Текст книги "Быстроногий олень. Книга 1"

Автор книги: Николай Шундик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

15

Гулко трескалась от мороза земля. Трещали скалы, лед на реках и озерах. Декабрьские морозы доходили до пятидесяти градусов. Утренние сумерки сразу сменялись вечерними, и снова наступала тьма. Полярная ночь стояла над окоченевшей землей. Луна заменяла людям солнце.

Холодная, надменная, она не покидала неба круглые сутки, словно упиваясь своей безграничной властью. Иногда по небу метались легкие, как дыхание, всполохи северного сияния. Внизу, по бескрайным просторам тундры и скованного льдами моря, тянулись, шипя и извиваясь, бесконечные ленты поземки. А сверху, из далекого звездного мира, сыпался и сыпался мельчайший порошок изморози, невидимый, но раскаленный, как опилки железа.

Коченея от стужи, янрайцы пробивали пешнями лунки на реке, протягивали подо льдом сети.

Трудный был подледный лов рыбы в эти жгучие морозы, но колхозникам нужно было много свежей рыбы. С появлением мышей песец стал очень привередлив. Пока он еще охотно шел на свежую рыбу, реже – на свежую нерпу, на все остальные приманки не хотел и смотреть. А план и фронтовое задание нужно было выполнить во что бы то ни стало.

Стучат пешни, со звоном отскакивая ото льда, словно это не лед, а твердейшая сталь.

В руках Гэмаля самая тяжелая пешня. Он с силой врубается в лед, чуть оскалив свои крепкие зубы. Мелкие ледяшки брызгами разлетаются во все стороны. Айгинто оглядывается на Гэмаля и с еще большей энергией продолжает орудовать пешней. Не обращая внимания на нестерпимую боль в усталых плечах, он думает о том, что его колхоз отстал от илирнэйского колхоза на целых сорок песцов.

«Надо их догнать, – думает Айгинто. – Время еще есть, но торопиться все равно надо. Вот наловим сегодня рыбы, поставим новые приманки, и тогда за несколько дней можно будет догнать илирнэйцев. Вчера на свежую рыбу попало восемь песцов. Если илирнэйцы до сих пор только на нерпу ловят песцов, то возможно, что они далеко позади останутся…»

От этой мысли Айгинто даже улыбнулся, но тут же что-то неприятное кольнуло его.

«Но почему илирнэйцы подо льдом рыбу не ловят? У них тоже близко река, хорошая, рыбная река. Написать, что ли?..» Другой внутренний голос сердито возразил: «Пусть сами догадываются, не маленькие. А то, если обгонят нас, опять смеяться будут. Опять скажут нам: «Разве может худой, слабый детеныш здорового, сильного мужчину победить?»

Как ни отгонял Айгинто эту мысль прочь, она назойливо приходила на ум.

Разозлившись, Айгинто с такой силой ударил пешней о лед, что даже расколол у самого основания древко. Отбросив поломанную пешню в сторону, председатель пошел к палаткам за второй, но по пути остановился возле Гэмаля.

– Как думаешь, почему илирнэйцы до сих пор рыбу для приманок не ловят? – сердито спросил он. – Надо написать им, пусть у нас учатся…

Гэмаль расправил ноющую спину, вытер рукой вспотевший под малахаем лоб и сказал:

– Хорошая мысль пришла тебе в голову. Надо обязательно сообщить им, что за один день мы на рыбных приманках восемь песцов поймали.

Взяв новую пешню, Айгинто снова принялся за работу. От сознания, что он поборол в себе подлые чувства, как он их назвал, Айгинто стало весело и легко:

«Ничего! Пусть смеются илирнэйцы. Как бы потом не пришлось им стыдиться своего смеха. Еще все может быть!»

Мысли Айгинто прервал звонкий голос Эттына:

– Рультын едет! И с ним еще кто-то, на второй упряжке.

Председатель повернулся и увидел подъезжающего к палатке Рультына, которого он посылал в Янрай за продовольствием и запасной меховой одеждой для охотников. Чуть дальше ехала вторая упряжка, которой правил Митенко.

– Ну, как дела, рыбаки? – громко спросил Петр Иванович, останавливая свою упряжку. – Что-то у тебя, Иляй, нос сильно посинел?

Иляй погрел оголенной рукой нос, затем подул на окоченевшие пальцы и, болезненно поморщившись, быстро надел захолодевшую на морозе рукавицу.

– Приехал помочь, вам, – обратился Митенко к председателю колхоза, слезая с нарты и уже торопясь осмотреть, правильно ли охотники протягивают подо льдом сети.

– Сможешь ли ты, Айгинто, сейчас охотника три выделить? Пусть со мной едут. Пока вы ловите рыбу, надо здесь вблизи больше приманок поставить.

– Верно, верно, Петр Иванович! Эй, Тиркин, Ногат, Эттын, идите сюда!

Охотники прибежали на зов председателя.

– Поезжайте с Петром Ивановичем приманки рыбные ставить.

Рультын между тем раздавал охотникам запасную меховую одежду, переданную их женами и матерями. Отозвав в сторону Гэмаля, он протянул сверток.

– Тэюнэ прислала. Сказано было так отдать, чтобы Иляй не знал.

Гэмаль был готов провалиться сквозь землю. Впервые он страшно разозлился на Тэюнэ, но сверток взял, развернул и увидел сшитые из белоснежного камуса рукавицы и новенькие меховые чулки. Гэмалю приятно было смотреть на эти вещи, но в то же время горькое чувство досады и острого стыда, что приходится от кого-то таиться, совсем испортило ему настроение.

– Ну что же я буду делать с этими рукавицами и чулками? – невесело спросил он себя и, оглянувшись на Иляя, сбивавшего с пешни лед, торопливо подошел к нему.

– На вот, возьми, – сказал он, отводя от Иляя взгляд. – Это тебе Тэюнэ прислала.

Иляй подозрительно покосился на Гэмаля, недоверчиво покрутил в руках поданные ему вещи и, шмыгнув посиневшим носом, ответил:

– То, что она мне прислала, я уже взял у Рультына, а это она тебе передала…

Гэмаль протестующе замахал руками, с досадой замечая, что за ними наблюдают охотники. Круто повернувшись, он пошел к своим лункам, намереваясь вытащить сеть.

Долго крутил Иляй в руках рукавицы и меховые чулки, переданные ему Гэмалем. «Ишь, как хорошо сработала, рукавицы какие мягкие, швов почти незаметно, – с горечью думал он. – Но почему Гэмаль отдал мне? Ему же Тэюнэ послала… Я бы, пожалуй, не сделал так…»

Спрятав меховые чулки и рукавицы в нерпичий мешок, лежавший в палатке, Иляй вяло побрел к своей пешне. Снова пришла в голову мысль, которая не давала ему покоя, – бежать домой.

Первые дни, когда Иляй отправился на подледный лов рыбы, он все время говорил себе, что выдержит все невзгоды и будет работать так, что даже самые лучшие охотники разинут рты от изумления.

Работал он сначала действительно сколько хватало у него сил. Но никто рта от изумления не открывал, потому что и все остальные работали, не щадя сил.

Постепенно воля Иляя сдавала. Снова стало казаться, что в голове его не только шумит что-то, но даже свистит, что спину колет и ломит, а на ногах нестерпимо жжет большие пальцы, которые он подморозил, плавая в море на льдине.

«Уйти домой надо, – все чаще думал он. – Больной же я. Всякому ясно, что больному, чтобы не умереть, надо лежать, лечиться надо. Но как уйдешь? Хотя бы еще кто-нибудь, кроме меня, ушел, ну вот Нотат, что ли. Бывали же случаи, когда он уходил с работы точно так же, как я. А сейчас мерзнет и как будто готов еще целый год здесь мерзнуть».

Иляй чувствовал, что уйти одному ему в Янрай не решиться.

И вот сейчас ему показалось, что терпению его пришел конец. «Не могу больше, – с отчаянием сказал он себе. – Больной я, совсем больной. Сейчас подойду к Айгинто и скажу, что сильно заболел».

Минуты шли, а Иляй стоял у своей лунки, не решаясь подойти к председателю.

И вдруг он почувствовал, что из рук его кто-то берет пешню. Он вздрогнул, выходя из оцепенения, и увидел рядом с собой Рультына.

– Дай-ка я помогу додолбить твою лунку, свою я уже закончил, сейчас начнем сетку протаскивать. Я-то еще молодой, сильный, – подзадоривал Рультын Иляя.

– А я что, старый, что ли, – хмуро отозвался Иляй, но пешню все-таки отдал.

Сильными и меткими были удары Рультына. Иляй наблюдал за его работой, за его возбужденным, энергичным лицом и откровенно ему завидовал.

«Рультын что, ему хорошо…» – подумал он. Но почему именно Рультыну хорошо, а ему, Иляю, плохо, сказать не мог.

– Тяжело на морозе с водой и льдом возиться! – выпрямился комсомолец. – Но мы же с тобой недавно не такое видали, когда по морю на льдине плавали! Там куда тяжелее было.

– Дай-ка пешню, а то ты устал, я вижу, – буркнул Иляй.

«Нет, нельзя мне домой итти, никак нельзя. Женщины засмеют, ночной горшок на голову наденут», – с отчаянием подумал он.

Схватив пешню, Иляй с ожесточением стал долбить лед. И ему казалось, что это не лед так упрямо не поддается его усилиям, а что-то другое, что находится у него внутри. Но лунка все же становилась глубже и глубже. Вскоре показалась и вода. Иляй вздохнул, вытер вспотевший лоб. По телу разливалось приятное тепло. Чувствуя облегчение, Иляй снова принялся долбить лед.

«Ничего, как-нибудь пересилю я свою болезнь. Вот как будто и в голове уже перестало шуметь», – думал он, учащая удары пешней.

– Молодец, Иляй! – услыхал он голос Айгинто. – Сегодня ты настоящий ударник!

«Ничего, ничего, я еще покажу тебе, как может работать Иляй!»

– А ты, Эчилин, чего так долго сидишь и трубку свою куришь, – снова послышался голос Айгинто. – Видишь, как Иляй работает, у него учись!

«У-у-у, проклятый щенок волчицы! – озлобленно подумал Эчилин, подымаясь на ноги. – Не увидишь ты у меня Тимлю, как прошлогоднего лета».

Когда совсем стемнело, охотники забрались в палатки, вскипятили на примусе чай. Долго пили, стараясь согреться, прислушивались, как трещит от мороза лед на реке. Когда чайники опустели, улеглись спать.

В отсыревшей меховой одежде было неудобно и холодно. Выли, не выдерживая лютого мороза, собаки.

– Впустим собак в палатки. Пусть прямо на нас ложатся, и нам теплее будет! – предложил Иляй, который не мог относиться равнодушно к страданиям собак.

– Верно. Давайте впустим! – согласился Пытто.

Собаки одна за другой, дрожа и поскуливая, забежали в палатки и улеглись прямо на людей, свернувшись калачиком. Утильгин сразу нашел своего хозяина. Прижимая к себе дрожащее тело собаки, Иляй приговаривал:

– Ничего, Утильгин! Сейчас согреемся! Пусть от мороза земля лопается, а мы вот выдержим!

Эчилин лежал рядом с самым юным охотником, который переносил все наравне со взрослыми.

– Бежал бы ты, Эттын, домой, спрятался бы к матери за пазуху, быть может хоть немного согрелся бы, – не в силах скрыть своего раздражения, сказал Эчилин.

Эттын не привык грубить взрослым, но тут не стерпел:

– Это тебе, я вижу, хочется в меховой чулок сейчас влезть, – сказал он, поправляя свое изголовье.

– Ах ты, щенок сопливый! – дал выход своему, озлоблению Эчилин. – Чему тебя твои родители учили? Разве может мальчишка так со стариком разговаривать?

Эттын промолчал. Долго он еще слушал, как брюзжал Эчилин, наконец, не выдержав, вылез из палатки. То, что Эчилин назвал его сопливым щенком, оскорбило его до глубины души.

«Пойду проверю приманки, которые сегодня с Петром Ивановичем ставили. Быть может, песца сниму». Эттын затянул ремешок на кухлянке и зашагал широко, размеренно, походкой бывалого пешехода.

А Эчилин, поворачиваясь с боку на бок, мысленно проклинал свою жизнь, призывая злых духов на тех, кто заставлял его мерзнуть в этой холодной палатке.

Эттын вернулся с песцом. Как молодой олень, забыв усталость, мчался он к палаткам. Это был последний песец в его плане. Радость его была так велика, что он не мог не поделиться ею с кем-нибудь. Остановившись у палаток, он подставил разгоряченное лицо обжигающему ветру.

«Гэмаля, Гэмаля разбудить надо, – решил он. – Парторг сильно обрадуется».

Гэмаль быстро ощупал руками песца, подтолкнул шутливо Эттына в бок и сказал:

– Ну, ложись со мной рядом. Надо бы заметку о тебе в районную газету дать. Напишу!

– Заметку это, конечно, хорошо, но спать мне не хочется, – заметил в ответ Эттын. – Был я сейчас на реке, на лунки смотрел. Мороз очень сильный. К утру все лунки заморозит.

Гэмаль забеспокоился.

– Пойду раздолблю лед, а то плохо будет.

Вместе с парторгом вышел и Эттын.

Круглая светлая луна залила речную долину зеленоватым светом. Еле заметный ветер был нестерпимо жгуч. Гул трескающегося льда, доносившийся из-за сопки, напоминал орудийное выстрелы.

– Ай, мороз! Сильный мороз! – весело сказал Гэмаль и, схватив пешню, побежал в лункам, стремясь на ходу размяться, освободиться от ноющей боли в плечах, в пояснице.

16

Шельбицкий стоял на коленях посреди своей комнаты, глядя на вынутые из чемодана вещи. Костюмы, платья, всевозможные ткани – все это лежало на табуретах, кровати и просто на полу! Шельбицкий медленно поворачивался то влево, то вправо, порой брал в руки какую-нибудь вещь и тут же со вздохом клал ее на старое место. Шельбицкий решал трудную для себя задачу – что из этих вещей отдать для помощи, пострадавшим от войны. Он знал, что через какой-нибудь час в клубе соберутся все жители Кэрвука на собрание, конечно же, многие из них принесут уже приготовленные вещи.

«Надо пойти, да, да, надо пойти… Они все, все видят, они все берут на заметку», – приговаривал он, все чаще и чаще вытаскивая из кармана старинные серебряные часы. – Ну что же все-таки мне выбрать?

Худые руки Шельбицкого потянулись к добротной паре чесанок.

– Нет! Нет! Что ты! – вслух воскликнул он и отдернул руки, словно от огня. – Это же вещь! Да, да, вещь!

Костлявым коленкам было нестерпимо больно на полу. Шельбицкий подложил под них меховые торбаза и снова погрузился в раздумье. «Быть может, вон ту меховую жилетку? Или лучше вот эти шерстяные носки?»

Долго рассматривал носки Шельбицкий, один из них натянул на руку, отвел в сторону, полюбовался издали. «Нет. Шерстяные нельзя. Надо вот эти простенькие, бумажные».

Но тут же Шельбицкому пришло в голову, что бумажных носков слишком мало, чтобы показать свою заботу о пострадавших от войны соотечественниках. «Смеяться будут, скажут, что лучше бы совсем ничего не приносил… еще в газете нарисуют, как это было недавно!»

Во взгляде Шельбицкого опять появился мучительный вопрос, а на длинном, с впалыми щеками лице застыло болезненное выражение. На глаза ему попалась стопка носовых платков. Шельбицкий выбрал один из них, тот, что попроще, и со вздохом прибавил к носкам.

– Ладно! Пусть будет вот это! – наконец решил он, завертывая в аккуратный пакетик из газеты бумажные носки и носовой платок.

Глянув на часы, Шельбицкий заторопился. Предстояла немалая работа снова запаковать все свои вещи в чемоданы. Не будь собрания, работа эта Шельбицкому доставила бы немало удовольствия: он часто любил вот так, закрывшись на прочный засов, переложить, перетряхнуть свои вещи, все потрогать собственными руками, обласкать взглядом. Но теперь надо было торопиться.

И все же Шельбицкий опоздал. К его счастью, люди, собравшиеся в клубе, были так поглощены речью секретаря райкома, что на опоздавшего бухгалтера никто и не взглянул. Шельбицкий встал в самых задних рядах, попытался вслушаться в то, о чем говорит Ковалев. «Да, говорить он умеет, – подумал Шельбицкий. – Слова, слова-то совсем обыкновенные, какие все они говорят, а вот лицо, глаза, голос, жесты производят впечатление…»

Перед бухгалтером стояла худенькая, щупленькая женщина с огромным свертком в руках. Шельбицкий невольно полез в карман, где лежал его тощий пакетик. «Смеяться будут… надо было найти что-нибудь хотя и дешевое, но солидное на вид». Шельбицкий принялся лихорадочно копаться в памяти, припоминая, что же он может подобрать из своих вещей, чтобы не стыдно было подойти к приемочной комиссии рядом вот с этой женщиной, притащившей с собой огромный узел. «Что там у нее? Судя по всему – полушубок. А ведь у меня тоже… Нет! Нет! Нет!» – тут же запротестовал Шельбицкий, снова впиваясь глазами в узел худенькой женщины.

Гром аплодисментов вывел его из оцепенения. К столу, где сидела приемочная комиссия, повалили люди. Двинулся в общем потоке и Шельбицкий. Насколько мог, он все оттискивался в задние ряды, боясь встретиться глазами с Ковалевым.

«Брось, – успокаивал он себя, – была нужда ему присматриваться, с чем ты пришел».

Не успел бухгалтер об этом подумать, как секретарь райкома направился прямо к нему.

Сердце у Шельбицкого упало. Он мгновенно почувствовал, как ладони его вспотели.

– Здравствуйте, Венедикт Петрович! – громко приветствовал его Ковалев. – Рад вас здесь видеть! – И, окинув толпившихся у приемочного стола людей задумчивым взглядом, он добавил таким тоном, словно никогда не сомневался в глубоких и мучительных переживаниях бухгалтера за судьбу родины и советских людей: – Понимаете, Венедикт Петрович, никогда человек так не познает себя и других, как вот в такие минуты… Посмотрите, какие взгляды, какие лица. Кажется, дай винтовку и скажи: «Иди! Умри или победи!» – И каждый пойдет!

– Да, да! – поспешил отозваться Шельбицкий, и ему показалось, что он уловил на короткий миг во взгляде Ковалева такое, что совсем, совсем было не похоже на тон его голоса. «Испытывает!» – пронзило Шельбицкого.

– Я, вот… тоже хочу… – Бухгалтер запнулся и вдруг, к своему ужасу, вопреки всему, о чем думал и что испытывал, выпалил: – Хочу полушубок записать! Пожалуй, даже сначала схожу… принесу и сразу сдам!

– Ну что ж! Идите, идите, Венедикт Петрович, – словно где-то за стенкой услыхал он в ответ голос Ковалева. – Заходите как-нибудь ко мне, побеседуем.

О, как ненавидел сейчас Ковалева Шельбицкий. «Это демон! сатана, а не человек! Что он со мной сделал! Ограбил, просто ограбил!»

Но делать было нечего: Шельбицкий знал, очень хорошо знал, что Ковалев обязательно проверит, принес ли он приемочной комиссии то, что пообещал.

«О проклятье! И дернул же меня чорт! Не мог сказать что-нибудь другое! Но он же, дьявол, испытывает, он же все, все видит!»

Полушубок Шельбицкий сдал и не находил после этого себе места весь день. Не лучше ему было и ночью. В жарко натопленной комнате было душно. Шельбицкому не хватало дыхания. Он сбросил с себя одеяло и, заложив сомкнутые руки под затылок, долго смотрел в темноту, порой бормоча проклятия. Сейчас уже не только злополучный полушубок занимал его. Шельбицкий смотрел дальше. Его пугала та пристальность, с которой к нему приглядывался Ковалев. «Да и один ли только Ковалев? – опрашивал себя бухгалтер. – А что, если они уже наступили на след? О, это ужасно! Как, как мне избавиться от этой страшной тяжести?! Ведь я думал, что только несколько поручений, и тогда все… Как я не мог понять, что меня не оставят в покое, что я попал в трясину, которая может засосать с головой».

Шельбицкий со стоном приподнялся над кроватью, пошарил рукой по столу, схватил кружку с водой. Теплая вода не утолила жажды. В подполье где-то назойливо скреблась мышь.

«Вот так, как эта мышь, теперь страх вгрызается в мою душу…»

Нащупав на столе ложку, Шельбицкий с яростью запустил ее в тот угол, где скреблась мышь, и обессиленный упал на подушку. Мышь на минуту притихла, а затем снова принялась за свое.

– Да она же изведет меня! – вслух воскликнул Шельбицкий и сам испугался собственного голоса.

«Нет, я, кажется, теряю рассудок, я становлюсь больным, совсем больным человеком, – с отчаянием думал он. – И как же это я… Я, который так любил тишину, спокойствие, пошел на такой шаг?! Как они ловко работают! Сначала помог списать, а потом продать эти… меховые вещи. Вот с того и началось!»

Шельбицкому отчетливо вспомнились и слова, и голос, и жесты того страшного человека, от которого теперь зависели и жизнь его и смерть…

– Смею задержать ваше внимание еще на несколько минут. Я хочу сказать, что нам удалось списать всю партию меховой одежды, хотя на семьдесят процентов там были годные вещи. На фронт, в армию они не попадут, зато попадут вот в этом виде…

Он не договорил и достал из кармана толстую пачку денег, положил на стол. Шельбицкий поспешно прижал рукой пачку к столу и сказал:

– Значит, как и договаривались, пятьдесят на пятьдесят!

– Сто! – воскликнул тот.

– Что? Что вы сказали? – изумился Шельбицкий.

– Успокойтесь, Венедикт Петрович, не мне, а вам все сто.

Голос у него был ласковый, вкрадчивый.

– Позвольте, позвольте, я… не понимаю, – пробормотал Шельбицкий, расстегивая дрожащими руками пуговицы на рубашке. Он почувствовал что-то недоброе. – Почему же это мне одному… все сто… сто процентов?

– Да потому, что я вас очень люблю. Ах, Венедикт Петрович, знали бы вы, как я вас люблю!

Он так и ушел, оставив Шельбицкого терзаться в своих догадках. О чем только тогда не передумал бухгалтер, разглядывая толстую пачку денег.

«Пойти отдать эти деньги кому следует и заявить, что я чувствую что-то недоброе? Но это же все равно – трибунал! А может, это он хочет просто задобрить меня, чтобы я, как бухгалтер-ревизор, не придирался в нему? Хочет развязать себе руки для больших коммерческих дел? О! Если это так, то тогда есть смысл пойти с ним на самый тесный союз… Ну, что ж! Наверное, оно так и есть! Чему же быть другому!»

Но вот через полмесяца он явился снова и ошеломил его этим проклятым дядюшкой.

«О, теперь-то я знаю, кто он такой, этот мой дядюшка! Теперь я понимаю, почему он оказался таким щедрым! «Мы с тобой больше не враги, – писал дядюшка в своем письме. – Теперь наши страны союзницы. Я знаю, как вам там тяжело, я от чистого сердца стремлюсь помочь тебе. Я богат… очень богат. И то, что даю – для меня сущая безделица».

Шельбицкому тогда сразу стало все ясно. И первым движением: его было – пойти и все сказать! Но он, этот страшный человек, он очень хорошо знал, что делал. Он напомнил ему о проданной партии меховой одежды, предназначенной для фронта, напомнил о трибунале, наконец обратил его особое внимание на самое главное… на деньги! Да! Он слишком хорошо уже знал характер Шельбицкого! Он покупал его, будучи твердо убежденным, что сделка состоится. Он, наконец, очень тонко ему намекнул, что, в случае поражения советской власти, у него, Шельбицкого, будут весьма и весьма большие преимущества перед другими.

И вот сейчас Шельбицкого больше всего терзало не то, что он продал родину, об этом он почти не думал. Его терзало то, что он продал свое спокойствие. Его мучил страх, его уже изнуряла мания преследования.

«Ну хорошо, я помог ему собрать картотеку всех видных людей района, я достал ему маршрут геологической экспедиции. Я сумел составить ему список всех чукчей-единоличников по Кэрвукскому району, я, наконец, сам… да, да, сам, без его поручения, сообщил ему… об этом аэродроме, хотя он, кажется, и без меня уже знал о нем. Ну, а что дальше? Оставит ли он меня когда-нибудь в покое? Достаточно ли тонко он работает сам, чтобы не провалиться и не погубить меня вместе с собой?»

Мышь все скреблась и скреблась под полом. Шельбицкий беспомощно поглядывал в ту сторону, хватался за сердце. Ему казалось, что он никогда не дождется утра.

Изнуренный до изнеможения, он, наконец, стал думать, как взять себя в руки, как успокоиться. И тут его осенила мысль. Да, да! Он сейчас откроет свой сейфик! Там, только там, его спасение! Он посмотрит на то, что уже удалось ему скопить, и ему сразу станет легче!

Довольно проворно спрыгнув с кровати, Шельбицкий зажег свечу, проверил, хорошо ли завешены окна, и полез под кровать, где хранилась заветная шкатулка. Наткнувшись на большой чемодан, из которого он недавно вытащил полушубок, Шельбицкий сел прямо на пол и снова задумался. «Эх, надо было бы отдать деньгами. Деньги – бумага… все может быть… а вещи есть вещи!»