Текст книги "Быстроногий олень. Книга 1"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
– Хорош олень! Как видишь, Чымнэ, охотник морской справился с оленями. Придется тебе капканы ставить.
Чымнэ нехотя улыбнулся и попытался отшутиться:
– Сила в руках у тебя, видно, такая, что и медведя сможешь приучить ходить в нарте.
Пока запрягали оленей, Айгинто отвел Мэвэта в сторону и стал объяснять, почему надо оленеводам тоже всем до одного заняться охотой.
– Ну что ж, раз секретарь так сказал, значит капканы, ставить надо, – согласился Мэвэт, – всем скажу в своем стойбище, чтобы каждый пастух двадцать капканов поставил…
Нахлестывая оленей, Мэвэт мчался в свое стойбище. А в голове его уже были думы о том, где и сколько поставить капканов, как сделать, чтобы бригада его и в охоте была первой.
7
Тотык сидел на самой задней парте. Низенький, толстенький, он очень был похож лицом, манерами на своего отца Пытто. Сегодня мальчик выглядел задумчивым, печальным. Погруженный в свои думы, Тотык не услышал, как учительница обратилась к нему с вопросом. Сосед Тотыка, Оро, подтолкнул его в бок и недовольно прошептал на ухо:
– Тебя спрашивает. Чего молчишь? Она и так что-то невеселая очень.
Тотык вскочил на ноги и выпалил:
– А? Что?
В классе засмеялись. Улыбнулась и Оля Солнцева. Улыбка ее была хотя и мягкая, но невеселая.
Ученики давно заметили резкую перемену в учительнице. Оставалась она такой же чуткой и доброй, как и прежде, но куда-то исчезла ее подвижность, жизнерадостность. Лицо учительницы похудело, а голос стал тусклым, тихим; не знали школьники, что их учительница недавно получила известие о гибели брата на фронте.
– Ты что это, Тотык, такой грустный сегодня? – мягко дотронулась Солнцева до ершистой головки мальчика. Тотык опустил глаза книзу. – Что ж молчишь? Я же вижу, что у тебя что-то случилось, ты совсем не такой, каким всегда бываешь.
– Сегодня утром охотник бригады Рультына с моря вернулся. Сказал, что отца моего, Гивэя, Рультына и Иляя на льдине в море унесло. – Тотык еще ниже опустил голову. По лицу его быстро-быстро заскользили крупные слезы.
– В море… На льдине? – воскликнула учительница и, подсев к Тотыку, крепко прижала его голову к груди.
– А почему вы не такая, как прежде? – неожиданно спросил Оро.
В классе наступила мертвая тишина. Оля отвела взгляд от мальчика и прочла в глазах остальных учеников тот же вопрос. Что-то теплое подступило к сердцу девушки. Ей захотелось сказать ребятам что-нибудь очень ласковое, быть может даже заплакать перед ними, чтобы они обступили ее, тревожные, любящие, готовые на все, лишь бы помочь учительнице в ее горе. Но Оля овладела собой и как можно веселее сказала:
– Мне чуть-чуть нездоровится, но это пройдет, ребята. И тебе, Тотык, не надо сильно волноваться. Сейчас же после урока я пойду к Гэмалю, вместе с ним напишем письмо в Илирнэй, чтобы самолеты в море охотников поискали.
Был и еще один человек, которого волновала перемена в настроении девушки, – Петр Иванович Митенко. С переходом на должность пушника он оставил свою квартиру при торговом отделении новому заведующему, а сам, по просьбе Оли, поселился в ее второй комнате. Дома он бывал редко, постоянно разъезжал по отдельным охотничьим участкам трех колхозов, и Оля часто ждала его возвращения нетерпеливо, с тревогой, будто родного отца. В один из, таких приездов Петр Иванович узнал о тяжелом известии, полученном Олей после того, как в Янрае побывал секретарь райкома.
Митенко, как мог, пытался успокоить девушку. «Не ест она. Сегодня утром, кажется, только стакан чаю выпила», – с тревогой думал он. То, что он не в силах был хотя бы немного облегчить горе девушки, угнетало старика.
Из задумчивости его вывел стук в дверь. Вошла Пэпэв.
Дородная, с широким румяным лицом, Пэпэв, как и муж ее Пытто, была всегда весела и общительна. Но сегодня она выглядела подавленной, встревоженной.
Митенко пригласил гостью сесть, протянул ей баночку с табаком.
– У твоего сердца словно чуткие уши имеются, – наконец обратилась она к Митенко. – Скажи мне, что с моим мужем будет? Вернется ли?
Митенко снял очки, потеребил седые усы и сказал, насколько мог спокойно:
– Муж твой ловкий и храбрый. Знаю я, не однажды его на льдине в море уносило и всегда он благополучно домой возвращался. Вернется и сейчас, непременно вернется.
Пэпэв испытующе посмотрела в лицо старика. Изборожденное густой сеткой тоненьких морщинок, с мягкими, еще по-молодому блестевшими глазами, оно, как всегда, было добрым, участливым.
Вытащив из-за пазухи камлейки темно-синий сатин, Пэпэв положила его перед Митенко и сказала:
– Хочу Тотыку рубашку новую сшить. Но кроить по-русски не умею.
Обрадовавшись случаю сделать приятное человеку, у которого была тревога на сердце, Петр Иванович водрузил на кончик носа очки, убрал со стола бумаги, разложил сатин и принялся кроить.
Казалось, не было такого дела, с которым не мог бы справиться этот старик. И не было такого дня, когда не являлись бы чукчи к нему с просьбой что-нибудь сделать, в чем-нибудь помочь.
Пэпэв внимательно наблюдала за работой Петра Ивановича.
– В сердце мальчика моего тревога вселилась, – печально промолвила она. – Любит отца он, сильно любит. И потом есть у него и еще большая тренога. – Кивнув головой на дверь в комнату Солнцевой, Пэпэв вполголоса пояснила: – Горе у русской девушки, так, что ли? Совсем невеселой стала. Мальчики наши жалостливые слова говорили о ней.
Петр Иванович на минуту прекратил работу, посмотрел на дверь в комнату Оли и тяжело вздохнул.
– Пожалуй, скажу тебе о горе ее. Пусть узнают люди, это всем надо знать. На Большой Земле брат ее сражался с врагами-фашистами и погиб в бою…
– Откуда у тебя новость такая страшная? Письмо пришло? – опросила Пэпэв.
– Да. Ты правильно подумала.
– К ней зайти, что ли? Слова такие скажу ей, чтобы сердцу теплее стало, быть может поплачем вместе, – вздохнула Пэпэв, вопросительно глядя на Митенко.
Петр Иванович сиял очки, сел напротив Пэпэв на стул, широко расставил ноги в высоких расшитых торбазах.
– Хорошо ты подумала, Пэпэв, очень хорошо, – негромко сказал он, поглядывая на дверь. – Пойди сейчас по ярангам, о горе учительницы расскажи всем. Женщин побольше собери, да и придите все вместе к учительнице, скажите ей, как ты говоришь, слова, от которых сердцу ее стало бы теплее. Только плакать не надо. Если увижу, у кого глаза заплаканы – поколочу, – шутливо погрозил он.
Не прошло после этого разговора и получаса, как комната Солнцевой оказалась заполненной людьми.
Взволнованная Оля рассаживала гостей.
– По обычаю нашему, человек, у которого горе, не должен один в своем сердце печаль носить, – сказала мать Айгинто. Скуластое, морщинистое лицо ее, с узкими подслеповатыми глазами, до этого бесстрастное и неподвижное, словно высеченное из камня, вдруг стало необыкновенно мягким, участливым. – Может не выдержать сердце тяжести камня-печали. Поделить надо между всеми скрытую тяжесть эту. – Помолчав, старуха достала из-за пазухи свою огромную трубку. Протянув ее Оле, она добавила;– По обычаю нашему, ты должна раскурить трубку и передать ее по кругу.
Девушка, не задумываясь, взяла трубку, неумело набила ее табаком, прикурила, закашлялась. Никто не проронил ни слова. Все с уважением смотрели на учительницу, которая с готовностью настоящего друга приняла чукотский обычай серьезно, без тени насмешки. Помедлив, Оля торжественно передала трубку старухе.
– Я стара, но беру у тебя самую большую часть камня-печали, – сказала мать Айгинто, затягиваясь из трубки. – Твой брат, видно, был таким храбрым, как мой сын, Крылатый человек, Тэгрын.
– Я тоже беру, – сказала Пэпэв, принимая от старухи трубку, а сама подумала с острой тревогой: «А не пришлось бы и мне трубку по женскому кругу пускать. Вернется ли Пытто?»
– Я тоже беру, – послышался еще один голос.
Трубка пошла по кругу.
– Спасибо вам, спасибо большое! – приговаривала Оля, наблюдая за тем, как переходила из рук в руки трубка.
8
Савельев пошел в дом Пытто, аккуратно вытер о половичок ноги, приветливо улыбнулся хозяйке.
– Все волнуешься? – спросил он, глядя в хмурое, заплаканное лице Пэпэв. – Не волнуйся, через день, через два муж твой вернется домой.
Пэпэв доверчиво посмотрела в лицо новому заведующему торговым отделением и, вздохнув, пригласила его сесть.
Уже три месяца жил Савельев в поселке Янрай, приняв у Митенко торговое отделение. Встретили его янрайцы в первые дни довольно холодно. И не столько потому, что он произвел на них плохое впечатление, сколько потому, что не мыслили себе видеть за прилавком магазина никого другого, кроме Петра Ивановича. Но вот прошла неделя, другая, и Савельев покорил всех янрайцев.
Веселый и общительный, он внимательно присматривался к нуждам охотников и их домочадцев, был точен в расчетах до щепетильности. «Честный человек, такой же, как Петр Иванович», – стали говорить о нем чукчи. Вскоре выяснилось, что Савельев ничуть не меньше, чем Митенко, может быть полезен в советах, в помощи по хозяйству в каждом доме, в каждой яранге.
Как-то один из охотников пожаловался, что в его печке перегорело в трубе колено. Савельев не замедлив осмотреть испорченное колено и, немного подумав, пришел домой, изготовил деревянный молоток, вооружился ножницами по железу, жестью и принялся за работу. Вскоре было готово новое колено. К Савельеву посыпались заказы на трубы. Он не заставлял себя просить. Благодарные янрайцы не знали, как выказать свое расположение их новому другу. Тот отказывался от уплаты, от подарков и по-прежнему был готов к любым услугам, о чем бы его ни попросили.
И вот сейчас, сидя в доме Пэпэв, Савельев внимательно осматривался вокруг, как бы подыскивая случай чем-нибудь оказаться полезным расстроенной хозяйке. Заметив выдавленное стекло в занесенном снегом окне, Савельев внимательно осмотрел его.
– Дует! Нехорошо! – озабоченно сказал он.
– Это Тотык нечаянно вчера раздавил… – вздохнула Пэпэв. – Хорошо, там еще вторая рама, а то что делать пришлось бы? Мужа-то нет дома… кто сделает?
– Сейчас, сейчас, Пэпэв, – с готовностью отозвался Савельев и вышел из дому. Вскоре он пришел с куском стекла, линейкой и алмазом. Через каких-нибудь четверть часа окно было застеклено заново.
– Спасибо тебе, спасибо, Василий Лукьянович, – поблагодарила хозяйка, суетливо накрывая на стол. – Чаю сейчас попьем; заметила я, что ты так же любишь чай, как настоящий чукча.
– Что ж, чайку попить… это дело хорошее, – согласился Савельев, приглаживая рыжие усы. Полное лицо его, с бугристым лбом, крупным пористым носом, с маленькими, прячущимися в многочисленных морщинках глазками, удивительно преображала светлая, почти детская улыбка.
Попив чаю, Савельев поблагодарил хозяйку и вышел на улицу.
Недалеко от дома Пытто светилась большими окнами школа. Савельев вдохнул всей грудью щекочущий ноздри морозный воздух и направился к школе.
В школе его оглушил гомон детских голосов. К нему ринулось до двух десятое мальчиков и девочек, крича наперебой:
– С нами играть, Василий Лукьянович!
– В кошки-мышки, Василий Лукьянович!
Оля с улыбкой наблюдала за этой сценой. А Савельев, вдруг чуть присев, поскакал по полу, отрываясь от земли сразу двумя ногами, смешно приговаривая: «Ква! Ква! Ква!» Вскоре с завязанными глазами, выставив вперед руки, Савельев ловил внутри круга юркого, подвижного Тотыка.
– Акулька!.. Я тут! – кричал Тотык, увертываясь от неповоротливого, запыхавшегося Савельева. Школьники звонко хохотали, смеялась до слез и Солнцева.
– Вы, я вижу, очень любите детей, – сказала учительница после того, как игры кончились и они оба вошли к ней в комнату.
– Да как их, милая Оля, любить не будешь? – ответил Савельев, вытирая платком обильно вспотевшую лысину. – Одна пока? Петр Иванович все еще не приехал?
– Одна, – вздохнула Оля и машинально потянулась к портрету брата, стоявшему в рамке на туалетном столике. Савельев бережно взял из ее рук портрет и долго всматривался в мужественные черты лица юноши.
– Отомстим, отомстим, милая Оля, – сказал он тихо, без особого нажима, крепко сжимая руку девушке. Оля минуту боролась с собой и, не выдержав, отвернулась к окну, поднесла к лицу кончики косынки, накинутой на плечи…
– Доживем ли, Оля, до того времени, когда не будет больше вот таких кровопролитий? – с какой-то подкупающей задушевностью спросил Савельев. И тут же тихо, с тоскою добавил: – Вы-то, молодые, доживете, а вот мы…
– Ну что вы… что вы, милый Василий Лукьянович! – Оля быстро повернулась к Савельеву; мягко дотронувшись руками до его плеч, она добавила: – Вы же еще не так и стары, вам еще, как говорил Маяковский, жить и жить по праву полагается…
– Так-то оно та-а-ак, – протянул Савельев, и вдруг лицо его опять озарилось ласковой улыбкой.
«Как может улыбка украшать человека, – невольно подумала Солнцева. – Некрасив, очень некрасив… а вот улыбается и… совсем другой».
– А знаете что! – вдруг весело воскликнула Оля. – Пойдемте к вам, я очень хочу послушать вашу скрипку. Вы давно уже мне не играли.
– Пойдем! – так же весело отозвался Савельев. – У меня сегодня душа отчего-то как скрипка поет, и грустно, и… тепло как-то…
Вскоре Оля в домике Савельева сидела в кресле, обшитом шкурой белого медведя, а перед ней стоял хозяин дома со скрипкой в руках. С самозабвенным восторгом, от которого у него самого на глазах навертывались слезы, он выводил на скрипке народную песню «То не ветер ветку клонит». Оля сидела тихая, вся погруженная в себя, безотрывно глядя куда-то в одну точку неподвижными, тоскливыми глазами. Грустная мелодия песни разбудила в ней, кроме непотухающей скорби по брату, целый рой каких-то неясных ощущений, отрывочных мыслей, еще пока не сбывшихся надежд.
Когда Савельев кончил, Солнцева еще долго сидела все в той же позе.
– Оля! – тихо позвал ее Савельев, – может, я тебя расстроил грустной музыкой, а?
– Нет, нет! – встрепенулась Оля. – Как раз вы сыграли именно что, чего мне так хотелось… Жаль вот, Гивэя здесь нет, он так любит слушать вашу скрипку.
– А может, это не так уж и плохо, что его нет, – возразил Савельев. – А то опять стал бы приставать: поучи да поучи. А впрочем, сказать должен, что слух у него просто прекрасный. Я сначала не верил, что он… сможет. А теперь, понимаешь, верю. Учу его! С огромным удовольствием учу!
– Говорят, принялся скрипку делать, – улыбнулась Оля. – Ничего подходящего не нашлось, так он… из фанерных листов. На струны – оленьи жилы.
– Чудной парень, мальчик еще…
– Нет, Василий Лукьянович, это далеко не так, – с задумчивым видом промолвила Солнцева. – Если поглубже посмотреть, то под кажущимся мальчишеством этим у него скрывается ненасытная пытливость, редкое упорство и жажда узнать как можно больше, впитать в себя все свежие ветры, вобрать в себя как можно больше солнца…
– Что-то уж очень мудрено, – улыбнулся Савельев.
– Что ж тут мудреного, – просто возразила Оля, перебирая в пальцах бахрому тяжелой шали. – Однажды сочли за мальчишество его желание отремонтировать уже списанный мотор. Смеялись над парнем. А он утащил мотор в охотничью землянку, ночей пять бился над ним и заставил работать. Вот вам и мальчишка!
– Да я что… я нет… Сам говорю, что парень очень способный, люблю его. – Немного помолчав, Савельев добавил с вкрадчивой ласковостью. – А хочешь… я сейчас что-нибудь такое веселое сыграю?!
И только он хотел ударить смычком по струнам, как в дверь громко постучали.
– Кого это там нелегкая несет? – Савельев недовольно нахмурился, направляясь к двери.
– Может, это Петр Иванович? – с радостью спросила Оля, быстро поднимаясь с кресла.
Савельев открыл дверь тамбура и вдруг услыхал сильный, чуть хрипловатый голос Караулина:
– Принимай, Василий Лукьянович, гостя!
– А-а-а! Это вы, Лев Борисович! – радостно воскликнул Савельев. – Проходи, проходи! Рад дорогому гостю.
Отряхнувшись от снега, Караулин вошел в комнату, поздоровался с Солнцевой. Отложив свою скрипку в сторону, хозяин дома принялся хлопотать у печки. Оля было собралась уходить, но Савельев и Караулин упросили ее остаться.
Вскоре все трое сидели за столом. Савельев достал два стакана и одну рюмку, налил разведенного спирта. Оля отказывалась от рюмки, но вдруг, махнув рукой, выпила, поперхнулась, закашлялась.
– Вот уже целый месяц по всему побережью нашего района разъезжаю, в каждой колхозе побывал, с каждой бригадой на охотничьи участки заглянул, – говорил Караулин, с завидным аппетитом подбирая со сковородки жареное оленье мясо. – В округе мне в шутку громкое звание присвоили: генерал дивизии охотников Кэрвукского района. На первом месте в округе наш район идет по заготовке пушнины!
– Завидую вам, Лев Борисович, – вздохнул Савельев. – Не могу жить вот в таком глухом месте, без движения. Рассказали бы вот нам с Олей, как там дела на фронте… – вся душа изныла.
Караулин нахмурился, сразу стал серьезным. Вскоре Савельев и Оля были поглощены его рассказом о положении на фронтах.
– А скажите, Лев Борисович, как вы полагаете: Америка и Англия в этот тяжелый для нас момент с Гитлером, случаем, не снюхаются?
В вспотевшем от выпитого спирта и чая лице Савельева были тревога, живейший интерес.
– Так, так, так, – поддакивал он, внимательно выслушивая объяснения Караулина.
– А вот все же представьте себе, вдруг Америка нападет на Советский Союз – тогда так получится, что Чукотка станет самой что ни на есть передовой позицией. Полетят американские самолеты, бомбить станут… Правда, особенно бомбить-то им здесь как будто и нечего…
Караулин тонко улыбнулся, как бы говоря: «Наивненько рассуждаете, товарищ Савельев».
– Мы должны быть готовы ко всему. Возможно, вы даже в малой степени не представляете себе, какое стратегическое значение имеет Чукотка! – Лев Борисович потянулся за полевой сумкой, извлек из нее карту Чукотского национального округа.
– Сюда, сюда, Лев Борисович, к свету! – Савельев прибавил огонь в лампе.
– Вот, гляньте, – показал Караулин. – Вы говорите – бомбить нечего. А вот эта бухта, где такой замечательный порт, а вот эта полярная станция или вот угольные копи…
– Так, так, так, – поддакивал Савельев. – А вот представьте себе такое: – главнокомандующий северной армии, которая обороняет Чукотку!..
Караулин сладко затянулся из трубки, рассмеялся. Взглянув на раскрасневшуюся, молчаливую девушку, улыбнулся ей, молодцевато тряхнул буйными рыжими кудрями. Он очень обрадовался такому повороту беседы: обсуждение стратегических вопросов было его излюбленным коньком. Не раз Лев Борисович с полной серьезностью говорил своим друзьям, что мог бы предложить немало смелых, эффективных планов главнокомандующим фронтами для наступательных операций на фашистские позиции.
Вооружившись карандашом, Караулин задумался над картой. Через несколько минут он уже с упоением руководил возможными военными операциями, которые могли бы развернуться на Чукотском полуострову в случае нападения Америки. Постепенно разошелся и Савельев. Он тоже чертил пальцем на карте стремительные стрелы, возражал, соглашался, предлагал свои варианты, дополнения. Солнцева с едва уловимой иронической улыбкой наблюдала за ними. «Этакие доморощенные стратеги», – подумала девушка. Когда Солнцевой все это наскучило, она встала, собираясь домой.
– Постойте, куда же вы так рано? – спросил Караулин. Он сразу как-то потух, обмяк. Он был уверен, что смелостью своих рассуждений производит на девушку большое впечатление, и вдруг…
– Нет, нет, я пойду! У меня еще дела, – улыбнулась Оля.
– А разрешите… Я с вами! – Караулин зажегся снова, тряхнул кудрями. – Я провожу вас… побеседуем… Ведь вам, поди, так скучно здесь.
– Нет, не скучно! У меня такие друзья! – возразила девушка. – Быть может, уже и Петр Иванович приехал… Я сама, – твердо добавила она.
Караулин посмотрел на нее испытующим и в то же время зовущим взглядом.
Оля нахмурилась и, сухо попрощавшись, вышла.
– Какова? – кивнул ей вслед головой Караулин.
– Девушка она серьезная, – не без гордости заметил Савельев.
– Ну, давай еще выпьем, что ли, – вздохнул Караулин. – Завтра вместе поездим по охотничьим участкам. Ты же заготовитель! Выполнение пушного плана для тебя такой же святой долг, как и для меня!
– Поедем, обязательно поедем! – с готовностью согласился Савельев.
Закончив ужин, хозяин и гость улеглись спать. Караулин долго ворочался, вздыхал и, наконец, сказал:
– Пойти, что ли, сходить к ней? Как ты думаешь, не обидится?
– А зачем? – спросил Савельев.
– Да пошутить, поболтать… вообще так… посидеть с девушкой.
– Ну да, я понимаю, – насмешливо отозвался Савельев. – Тебя, будем говорить откровенно, зовет юбка, она тебе голову кружит.
– Ну, брось ты, Василий Лукьянович, – попробовал рассердиться Лев Борисович. – Не в этом тут дело. Ну, а если… в конце концов…
– Никаких «если» не будет, – вдруг довольно резко отрезал Савельев. – Просто она даст тебе по морде, вот и все.
– Бывает и это, – флегматично заметил Караулин. – Был со мной однажды такой случай… Ну да ладно, давай спать. Вижу я – ты просто ревнуешь, старина, не зря, видно, здесь на скрипке ей наигрываешь.
– Что? – воскликнул Савельев и вдруг разразился хохотом. – Да она мне как дочь родная. За нее я не беспокоюсь. Она за себя постоит. А вот за тебя есть причина беспокоиться. Не хочу, чтобы ты влип в неприятность.
…Чуть свет Караулин был уже на ногах. Разыскав все необходимое, он умело приготовил завтрак, разбудил хозяина. Савельев был немало удивлен.
– Ох, и опытный же ты полярный волк! – заметил он.
– Вставай, вставай! Поедем по участкам. Подбодрим охотников! Кому следует, по шее дадим!
Савельев проворно соскочил со своей теплой, уютной достели, сладко потянулся и начал одеваться.
