Текст книги "Быстроногий олень. Книга 1"

Автор книги: Николай Шундик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

4

Шельбицкий пришел домой, набросил на двери крючок и, с раздражением пнув ногой сбившуюся у кровати шкуру белого медведя, тяжело опустился на стул.

«Сердце холодное, как чугунная гиря…» Да! «холодное, как чугунная гиря!» – Губы бухгалтера желчно покривились. Хрустнув болезненно бледными пальцами, он встал, принялся ходить по своей маленькой запущенной комнате.

– Да! «Холодное, как чугунная гиря!» – уже вслух сказал он. – Ну, что ж! Этак-то спокойнее, а от огня пожар случается… Меня не воспламенишь, нет! А вот заморозить кровь в жилах я кое-кому все же постараюсь.

Шельбицкому ясно представились глаза Ковалева, в которых светилась беспощадная насмешливость.

– Ух вы! Как я вас ненавижу… Всюду-то вы суетесь с вашими горячими сердцами… Кого согреть, а кого и обжечь норовите… А мне не надо вашего тепла, не надо!

Засунув руки в карманы, Шельбицкий подошел к окну. Густой низкий туман заволакивал бухту, забитую льдами. Вершины сопок, покрытые снегом, четко вырисовывались на ясном горизонте. Шельбицкому вспомнилось, как он долго смотрел на эти холодные вершины солок, когда три года назад впервые попал на Чукотку; Удивительная тишина, безмятежное спокойствие чукотских просторов, чувство, как будто он вдруг совершил прыжок в дальнее прошлое, когда и людей-то на земле не было, наполнило его душу еще совершенно неизведанной радостью.

– Один! Только я один! Боже ты мой… Только я, и больше никого! – шептал он, глотая слезы. – И это после того, когда тебя толкали, тормошили, когда тебя тянули за собой эти общественники, эти государственники! О, сколько крови они мне испортили! И даже она… она, эта тихоня, которую я назвал женой…

Мысль о жене снова уколола сердце Шельбицкого. Долго он не решался жениться, выбирал себе такую подругу жизни, чтобы была тихая, скромная, без всяких этих стремлений к собраниям, самодеятельным спектаклям, бережливую и покорную. И как будто ему удалось найти такую. Но, увы! Разочарование пришло очень скоро. Вдруг этой тихой и как будто очень покорной женщине захотелось дружбы, или, как она называла, живого общения с соседями, с теми соседями, которых Шельбицкий не мог терпеть, как и они его.

С каждым днем Шельбицкий открывал все новые и новые недостатки в своей жене. Претензии сыпались одна за другой. То, видите ли, плохо, что муж выдает ей на день определенную сумму денег и требует точного отчета, куда и как она их израсходовала; то вздумалось ей непременно иметь ребенка, о котором Шельбицкий не мог говорить без холодного пота; подумать только – детский плач по ночам, пеленки, присыпки; а однажды она без его ведома подписалась на заем, как домохозяйка, на триста рублей, и это тогда, когда он, Шельбицкий, главный бухгалтер крупного торгового учреждения, подписался на двести пятьдесят!

Дальше вообще все пошло колесом. Через пять месяцев супружеской жизни они возненавидели друг друга. Обозвав Шельбицкого трухлявым обломком прошлого века, жена ушла от него навсегда, даже не надев пальто, хотя на улице было тогда довольно холодно. Шельбицкий облегченно вздохнул, спрятал пальто и другие вещи жены как можно дальше и сказал, что скорее отрубит себе руку, чем женится во второй раз.

На Чукотку Шельбицкого привела мечта о больших деньгах, а также и то, что здесь он думал найти настоящее уединение, тишину, спокойствие.

И вот он смотрит на величавые, седые головы сопок, прислушивается к полярному безмолвию и плачет, растроганный, счастливый.

– Один! Только один! Мой единственный друг! – обращается он к себе. – Наконец-то, кажется, ты нашел рай на земле, на этой-вот земле вечной мерзлоты, среди белого безмолвия.

Но, увы! Понадобилось не так уж много времени, чтобы Шельбицкий убедился: не дадут и здесь ему жить так, как он хочет. Тишина, спокойствие – это только иллюзия. Его очень скоро оценили как хорошего специалиста, но никто не хотел простить ему скаредности, замкнутости, желчности, черствой бездушности.

Все было похоже на то, что происходило с ним и там, на Большой Земле, в городе. И сегодня, после разговора с секретарем райкома, Шельбицкий почувствовал это особенно остро. «Сердце холодное, как чугунная гиря!» И слова-то какие страшные выбрал, – думал бухгалтер, не отрывая взгляда от седых вершин сопок. – Что ж, он хотел, чтобы я простил Митенко? Нет! Я не из тех! Этому зловредному старику, видите ли, не понравилось, что я пару песцов хотел положить себе в чемодан. А у самого, поди, уже целая сотня самых первосортных припрятана. Не верю! Нет, нет! Не верю, что вы такие чистенькие! Честненькие! Не было, нет и не будет таких на свете!»

Резким движением задернув занавеску на окне, Шельбицкий снова принялся ходить по комнате. В это время негромко постучали в дверь.

– Кто там? – спросил Шельбицкий, недоуменно глядя на дверь. Посетители к нему являлись редко.

– Это я, Венедикт Петрович! Вы велели мне притти…

Узнав голос заведующего магазином, Шельбицкий отбросил крючок. На пороге показался невысокий человек, одетый в темно-синюю робу, подбитую снизу оленьим мехом.

– Здравствуйте, Венедикт Петрович! – сказал мужчина.

– Здравствуй! – начальственным тоном ответил на приветствие Шельбицкий. – Принес то, что я тебя просил?

– Вот, извольте! – Заведующий магазином угодливо улыбнулся и принялся развертывать сверток, в котором оказалось драповое пальто. – Оформил так, как вы просили. По ордеру это пальто какой-то учитель из тундры должен был забрать.

Шельбицкий взял в руки пальто, подошел к окну, чуть отодвинул занавеску. Долго он осматривал верх, подкладку, воротник, пробовал, прочно ли пришиты пуговицы.

Когда заведующий магазином ушел, бухгалтер спрятал пальто в один из своих объемистых чемоданов и впервые почему-то почувствовал, что ему неуютно и душно в его грязной комнате. «Попробовать в клуб сходить, что ли? – пришла неожиданная мысль. – Смешно. Шельбицкий и вдруг в клубе! Чего доброго, все забудут о сцене и на меня уставятся…»

Криво усмехаясь, Шельбицкий повязал засаленный черный галстук и отправился в клуб.

В клубе шел вечер самодеятельности. Едва открыв дверь, Шельбицкий увидел на сцене заведующего складами торговой базы Василия Лукьяновича Савельева. Шельбицкий как-то весь съежился, словно его облили холодной водой, и прилип спиной к стейке. Савельев пел «Славное море, священный Байкал». Приятный, чуть надтреснутый бас его был сильным, задушевным. Едва певец закончил песню, как раздался гром аплодисментов. Люди кричали «бис», яростно хлопали в ладоши. Савельев неуклюже кланялся, вытирая клетчатым платком смущенное, расплывшееся в благодушной улыбке полное лицо и лысину. Публика не желала отпускать со сцены одного из лучших исполнителей поселкового коллектива самодеятельности.

А Шельбицкий все плотнее прижимался спиной к стене, чувствуя себя так, словно кто-то взял его за горло и душит. «Нет, я его убью, я не могу больше… – думал он о Савельеве. – Сколько это уже длится… год! Целый год! Я с ума сойду!»

Когда концерт кончился, люди стали выходить из клуба. Многие еще продолжали шумно восхищаться голосом Савельева. На Шельбицкого, стоявшего у стены, никто не обращал внимания. Вскоре он заметил Савельева, шедшего об руку с девчушкой, руководительницей хора.

– Я так рада, Василий Лукьяныч, что раскопала вас, – с восторгом говорила девушка. – Ведь вы и на скрипке играете… Вы же просто самородок!

– А вы геолог, Женечка! Что же удивительного в том, что вы умеете раскапывать самородки? Хотите, я вам такого женишка откопаю! Век благодарны будете. Вот, например, – и Савельев вдруг указал пальцем на Шельбицкого, останавливаясь напротив него. Шельбицкий вобрал голову в плечи, а девушка звонко расхохоталась.

– Что-то робкий очень! – сказала она, сочувственно глядя на жалко улыбавшегося бухгалтера.

Вскоре Савельев и его спутница скрылись в толпе. Шельбицкий поднял воротник пальто, надвинул на лоб шапку и тоже направился к выходу.

5

Поселок Янрай стоял на пологом берегу моря. Большинство янрайцев жили в домах, но на окраинах по одну и по другую сторону поселка еще ютились яранги. Полдесятка домов выглядели совсем новыми. Выстроены они были недавно и теперь заселялись семьями лучших колхозников.

Янрайцы радовались, что скоро в их поселке не останется ни одной яранги. Но были среди них и такие, которые не соглашались покинуть свое старое жилище. Отец комсомольца Рультына, старик Анкоче, узнав, что сын собирается ломать ярангу и переселиться в дом, положил рядом с собой винчестер и мрачно сказал:

– Я родился в яранге, в ней и умру. Если при жизни моей станете ярангу ломать, – не успеете снять рэтэм[2]2
  Рэтэм – покрышка яранги.


[Закрыть], как я перекочую в долину предков.

Анкоче выразительно показал глазами на винчестер. Рультын был обескуражен. Раздосадованный, он пошел жаловаться председателю колхоза Айгинто.

Председатель торопился на охотничьи участки.

– А ты с ним не разговаривай. Ты же молодой, сильный. Возьми его на руки и перенеси! – запальчиво сказал он Рультыну.

– Не хочется со стариком ругаться. Отец же… – не очень уверенно возразил Рультын. – Слыхал я, что к нам снова Гэмаль прибыть должен. Может, его подождать? Может, мой отец Гэмаля послушается.

– Что ты, как мальчик все равно, рассуждаешь! Думаешь, что у Гэмаля только и дела будет, чтобы с твоим стариком разговаривать! – вспылил председатель. Черная жесткая челка Айгинто падала на его жаркие, в узком и длинном разрезе, глаза. Он то и дело встряхивал головой, забрасывая челку вбок, направо. Тонкие ноздри его сухощавого носа вздрагивали.

Выглядел Айгинто совсем еще юношей, тонким и гибким. Движения его были порывисты, беспокойны. Он вечно торопился и беспрестанно торопил других. Так и на этот раз он быстро натягивал на ноги торбаза, подгоняя старушку мать со сборами походной сумки.

– Беги скорее домой, бери Анкоче на руки и неси его в новый дом! – снова обратился он к Рультыну. – Поругается старик немного, а потом привыкнет.

Рультын смущенно переступил с ноги на ногу, почесав озадаченно свой густой черный ежик под малахаем и, немного подумав, пошел к учительнице Оле Солнцевой.

Солнцева внимательно выслушала Рультына, отодвинув в сторону, стопку ученических тетрадей.

– Ничего, Рультын, сейчас мы твоего отца уговорим. Вместе уговорим! – весело сказала она. Тонкое ее лицо с нежным подбородком, с чуть вздернутым, словно выточенным носиком, было решительным. Казалось, Оля нисколько не сомневается, что упрямство Анкоче они непременно победят. По-детски лукавые, живые глаза девушки придавали ее лицу оттенок беспечности. Но где-то, в строгом ли рисунке маленького рта, в двух ли тонких морщинках на высоком лбу у переносья, или в манере щуриться, как бы на миг прицеливаясь, чувствовалось что-то настойчивое, по-взрослому серьезное.

– Пойдем в ярангу, попробуем с ним говорить! – Солнцева встала из-за стола.

Перед ярангой Оля остановилась. Сейчас, когда рядом стоял новый дом, древнее чукотское жилище выглядело особенно убого. Яранга имела шатрообразный вид, с чуть смещенной в сторону входа верхушкой. Хрупкий каркас ее из выгнутых жердей был обтянут остриженными оленьими шкурами. Дверью в ярангу служил откинутый край покрышки. Внутри было темно и неуютно. На закопченных перекладинах висела одежда, оружие, рыба, куски мяса. Примерло третью часть шатра яранги занимал полог.[3]3
  Полог – спальное помещение из оленьих шкур.


[Закрыть] Перед пологом на цепи, прикрепленной к верхушке яранги, висел медный чайник. Место для костра было огорожено небольшим кругом из камней. Сильно пахло дымом, дубленой кожей.

Когда Солнцева забралась в полог к Анкоче, старик прикрыл шкурой лежавший на его ногах винчестер, подозрительно посмотрел на учительницу. Сморщенное лицо его выражало страдание, тревогу. Он часто кашлял, тяжело дышал.

– Трудно дышать тебе. Наверное, грудь болит? – участливо спросила Солнцева. Глаза Анкоче подобрели: ему нравились люди, которые с участием относились к его здоровью.

– Наверное, редко на улицу выходишь. А на улице воздух свежий, легче дышится.

– Да, ты правду говоришь, – неожиданно четким и довольно сильным голосом сказал Анкоче. – На улице легче дышится. Но вот трудно мне из полога выходить и назад возвращаться.

– А знаешь, можно очень хороший выход найти. Посмотрел бы ты на новый дом, который рядом с твоей ярангой стоит. Какие большие там окна. Свету много, воздуху много, дышится легко, почти как на свежем воздухе…

Лицо Анкоче вдруг стало сердитым, неприветливым.

– Можешь дальше не говорить, – мрачно заявил он. – Я думал, ты ко мне с добрым сердцем пришла, о здоровье моем хотела справиться, а ты ко мне с лисьей хитростью явилась.

Солнцева тяжело вздохнула и задумалась.

– Грустно мне, старик, слышать такой упрек, – наконец сказала она. – Меня в жизни никто хитрой лисой не называл.

– Никто лисой тебя не называл? – спросил Анкоче, принимая от сына трубку. – Как знать, может я ошибся. Может, про дом ты так сказала. Может, ты и не думала предлагать мне покинуть мою ярангу.

– Нет, Анкоче, как раз именно это я и хотела тебе предложить. – Солнцева посмотрела в глаза старику. – Так, значит, грудь у тебя болит?

– Болит, – согласился Анкоче.

– Почему же ты не хочешь в такое жилище переселиться, где воздуху много, свету много?

– У меня, русская девушка, не только грудь есть… У меня еще и сердце есть, а оно помнит, что я в этой яранге родился, вырос… и, видишь, до старости дожил.

Солнцева на миг смутилась, но тут же овладела собой и с мягкой улыбкой учтиво возразила:

– Ты прости меня, старик, что я, совсем молодая еще, спорю с тобой. Но я хочу сказать, что ты и сердце свое не жалеешь. В светлом доме веселее, радостнее станет твоему сердцу. Где свету много, чистого воздуху много, там всегда радостнее и легче сердцу. Там жить веселее.

– Да, да, ты правду говоришь, – неожиданно смешался Рультын. – Когда у отца с сердцем плохо, мы его на улицу выводим, и ему легче становится.

Анкоче враждебно посмотрел на сына, медленно перевод взгляд на учительницу.

– Хорошо! Уж так и быть: старика вы переспорили. Ломайте мою ярангу. Но знай, девушка, я в дом жить не пойду, я к тебе в школу жить пойду. Ведь это будет лучше, чем дом моего сына! – Анкоче сделал паузу, бесцеремонно разглядывая лицо Солнцевой, чтобы проверить, какое впечатление произвели его слова. – Да, да, я к тебе жить пойду. Уж, конечно, у тебя в жилище много воздуху, свету много. Я думаю, ты не откажешься? Ты же очень за грудь мою беспокоишься. – Анкоче выпрямился, повысил голос. – Только знай, девушка, плохо тебе жить со мной придется. Сердитым я стал под старость. Буду ругать тебя, если чаю мне не дашь вовремя, если трубку мою раскурить опоздаешь. Ну как, нравятся тебе слова мои?

– Хорошо, старик, собирайся, – сказала Солнцева, не сразу справившись со смущением.

Глаза у Анкоче зло сузились. Минуту он молчал, пораженный словами девушки, и вдруг вышел из себя.

– Давайте мне мои торбаза, давайте мою кухлянку! – почти в бешенстве закричал он. – Я нашел себе дочь. Она очень любит меня, она день и ночь за мною смотреть будет, я пойду к ней жить!

Рультын вопросительно посмотрел на учительницу.

– Одевайте его, – спокойно сказала Оля. – «С характером старик! Ну, ничего, – подумала она, – помучаюсь неделю-другую, а там он помирится с сыном и уйдет жить в свой дом…»

В тот же день Анкоче переселился в комнату учительницы, а Рультын вместе с женой, не теряя ни минуты, сломали ярангу, перешли в дом.

Анкоче потребовал, чтобы угол, занятый им в комнате Солнцевой, оборудовали точно так же, как в пологе. Ему настелили теплых мягких шкур, повесили на стене у постели кухлянку, торбаза, малахай.

Солнцева, поговорив с учениками, выделила мальчика и девочку для шефства над стариком. Когда Анкоче потребовал, чтобы его обули, они вбежали в комнату.

– Сейчас, сейчас мы тебя обуем, – торопливо сказала девочка Мэмлей, снимая с гвоздя торбаза.

– А вы кто такие? – зловеще спросил Анкоче. Мэмлей в страхе попятилась назад. – Уходите сейчас же отсюда! – закричал старик. – У меня дочь есть, она очень любит меня! Ей мое сердце жалко, она не позволит, чтобы кто-нибудь другой меня обувал!

Солнцева улыбнулась, спокойно кивнула ученикам, чтобы они вышли, и принялась сама обувать Анкоче. Старик пристально наблюдал за каждым движением учительницы. Правую ногу Оля обула спокойно, но не успела дотронуться до левой, как старик быстро ее отдернул, скривившись от боли.

– Ну, как же это ты так, дочка? – сказал он, не скрывая усмешки. – Плохо, значит, меня любишь, раз не видишь на ноге у меня раны. Я недавно ножом ногу порезал, табак крошил. Может, ты половчее ногу эту обуешь, может, ты даже полечишь мне эту ногу?

– Давай, попробую. – Оля внимательно осмотрела рану, достала из походной аптечки мазь, бинты. Прохладная мазь освежающе подействовала на рану. Лицо Анкоче заметно подобрело.

– Ладно, девушка, я доволен заботой твоей. Иди, у тебя своих дел много, – уже с ноткой добродушия сказал старик.

Оля поспешила к Рультыну, чтобы помочь ему переселиться в новый дом.

– Спасибо тебе, комсорг! – крикнул Рультын еще издали, нагруженный домашним скарбом. – Потом мы его как-нибудь из твоей комнаты сюда, в дом, перетащим.

– Ничего, ничего, Рультын. Он меня не на шутку в в свои дочери записал. Теперь я тебе сестрой стала, – засмеялась девушка.

Когда Солнцева пришла домой, Анкоче спал. Проснулся он только на следующее утро. Молча съел поданное Олей вареное оленье мясо, напился чаю. Позавтракав, старик обхватил колени руками, погрузился в раздумье. Солнцева ушла в класс. Анкоче с любопытством начал изучать обстановку комнаты. Прямо перед ним, на стене, висело большое зеркало. Увидев свой желтый, лысый череп, старик дотронулся до него руками. «Ну, прямо, второй Анкоче сидит там, – подумал он. – Да, стар я стал. Нехорошо, что у старых людей лицо такое некрасивое становится. Вот придумали бы что-нибудь русские, чтобы старый снова мог молодым стать. Они же большие выдумщики. – Анкоче перевел взгляд на самовар, стоявший на тумбочке под зеркалом. – Вон какую штуку придумали. Интересная вещь – и печка и чайник, все сразу».

Прошли еще сутки. Анкоче чувствовал себя спокойно. До слуха его доносились из класса голоса ребят, учительницы. Постепенно он стал привыкать к отдельным голосам, понимать, чем живут, чем интересуются школьники. Однажды по их испуганным возгласам он понял, что кто-то из ребят разбил лампу. Все ждали, что будет дальше. Сразу наступила тишина.

– Ольга! Николаевна! Я лампу разбил, – наконец послышался чей-то виноватый голос.

– За то, что ты сам сознался, я перед всеми ребятами скажу: ты честный мальчик, и за честность тебя похвалить ладо.

«Ишь ты, – улыбнулся Анкоче, – за честность мальчика хвалит… Хорошо».

Наставив ухо в сторону двери, Анкоче слушал, как Солнцева объясняла, что с лампой нужно обращаться осторожно, иначе можно вызвать пожар, сжечь школу.

Случай этот заставил старика задуматься.

Ну, что ж, он, Анкоче, знал: должно было получиться именно так. Она же учительница! А что это значит, Анкоче было известно. Неважно, что сам он последние годы больше в яранге сидел, редко на улицу показывался. Нет, жизнь не проходит мимо Анкоче, как проходит лед мимо скалистого берега. Он знает, очень хорошо знает все, что на его земле происходит. Разве не знает он, что навсегда из поселка голод ушел? Разве его заклятый враг, бывший богач Эчилин, не работает теперь наравне с другими? Уже давно потерял власть свою Эчилин над жителями поселка. Как волк подбитый, поджал свой хвост Эчилин, собакой ласковой хочет казаться.

А разве не думал Анкоче, почему все это произошло? Не потому, конечно, что какой-нибудь особенный ветер подул, особенный дождь прошел. Люди с Большой Земли, хорошие люди, жизнь переделали!

И разве он, Анкоче, не знает, что это за люди, не он разве встречал таких людей, как Ковалев? И не они ли с ним разговаривали и даже порой совета доброго спрашивали, потому что видели, что у него голова седая, а на лбу сетка морщин мудрости?.. Знает Анкоче и таких людей, как Гэмаль, которые по тропе Ковалева пошли. Это они вместе с русскими, следуя за ними, жизнь переделывают…

Размышления старика прервала девочка Мэмлей, она сообщила ему, что в поселок вернулся Гэмаль.

– Вернулся? – оживился Анкоче, пытаясь встать на ноги. – Скажи, что я хочу видеть его, я буду ждать его.

Гэмаль скоро пришел. Подавшись всем корпусом навстречу гостю, Анкоче пристально всматривался в него: не слишком ли гордым стал, не смотрит ли теперь на людей, как гусь сытый на букашку смотрит? Гэмаль догадался, о чем думает Анкоче. Широко улыбнувшись, он подсел к старику на корточки.

– Однако сильно-сильно важным начальником стал ты, Анкоче: своих сородичей не узнаешь. Не рад возвращению моему, так говорю, что ли?

– Рад, сильно рад, – поспешил заверить Анкоче. – Как сыну, рад!

– Рад и я, старик, тебя видеть, – сказал Гэмаль и извлек из кармана новенькую курительную трубку. – На вот, возьми, подарок тебе привез.

Анкоче бережно взял трубку, продул ее, набил табаком.

– Ну, что ж ты молчишь? Почему не ругаешь меня, что я к учительнице переселился, мешаю ей? – спросил он, не глядя на Гэмаля.

– Да вот думаю, с чего начать, как спросить, чтобы не обидеть тебя, – ответил Гэмаль, принимая от Анкоче раскуренную трубку. – Как же это ты на такое решился, а?

Анкоче почесал мизинцем лысину, досадливо поморщился.

– Да я уже и сам об этом думал. С сыном вот поругался. Совсем старый стал, из ума выживаю.

– Слыхал я, что учительница у вас очень хорошая. Правду ли говорят люди? – спросил Гэмаль, глядя на Анкоче в упор.

– Правду, правду говорят люди, – заторопился Анкоче. – Разве не знаешь ты ее? Ну да, конечно не знаешь. Без тебя она к нам в поселок прибыла… Подай-ка мне моя торбаза, собираться буду, к сыну отведешь меня.

Гэмаль скрыл улыбку и с серьезным видом, как будто ничего особенного не произошло, стал помогать Анкоче надевать торбаза.

Когда Анкоче и Гэмаль вышли из школы, навстречу им попались Рультын и Солнцева.

Анкоче смущенно улыбнулся учительнице и сказал:

– Пойду попробую с сыном пожить. Может, не выгонит. А мальчика, который лампу разбил, ты правильно похвалила за честность. Детей честности надо учить. Настоящим человеком может быть тот, у кого честное сердце. Ну, веди меня в свое новое жилище, – с напускной ворчливостью обратился Анкоче к сыну. – Но только знай, что часть палок из яранги я сегодня же заставлю тебя прибить к крыше дома. Как ни говори, они видели, как я на свет родился.

Когда Анкоче и Рультын ушли, Оля рассмеялась звонко, весело.

– Вот какой он у нас, старик Анкоче!

– Какой? – не без умысла поинтересовался Гэмаль. В глазах его отразилось что-то нетерпеливое, испытующее, почти беспокойное.

– Да такой, как бы вам сказать… – Оля запнулась, не находя подходящего выражения. – В общем, очень хороший, по-настоящему хороший. Вы же слыхали, что он на прощанье мне заявил: «Настоящий человек тот, у кого честное, сердце…»

Гэмаль сдержанно вздохнул и признался:

– Вот и я сейчас сердце увидел… ваше!

Оля удивленно вскинула брови.

– Не удивляйтесь, – засмеялся Гэмаль. – Не удивляйтесь. Вижу я, будем друзьями!..