Текст книги "Быстроногий олень. Книга 1"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
17
По тундре на лыжах шел человек. Огромный малахай его с опушкой из шкуры росомахи, кухлянка и меховые штаны были густо покрыты инеем. Заиндевели брови и ресницы человека. Монотонно поскрипывали лыжи, а человек вполголоса читал стихи. Закончив одно стихотворение, он принимался за другое. И так бесконечно долго. Порой голос его подымался высоко, а порой почти замирал.
Будучи уверенным, что его никто не слышит, – он не стесняясь читал так, как ему подсказывала душа. Обветренное лицо его было грустно, а в синих глазах – сложное выражение тоски, и чего-то немножко насмешливого, и чуть-чуть восторженного.
Человек не заметил, как слева от него, метрах в десяти, раздвинулись заиндевелые кусты, за которыми стояли двое чукчей: один из них был старик Ятто, а другой – Воопка.
– Журба! – шопотом воскликнул Воопка.
– Чего это он сам с собой разговаривает? – с тревогой спросил Ятто. – Как шаман все равно заклинания произносит!
– Просто на своем языке ему поговорить не с кем, вот он разговаривает сам с собой, – попытался успокоить старика Воопка.
– Да. Тоскует, наверное, – согласился Ятто и сочувственно вздохнул. – Трудно ему у нас: к жилищу нашему не привык, к нашей жизни не привык, мороза такого сильного не знал, наверное. И потом – совсем еще молодой…
– Позвать его, что ли? – спросил Воопка.
– Нет, не надо. Пусть сам с собой поговорит, может легче станет, – рассоветовал Ятто и тут же впрягся в нарту, загруженную сухим хворостом. – Ну, пойдем, а то наши женщины сидят у потухших костров, им хворост нужен.
Чукчи повезли свои нарты, нагруженные хворостом, к стойбищу, а Владимир Журба пошел дальше, вверх по руслу речки. Он все еще продолжал читать стихи. Тут были Пушкин и Маяковский, Гете и Шиллер, Блок и Есенин, Кольцов и Шевченко, и многие другие.
Жгучий ветер словно наждаком обдирал лицо Журбы. Схватившись голой рукой за нос, Владимир попытался отогреть его. «И зачем только нужен человеку этот проклятый нос? Совершенно никчемная вещь, – сказал он вслух полусерьезно, полушутливо. – Не написать ли в противоположность Гоголю повесть, где герой будет в восторге от исчезновения носа?»
Ветер на мгновение утих. Журба пошел дальше. На память всплыли новые стихи, и он опять принялся за чтение.
Разгоревшись от быстрого шага, Владимир снял лыжи, присел на твердый снежный заструг, с наслаждением вытянул ноги, чувствуя, как им тепло и приятно в меховых торбазах. Но не прошло и пятнадцати минут, как в пальцах на ногах опять появилось хорошо знакомое Владимиру болезненное ощущение колючей стужи. Постукивая нога об ногу, Журба думал о том, что только здесь, в тундре, ему удалось по-настоящему узнать, что такое полярная зима, с ее непроглядной тьмой и холодными живописными зорями, и бескрайные чукотские просторы, и северное ледяное безмолвие, и многое другое, без чего не может быть истинного представления о Заполярье. Куда ни смотрел он – все как бы говорило ему: это север, это седой, лютый север.
От мороза, казалось, все остекленело. Остекленел покрытый инеем кустарник на реке; снег под ногами казался битым в мелкий порошок стеклом; маленькие тундровые озера были похожи на опрокинутые на землю зеркала, покрытые матовым налетом инея; мелкий, колючий порошок изморози, сыпавшийся сверху с еле уловимым звоном, поблескивал стеклянными искорками.
Когда сидеть на одном месте больше уже было невозможно, Владимир встал на лыжи и пошел в обратный путь – к стойбищу.
– А зори, зори здесь какие живописные! – с восхищением воскликнул он останавливаясь. – Обратите внимание, Владимир Александрович, какие нежные, успокаивающие тона. Сюда бы нервнобольным ездить, на эти чудесные зори любоваться!
А зори действительно были живописными. Занимались они не в одной какой-нибудь части неба, а сразу по всему кольцу горизонта. Сначала бледное кольцо постепенно раскалялось, полыхая чистым холодным огнем самых различных оттенков, от густо-багряного до бледно-розового, от темно-фиолетового до нежно-зеленого, потом бледнело. Не успевала выцвести утренняя заря, как с ней смыкалась вечерняя. Утро сразу сменялось вечером, за которым наступала долгая ночь.
Опершись на лыжные палки, Владимир долго наблюдал за потухающей зарей. Из-за остро очерченной зубчатой гряды сопок взошла полная багровая луна. Была она огромной, неправильной формы, словно расплющенный медный пятак. Журба, словно завороженный, смотрел на луну, и ему чудилось, что он вдруг как бы провалился куда-то на многие миллионы лет назад, когда и планеты выглядели совсем по-другому. Что-то горькое, терпкое захлестнуло его. С калейдоскопической быстротой промелькнули отрывки самых различных мыслей: что все книги, которые сумел увезти с собой, прочитаны от корки до корки, вплоть до цены, тиража и технического редактора; что ему очень хочется увидеть Олю, поговорить, пошутить, поспорить с нею; что все продукты кончились и теперь приходится жить на одном сыром или полусваренном мясе; что ему страшно хочется на берег, в поселок, в настоящий дом, в конце концов – в город, где горит электрический свет, где есть кино и театры; что из дому, от матери, отца и сестер, нет долго писем и он очень тоскует по родным. А багровая расплющенная луна все стояла к стояла перед его глазами. И у Владимира вдруг появилось дикое желание – завыть на луну по-волчьи. Конфузливо улыбнувшись, он воровато огляделся и сразу же подумал о другом: «Ты что, сдаешься? Безвольно раскрываешь душу, чтобы в нее заглянул вот этот багровый свет раздавленной луны?».
Журба отвернулся от луны и, как он уже привык, сказал вслух:
– Брось, братишка, хорохориться! На луну ты, конечно, выть не будешь, но согласись – кто не умеет грустить, тот не умеет и смеяться! А сейчас на лыжи!
Возле самого стойбища дорога пошла под гору, и Журба стремительно полетел вниз на лыжах. Заметив, что за ним наблюдают чукчи, Владимир умышленно направил лыжи на самую крутизну. В одном месте его вынесло на довольно высокий снежный заструг и подбросило в воздух, как с трамплина. Ударившись о снег, Владимир сумел устоять на ногах и влетел в самое стойбище. Заметив восхищенные взгляды чукчей, он улыбнулся, заботливо очистил лыжные крепления от снега и вошел в ярангу Ятто.
В яранге горел костер. Было очень дымно. Жена Ятто – старушка Навыль – постлала гостю белую оленью шкуру, поставила перед ним на фанерной дощечке фарфоровое блюдце и такую же хрупкую чашечку, пригласила пить чай.
– Да, чайку сейчас выпить хорошо! – сказал Владимир, пригибая голову как можно ниже, где дыму было поменьше.
– А не попробовать ли тебе, Владимир Александрович, попить чаю лежа? Ведь пьют же иногда кофе в постели!.. – подтрунивал он над собой, вытирая слезящиеся глаза.
Навыль поставила перед гостем продолговатое деревянное блюдо, наполненное сырым, мелко битым мерзлым мясом.
– Поешь перед чаем, – сказала она.
С трудом пережевывая пристававшие к языку и небу кусочки мяса, Владимир безуспешно пытался унять слезы.
– И лились из его глаз слезы в три ручья, – бормотал он, изумляясь тому, что Навыль, казалось, и не замечала, что в яранге ее полно дыму.
Сырой кустарник не хотел гореть. Пламя было тусклым, не жарким. Владимир знал, что хозяйке потребуется добрых два часа, чтобы разморозить в котле мясо и хотя бы наполовину сварить его. Кроме того, надо было натаять изо льда воды, накипятить для ужина чаю, сварить горячую пищу собакам.
«Вот бы поставить на место этой старухи хозяйку, привыкшую к коммунальным удобствам, – подумал Владимир. – Смогла бы она остаться такой, как Навыль, – выдержанной, терпеливой, а главное – опрятной?.. Да, да, опрятной, насколько это возможно здесь! Попробуйте сейчас мне сказать, что чукчи не понимают чистоты!.. Нет, я на себе испытал, что значит здесь следить за собой, быть опрятным, не распускаться. Легко умыться в теплой, уютной комнате, вычистить зубы, мурлыча песенку под нос, побриться, освежиться одеколоном. Там это делается машинально, а вот здесь, в крошечном пологе, и так повернуться негде – шкуры обрызгаешь, а в шатре, на морозе, не успеешь умыться, как у тебя лопаются губы».
После холодного мяса Владимир отхлебнул горячего чаю. Нестерпимо заныл больной зуб. Не допив кружки, Журба вышел на улицу, схватившись рукой за щеку. Долго ходил он в стороне от стойбища, но зубная боль не унималась.
«Попробуй стихи сочинять, вдруг поможет?» – глумился он над собой, и он вправду стал рифмовать что-то, закрыв рот рукавицей.
Владимир чувствовал, что зубная боль может длиться бесконечно, а дел у него было немало.
– К чорту зуб! – сказал он себе и пошел по стойбищу, чтобы узнать, кто из оленеводов поймал сегодня песца.
В яранге Майна-Воопки Журба увидел бригадира Кумчу. Широкое, изъеденное оспой лицо его, с реденькими усиками и такой же редкой бородкой, было злым. Не успел инструктор райисполкома заговорить о выполнении оленеводами плана по пушнине, как бригадир насмешливо уставился на него и сказал ехидно:
– Ты так о песцах и лисицах говоришь, словно самым лучшим охотником здесь являешься. Интересно знать, сколько у тебя самого капканов стоит?
Владимир смутился, чувствуя, что сказать в ответ решительно ничего не может. Зубная боль от этого, казалось, стала еще мучительнее.
– Хорошо говорить о песцах и лисицах, когда не нужно к капканам ходить, – продолжал все с той же ехидной улыбкой Кумчу. – А вот попробуй-ка сам капканы поставить. Это тебе не картинки в Красной яранге развешивать, не новости за чаем рассказывать, не разговору по бумаге учить.
– Что ж, поменяемся делом: ты будешь людей разговору по бумаге учить, а я попробую вместо тебя капканы ставить, – весело предложил Владимир.
На этот раз смутился Кумчу.
– Ну, согласен, что ли?
– Вот подожди немножко. Сам научусь читать-писать, потом других учить стану.
– Дай и мне охотничьему делу поучиться. Возможно, и я не хуже тебя буду песцов ловить, – тут же ответил Владимир.
– Что, Кумчу, облизнулся? – не без злорадства спросил Майна-Воопка.
Кумчу хмуро глянул на пастуха, встал, собираясь уходить.
– А сколько твоя бригада песцов ловит, об этом я все время спрашивать буду, – снова обратился к бригадиру Журба. – Буду спрашивать, потому что мне это правление вашего колхоза поручило, потому что это мне райисполком, райком партии поручили. О тебе придется написать, что ты меньше всех в своей бригаде песцов и лисиц поймал. А о бригадире Мэвэте напишу, что он первый в Янрайской тундре план свой по добыче пушнины выполнил, теперь – перевыполняет.
Кумчу промолчал; нахлобучив на голову малахай, он вышел из яранги.
– Правильным голосом ты с ним разговаривал, – сказал Владимиру Майна-Воопка. – Он любит других обижать, а когда ему на обиды отвечают – злится очень.
Но слова Майна-Воопки не успокоили Журбу. Как ни тяжело ему было, как ни досадно, он все же спросил себя: не прав ли Кумчу хотя бы в малой степени?
«Да, мне холодно. Я не привык жить на одном мясе. Я не могу жить без бани. Проклятый зуб день и ночь ноет. Но какое дело до всего этого Кумчу? Ему нужно, чтобы он видел наглядно мою работу. И перестанет укорять он меня лишь тогда, когда почувствует, что я нужен здесь, как воздух! Вот Оля – учительница, а не хуже заправского фельдшера людей лечит. Почему же меня не позвали ни в одну ярангу к больному, как зовут Олю? Почему до сих пор я не вытащил паяльника, которым собирался чинить посуду чукчам? Времени еще не было?.. Не успел освоиться? Зуб болит?.. Нет, братишка, на больной зуб ссылаться смешно! Не выйдет, товарищ Журба!» Так рассуждал Владимир, шагая к своей яранге.
Красная яранга, в которой работал Журба, по своему устройству отличалась от всех остальных тем, что не имела полога. Кроме того, пол Журба заботливо устлал шкурами, чтобы на них было мягко и удобно сидеть оленеводам, когда они собирались на его беседы; на перекладинах и палках остова яранги развесил плакаты, портреты, лозунги.
– Что ж, этот дворец культуры был бы совсем не плох, не будь в нем так холодно. Не находите ли вы, товарищ Журба, что для занятий нужна не яранга, а утепленная палатка? – спрашивал сам себя Владимир. Он тут же зажег свечу, уселся за фанерный ящик, который служил ему столом, чтобы в письме напомнить районо, что ему обещали прислать в тундру большую палатку с печкой, с окнами из небьющегося стекла, с раскладной мебелью. Пальцы деревенели от холода. Журба дул на руки, грел их в рукавицах и снова склонялся над бумагой.
«Нужно так сделать, чтобы в мою Красную ярангу приезжали из самых далеких стойбищ, – думал он, пока руки отогревались в рукавицах. – Нужно, чтобы оленеводы любили ее, стремились здесь проводить свободное время, шли именно сюда за полезным советом, за помощью, за ответом на непонятный вопрос. Тогда Кумчу не скажет обидных слов, которые сказал сегодня».
В ярангу вошел Ятто.
– Можешь записать, что Ятто сегодня поймал черно-бурую лисицу. Вот на, посмотри! – весело сказал старик.
– Хорошая, очень хорошая лиса, – с восхищением заметил Владимир, проводя ладонью по нежному ворсу дорогого зверька.
– Я знал, что ты сильно обрадуешься, – у глаз Ятто собрались густым пучком добрые морщинки.
– Да, ты меня очень обрадовал, Ятто. Это будет уже сорок первый пушной зверь, которого поймали оленеводы нашего колхоза. Так в Янрай и напишу.
– Напиши еще вот что, – став деловитым и важным, попросил Ятто. – Напиши, что лису эту я сдаю в фонд обороны.
– О, это совсем хорошо! – обрадовался Владимир. – Именно вот сейчас запишу это, – торопился он, разыскивая в своем фанерном ящике нужную папку. Ятто попыхивал трубкой, с довольной улыбкой наблюдал за Журбой.
– Кто сказал, что ты здесь никому не нужен? – вдруг весело спросил себя Владимир по-русски. – Кумчу сказал? А? Нет, неправду сказал Кумчу. Будем выражаться точнее, – врет Кумчу. Ятто, например, совсем не так думает. Верно ли я рассуждаю, старик?
Не понимая ни слова по-русски, Ятто пристально посмотрел на Владимира. Потом он вспомнил, как с Воопкой случайно подслушал разговор русского с самим собой, печально улыбнулся и промолвил, предостерегающе подняв палец:
– Ты только тоску к себе не пускай! Тоска, как лед, может сердце заморозить. Приходи сегодня в мою ярангу, я оленя молодого заколол, хорошо поужинаем.
Ятто вышел из яранги. Владимир проводил его долгим взглядом. «Тоска, как лед, может сердце, заморозить!» – мысленно повторил он и вдруг, широко улыбнувшись, сказал вслух:
– Нет! С такими людьми, как ты, Ятто, сердце от тоски не замерзнет! А ну, где мой паяльник? Сейчас я всем докажу, каких я железных дел мастер!
Вскоре чукчи стойбища бригады Кумчу были немало удивлены и обрадованы тем, что русский взялся чинить их посуду. Особенно обрадовались женщины. Они возбужденно передавали новость из яранги в ярангу, гремели дырявой посудой, зазывали мастера каждая к себе.
18
В пологе яранги Ятто собрались гости. Навыль поправляла огонь жирника. Тонкой палочкой она сдвигала на край плошки, наполненной нерпичьим жиром, болотный мох, служивший фитилем. Огонь получался широкий, яркий и почти без копоти.
Было пока еще холодно. Мужчины сидели на корточках, одетые в кухлянки, покуривали свои трубки. Журба постукивал по торбозам кулаками, стремясь отогреть окоченевшие ноги. Порой ему хотелось вылезть из тесного полога, чтобы потоптаться, согреться по-настоящему.
«Куда вы пойдете, Владимир Александрович? Лучше рассказали бы людям веселую сказку, пока не подали чай», – с издевкой, словно обращаясь к кому-то другому, мысленно предложил он себе.
– Вот послушайте, люди, историю чудесную, – вдруг и в самом деле обратился он к оленеводам.
Журба начал рассказывать на чукотском языке пушкинскую сказку о рыбаке и золотой рыбке, слегка переиначивая ее, чтобы приблизить к чукотскому быту. Вместо разбитого корыта у него фигурировала расколотая кроильная доска, вместо хором столбовой дворянки – многотысячное оленье стадо. Выразительное лицо его изображало то печаль и покорность старика, то деспотичность старухи. Схватившись за животы, оленеводы покатывались от хохота, приговаривая:
– Ну и жадная старуха!
– Побил бы ее старик арканом как следует.
Смеялась и Навыль, продолжая готовить ужин.
– Ой, боюсь, старуха, что и ты скоро такой станешь, – толкнул в бок жену Ятто.
– В самом деле, кроильная доска у меня давно раскололась, – вспомнила Навыль.
Это вызвало новый взрыв хохота. Смеялся до слез и Майна-Воопка, который тоже был среди гостей, хотя на суровом лице его редко кто видел улыбку. А маленький Воопка, запрокидывая голову, заходился в таком заразительном смехе, что люди уже смеялись не столько из-за сказки, сколько над ним.
– Приду домой, жене эту сказку расскажу и тут же поколочу, чтобы не стала, как та старуха, – сказал Воопка, наконец успокоившись от неудержимого хохота.
Навыль внесла в полог огромный горячий чайник, достала из небольшого ящичка блюдца, переложенные замшей, поставила перед гостями на дощечку, разлила чай. Пар густым туманом наполнил полог. Владимир жадно пил чай без сахара и думал о том, что еще никогда он не казался ему таким вкусным. Ноги постепенно отходили, по телу разливалось приятное тепло.
После первого же чайника оленеводы сняли кухлянки: в пологе стало жарко. Навыль подала второй чайник. Когда и его выпили, хозяйка подала в длинном деревянном блюде вареное мясо молодого оленя.
После ужина Журба проводил свои обычные занятия по ликбезу. В тундре было уже много грамотных людей. В каждом стойбище оленеводческой бригады инструктор подготовил культармейцев, которые вели такие занятия под его руководством. С бригадой Кумчу занимался сам Журба.
Старик Ятто с любопытством наблюдал, как пишут в тетрадях какие-то непонятные знаки Воопка, Майна-Воопка, бригадир Кумчу, и изредка задавал вопросы.
– Ты вот мне рассказывал однажды, какой в других землях ягель растет, какие олени там имеются, как оленьи люди живут. Понять хочу, откуда знаешь все это? По лицу ты молодой еще. Когда успел увидеть так много? – спросил Ятто, как только заметил, что Журба закончил свои объяснения.
– По книгам, Ятто, узнал все это. Книги все рассказать могут, – ответил Владимир.
– Хранителем мудрости только человеческая голова может быть. Понять трудно, как это листочки бумаги заменить голову человеческую могут, – скептически заметил Ятто. И, наклонившись к лицу Владимира, таинственно, почти шопотом спросил: – Не живут ли в говорящей бумаге вещие духи? – Поднятые кверху косматые брови, сморщенный лоб Ятто и чуть оттопыренная нижняя губа – все выражало вопрос.
Владимир расстегнул ворот гимнастерки, вытер платком вспотевшее лицо.
– Могу тебе объяснить, почему бумага, как человек, рассказывает, – после минутного раздумья сказал он. Оленеводы отложили в сторону свои дощечки, заменявшие им парты, приготовились слушать, хотя большинство из них никакой тайны в грамоте уже давно не замечало.
– Вот, допустим, ты ночью едешь, дорогу правильную ищешь, на звезды смотришь, и звезды для глаз твоих рассказывают: вправо тебе поворачивать или влево, а может быть, прямо итти. Вот так немного похоже и здесь получается.
Младший Воопка, который уже давно свободно читал по букварю, не без важности поглядывал на старика Ятто, иногда даже пытался вставить свои соображения в объяснение учителя.
– И ты, Ятто, тоже смог бы грамоте научиться. Это совсем не важно, что ты старик. Посмотри-ка на этот знак, – Владимир указал на букву «О», – а теперь запой песню, какую ты всегда любишь петь, когда на оленях ездишь.
Ятто смущенно улыбнулся, потрогал чуть дрожащей рукой кадык.
– Ну, ну, пой, – попросил Журба.
– Вот еще какой ты, Ятто, пугливый человек, – вившаяся Воопка и вдруг, набрав полные легкие воздуха, громко запел: – О-о, ооо-го-го-го-ооо.
– Смотри, смотри, Ятто, на его рот, видишь – у Воопки такой же круглый рот, как знак этот.
– Хо! Очень сильно похоже, – изумился Ятто и вдруг запел сам. Пастухи засмеялись. Засмеялся и Ятто.
– А ну-ка давай мне всякие твои вещи, которыми ты разговору по бумаге учишь, – попросил он, сразу осмелев.
Журба немедленно достал из своего объемистого портфеля букварь, тетради, карандаш и подал старику.
Время шло. Пастухи, склонившись над тетрадями, тщательно выписывали буквы. Многим из них они уже успели дать свои названия.
– О, много я уже ртов поющих написал, – вздохнул, как после тяжелой работы, Ятто. – Только они у меня чего-то разные очень. Одни маленькие, другие побольше.
– Ну так что ж, такое и в жизни бывает, – ответил Воопка. – У кого рот маленький, у кого большой. Я однажды у одного человека такой огромный рот видел, что в него свободно на оленях с нартой въехать можно.
– Это у тебя он широкий такой, – не отрываясь от тетради, ответил Майна-Воопка. – Иначе ты не говорил бы без толку пустые слова, когда учение идет.
Воопка не обиделся на старшего брата. Он привык получать от него резкие замечания. Иногда они даже шумно ругались. Но всем было известно, как любили друг друга братья, совсем не похожие один на другого.
После занятий пастухи разошлись по своим ярангам.
– Ну что ж, еще чайку попьем? – обратился к жене Ятто, лукаво подмигивая Журбе.
В это время в шатре яранги послышались чьи-то шаги и хлопанье снеговыбивалки. Ятто высунул голову из полога и тут же громко объявил:
– Хо! Сын Мэвэта приехал.
Тымнэро снял кухлянку, оголив до пояса свое красиво сложенное, смуглое тело. На концах тоненьких косичек его, сползавших из-за ушей на шею, болталось по две медных, ярко вычищенных пуговицы с якорями. Голову юноши, чуть повыше венчика жестких волос, опоясывал красный ремешок, расписанный бисером.
«Щеголь парень!» – подумал Владимир, наблюдая за Тымнэро.
Необыкновенно важный, серьезный, Тымнэро с достоинством извлек из нерпичьей сумки стопу замусоленных тетрадей, подал Владимиру.
– На, посмотри, как мои ученики учатся. На проверку тебе привез, чтобы сказал, правильно ли учу их.
Навыль подвинула гостю в маленьком деревянном блюде вареное мясо. Тымнэро жадно взглянул на мясо, проглотил слюну и, отвернувшись в сторону, сказал:
– Нельзя мне. Уже два дня не ел. И еще один день нельзя есть.
– Это почему же? – удивился Журба.
– Отец так сказал.
Заметив в лице Владимира недоумение, Тымнэро пояснил:
– Не думай, что отец мой жадный человек. Такое бывает у нас, чукчей. Отец сына беду переносить приучает. Вот еще день не поем, потом снова есть стану. А на следующий год четыре дня подряд не поем. Если на ногах устою, настоящим мужчиной стану.
– Вот это закалка! – воскликнул изумленный Владимир. – Спартанцы настоящие!
Ятто с улыбкой наблюдал за его изумлением. Шепнув что-то на ухо жене, он снова подвинул мясо Тымнэро.
– Ешь, Тымнэро. Мясо жирное, вкусное мясо, – игривым тоном предложила старуха с явной целью испытать волю юноши.
– Ешь, ешь, Тымнэро, мясо свежее, молодое, вкусное мясо, – тем же тонам промолвил Ятто.
Юноша сидел неподвижно, с бесстрастным лицом, как будто хозяева обращались не к нему.
А Ятто и Навыль не унимались. Старуха порой подносила к лицу юноши самые жирные куски, смешно прищелкивая языком, причмокивала губами.
– Ешь, ешь, Тымнэро.
– Да что же это такое, – еще более изумился Владимир. – Видимо, и это в обычай входит.
А Тымнэро между тем сидел, все с тем же невозмутимым видом. Убедившись, что воля юноши несокрушима, Ятто сладко зевнул и сказал:
– Ну хватит, старуха, убери мясо. Завтра Мэвэту о Тымнэро хорошие слова скажу.
Выпив кружку горячего кипятку, Тымнэро полез во внутренний карман кухлянки, достал аккуратно завернутый в толстую бумагу комсомольский билет.
– На вот, посмотри, как там у меня с членскими взносами, все ли хорошо? – обращаясь к Журбе, важно спросил он, хотя прекрасно знал, что комсомольские взносы у него заплачены за два месяца вперед.
– Что ж, с комсомольскими взносами у тебя хорошо, – улыбнулся Владимир.
В шатре яранги снова послышались чьи-то шаги. Навыль зажгла от жирника палочку, которой обычно поправляла фитиль, подняла чоыргын полога, освещая шатер.
– Кувлюк! – воскликнула она.
С русским, приехавшим в тундру, Кувлюк еще не встречался. На Тымнэро он и не взглянул, зато долго и бесцеремонно разглядывал Журбу.
– Ну, сколько вшей имеет в своем стаде этот новый человек олений? – кивнул он головой на Владимира, полагая, что все слухи о том, что русский хорошо понимает по-чукотски, выдуманы.
Ятто нахмурился и промолчал. Владимир, прямо глядя гостю в глаза, насмешливо сказал:
– Ты бы этих оленей у себя посчитал. За десять лет работы у Чымнэ настоящих-то оленей ты пока ни одного не заработал.
Кувлюк смутился, замигал глазами. Его поразило, что русский ответил ему на чистом чукотском языке. Но еще больше поразило его, что русский знает, у кого он работает и даже то, что у него нет ни одного своего оленя.
– Откуда знаешь меня? Наши глаза еще ни разу не видели друг друга.
– Слава о тебе такая ходит, нехорошая слава ходит, что ты у хозяина своего научился обидные слова людям говорить. Потому-то я и узнал тебя.
Кувлюк смутился еще сильнее. Встретившись с осуждающим взглядом Ятто, он насупился и молча принял кусочек мяса, поданный хозяйкой. Владимир заметил, что Тымнэро смотрит на Кувлюка с нескрываемой неприязнью.
– По делу я сюда от Чымнэ приехал, – заторопился Кувлюк, вытирая рот сухим пучком мягкой травы. – Просил Чымнэ вас на праздник к нему приехать. Просил, если сможете, сейчас выехать, чтобы завтра при первом рассвете встать, в стаде помочь.
Ятто нахмурил косматые брови, подумал и согласился.
– Пусть так будет. Сейчас вместе поедем. Все поедем. И ты поедешь, – обратился он к Владимиру. – Не видел еще праздников наших. Посмотреть, наверно, хочешь.
Кувлюк кинул недобрый взгляд на Журбу и сказал:
– Ну ладно, в другие яранги схожу, других приглашу. – Он направился к чоыргыну. И, как бы что-то вспомнив, остановился. На лице его появилась ехидная улыбка.
– Новость забыл сообщить. Скоро оленьи люди очень счастливы будут: олений доктор – девушка, береговая девушка, – подчеркнул Кувлюк, – дочь Митенко – к нам в тундру прибудет.
– Олений доктор – девушка! – изумился Ятто. Брови его поползли на морщинистый лоб.
– Да, уши твои именно такую новость услышали, – уже без ухмылки, почти злобно подтвердил Кувлюк. – Боюсь, что бык какой на нее в стаде прыгнет, раздавит, – грубо пошутил он и ушел из полога.
Владимир выслушал этот разговор не без волнения. Он знал, что в тундру должна прибыть девушка, ветеринарный врач, дочь Митенко, – ждал ее приезда, надеясь увидеть в ней надежного товарища по работе. О том, что ветврача могут здесь принять не так, как его самого, ему и в голову не приходило.
– Олений доктор – женщина! – с тяжелым вздохом промолвил Ятто. – Чему она оленьих людей научить может? Так понимаю, кто-то посмеяться захотел над нами.
– То, что олений доктор приедет, – хорошо, – серьезно заметил Тымнэро. – Но вот то, что женщина она, береговая женщина, – плохо, совсем плохо. Через месяц же убежит.
«Тяжело тебе будет, девушка – олений доктор, – подумал Журба, не знаю, кто ты, какой характер у тебя, устоишь ли?»
– А может, шутка все это. Может, это дурной голове Кувлюка приснилось, – сказал Ятто. – Собирайтесь. Сейчас луна взойдет, оленей ловить пойдем, к Чымнэ поедем.
