых конфликтов и отсутствует четко выраженное художественное миросозерцание. Воплощая в образах только их внешнюю сторону, опираясь преимущественно на поверхностное знание действительности, автор лишает персонажей глубокого социального смысла, а повествование историзма.

Во многом это присуще и роману "Чеченский блюз" (1998 г.), посвященному пока еще затемненной странице нашей истории, а поэтому требующей не только осторожности, но глубины и прозрения. Надо сказать, в романе есть точно и тонко схваченные детали и сюжетные находки. Но в целом он разочаровывает, а иногда – рецидивы иррационализма – шокируют.

В "Чеченском блюзе" наглядно проявилась глубина противоречий в творческом сознании писателя. Быть может, резкое снижение жизненной энергии образов и неясность подлинной сути происходящего вынудили автора прибегнуть к мотиву божественного провидения; л

Хотя есть и другие мнения. Юрий Бондарев, например, восторженно пишет об этом сочинении как "о большой творческой удаче" и, прибегая к военной терминологии, заявляет: "Проханов выиграл, а не разыграл сражение". И, высказавшись в том смысле, что лишь та литература имеет живое дыхание и духовную ценность, которая создает нравственное, политическое и чувственное силовое поле, заключает: "Таков новый роман Александра Проханова "Чеченский блюз", вещь очень выдающаяся в современной прозе, незаурядная, я бы сказал, щедростью изображения, скрупулезным знанием военного быта, тщательной литературной отделкой, соединением в письме суровости и нежности. "Чеченский блюз" – сильный и мужественный роман, на мой взгляд, лучшая вещь Проханова, написанная в бессмертных художественных традициях русской прозы". Далее узнаем, что роман "реалистический и умен", что "своей верностью, всегда неудобной правде, своей неординарной талантливостью новый роман Проханова разительно глубок и мудр";8 а посему сочинение Виктора Астафьева "Убиты и прокляты" ему и в подметки не годится... Проще говоря, мы имеем наконец великое произведение, равного которому нет во всей современной русской литературе.

Что тут можно сказать? От художника всегда ждали чего-то большего, чем просто написания картины, оперы, поэмы или романа – в его произведениях должна быть некая одухотворяющая, постоянно действующая сила, способная служить значительным целям жизни, т. е. высоким духовным потребностям. В этом и волшебная сила искусства, и его великая тайна.

Когда автор выпустит в свет злободневный политический роман, погрешив против художественности, либо опубликует роман-хронику, где больше газетных вырезок и документов, чем искусства, или напишет по следам горячих событий талантливый репортаж, мы, отдавая должное его оперативности и публицистическому дару, не станем предъявлять ему высоких эстетических требований – достаточно и того, что сделал в меру своих сил и возможностей. Но мы вправе заявить: "Труд ваш полезен и заслуживает уважения, но не требуйте, чтобы на этом основании признали за вами большой художественный талант и рядом с вами упоминали всуе имена мастеров". А если такой автор подумает о своей персоне Бог знает что и громко станет требовать, чтобы за ним непременно признали титул "талантливый", "выдающийся", мы можем возразить, что в его сочинении отражены лишь внешние приметы реальности. Настоящий же художник, не покидая поля действительности, видит ее глубины и историческую перспективу, служит серьезным целям жизни, которые не исчерпываются постановкой злободневных задач.

Конечно, эстетическое суждение во многом зависит от художественного чутья, вкуса и понимания данной личностью роли литературы (искусства) в жизни. Но вправе ли мы пренебрегать подлинными ценностями явлений литературы? Такой вопрос неизбежно возникает и при настойчивом утверждении Бондарева, будто прохановсий "Чеченский блюз" является гениальным художественным произведением современности. Быть может, так оно и есть... Но не много ли теперь "выдающихся", "гениальных" и, представьте себе, "великих живых классиков" при стагнации изящной словесности?

Весьма существенным для судеб современной литературы является следование заветам великих мастеров слова. Вспомним Гоголя: "Если писатель станет оправдываться какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиной неискренности, или необдуманности, или поспешной торопливости его слова, тогда и всякий несправедливый судья может оправдаться в том, что брал взятки и торговал правосудием, складывая вину на свои тесные обстоятельства, на жену, на большое семейство,– словом, мало ли на что можно сослаться... Потомству нет дела до того, кто был виной, что писатель сказал глупость или нелепость или выразился вообще необдуманно и незрело. Они не станут разбираться, кто толкнул его под руку: близорукий ли приятель, подстрекавший его на равновременную деятельность, журналист ли, хлопотавший о выгоде своего журнала. Потомство не примет в уважение ни кумовство, ни журналистов, ни собственную его бедность и затруднительное положение. Оно сделает ему упрек, а не им: "Зачем ты не устоял против всего этого?"

Но продолжим разговор об острых проблемах и тенденциях, вставших перед нынешней творческой интеллигенцией.

* * *

Чем в конце концов объясняется столь быстрое распространение чуждых литературе тенденций в писательской среде, ее поразительное интеллектуальное, нравственное падение и подмена трезвого аналитического подхода к явлениям действительности дурной эмоциональностью? И не являются ли слишком преувеличенными заслуги перед . Отечеством интеллигентов, воспроизводящих якобы "мистическую энергию, пророческую проповедь", .наполнивших "духом, и смыслом патриотическую оппозицию"? Впрочем, приведем отрывок из статьи о пророках и лидерах, написанной пером Александра Проханова. "Нынешнее поколение патриотических интеллигентов, – отмечает он, – утомленных, изведенных, закиданных каменьями и комьями грязи, Божьей волей воспроизводит мистическую энергию, пророческую проповедь, не умолкающую ни на одно столетие среди русских бед и пожаров. Они, русские писатели и священники, крохотная горстка безоружных мыслителей, в страшную осень 91-го года,, когда армия ушла из Москвы и компартия рассыпалась, как комок паутины, они затворились в Доме писателей, соорудили хлипкие баррикады из торшеров и письменных столов, и три дня среди беснующихся победителей отстаивали святыни – священный русский огонь. Именно от этой сбереженной лампады медленно, от свечи к свече, от костра к костру, возрождалось пламя русского сопротивления. Они, интеллигенты, оставили свои перья и рукописи, свои подмостки и кафедры и наполнили духом и смыслом патриотическую оппозицию, соединив в ней "красных" и "белых", коммунистов и монархистов, предотвратили вторую гражданскую войну, претворив пережеванные остатки империи в русское сопротивление". Вообще Проханову присущи не только излишества декоративной красивости, но порою отрыв от реальности и отзвуки мистических "озарений", а высокий слог не всегда уместен.

Однако возникает соблазн задать вопрос: кто они, эта "крохотная горстка безоружных мыслителей", от сбереженной лампады коих "возгорелось пламя русского сопротивления" и прочее? Два года спустя он слегка приоткроет тайну: это он, Проханов и Бондаренко, Свиридов и Шафаревич, это Бондарев и Распутин. ("Завтра", № 32 (349)). Прекрасно.

Но дело, видите ли, гораздо сложнее и прозаичнее, и не интеллигенты, честно сказать, спасли и спасают "священный русский огонь", как выражается автор статьи. Что бы там ни говорили, даже благородная тень "наших" интеллигентов не может закрыть собой мирозданье. Меж тем, продолжает Александр Андреевич, некогда в "гуманитарную элиту", то бишь "элитарную интеллигенцию, входили и Бондарев, и Распутин, и Белов, и Проскурин, и Доронина (...) сейчас они в тени... по-прежнему остаются стоиками (!), аскетами (!)... Они все донашивают последние штаны. У них нет театров, издательств. Они, по существу, остаются (!) старообрядцами"9. Вот до какого блеска может быть доведен пафосный слог, когда за дело берется настоящий мастер словоговорения!

О прохановских стоиках, аскетах и, представьте себе, идеалистах и старообрядцах трудно сказать что-нибудь определенное по причине чрезвычайной деликатности и тонкости предмета. А вот насчет донашивания последних штанов представителями писательской элиты наш автор, кажется, малость загнул. Как стало известно из достоверных источников, на данном отрезке исторического момента вся элита в новых штанах. Хотя не будем строго судить, иной, бывает, и не такого тумана подпустит ради красоты слога.

Смотрите же, что на самом деле происходит с некоторыми пророками и, само собой, лидерами. Позднего Василия Белова характеризуют одновременно и переживания за горькую судьбу народа и вместе с тем благородное побуждение к размышлениям, толкающим его на актуализацию антикоммунистических воззрений а-ля Шафаревич, в основе которых лежит изобретенный этим академиком неотразимый, как ему кажется, принцип: "Коммунизм разрушен в основном руками коммунистовж"10. Хитер "светоч истины" ". Р. Шафаревнч! Нашел оправдание своему оголтелому антикоммунизму. Видите, с каким изяществом путает он коммрасстриг с настоящими коммунистами, взвалив на последних вину за развал великой державы, ими же и созданной. Однако ж лукавит служитель "математической пустоты" (Л. Леонов), ибо он вкупе с давним другом Солженицыным и ему подобными внес свою лепту не только в борьбу с русскими приверженцами народного социализма, но и в развал СССР. "Еще с начала 70-х годов я начал писать о социализме и коммунизме как о пути к смерти, – хвастливо признается он. – И всего труднее мне было оспаривать возражения тех, кто любил эту страну и страшился ее гибели... Сейчас, к счастью, уже не нужно об этом спорить. СССР распался, здесь сейчас соединять нечего..."

Вот почему сразу же после указа Ельцина о запрещении КПСС Шафаревич призвал новую власть создать в России антикоммунистический комитет для борьбы с "последствиями 74-летнего господства коммунистической идеологии", поскольку эти последствия "не могут быть ликвидированы никакими административными мерами". Внешне деликатный и мягкий, он явно не договаривает, какие меры имеет в виду, но дает понять, что в идейной борьбе ему не чужды любые методы подавления инакомыслия. "Целят в коммунизм стреляют в русских" – так определил "патриотизм" Шафаревичей проф. Сергей Кара-Мурза ("Правда", 1999, 20 окт.). В умной статье "Труден путь "к большом народу", посвященной тому же Шафаревичу, Татьяна Глушкова замечает: "...он был, есть и, похоже, пребудет не кем иным, как типичным буржуазным демократом праворадикального толка, который (этот именно толк) позволяет ему принять, как в последние годы, национальную – русско-национальную окраску, допускает перейти на позиции "русского национализма", а в перспективе возможно что и фашизма гитлеровской закваски"11.

Да, "про наших патриотов есть немало анекдотов" (И. П. Мятлев). Сегодня, если судить по дружному хору похвал левых изданий, Шафаревич в доску "наш" и "ногою твердой" попирает патриотическую стезю. Но почему-то замалчивается, что он исповедует свои прежние, по сути антинародные мировоззренческие убеждения. А ведь отсюда его безудержное публичное поношение авангарда сопротивления: "У нас нет оппозиции!"

Что же Василий Белов? " он туда же. Вследствие внутреннего разлада в творчестве писателя заметно усиливается субъективизм, односторонность при освещении исторических фактов и событий. Особенно рельефно проявилось это в последнее время, в частности в романе "Кануны". Пасмурным и тяжелым – без настоящих просветов – предстает здесь крестьянское бытие. Описание коллективизации с какой-то вызывающей настойчивостью подчеркивает ее злое начало, воплощенное в жестокости и страданиях. Впечатление заштемпелеванности и прямолинейности повествования усугубляется ощущением кризиса художественного мировосприятия, расплывчатости эстетических идеалов автора.

Между тем литература не может замыкаться в кругу общественных курьезов и странностей, она обязана исходить из ясных представлений о жизни, давать четкое понятие об идеале, который исповедует писатель. Именно отсутствием этого объясняется резкое увеличение количества героев "без руля и без ветрил", а еще хуже – авторов, стоящих на неясных, вибрирующих позициях. "Нет в мире положения, – писал Салтыков-Щедрин, – ужаснее положения, задавшегося темою "бичевать" и недоумевающего, что ему "бичевать", задавшегося темою "приветствовать" и недоумевающего, что ему приветствовать". Двойственность в убеждениях обнаруживает в писателе совершенно неуместную в его ремесле шаткость воззрений на жизнь. Эти свойства в известной степени присущи и писателю Белову, который изложил свое политическое кредо в статье "Бесстыдство". "Во-первых, – советовал он председателю ЦК КПРФ Г. А. Зюганову, – надо всенародно, искренне покаяться перед народом за раскулачивание и последующий колхозный грабеж мужика. Во-вторых, публично попросить у всей России прощения за многолетнее преследование православной религии. В-третьих, отказаться от марксистских догм и обязательно переименовать партию (в народную, социалистическую или какую иную) просто необходимо, потому что марксизм-коммунизм русскому народу, хотя бы крестьянству, давно набил оскомину". Любопытно, что сие речение достопочтенного "духовного лидера народа"– Василия Ивановича странным образом совпадает с требованиями "демократов" и дает наглядное представление о его сомнительном историзме мышления и двойственности художественной правды. А откуда ему ведомо, что именно набило оскомину русскому народу, а что нет, равно как, кому и как надо каяться перед народом, публично просить у всей России прощения и т. д.? После всего этого теряешься в догадках, что имеет в виду секретарь ЦК КПРФ Юрий Белов, говоря об "откровениях великих писателей России – Михаила Алексеева, Василия Белова, Юрия Бондарева, Валентина Распутина"12. Между тем некорректно путать текущую политику с художественной литературой. Искусство не требует, чтобы его произведения принимали за действительность – это старая вечно живая истина.

Если следовать логике тонкого ценителя идей наставничества Сергея Есина, у "классика деревенской прозы" Белова непременно должны быть отменные школьные учителя крепкой мужской наружности, научившие его мыслить и резать правду-матку, невзирая на чины и звания. Да, учитель, мужчина или женщина, – вот в чем вопрос. "Я пошел, – рассказывает Есин, – утром стричься (...). И вот неожиданно в парикмахерской мы заговорили о школе (...). " вдруг меня впервые как обожгло, что ведь катастрофа произошла... из-за школьного педагога". Подумать только, директор института, можно сказать, государственный человек и такое вызывающее вольнодумство! "А теперь, – продолжает он, – вот понимаю, что большой грех, как это ни странно, лежит там, в школе. Мы не создали возможности в свое время, чтобы пришел в школу учитель-мужчина..." В свете этого открытия бледнеют даже оригинальнейшие его афоризмы, впрочем отчасти маловразумительные: "Дело дошло до того, что в мире нет идей" (ужас какой-то), или "Литература погубила литературу", а пуще того "Идея – это большая редкость, нежели богатство..."13. Тут, право, бездна неслыханного глубокомыслия, и все-таки не так уж далек от истины учитель Р. Бармин со своей резкой заповедью "Найден Родины главный предатель"14: "...причина начальственного гнева Есина в том, что рухнула его концепция "учителя-недоучки", который сегодня четко заявил о себе как Гражданин, чем не может похвастаться массовое писательство, открыто перешедшее в услужение антинародному режиму, в положение оголтелого апологета этого режима. Пример одного Астафьева чего стоит! А демонстрация коллективного холуяжа представителей свободных профессий (среди которых были и писатели, например, Битов, возможно, был и Есин) на встрече с Ельциным в июне 1997 года! Нет сегодня среди писателей Данко... Но навалом имитаторов. Бунт учителей – это восстание масс против имитаторов Государственности, против имитаторов Гражданственности".

Конечно, народный учитель прав в своем гневном порицании уморительного откровения столичной знаменитости. А что прикажете ему делать, балансирующему на грани двух начал – верноподданичества и показной оппозиционности? Трудное это дело! Ведь Сергею Есину хорошо известно, что в наше время все течет и стремительно устаревает, а надо держаться на поверхности и в лучшем виде. Некогда его звонкий роман "Имитатор" сегодня кажется более чем скромной претензией на постоянную прописку на Парнасе. Однако ж Есин, как подавляющее большинство нынешних писателей, является в полном смысле слова человеком кризисного времени, поэтому его мировоззрение лишено последовательности, а его облик так противоречив, так фатально переменчив. Об этом речь.

В обстановке затухающей литературной жизни уходящего века журнал "Наш современник" осчастливил читателей публикацией нового сочинения Сергея Есина "Дневники – 1999 год". Уже отмечалось, что в кризисные периоды истории тяга к самовыражению, самокопанию в своих ощущениях людей творческих профессий всегда была велика – наше время не исключение. Дневники порою представляют собой бесценный материал для познания духа времени, если за ними стоит масштабная личность, а не серая посредственность, стремящаяся судить "о времени и о себе" с позиций эгоизма и гипертрофированной чувствительности. Но в любом случае, как ни крути, автор дневников не может уклониться от того, чтоб не предстать перед читателем в своей настоящей ипостаси.

Не избежал сего и литератор Сергей Есин – фигура весьма колоритная, в некотором роде воплотившая в себе знакомые черты интеллигента смутного времени, а точнее – это тип теперешнего "демократически мыслящего" литератора, вездесущего и удручающе самоуверенного, к тому же стремящегося обо всем свое суждение иметь: об остроумии Черномырдина и пользе чистоты институтских туалетов, о неслыханной бережливости известного в народе проходимца Березовского и сталинских ошибках, о вреде науки, которой он боится... Сверх того о том, как удачно он перекинулся несколькими словами с Путиным и тут же дал высокую оценку его интеллектуальным способностям и мудрости государственного мужа; а перед этим "хорошо поговорил" с министром культуры о русском языке, после чего очаровался и министром: в другом месте Есин отозвался с похвалой и о корейской кухне, одобрил восхищение чиновника ФСБ стилем его докладной записки, даже согласился с присуждением ему Шолоховской премии и походя по достоинству оценил кучу всяких происшествий, лиц и прочих жизненных реальностей. Заметьте, он везде, везде – в "талии "на круглом столе", в Корее на встрече с учеными, на конференциях, фестивалях, на даче, в кино, в театре, в институте... Нет, всего не перечесть, да и транжирить попусту шариковую ручку не по карману сегодня доктору наук.

А вот о вышеотмеченной страсти Есина к афоризмам все-таки придется еще раз сказать. В публицистике и речах его крылатые выражения встречаются там и сям, а в "Дневниках" их навалом. Возьмем наугад лишь некоторые, достойные острослова герцога Франсуа де Ларошфуко: "Есть ли в стране известный писатель без еврейской, примеси?"; "Слишком много в России талантливых людей, поэтому и без работы сегодня". (Я подозреваю, что государственный совет затевается под Есина – он вмиг решит острые социальные и этнические проблемы. Как говорил литературный герой, у него что ни слово, то Цицерон с языка слетел.) Далее: "У писателей нет никакой жертвенности, но зато сколько мнительности"; "Он не любит русских людей и готовит себя к знаменитому сценаристу" (по глубине подтекста сей афоризм намного превосходит ходячее выражение "В огороде бузина, а в Киеве дядька"); "Ой, как надоело быть фоном для политиков и деятелей" и т. д.

Правда, все это выглядит бледновато на фоне приведенных ранее высказываний благородного Григория Бакланова ("Корову надо кормить") или неподражаемого Олега Попцова ("Горбачев, уставший от тупоумия и партократии человек"). У Есина, к сожалению, размах не тот, да и характер несколько жидковат для ремесла такого. Но первые опыты обнадеживающие.

После всего отмеченного становится до боли обидно, что сей бесстрашный интеллектуал и достойнейший человек, не говоря уже, как свидетельствуют дневники, о его изысканном кулинарном вкусе, – и этот человек не любит трудно поверить – свое собственное лицо. Нет, тут что-то не то – это невозможно. Однако же: "Меня, – пишет он дланью твердой,– всегда пугают только зеркала – эдакий урод". Да неправда это! Лгут зеркала! Это заметила еще Баба Яга в седой древности, далеко до Рождества Христова, и с тех пор не смотрится в зеркало. У вас, дорогой господин писатель, вполне приличная эта самая, лицо то есть, хотя и несет на себе отпечаток в некотором роде учености и опять следов поэтического вдохновения. К тому же оное живописно украшено художественными усами, о чем классик XIX века, хотя сам и искоренил растительность над верхней губой, однако не счел необходимым заметить, что мужчина без усов то же самое, что женщина с усами. А вы доверяете каким-то зеркалам – зеркала врут, глубокочтимый! Нет и нет, настаивает Есин на 166-й странице восьмой книжки патриотически настроенного "Нашего современника": "Невероятное чувство вызывает у меня зеркало. Чужой исстрадавшийся человек глядит на меня в стекло" (разрядка моя. – Н. Ф.).

Со всей решительностью надо признать, что это самое глубокое и пронзительное, хотя и покрытое тайной место в "Дневниках", поэтому редакции журнала следовало дать свое лаконичное толкование оного, дабы избежать превратных слухов на сей счет. Не ровен час, столичные юмористы, коих в разгул свободы слова расплодилось видимо-невидимо, припишут ненавистнику зеркал Бог знает что, а там, гляди, навесят на его ничем не запятнанную репутацию ярлык человека с чужим лицом. Все, конечно, это вздор и нелепица! Высоконравственная и высокоинтеллектуальная московская литературная элита далека от подобных поносных и дремучих невежественных взглядов, но все-таки надо всячески оберегать от наветов принципы "демократически мыслящих" членов нашего прекрасного гражданского общества. Ибо всякая критика мешает им вдохновенно трудиться для блага народа, выбивает их из творческой колеи, а это нехорошо. Помнится, в свое время Илья Эренбург горько сетовал на критическое замечание Шолохова в его адрес, мол, после критики он не может творчески работать даже в Париже, где он постоянно пребывал.

А разве в расстроенных чувствах мог бы написать Есин нижеприведенные перлы, обильно украшающие дневники? Да никогда. Вот они: "Вечером звонила Таня Бек, у нее обокрали квартиру"; "Андрей Москвин живет и работает в Варшаве"; "На кладбище увидел Мариетту Омаровну", "Таня полупьяная звонила"; "Татьяне вставили в дверь замок"; "Я определил свою цену. Она высокая" и т. д. и т. п. Никому не известные и ничем не примечательные фамилии, но автор убежден (если он предал гласности свой труд), что они достойны внимания всего общества. Что это: уровень кругозора, проблемы интеллектуального характера или способ отгородиться от действительности чепухой (зеркала, общественный туалет, многократные справки о меню, самолюбование).

Зато тщетно искать в дневниках важные приметы действительности, перенасыщенной тревожными событиями и устрашающими общественными тенденциями. Нет здесь ни вопросов-размышлений о вздыбленном времени, ни боли, ни социального пафоса, -ни беспокойства за бедственное состояние народа, духовной культуры, наконец, художественной литературы, пребывающей в глубочайшем кризисе.

Впрочем, о литературе есть два пассажа, в которых лишний раз наглядно проявилось верчение славного летописца Есина вокруг собственной персоны. Первый – лаконичный и откровенный: "На организацию своей славы я наконец-то махнул рукой: как будет. Это еще связано и с тем; что я определил свою собственную цену. Она великая" (разрядка моя. – Н. Ф.).

Второй пассаж – о литературе -" велеречив и лжив. "Перед концом заседания меня вызвали в коридор Бондарев и Проскурин: в этом году мне присудили премию им. Шолохова. Старость не то время, чтобы радоваться чему-то..." Между тем старости не пристало беспардонно врать, и Есин это знает, но лжет для того, чтобы прилично выглядеть в глазах своих единомышленников. Ведь в коридоре Проскурина не было, присутствовал другой человек – это, во-первых, а во-вторых, новоиспеченный лауреат, воссияв от радости, бросился на грудь Бондарева с поцелуями и словами благодарности за оказанную честь... Зачем же писать неправду, господин Имитатор, ваш герой может обидеться на вас за это. Впрочем, есть основания подозревать, что следами неправды испещрено все сочинение.

Пойдем дальше. "Я с китайским шарфом на шее в своей речи воспользовался своим старым тезисом о том, что Шолохов безумно мешает всей нашей русской литературе XX века (разрядка моя. – Н. Ф.). Он как горная вершина, которая поднимается выше туч. Без него литературный пейзаж выглядел бы как ряд высоких горных пиков. Пик Бунина, пик Платонова, пик Булгакова. При этой расстановке сил и я вместо лейтенанта мог бы быть майором. Но Шолохов фактом своего литературного присутствия всех на один ранг понижает". Не знаю, как восприняли сего заплесневелого человека "с китайским шарфом на шее" присутствующие, но мне горько обидно за комиссию, которая присудила ему столь престижную премию. За что?

Стоило ли так много говорить о последнем сочинении Есина, исполненном умничанья, мелкотравчатости и прочих дрязг. Несомненно, стоило. Дело не в дневниках как таковых, а в их авторе, как типичном представителе "демократически мыслящего" направление в нынешней беллетристике. С присущим Есину субъективистским подходом в оценке явлений действительности и склонности к резким эмоциональным перепадам, он являет собой яркий пример сочинителя известного толка. Порою ненависть искажает его благородный лик, как это случилось с отношением к Битову. "Он стремится быть философом, он предельно окультурен, но лёт его низок,– пишет он.– Нигде нет общей боли и пронзительного выражения жалости. Только о себе, только о своей рефлексии. Иногда он еще винит советское прошлое. Оно, советское прошлое, действительно перед ним виновато, не поставив в свое советское время на нем тавро "гений". Но для этого нужно быть мастером пронзительным и писать народную жизнь". Увлекшись, Есин нарисовал портрет не только Битова, но и свой собственный.

Пока наши корифей и утонченники будут упиваться возвышенными разглагольствованиями о выдающейся роли интеллигенции в современном мире, а демократы в законе будут кропать дневники, мы предадимся горестным размышлениям о том, что, по слову Сергея Михалкова, многие писатели "получили не очень хорошее образование, довольно посредственное", а по лености мысли отстали от стремительно уходящей жизни, утратили ощущение реальности. Не потому ли подавляющее большинство сочинений и публицистической продукции производят впечатление декоративного, где-то, когда-то слышанного и старого. "Различие главное между Ге и Васнецовым,писал Лев Толстой 15 июля 1894 года П. М. Третьяковскому, – еще в том, что Ге открывает людям то, что впереди их, зовет к деятельности и добру и опережает свое время на столетие, тогда как Васнецов зовет людей назад, в тот мрак, из которого они с такими усилиями и жертвами только что выбираются, зовет их к неподвижности, суеверию, дикости и отстает от своего времени на столетие". И это правда.

Впрочем это общий недостаток современных авторов с их боязнью признать свободу за критическим умом, бесстрашно обнажающим имманентную сущность исторической действительности. За каждым дачным кустиком им мерещится клыкастый серый волк в виде литературного Швондера с калькулятором и эдаким, знаете ли, зловещим блеском в глазах. Страх этот поселился в их сознании навсегда -и тут уж ничего не поделаешь. Отсюда – их полуверие, полуправда, полупатриотизм... Большинство из них утрачивает национальные корни и по сути признает приоритет одного, якобы богоизбранного народа, вечно притесняемого и пребывающего в изоляции.

Художественное мировоззрение и творческий метод меняются в зависимости от расстановки социально-политических сил в стране. Они становятся сложнее и разнообразнее по мере углубления и обострения жизненных конфликтов и противоречий, кои затрагивают коренные интересы широких слоев народных масс. Но душой его творчества всегда была и есть народная правда. Он умеет укрощать горечь, не давая ей разрастись в мрачное разочарование, пессимизм. К тому же он не приспосабливается, а порою с умыслом топчет аккуратные предписания конвенционального лицемерия писательской элиты..

Чтобы яснее представить себе важность отстаивания своих принципов и народной правды, которая не меняется в зависимости от колебаний политического барометра, бросим короткий взгляд на событие, вызвавшее своеобразный энтузиазм в литературной общественности 70-х годов. Речь шла о новом варианте романа "Вор", в котором Леонид Леонов коренным образом изменил концепцию. Отвечая на вопрос, что побудило Вас переделать первый вариант этого романа", ответил: "Горький предсказал в свое время, что я убью своего героя. И я действительно убил его, создал нового, который носит то же имя и ту же фамилию. Первый мог возбуждать симпатию, второй же только негодование и отвращение. В первом варианте я легко поддался атмосфере, которая тогда, в двадцатые годы, господствовала. И она унесла меня в сторону от жизненной правды". Появление второго варианта, по словам автора, было вызвано внутренней потребностью, творческим ростом. "В итоге тридцатилетнего опыта я увидел несовершенства первого варианта романа, заметил недостатки "скрытой композиции" этого произведения" ("Литучеба", 1978, № 4. С. 147-148). В то же время писатель неодобрительно отозвался о 20-х годах, будто бы предоставлявших ему больше свободы, чем время, когда работал над вторым вариантом "Вора". "Вопреки тому, что утверждают на Западе, мы теперь имеем несравненно лучшие условия для творчества, чем в двадцатые годы, пишем свободно и бескомпромиссно, считаясь только с идеей, которой служим... Такой роман, как изданный недавно второй вариант "Вора", в тот "золотой век" вообще бы не появился".