Текст книги "Быстроногий олень. Книга 1"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
4
Длинная цепочка собачьих упряжек скользила по узкой горной долине. Снег жалобно поскрипывал под нартами. Заиндевелые мохнатые собаки, изредка подгоняемые сердитыми окриками каюров[14]14
Каюр – человек, управляющий собачьей упряжкой.
[Закрыть], трусили мелкой рысцой. В морозном воздухе радужно искрились снежные кристаллы.
Айгинто ехал на самой передней нарте. Рослые собаки его упряжки не нуждались в окриках. Председатель разглядывал зубчатые горы с мрачными голыми скалами и думал о вчерашнем колхозном собрании.
«Вот так бы, как Сергей Яковлевич, с людьми разговаривать. Одно, слово скажет, другое слово скажет, и мысли у человека, словно снег от ветра, совсем в другую сторону летят, в правильную сторону летят».
Айгинто вспомнилось, как секретарь заговорил с ним об Иляе после того, как тот отправился с комсомольцами в море.
– Выгнать, говоришь, Иляя из колхоза надо?
Айгинто смутился.
– Нет, пожалуй рано выгонять, – ответил он и тут же убежденно добавил: – Только зря вы, Сергей Яковлевич, так думаете, что Иляй теперь всегда с комсомольцами рядом итти будет. Поработает один день, другой день поработает, а потом опять, как медведь, лапу сосать будет.
– А вы опять в его берлогу заберитесь. Новое что-нибудь придумайте. Покою ему не давайте. Пусть он сначала злиться будет, как волк огрызаться будет. Может, не раз даже обидит, но зато потом обязательно спасибо скажет. Ты же председатель колхоза, Айгинто. Учись тропу к сердцу каждого человека искать.
«Хорошие слова секретарь сказал, очень хорошие, – размышлял Айгинто. – Надо учиться такую тропу искать. Большую, однако, голову иметь надо, чтобы уметь находить тропу к сердцу человека».
Долог путь от берега до кочевых стойбищ оленеводов, ушедших в тундру на зимние пастбища. Много скал пройдет мимо, много перевалов больших и маленьких позади останется, много мыслей посетит голову путника. Одни из них, как гость желанный, другие – лучше бы и не приходили.
На самой последней нарте едут Эчилин и Журба.
Помахивая коротеньким кнутиком с набором бренчащих колец на конце костяного кнутовища, Эчилин тянет бесконечную монотонную мелодию:
– О-го, го-го-го-ооо-оо.
А в голову лезут и лезут невеселые мысли. Как ни хитри, как ни запутывай следы, а жить, как хочется, невозможно. Он, Эчилин, уже не раз говорил себе, что притаиться надо, как это делает умка. Но как это трудно улыбаться, хорошие слова говорить, когда от злости зубами скрипишь, когда кричать, драться хочется. Однако ждать надо. Война там идет… Русские еще сильнее, чем когда-либо прежде, обеспокоены. Вот рядом с ним, Эчилином, русский на нарте сидит…
Эчилин уголком глаза посмотрел на Журбу.
«Невеселое лицо у парня, – не без злорадства подумал Эчилин, – мерзнет русский, сильно мерзнет. Трудно ему будет у оленьих людей, очень трудно. Не один раз волком голодным завоет русский».
А Владимир действительно мерз. Отворачивая лицо от обжигающего ветра, он чувствовал, как холод, начав с кончиков пальцев ног и рук, незаметно пробирался все дальше и дальше, погружая все тело в тяжелое оцепенение. Журба говорил себе, что нужно соскочить на землю, пробежать рядом с нартой, согреться, но сидел неподвижно, скованный стужей.
…Скрипели полозья. Тянулась монотонная песня Эчилина. «Скоро ли он перестанет? – с раздражением думал Владимир, неприязненно глядя в затылок каюра. – Всю душу вымотал».
Эчилин, наконец, умолк, повернулся лицом к инструктору райисполкома и, расплывшись в улыбке, спросил:
– Ну как, холодно?
«Какая неприятная улыбка!» – промелькнуло в голове Владимира. Но он как можно бодрее ответил:
– Что ж, зима! Вот сейчас пробегусь и согреюсь.
Узкие глаза Эчилина на мгновение стали колючими, злыми. Журба соскочил с нарты и, с силой хлопая в ладоши, побежал по нартовому следу, стараясь дышать через нос, чтобы не простудить горло. Ноги и руки постепенно отходили. Все тело наполнялось приятным теплом. Эчилин иногда подгонял собак и уголком глаза поглядывал на Журбу. «Однако бежать он хорошо умеет», – неприязненно подумал Эчилин и сделал приветливое лицо.
– Садись, устанешь. Дорога длинная, много раз еще придется с нарты слезать.
Владимир на ходу вскочил на нарту.
Опять потянулась монотонная песня каюра, опять погрузился в думы Журба, глядя на высокие горы с мрачными скалами. На многих из них стояли красноватого цвета высокие каменные столбы, отдаленно напоминавшие фигуру человека или вздыбленного медведя. Владимир с любопытством всматривался в эти столбы и думал о том, что, быть может, не один уже век хранят они несметные сокровища в чукотских горах.
«Сколько тут мест, где еще ни разу не ступала нога человека. Изучать надо все, изучать, а главное – язык, язык…»
Журба был не новичок на Чукотке. До назначения инструктором райисполкома он три года работал учителем средней школы в районном центре. Но в тундре не был еще ни разу… С первого же дня по прибытии на Чукотку Журба серьезно взялся за изучение чукотского языка. Это ему давалось легко. Журба даже решил, что ему следует взяться за серьезную научную работу по чукотскому языку. «В тундре вплотную займусь, – думал он, наблюдая за бесконечной лентой нартового следа. – Постоянное, живое общение с чукчами даст мне много материала».
– Правду ли говорят, что между русскими и американцами сильно крепкая дружба? – вдруг повернулся Эчилин к Владимиру, снова прервав свою нудную песню.
– Да, дружба крепкая… Только смотря с какими американцами. Есть там и такие, которые, как волки бешеные, готовы нам в горло вцепиться.
– О, как так можно? Нехорошие, однако, люди, – притворно возмутился Эчилин.
– Нехорошие. Это верно.
– А как ты думаешь, – вкрадчиво спросил Эчилин, – плохого они нам ничего не смогут сделать? Не проберутся опять, как раньше, волками голодными сюда?
– Не проберутся, на волков есть капканы хорошие. Ты – охотник, знаешь, что бывает с волком, когда он в капкан попадает, – с добродушной улыбкой ответил Журба.
Эчилин громко расхохотался. И вдруг, резко оборвав хохот, мячиком прыгнул с нарты и что было силы стегнул кнутом одну, другую, третью собаку.
Журба тоже соскочил с нарты, побежал рядом с упряжкой.
– Э-гэ-гэй, грейся, хорошо грейся, – донесся до него голос Айгинто.
Владимир прибавил ходу и через несколько минут догнал председателя.
5
В первое оленеводческое стойбище янрайцы прибыли только на – следующий день поздним утром. Высоко, на горной террасе, цепочкой стояло несколько яранг. Чуть в стороне на склоне пологих сопок паслось оленье стадо. Издали оно было похоже на тучу огромных насекомых. Напротив каждой яранги женщины тяжелыми снеговыбивалками выколачивали иней из вытащенных на улицу пологов.
Одна из женщин повела плечом, и широкий рукав ее мехового кэркэра беспомощно повис вдоль туловища. Правая рука, плечо и грудь женщины совершенно оголились. Голова, покрытая инеем, тоже была обнажена. Несколько секунд женщина наблюдала, как гости распрягали своих собак, затем снова схватила кривую снеговыбивалку и принялась с силой колотить по шкурам полога. Из шерсти вылетала мелкая пыль инея.
– Видел, как стараются, – обратился Айгинто к Владимиру, указывая глазами на женщин. – У хороших хозяев здесь всегда полог свежий и сухой. Люди чай пьют, дышат, шерсть потеет, к утру инеем покрывается. А если не выбить иней, на другой вечер шерсть мокрой станет, капать будет, как дождь из хорошей тучи. У плохих хозяек так и бывает. – Немного помолчав, Айгинто указал рукой на молодую девушку: – А вот как ты думаешь, та вон, молодая, с красной повязкой на голове, хорошей будет хозяйкой?
Владимир внимательно посмотрел в лицо Айгинто, почувствовав в его голосе что-то особенное.
– Что так смотришь? – грустно улыбнулся Айгинто. – Хорошая девушка, правда? Это падчерица твоего каюра Эчилина. Ушла в тундру к сестре своей, к жене шамана Тэкыля. А ей бы в поселке жить, учиться…
– Ну, так надо сказать ей…
– Чего говорить, – нахмурился Айгинто, – раз сама ушла, пусть сама и приходит, не маленькая…
Когда собаки были распряжены и накормлены, гости разошлись по ярангам, где гостеприимные хозяева уже приготовили чай, толченое оленье мясо.
После чая Айгинто попросил всех жителей стойбища собраться в яранге оленевода Ятто… Председатель колхоза наблюдал, как усаживались на шкуры в шатре яранги оленеводы, обдумывал свое выступление. «Надо уметь находить тропу к сердцу каждого человека», – вспомнил он слова Ковалева. – Но как находить тропу эту? Что сказать им такие, чтобы оленеводы, свое дело не бросая, сразу же поставили бы капканы на песца и каждый день проверяли их? Где берет секретарь слова свои?»
Оленеводы выжидательно поглядывали на Айгинто, тихо переговаривались. Рядом со стариком Ятто сидел шаман Тэкыль. Айгинто знал, что прикочевал Тэкыль в это стойбище всего несколько дней назад, бросив по каким-то причинам свою одинокую, отшельническую жизнь. На председателя он старался не смотреть, всем своим видом показывая, что совсем его не замечает. Веки тусклых глаз шамана были красными, без ресниц. По широкому приплюснутому носу шли две бороздки татуировки; тонкогубый рот подрагивал в желчной усмешке; от ввалившихся уголков рта, вниз, между редкими волосками седой бородки, тоже шли синеватые линии татуировки; длинные седые волосы были заплетены в две косички; в мочках ушей, на грязных ремешках, болтались разноцветные бусины.
– Что ж, сказки начнем рассказывать, что ли? Как раз всем стойбищем мы шесте, как пальцы на одной руке, собрались, – вдруг проскрипел шаман, все так же не глядя на Айгинто.
Несколько оленеводов тревожно посмотрели на председателя колхоза. Ятто недовольно покосился на шамана: нехорошо, мол, обижать гостя.
– Я, тоже так думаю, что здесь собрались люди близкие, как пальцы на одной руке, – спокойно промолвил Айгинто. – Да, словно пальцы на одной руке, – уже громче добавил он, – кроме одного из нас, которому сказки хочется рассказывать как раз тогда, когда у настоящих людей работы очень много.
Тэкыль вскинул голову, вытягивая тонкую, сморщенную шею, и, наконец, глянул на Айгинто.
– Хо! Это чей такой голос моим ушам посчастливилось услышать? Однако здесь есть такие, которые не из стойбища нашего.
– Плохо, когда человек гостю непочтение выказывает, – не выдержал Ятто.
– Хо! Еще один голос моим ушам посчастливилось услышать. Как будто человек из нашего стойбища, а голос чужой.
– А может, тебе, Тэкыль, только свой голос и не скажется чужим? – не без издевки спросил Айгинто.
На мгновение среди собравшихся пробежал шопот одобрения. Тэкыль резко встал и пошел к выходу. У выхода он задержался и, стоя к людям спиной, сказал:
– Вижу, зря я свои горы покинул, к вам, люди, прикочевал. Со зверями и птицами мне куда лучше было.
Шаман ушел в свою ярангу, оленеводы облегченно вздохнули.
Журба наблюдал за всей этой сценой с острым любопытством и затаенной тревогой. «Так вот с кем мне придется здесь встретиться».
– Тэкыль только что говорил, что мы собрались сказки слушать, – начал Айгинто, – но мы не дети, и сказки нам не нужны так часто, чтобы их даже и днем рассказывать. Приехали мы к вам, оленьи люди, с важным делом.
Айгинто рассказал о Сталинградской битве. В ответ послышались возгласы изумления. Это обрадовало председателя, он заговорил еще с большим воодушевлением.
После него выступил с первой своей беседой перед оленеводами Владимир Журба.
– Говорить языком вашим я не совсем хорошо умею, – негромко начал инструктор райисполкома.
Но как раз именно то, что Владимир сказал эту фразу на чистейшем чукотском языке, и привлекло к нему сразу особенное внимание оленеводов. Многие из них переглянулись, как бы говоря друг другу: да этот русский парень – знающий человек, вы слышите, как он на нашем языке говорить умеет?
– Но бывает и так, – продолжал Журба, – говорят люди между собой словами понятными, а понять друг друга не могут. Шаман Тэкыль не зря, наверное, сказал, что со зверями и птицами ему лучше, чем с нами. А вот то, что Айгинто вам рассказывал, что я рассказать вам хочу, не столько ушами слушается, сколько сердцем слушается. Значит, так я думаю: поймем мы друг друга обязательно.
Оленеводы снова переглянулись. «Нет, этот парень имеет голову на плечах. Зря я хотел было подремать немного во время его разговора», – подумал старик Ятто, проведший бессонную ночь в оленьем стаде.
Так в самом начале беседы Журба как агитатор сделал самое главное – заставил себя слушать.
– Много врагов ежедневно гибнет под Сталинградом, столько, сколько будет оленей, если их со всей Чукотки согнать в одно место! – рассказывал Владимир, ободряемый возгласами изумления. – Один только наш воин, амурский нанаец Максим Пассар, уже двести семьдесят три врага убил.
– О, хорошо! – вырвалось у Ятто. – Видно, смелый и очень меткий этот нанаец Пассар.
– Но много и наших бойцов гибнет. Об этом я не могу не сказать вам, люди, – продолжал Владимир. – Надо такие печальные слова сказать: «Быть может, за каждого из нас, кто здесь сидит, уже не один красноармеец жизнь свою отдал».
Владимир внимательно наблюдал за своими слушателями. Попыхивая трубками, оленеводы сидели, крепко задумавшись. После беседы они долго пили чай, перекидываясь обдуманными словами.
– Конечно, капканы ставить – это не дело оленьего человека, – старик Ятто вытер малахаем вспотевшее лицо, – но кто сказал, что дело охотника Максима Пассара воевать, а не мирно рыбу ловить, охотиться?
– Да, да. Ты правду сказал, – вмешался в разговор Воопка.
Его брат Майна-Воопка раскурил трубку, подал ее по кругу. Захватив в узловатую руку подбородок на своем длинном угрюмом лице, Майна-Воопка не спеша сказал:
– Каждый олений человек, хотя он и не береговой охотник, много капканов поставить может. Мы часто на проверку новых пастбищ ездим. Там и надо капканы ставить. Два дела сразу делать надо. Проверил пастбища – капканы поставил. Пригнал туда оленей – проверил капканы. Так ли говорю я?
– Да, ты говоришь правильно, – согласились оленеводы со словами Майна-Воопки.
Когда три чайника были опорожнены, оленеводы вышли на улицу к нартам охотников получать капканы.
– Таким капканом не только песца, медведя поймать можно, – весело шутил Воопка, щелкая капканом.
– Берите, берите, оленьи люди, капканы! – кричал Эчилин. – Если постараетесь, не меньше нашего песцов поймаете, спасибо скажем.
Услыхав голос Эчилина, шаман недоуменно поднялся на ноги, выглянул на улицу из своей яранги.
– Песцов поймаете – много всего получите: чай будет, табак будет, сахар будет! – весело выкрикивал Эчилин.
Тэкыль изумленно протер глаза кулаком и сказал, обращаясь к жене:
– Верно ли то, что в уши мои голос Эчилина входит?
– Да. Это он о чем-то кричит, – проворчала старуха, подкладывая хворост в костер.
В глазах Тэкыля потемнело. Он схватился за сердце, скривился, потом зажал уши руками и сел прямо на землю. «Лучше бы мои уши, как шкура гнилая, прочь отвалились, чем слышать голос его… Эчилин вдруг такие слова говорит! И он, значит, тоже с ними, значит один я, совсем один! Ну ладно же, я скажу такие слова ему, что сердце его в медвежью лапу превратится».
В шатер яранги шамана вошла Тимлю. Тэкыль посмотрел ей в спину и тревожно подумал: «А что, если Эчилин домой заберет ее?»
Айгинто вошел в ярангу Тэкыля с надеждой увидеть Тимлю. Тут уже сидел Эчилин. Председателя пригласили пить чай. Тимлю возилась у костра. Девушка чувствовала на себе взгляд Айгинто, но взглянуть в его сторону не решалась. А в жарких глазах Айгинто действительно было что-то такое, что заставило Эчилина крепко задуматься. «Нет, не забыл он ее, любит, и, кажется, сильно любит, – размышлял Эчилин. – Ай, какое зло я ему сделал тем, что отправил падчерицу к Тэкылю».
Эчилин посмотрел на шамана. Тэкыль сидел неподвижно, втащив руки через рукава внутрь кухлянки, чем-то напоминая дремлющую птицу. Пустые рукава кухлянки были похожи на сложенные крылья. «Стар стал Тэкыль. Злоба его стала беспомощной, как дряхлая волчица стала, – думал Эчилин. – Но если сунуть волку палкой в зубы, то он найдет в себе еще силу сделать большой прыжок!..»
Крупные скулы и челюсти Эчилина, казалось, стали еще тяжелее. Глянув на Айгинто, он криво усмехнулся, перевел взгляд на Тимлю. «Вот он, аркан, которым я захлестну горло Айгинто, – моя падчерица Тимлю. Она же будет той палкой, которую я суну в зубы старому волку. О, я еще сделаю из Айгинто щенка, послушного любому желанию моему… а из Тэкыля – злобного волка…»
– Собирайся, Тимлю, домой! – вдруг властно объявил он.
Тэкыль вздрогнул, быстро просунул дрожащие руки в рукава кухлянки. Дряблое лицо его стало на миг жалким, беспомощным.
Тимлю непонимающе поглядывала то на Эчилина, то на Тэкыля. В широко раскрытых глазах ее ничего, кроме страха, не было.
– Говорю, собирайся домой, хватит тебе в тундре жить. На берег поедешь.
Заметив на лице Айгинто радость и недоумение, Эчилин спокойно добавил:
– Вот вместе с Айгинто поедешь, на его нарте поедешь. Собаки у него быстрые, а сердце горячее, лучшего каюра не найдешь.
Айгинто поразили глаза Тимлю, полные страха.
«И чего это она до сих пор Эчилина боится? – с досадой подумал он. Но тут же пришли новые мысли. – А разве ты плохо знаешь Эчилина? Разве ты не знаешь, как трудно жить Тимлю у него? Потому она и убежала к сестре своей. Вот ты обижался на Тимлю, что она из Янрая в тундру ушла, что ни слова тебе перед уходом не сказала. Твердил все время, что никогда больше не станешь с ней разговаривать. А все ли сделал ты, нерпичья голова твоя, чтобы задержать ее в Янрае, чтобы избавить ее от Эчилина? Почему не сказал прямо и честно, что хочешь жениться на ней, что хочешь забрать ее к себе?»
Айгинто настойчиво пытался встретиться с взглядом Тимлю, но девушка упорно смотрела вниз. По всему видно было, что возвращаться снова к отчиму она не хотела. В глазах ее с удивительно густыми и длинными ресницами застыла тревога, почти отчаяние.
Когда девушка ушла из яранги, Айгинто для приличия выпил еще кружку чаю и тоже вышел на улицу с намерением встретиться с Тимлю.
Как только шаги Айгинто затихли, Эчилин вплотную подвинулся к шаману и быстро заговорил вполголоса, тревожно поглядывая на вход в ярангу.
– Беда большая пришла, Тэкыль. Сдавили они своими пальцами горло мое, дышать нечем. Боюсь очень, что совсем худо со мной случиться может. Сильно злые на меня Айгинто и Гэмаль. Понял я, что, если не отдам Тимлю председателю, пропаду, совсем пропаду.
Тэкыль часто дышал, схватившись рукой за сердце. На нервно вздрагивающих губах его пузырилась пена.
– Падчерицей от злых духов откупиться решил, – наконец прошипел он прямо в лицо Эчилина. – Но я на тебя таких злых духов напущу, что ты не найдешь никакой жертвы, чтобы от них откупиться.
Эчилин нетерпеливо махнул рукой, как бы говоря: «Оставь свои бредни, старик!»
– Зачем злишься на меня? – как можно мягче опросил он. – Ты же знаешь, не дочь мне Тимлю, а падчерица. Не могу я иначе сделать. И потом стар ты уже стал, чтобы думать Тимлю своей женой сделать. К тому же она сестрой твоей первой жене приходится. Что люди говорить о тебе станут?.. Что исполком скажет? Закон новый запрещает двух жен иметь.
– Законами русскими стал жить, – задохнулся Тэкыль. – Как у русских, становится голова твоя, Эчилин, куда-то в сторону стал думать разум твой, Эчилин!
– А ты бы лучше не на меня свой гнев направлял, Тэкыль. Лучше бы ты думы своего разума в другую сторону направил. Разве мы враги с тобой? Мы оба обиженны. Они у тебя твою жену будущую отобрали, а у меня падчерицу отобрали. Делать надо что-то, Тэкыль. Бросил бы ты свою никчемную охоту на сов. Занялся бы чем-нибудь другим лучше. Тогда, может, еще дождался бы ты жизни такой, какой раньше была она у тебя, тогда, быть может, и Тимлю ты мог бы взять в жены себе…
Раскурив огромную деревянную трубку с медной чашечкой на конце, Эчилин протянул ее шаману. Тэкыль жадно затянулся несколько раз подряд, с трудом откашлялся, низко опустил голову и замер, что-то обдумывая.
6
Перекочевав на новое место, Мэвэт помог установить яранги стойбища, а затем запряг в нарту своих любимых белоснежных оленей, поехал на поиски лучшего пастбища. Олени легко вынесли его на пологую сопку. Внимание бригадира привлекли волчьи следы. Остановив оленей, он прошелся по следу. Нахмурившись, Мэвэт достал из-за пазухи трубку, закурил.
– Большая стая прошла.
Сняв малахай, Мэвэт озадаченно почесал затылок. «Надо сегодня в стадо побольше пастухов на ночь послать. Волки могут на оленей напасть».
Лицо Мэвэта было встревожено. Черный венчик жестких волос его быстро покрывался инеем.
Внизу, под сопкой, виднелись белые конусы яранг. Стадо разбрелось вокруг стойбища, жадно набросившись на свежее пастбище. Время шло, а бригадир все смотрел и смотрел на стадо.
Вечерняя заря опоясала небо огненным кольцом. Мороз крепчал. Мэвэт сбил руками иней с головы, надел малахай.
«Луна сегодня поздно взойдет, – подумал он, – темно будет. Пожалуй, сам сегодня на ночь в стадо пойду. Да и Тымнэро еще одну ночь не поспать придется».
Стряхнув с подстилки нарты снег, бригадир повернул оленей опять в стойбище.
Жена Мэвэта Чэйвынэ хлопотала у яранги.
– Где Тымнэро? – обратился к ней Мэвэт, выпрягая оленей. – Скажи ему, чтобы он пастухов собрал, я говорить буду.
– А он уехал капканы ставить, – ответила Чэйвынэ. – Сегодня ему не итти в стадо, вот он и занялся другим делом. Любит, как береговые люди, с капканами повозиться, сказал, что, возможно, поздно ночью приедет.
Мэвэт вспылил:
– Какие капканы? Для чего капканы? Разве Тымнэро забыл, что он не какой-нибудь охотник с морского берега, а олений человек!
Мэвэт гордился тем, что всю жизнь был оленеводом. К береговым же чукчам, занимавшимся только охотой, он, по старинной традиции жителей тундры, относился с некоторым пренебрежением.
– Но ты же знаешь, что Тымнэро очень любит охоту, – вступилась за сына Чэйвынэ.
– Наше дело за оленями смотреть!
Чэйвынэ вздохнула и промолчала. А, Мэвэт пошел по ярангам выяснять, кто еще из пастухов занимается охотой.
– Я тоже ставлю капканы, – сказал ему Раале. – Что же плохого тут?
– Завтра же поснимайте все капканы и принесите мне! Я их в реку под лед выброшу. А то, пока вы песцов да лисиц ловить будете, у нас волки всех оленей переловят.
– Зачем так говоришь! – обиделся Раале. – Разве мы плохо за оленями смотрим? Разве у нас в эту зиму волки хоть одного оленя порвали?
Мэвэту стало неудобно. Он смущенно кашлянул и сказал примирительным тоном:
– Пастухи вы, конечно, хорошие, но я боюсь, как бы не испортились. Охоту на песцов я все же вам запрещаю. Вот волков бить можете.
Тымнэро приехал в стойбище как раз тогда, когда Мэвэт собирался выходить в стадо.
– Ты где был? – строго нахмурил брови Мэвэт.
– Десять штук капканов поставил, – весело отозвался Тымнэро. – Песцовых и лисьих следов много всюду.
– А волчьих следов ты случайно не видел? – Тон у Мэвэта был злой, ехидный.
Тымнэро удивленно глянул на отца.
– Видел. Мне кажется, сегодня больше пастухов в стадо послать следует, – тоном, в котором слышалось почтение, ответил Тымнэро.
– Хорошо, что ты хоть совсем думать не разучился, – повысил голос Мэвэт, собирая в кольца свой аркан.
– А что такое, отец? Разве я тебя чем-нибудь обидел?
– Завтра же сними все капканы и забудь о них навсегда!
– Это почему же? Разве ты не знаешь, что от охоты польза большая?
– Где польза? Какая польза? За стадом день и ночь смотреть – вот где польза!
– А разве тебе не известно, по какой причине Айгинто в тундру приехал? – спросил Тымнэро, протягивая отцу трубку. Мэвэт трубку не принял.
– Айгинто председатель колхоза. У него много дел всяких! Тебе ли знать, для чего он в тундру приехал?
– А разве ты не слыхал, что он всюду говорит о том, чтобы оленьи люди, как и охотники, каждый день охотой занимались?
– Ты чего это об Айгинто такие глупые слова говоришь? – возмутился Мэвэт. – У него настоящая голова на плечах, он понимает, что дело оленьего человека – за оленями смотреть, а не капканы ставить. На улице уже совсем темно. Некогда мне с тобой глупыми разговорами заниматься. Завтра чтобы капканы домой принес!
Тымнэро заволновался. Он встал, пытаясь возразить отцу, но Мэвэт вышел из яранги и уже с улицы приказал:
– Поспи немного, а под утро меня сменишь.
«Нехорошо получается. Отец не понимает, для чего сейчас особенно пушнина нужна», – подумал Тымнэро.
Мать подала ужин. Взяв кусочек вареного оленьего мяса, Тымнэро захватил его зубами, затем ловко, у самых губ, отрезал ножом.
– Наверное, мне придется с отцом поссориться, – обратился он к матери, – не принесу я капканы домой, не послушаюсь отца. Почему он о береговых людях так плохо думает? Почему он считает, что охотником стыдно быть?
Чэйвынэ посмотрела на сына и, подвинув ближе к нему деревянное блюдо с дымящимся мясом, сказала:
– Как это можно отца не слушаться? Нехорошие слова говоришь. Ты же всегда отца слушался.
– А сейчас не послушаюсь, – упрямо повторил Тымнэро, ловко очищая ножом кость от мяса.
– Подумай хорошенько, Тымнэро, – предупредила Чэйвынэ. – Ты же знаешь, каким в гневе отец бывает. Нехорошо, когда отец с сыном ругаются.
…На второй день между Мэвэтом и Тымнэро действительно произошла крупная ссора. Мэвэт приказал сыну к вечеру принести в стойбище все капканы, но тот явился с пойманной лисой и без единого капкана. Мало того, Тымнэро собрал пастухов и начал объяснять им, что после приезда Айгинто в тундру охотой начали заниматься все оленеводы.
Прискакавший с пастбища на оленях Мэвэт вслушался в слова сына и, покраснев от гнева, загромыхал своим басом:
– Это что же такое выходит? Как ты смеешь мне бригаду портить, а? Убирайся из моего стойбища! Больше ты не пастух моей бригады! Можешь на берег моря к охотничьим людишкам отправиться. Вижу, неспособен ты быть настоящим оленьим человеком.
Тымнэро улыбнулся и смело посмотрел в глаза отца:
– Ты послушай меня хорошенько, тогда и сам станешь капканы ставить.
– Я буду ставить капканы? – изумился Мэвэт. – Да ты понимаешь ли, мальчишка, для каких слов язык твой болтается?
– Пойми, отец, что пушнина для Красной Армии нужна.
– Я не говорю, что пушнина ни на что не пригодна. Но подумай, что важнее: олень или песец? – наступал на сына Мэвэт. – Что женщины наши для Красной Армии торбоза теплые шьют, шапки, рукавицы шьют, в том я помощь настоящую вижу. А торбоза, рукавицы, шапки, я думаю, известно тебе, из чего шьются, – из из песцовых, а из оленьих шкур. Значит, нужно зорко за оленями смотреть, иначе их волки всех до одного заедят. А лисиц и песцов пусть береговые людишки ловят, если им больше нечем заниматься.
Некоторые пастухи захохотали, кивая головой на сына Мэвэта. Тымнэро вспылил:
– Чего вы смеетесь? Завтра Айгинто сюда позову. Он такое вам слово скажет, что от стыда навсегда смеяться разучитесь.
Пастухи расхохотались еще громче. Тымнэро круто повернулся и пошел в стадо.
– Береговых людишками не обзывайте! – крикнул он на ходу. – Они не хуже вас! Да, да, не хуже!
– Плохо твоя голова работает, Тымнэро! – насмешливо сказал один из пастухов. – Ты, наверное, думаешь, что из шкуры лисицы пули делать можно, наверное думаешь, что бойцам на войне сейчас до того, чтобы шапки свои лисьими хвостиками украшать!
– Ну, это ты уже совсем не то говоришь, – оборвал шутника сам Мэвэт. – Польза от пушнины есть, конечно, только не дело это настоящих людей оленьих. Пусть береговые свое дело делают, а мы свое делать будем.
Мать пастуха Раале, старушка Мимлинэ, молча наблюдавшая за ссорой Мэвэта с сыном, тяжело вздохнула.
– Нехорошо, когда отец с сыном ругаются. Но зря ты, Мэвэт, сына своего как следует не выслушал, – сказала она. – Вчера я в гостях в соседнем стойбище была, там тоже о капканах говорили. И так я поняла, что сильно просил секретарь Ковалев оленьих людей капканы ставить. Для того, видно, Айгинто и в тундру выехал.
Мэвэт вскочил на ноги.
– Секретарь Ковалев просил? Почему же ты, старуха, не сказала об этом раньше? А ну запрягайте мне оленей! Поеду Айгинто искать. Если сам Ковалев просил, значит что-то важное очень…
Мэвэт нашел председателя колхоза в стойбище единоличника Чымнэ. Там как раз в это время вылавливали из стада ездовых оленей, на которых Айгинто собирался добраться в самые дальние стойбища.
Мэвэт отпряг своих оленей, быстро подошел к Айгинто и, не ответив на приветствие, спросил:
– Верно ли говорят, что секретарь Ковалев людей оленьих просит как можно больше капканов ставить?
– Да, это так, Мэвэт, – подтвердил председатель.
Чымнэ еле заметно усмехнулся и, указав рукой на Кувлюка, обучающего ездового оленя, оказал:
– Смотрите!
Впряженный в нарту олень бешено скакал по кругу. И вдруг остановился, как вкопанный, круто повернулся рогами к пастуху. Круглые, вышедшие из орбит глаза оленя были налиты кровью. Кувлюк осторожно отстегнул потяг от нарты и привязал к коольгытам[15]15
Коольгыты – ременные вожжи и уздечка вместе.
[Закрыть] круглую палку, поднял ее вверх, затем с силой дернул вниз. Олень низко опустил голову, захрапел. Кувлюк снова поднял палку, снова с силой дернул вниз. Лицо пастуха было красным, пот заливал глаза.
– Вот посмотри, – обратился Чымнэ к Айгинто. – Трудная работа у оленьего человека! Нужно приучить оленя возить нарту. Пастух этот хорошо свое дело знает, а капканы он, возможно, никогда и не заряжал. Это не его дело, как не дело морских охотников так вот оленя учить.
– Если бы нужно было морскому охотнику оленя учить, он стал бы оленя учить, – ответил Айгинто, глядя на измученного Кувлюка. Чымнэ рассмеялся. Айгинто сказал, стараясь быть возможно спокойнее:
– Хочу знать, почему смешно тебе?
– Хочу видеть я морского охотника, как он оленя учит, – с откровенной насмешкой сказал Чымнэ.
– Хорошо. Ты сейчас увидишь. Тебе, наверное, известно, что я морской охотник!
Айгинто подошел к измученному Кувлюку, взял у него из рук палку и с ожесточением принялся дергать ее то влево, то вправо. Когда олень был доведен этим до изнеможения, Айгинто быстро впряг его в нарту, чуть дернул за коольгыты. Олень побежал рысцой, часто спотыкаясь о вывороченные комья снега. Порой он делал попытки повернуться к седоку рогами, но Айгинто с силой дергал то левым, то правым коольгытом, с ожесточением хлестал по крупу свистящим погонычем[16]16
Погоныч – деревянный прут с костяным набалдашником.
[Закрыть].
Чувствуя силу и власть в руках седока, олень постепенно покорился и уже безропотно бежал туда, куда направлял его седок.
Оленеводы с напряжением наблюдали за действиями Айгинто. Чымнэ, взявшийся было за трубку, так и не донес ее до рта.
– Хорошо, ай как хорошо, как настоящий олений человек! – наконец прервал тишину Мэвэт.
Чымнэ хмуро покосился на него и промолчал.
Сделав большой круг, Айгинто подъехал к Чымнэ, отстегнул потяг от нарты и весело сказал:
