Текст книги "Быстроногий олень. Книга 1"

Автор книги: Николай Шундик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

15

Ковалев прошелся по кабинету, остановился у окна, выходившего на бухту. Сплошная гряда льдов медленно двигалась к берегу.

Сергей Яковлевич подошел к столу, взял в руки телеграмму, прочитал ее еще раз: «Возможен заход Кэрвук тчк Жди тчк Крепко целую Галина».

Второй год служила Галина военным врачом на корабле. День войны застал ее в Архангельске, когда она должна была выехать на Чукотку, к мужу. Там она и была мобилизована. Второй год с величайшим напряжением следил Ковалев за судьбой своей жены. Однажды он совсем потерял с ней связь и получил тревожные вести, что ее корабль потоплен. Никто не знал, чего стоило Ковалеву это тревожное сообщение. Но Галина была спасена. И вот пришла телеграмма…

– Возможен заход в Кэрвук! – еще раз вполголоса повторил он. – Но вот забьет бухту льдами, – мимо пройдет пароход… не увижу Галину.

Медленным движением он достал из кармана трубку, закурил, подошел к столу, потянулся за второй телеграммой. Коммунисты поселка Якан просили секретаря присутствовать на отчетно-выборном собрании. Обещал. Надо поехать, – твердо решил Сергей Яковлевич. Благо здесь под боком, полчаса ходу на катере.

…Через час на катере торговой конторы, нагруженном мукой и ящиками с консервированным молоком, секретарь отправился в Якан. С севера дул резкий, холодный ветер, загоняя в бухту пловучие льды. «Тяжелейшая ледовая обстановка», – подумал Ковалев, враждебно поглядывая на медленно плывущие к берегу ледяные глыбы. Выбирая чистые места, катер лавировал между льдинами. Чем дальше уходил он от Кэрвука, тем гуще становились льды. Порой острые выступы льдин со скрежетом царапали обшивку катера.

Ковалев находился в рубке вместе со старшиной катера Васильевым.

– Не затерло бы, Сергей Яковлевич, – тревожно оглянулся на секретаря Васильев.

– Я и сам думаю, – отозвался Ковалев. – Пожалуй, надо повернуть назад.

– Да, если затрет, директор торгбазы живьем меня съест! – сказал старшина, поворачивая катер.

Ветер крепчал. В море до самого горизонта, где клубились черные снеговые тучи, виднелись льды. Катеру все труднее и труднее было выбирать путь. Старшина Васильев невольно вел его все дальше в море, где льды были реже. «Далеко забрались, – тревожно думал он, – и несет все дальше и дальше».

Начинало темнеть. Льды все чаще и чаще царапали обшивку. Появилось несколько серьезных вмятин. Секретарь хмурился, крепко зажимая во рту трубку.

– Видишь большую льдину? – обратился он к Васильеву. – Входи в ее развилок, иначе раздавим катер.

– Значит, дрейфовать? – испуганно спросил старшина.

– Значит, дрейфовать!

Ковалев сказал это так спокойно, что Васильев не без удивления пристально посмотрел ему в лицо и повел катер в развилину громадной льдины. Выход закрыло второй льдиной. Катер очутился как бы в небольшой озерце.

– Если льдину раздавит – несдобровать нам, – заметил Васильев.

– Берега пологие, на лед вытеснит, – не вынимая трубки изо рта, ответил Ковалев.

– А вы, Сергей Яковлевич, случайно старшиной на катере не работали? – улыбнулся Васильев. В присутствии этого человека он чувствовал себя совершенно спокойно, хотя прекрасно понимал, что опасность велика. Ковалев посмотрел на его веснушчатое лицо и, улыбнувшись, ответил:

– Нет, не работал. Но ты учти, что я уже пятнадцать лет на Чукотке живу.

– А-а-а! Ну, тогда, конечно… – понимающе протянул Васильев, доставая из кармана кисет.

– Возможен заход в Кэрвук! – повторил вслух Сергей Яковлевич и так стиснул трубку, что заныли зубы. Васильев и не подозревал, что творится в душе у секретаря.

Выкурив трубку, Ковалев незаметно для старшины набил вторую. «Не может быть, чтобы все это кончилось так нелепо, – пытался он успокоить себя. – Подует южный ветер, разгонит льды, и завтра утром мы вернемся в Кэрвук».

– В рубке дежурить станем по очереди, – сказал он Васильеву, – а пока я сойду вниз.

В кубрике Ковалев прилег на спальный мешок, закрыл глаза.

– Какая нелепость! При нормальных условиях сегодня к вечеру я уже мог бы из Якана вернуться в Кэрвук.

Перед взором его стояла Галина. Стройная, с тонким, нежным лицом, она смотрела на него серыми большими глазами. Ковалеву казалось, что никогда с такой силой не ощущал он, насколько любит жену. Вспомнилось первое знакомство, когда она была еще студенткой медицинского института; потом она стала его женой, родила дочь, а затем неожиданная разлука, когда ему снова пришлось вернуться на Чукотку по решению ЦК. Галина с дочерью должна была по окончании института к нему приехать, но… началась война…

– Нет, мы будем сегодня в Кэрвуке! – Сергей Яковлевич встал и направился в рубку.

Васильев внимательно посмотрел в лицо секретаря и подумал: «Наверное, беспокоится за катер, боится, что сам я не услежу».

Секретарь сел на банку, покрытую мешками.

– Послушай, Иван Васильевич, ты очень любишь свою жену? – вдруг обратился он к старшине. Васильев удивленно посмотрел на Ковалева, смутился и, наконец, ответил:

– Да как вам сказать, Сергей Яковлевич, будто бы и грыземся иногда, а вот сейчас сердце ноет о ней. А вдруг, не к худу пусть будет сказано, что-нибудь случится?.. Как она там с детишками останется? – Васильев окончательно справился со своим смущением и добавил: – Чего таиться – очень люблю… И ее и детишек!

«И ее и детишек!» – мысленно повторил Ковалев, и вдруг ему явственно представилось крошечное существо, с пухлыми ручками, с маленьким пунцовым ротиком и еще неосмысленными серыми глазенками. Да! Это был человек! Это была его дочь! И назвали ее Леночка! Это он первый назвал ее так. «Леночка, – едва слышно прошептала тогда Галя. – Лена, Елена!» – уже вслух повторила она. А в глазах ее, на похудевшем лице, насквозь пронизанном самым теплым, самым нежным светом, светом материнской любви, было столько восторга, столько гордости, столько осмысленного и выстраданного счастья, что Ковалеву хотелось распахнуть настежь дверь дома и крикнуть на весь мир: «Люди! Посмотрите на нее! Посмотрите на женщину-мать! – И, может быть, тихо и нежно добавить: – Посмотрите на мою лебедушку… Посмотрите на маленького лебеденочка!» Она пристально вгляделась в его лицо и тихо спросила еще воспаленными от перенесенных страданий губами: «Что с тобой, милый Сережа?»

О, если бы можно было сейчас, в эту минуту, еще раз ответить ей. Он сказал бы такие слова… Он так стиснул бы ее руки! Он так прижал бы ее к своей груди! А он… Этот крошечный лебеденочек… был бы он сейчас здесь, с ним… Как бы нежно он поднял его на руки, с какой гордостью понес бы по земле… показать друзьям, соседям – людям!

В голове Ковалева, разгоряченной воображением, которое рисовало ему возможную встречу с женой, рождались все новые и новые картины прошлого. Щедрая фантазия его дополняла былые картины тем, что могло бы случиться сейчас, если бы он мог увидеть, увидеть жену и дочь вот в эту минуту.

Расстегнув «молнию» на меховой рубашке, Ковалев вышел из рубки, цепко охватил голыми руками обледенелые поручни на палубе катера.

Уже наступила ночь. Луна проглядывала меж мохнатых туч, беспорядочно, хаотически стремящихся неизвестно куда. Тусклые зеленоватые искры то вспыхивали в гранях льдов, то потухали снова. Горбатые и прямые, с острыми и тупыми верхушками, большие и маленькие, льдины, так же как и тучи в небе, двигались по морю неудержимой, несметной лавиной, сшибаясь друг с другом, уходя в черную пучину морской воды и снова с шумом вырываясь в самом неожиданном месте. Неумолчный ледяной стук, как будто это сталкивались кости, да короткие всплески воды наполняли ночь приглушенными звуками, и они тоже как бы придавлены были неимоверной тяжестью холодных мертвых глыб. Каскады фосфорических светлячков мелькали роями то там, то здесь, как только открывалась освобожденная ото льдов черная вода. На севере клубилась мгла, на юге горизонт очищался. В той стороне, где находился Кэрвук, когда проглядывала луна, смутно вырисовывались седые вершины сопок.

Повернувшись лицом к ветру, Ковалев наблюдал за движением бескрайного ледяного хаоса, уходящего куда-то во мглу. Но вот там, где небо очищалось от туч, его внимание приковала далекая звездочка, Крошечная и одинокая, она, казалось, сочувственно мигала ему, как бы желая сказать: «Понимаю, друг, как трудно тебе быть одному». Ковалев все смотрел и смотрел на эту звездочку, не чувствуя холодного мокрого ветра. И опять в воображении его вспыхивали былые картины, которые нестерпимо хотелось дополнить, а быть может, даже как-то исправить… Вот всплыло доброе, с мягкой задумчивой улыбкой лицо матери. Как живет она там, в своей сибирской деревушке? Поди, сейчас сидит у нее на коленях Леночка и спрашивает: «А какой он, мой лапа? Почему я не помню его? А куда уехала мама? Уехала на войну? А почему на войну надо ехать?» Бабушка горько улыбается, прижимает маленькую внучку к груди и тихим голосом рассказывает, какой у Леночки пала, почему уехала мама.

А льды, бесконечные льды, проклятые льды, все идут, и идут, и идут, вгрызаясь друг другу в бока, расшибаясь в бессмысленной ярости, утопая в черной пучине моря. Ковалев с ненавистью смотрит на льды, жадно пронизывает взглядом все вокруг: не очищается ли небо? Не поворачивает ли южный ветер? И вдруг он всей грудью припадает к поручням катера: где извивается, словно расчесанная грива, белесый туман, там какое-то новое движение, туман завихряется в спираль.

Ковалев послюнявил палец, поднял его вверх: да, такое впечатление, будто между воздушными потоками происходит борьба. Возможно, рождается южак. Если бы родился этот ветер! Тогда льды снова выгнало бы из бухты, рассеяло бы до морю. Тогда к утру он был бы в Кэрвуке, и возможно… Нет! Об этом даже подумать страшно, если он не увидит ее!

16

Пароход с трудом пробивался в бухту, стараясь подойти к Кэрвуку.

Галина Ковалева стояла на палубе, не выпуская из рук бинокля. В лице ее было нетерпение, радость, ожидание.

Льды порой с грохотом и скрежетом царапали борт парохода. Галина вздрагивала и тут же прикладывала к глазам бинокль, всматриваясь в строения Кэрвука.

Все ближе и ближе берег. Уже можно различить лица столпившихся на берегу людей. Галина, крепко вцепившись в поручни, жадно всматривается. Порой ей кажется, что она видит Сергея, но через секунду-две с горечью убеждается, что ошиблась.

Пароход причаливает к пирсам. Галина сжимает в руках заготовленный пропуск и спешит к трапу.

В райкоме, в приемной секретаря, сидела дежурная. Выслушав вопрос Галины, она окинула ее взглядом и вдруг всплеснула руками.

– Батюшки! Да вы никак жена Сергея Яковлевича?

В лице ее было столько неподдельной радости, что Галина быстро подошла к ней, схватила за руки.

– Да, да, милая, проводите меня немедленно к Сергею Яковлевичу.

– Он… его нет в поселке.

Галина беспомощно опустилась на стул.

– Да вы не расстраивайтесь. Льды, вероятно, задержали… Дня через два-три приедет, – успокаивала ее дежурная. Галина медленно подняла голову.

– Через два-три часа мой пароход уходит, – еле слышно сказала она. – Проводите меня в его квартиру.

– Но она закрыта!

– Надо открыть… Попросите кого-нибудь…

…В комнату мужа Галина вошла медленно, жадно окидывая ее взглядом всю сразу. Постояла посреди комнаты, заметила на тумбочке свою фотографию, бросилась к ней, но тут же отложила ее, осмотрела стол, заваленный книгами, аккуратно застланную кровать, стены, на которых висели портреты Ленина, Сталина и большая карта СССР. В комнате было чисто, опрятно. «Все такой же!» – прошептала Галина и вдруг залилась слезами. Слезы мешали рассматривать комнату. Она подошла к окну, с мучительной тоской посмотрела на море и вернулась к столу.

Стрелка часов неотвратимо двигалась вперед. Галина быстро писала, стараясь как можно спокойней рассказать обо воем, что она перечувствовала и передумала за эти тяжелые годы…

В порту Галина узнала, что пароход задержится до утра. Обрадованная, она снова бросилась в поселок. Квартира мужа по-прежнему была пуста. Чтобы заглушить тоску, Галина принялась наводить в комнате свой порядок. «Пусть, пусть хоть немного почувствует, что я здесь была», – думала она, глотая слезы.

Вскоре она снова принялась за письмо…

Была уже ночь. Галина перечитала исписанную до конца тетрадь, положила ее на самом видном месте. Разобрав постель, решила уснуть. Свет тушить не хотелось. Она чутко вслушивалась в тишину ночи, пока не уснула с мокрым от слез лицом.

…Кто-то прикоснулся к ее рукам. Открыв глаза, она мгновение всматривалась в лицо склонившегося над ней человека, затем ее губы дрогнули, она всем существом своим рванулась к нему.

– Сережа! Сережа! Сережа! – повторяла она.

А Ковалев, словно боясь, что это сон, что это все может вдруг куда-то исчезнуть, замер, вслушиваясь в стук собственного сердца и сердца жены. А когда это оцепенение прошло, он так же судорожно обнимал ее, жадно припадая к ее губам, шептал что-то невнятное. Время шло, а они никак не могли закончить свой первый, бессловесный разговор.

– Ой, да ты же, наверное, есть страшно хочешь! – вдруг встрепенулась Галина, пытаясь соскочить с кровати. Он удержал ее, а потом отпустил. Ему захотелось увидеть ее во весь рост, гибкую, легкую, плавную, как лебедушка.

Она метнулась к буфету. Ковалев снова замер, в немигающих глазах его был восторг.

– Вот здесь… кое-что есть, – суетилась Галина у буфета.

– Пить! Я хочу пить! – хрипловатым голосом воскликнул Сергей Яковлевич.

Теперь они уже безмолвно смотрели друг на друга, оба на расстоянии нескольких шагов. И это тоже было их безмерным счастьем.

Жадно пил Сергей Яковлевич из стакана воду. Галина ненасытным взглядом смотрела на неширокую, но крепко сбитую, с тугими бронзовыми мышцами фигуру мужа. И вдруг на его шее она заметила родинку… Любимую родинку! И она снова припала к нему, возбужденная, раскрытая и неутомимая.

А потом, когда уже был потушен свет, между ними незримо встала маленькая Леночка. Она плыла и плыла навстречу им, в неисчерпаемых воспоминаниях, где было все – и первая улыбка ее, и первое слово, и первый шаг, и ямочки на щеках, и белокурые завиточки на висках.

А еще дальше, они лежали неподвижные, глядя во тьму суровыми глазами, потому что вдруг остро почувствовали боль пороховых ожогов войны. И чем ощутимее казалось им счастье, тем страшнее была эта боль. Стиснув зубы, Ковалев молча слушал тихий, печальный голос жены, и перед взором его стояли столбы взрывов, окровавленные люди, в ушах слышались стоны, проклятия, и везде, куда бы он ни заглянул, видел ее – свою дорогую подругу, всем существом своим рвался в огонь, чтобы закрыть ее, оградить, уберечь от несчастья.

И когда сон попытался разлучить их, они все равно оставались вместе. Ковалеву снилось, что он идет с Галиной рука об руку по бескрайному полю, усеянному удивительными цветами, а над ними безоблачное голубое небо, а в небе птицы – голосистые, ласковые птицы. Галина смеется, тянется кверху, и вот уже в нежных ее ладонях бьется ласточка. «Ну что ты, что ты, милая!» – приговаривает Галина, успокаивая ласточку. Ковалев смотрит на жену, и смутная тревога омрачает его. Он силится понять, что так тревожит его, и вдруг Галина куда-то исчезает. Ковалев хочет крикнуть, но голоса нет, он хочет побежать, но ноги не двигаются. И вот уже нет над ними голубого неба, лишь черные тучи, и на поле не цветы, а снег, все ползут и ползут бесконечные ленты поземки. Где-то вдали проплыла нарта, впряженная в оленя, мелькнуло чье-то лицо. «Это она! Она!» – закричал Ковалев и снова рванулся. А ноги, словно чужие, не слушаются.

На нарте Галина уходит куда-то в туман. Только едва-едва еще доносится звон подвешенного к нарте звоночка. Ковалев падает на снег. Он в отчаянье, он плачет и вдруг… просыпается.

Порывисто распростер он руки над женой, хотел стиснуть и так прижать к груди, чтобы никто, никогда, никогда не отнял ее у него. И тут при свете уже наступающего утра он увидел на лице ее улыбку. Тихая, безмятежная, улыбка то потухала, то разгоралась снова. Ковалев, затаив дыхание, все смотрел и смотрел в лицо жены и никак не мог насмотреться.

Еще никогда ему не казалась Галина такой красивой. Пышные локоны волос рассыпались на подушке, густые ресницы неподвижны. Какое-то спокойное выражение счастья, большого счастья, изведанного полной мерой, освещало изнутри ее лицо. «Как она прекрасна!» – мысленно повторял Ковалев и вдруг почувствовал страшный укол ревности. «Что это? Зачем это?» – спрашивал он себя, а взвинченное каким-то диким вихрем воображение уже рисовало ему, как сильные, красивые мужчины восхищенно смотрят на его Галю, как они улыбаются ей, и она… она… «А что она?» – шопотом опрашивает себя Ковалев и, опрокинувшись на подушку, долго смотрит неподвижным взглядом в потолок.

Медленно замирает вихрь, уже не так гулко стучит сердце. «Да, она тоже улыбается им. Но не так, нет, конечно же не так, как сейчас, во сне, улыбается мне. А мужчины… те герои, с которыми она бок о бок идет сквозь бурю войны, что ж… они даже могут любить ее, ее нельзя не любить. Но она… прежде всего расскажет им обо мне, расскажет про свою любовь. И они, те, которые настоящие, низко поклонятся ей, а ненастоящие очень скоро поймут, что притязаниям их никогда не сбыться. Да, я знаю, это удивительная сила у женщины, когда она говорит о своей любви к другому! Тогда порой даже самые грубые, самые дикие чувствуют себя укрощенными и отходят в сторону, бросая исподлобья хмурые, покорные взгляды. Но это тогда, когда она действительно любит!»

Ковалев медленно снова оторвал голову от подушки и страшно обрадовался тому, что увидел на лице жены все ту же улыбку.

«Сибиряк» задержался в Кэрвуке еще на одни сутки. Ковалевы решили провести вечер вместе с друзьями, пригласили гостей. Были здесь и супруги Васильевы. За столом слышались шутки, смех. Громче всех шутил Лев Борисович Караулин. Он подталкивал своего соседа-чукчу, инструктора райкома партии, просил его спеть по-чукотски.

Немного охмелевший, Васильев взял за руки свою дородную жену с миловидным, добрым лицом и обратился к Сергею Яковлевичу:

– Не верит она, что мы с вами очень серьезно о любви говорили, когда нас во льдах затерло.

Ковалев засмеялся.

– Истинная правда, Клавдия Матвеевна, – подтвердил он. – Скажу по секрету: любит он вас… очень любит.

– Песню, товарищи, песню!.. Сергей Яковлевич, вашу любимую! – предложил Караулин, подымаясь из-за стола.

– Споем, Сережа! – шепнула Галина, крепко сжав его руку.

И они запели. Песня их сразу всех покорила. Никто не решался проронить ни слова.

 
Дывлюсь я на нэбо
Тай думку гадаю,
Чому ж я нэ сокил,
Чому ж нэ литаю?..
 

Мягкий, задушевный басок Ковалева и чистый, богатый какой-то особенной проникновенностью голос его жены были так удивительно слиты воедино, что всем невольно подумалось: знать, и жизнь-то у них вот так же слита, так же прекрасна и полнозвучна. И еще невольно всем думалось, что один из этих голосов может вдруг где-нибудь оборваться, и тогда… умолкнет чудесная песня.

Песня подымалась подобно соколу, о котором говорилось в ней. Жена Васильева, до боли сомкнув сильные свои руки, словно завороженная, смотрела на поющих. Когда песня кончилась, какое-то мгновение все молчали.

– Ах, и песня! – воскликнул Караулов. – Друзья! Понимаете? Сам себе соколом кажешься.

Лев Борисович вышел из-за стола и потребовал:

– А ну!.. Русскую!

Кто-то схватил гитару, кто-то пустился в пляс, задрожали в окнах стекла, заплясали половицы.

– Товарищ секретарь!.. Сергей Яковлевич! – вдруг притопнул Караулин перед Ковалевым.

– Что ты, что ты, Лев Борисович! – замахал тот руками. – Да я… не умею… Никогда не плясал.

– Нет, нет, товарищи, Сергей Яковлевич пляшет! – неожиданно вырвалось у Галины. – Он просто думает, что ему не солидно… – Огромные глаза ее светились горячо, возбужденно.

– Просим!.. Сергей Яковлевич, просим! – закричали гости.

Ковалев заколебался. Вспомнилось, как в юности, прозванный за мастерскую пляску «цыганком», он, бывало, пускался в лихой пляс по первому зову гармоники.

– Э-эээх! – вырвалось у него из груди, и ноги, послушные ритму лихого перепляса, пошли удивительно легко.

– Ай, мать честная! – выкрикнул Караулин и ринулся было в круг, во его удержали. А Ковалев плясал самозабвенно, с молодой, заражающей удалью.

– По-ррруски! – подналег на «эр» Караулин, и его уже никто не мог удержать на месте.

– По-ррруски! – ответил ему Ковалев.

Галина Николаевна, крепко ухватившись за спинку стула, не отрывала взгляда от мужа.

«Как хорошо, что собрались сюда эти замечательные люди, как хорошо жить на свете!» – думала она, стараясь всеми силами заглушить мысль, что завтра уже расстанется с мужем.