Текст книги "Быстроногий олень. Книга 1"
Автор книги: Николай Шундик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
13
Разобравшись в охотничьих делах, Гэмаль решил глубже вникнуть в оленеводческие дела колхоза.
Половина членов колхоза «Быстроногий олень» занималась оленеводством. Оленьи стада, вышедшие на летние и осенние пастбища, в основном размещались в прибрежной полосе моря и лагуны. Гэмалю и Айгинто было не трудно за неделю побывать почти в каждом стойбище оленеводов. Оставалось еще проверить бригады Кумчу и Мэвэта.
В бригаде Кумчу они застали Петра Ивановича Митенко, который пришел к оленеводам с товарами, – не все оленеводы могли оторваться от своих стад, чтобы побывать в янрайском магазине.
– Вот тебе, Ятто, напильник и две головки к примусу. Помнишь, ты просил меня? – обратился Митенко на чукотском языке к старому оленеводу.
– Спасибо, Петр, спасибо, – поблагодарил Ятто своего старинного приятеля.
– А тебе, старый Выльпа, я пачку листового табаку принес. Я же знаю, ты очень любишь листовой табак…
Старик Выльпа взял табак и, не переставая благодарить Митенко, быстро-быстро дрожащими руками набил свою давно пустовавшую трубку, крепко затянулся, пустил трубку по кругу.
– Да, мало табаку стало. Часто наши трубки теперь пустыми бывают, – негромко сказал он и тут же заключил – что ж… война!
А Митенко, хорошо знавший привычки и вкусы покупателей, продолжал оживленно торговать. Порой тот или иной оленевод выкладывал перед ним толстую пачку денег и просил:
– Отсчитай, сколько нужно, за взятые мной товары.
Митенко отсчитывал и возвращал оставшиеся деньги хозяину. И никому не приходило в голову проверять, правильно ли он берет деньги: в незапятнанной честности Петра Ивановича чукчи были уверены.
– Любят здесь старика, – сказал Айгинто, указывая глазами на Митенко.
– Да, больше тридцати лет он дружит с нашими оленеводами, – согласился Гэмаль. Помолчав, он добавил: – Ну, что ж, давай пастухов соберем, поговорим. По твоим словам, это самая худшая бригада в колхозе, попробуем разобраться в их делах.
Пастухи собрались в яранге бригадира Кумчу. Долго никто из них не хотел говорить. Многие искоса поглядывали на двух братьев – Воопку[7]7
Воопка – лось.
[Закрыть] и Майна-Воопку[8]8
Майна-Воопка – большой лось.
[Закрыть], которые почти всю работу бригады тащили на своих плечах.
Младший из братьев, Воопка, маленький, подвижной, с добродушным лицом, курносым носом, с узенькими глазками, сердито сопел, щурился на бригадира Кумчу. Все ждали, что первый заговорит именно он, потому что был этот человек от природы словоохотлив и весел, как бы трудно порой ему ни приходилось. Так оно и вышло.
– Плохо у нас получается, совсем плохо, – затараторил Воопка, – не все одинаково работают, – не все в стадо ходят. А кто виноват? Бригадир. У нашего бригадира сердце, как у зайца, а разум, как у лисы… Боится своих дружков в стадо посылать. Волки их съедят. А дружки ему за это, как собаке верной, то один кусочек, то другой кусочек мяса подкинут, – от ребят отнимут, а ему дадут. Хитрый Кумчу! Хитрый потому, что так записывает, будто у тех, кто в стадо мало ходит, столько же трудодней, сколько у остальных пастухов. Разве не правду я говорю? Вот пусть другие скажут. Пусть вот Майна-Воопка скажет…
Бригадир Кумчу, низенький коренастый мужчина с широким лицом, на котором смущенно бегали маленькие, заплывшие жиром глазки, казалось, готов был съесть пастуха живьем.
– Ну, говори, говори, Майна-Воопка, – вдруг повернулся он в сторону второго пастуха. – Пусть и твой язык в сплетнях как собачий хвост поболтается.
Майна-Воопка только посмотрел на него откровенным, ненавидящим взглядом, тяжело вздохнул и отвернулся в сторону.
Насколько общительным, разговорчивым был Воопка, настолько обычно молчаливым, мрачным был его старший брат. Ростом Майна-Воопка намного превосходил младшего брата. Лицо у него было длинное, скуластое, с горбатым носом. Черные глаза смотрели невесело.
– Ну, так что же ты скажешь, Майна-Воопка? – обратился к нему Айгинто.
– Брат мой сказал правду, – густым голосом отозвался Майна-Воопка. Больше оленеводы от него не добились ни слова.
Когда высказалось еще несколько пастухов, Айгинто переглянулся с Гэмалем и сказал:
– О том, какие дела в вашей бригаде, вы еще расскажете на правлении колхоза. Ругать Кумчу будем, сильно ругать. А сейчас пойдемте, на стадо посмотрим. Слыхали мы, что ваши олени самые худые в колхозе, плохо пасете будто…
Долго ходили председатель и парторг по стаду, осматривая оленей, пытаясь вызвать каждого пастуха в отдельности, на откровенный разговор. Гэмаль на ходу записывал свои наблюдения в блокнот. На одной из страниц он записал: «Все жалуются на Кумчу. Надо подумать о бригадире. Пастбища этой бригаде, кажется, выделили плохие. Подумать и об этом».
Ночевали в яранге старика Ятто. Старый оленевод вместе со своей женой угощал гостей чем мог, очень польщенный, что такие видные люди остановились именно у него. Темно-коричневое лицо его, с широкими скулами и втянутыми щеками, расписанными крестиками татуировки, с узенькими глазами в морщинистых веках, было гордым и важным.
– Правильно Воопка ругал бригадира, – степенно попыхивал он огромной деревянной трубкой, к концу которой был подвешен кожаный мешочек с табаком, железная коробка со спичками и железный коготь для выскабливания трубки. – Справедливость любить надо, – продолжал он с видом мудреца. – Человек без справедливости все равно что человек без сердца – холодный человек. А вот кто справедлив, тот через горы и реки других людей согреть может своим сердцем горячим.
Изменив своей обычной степенности, Ятто юркнул из полога и вскоре вернулся с аккуратным фанерным ящичком в руках.
– Вот, посмотрите сюда, – пригласил он гостей торопливо отгибая гвозди, чтобы открыть верхнюю крышку ящичка. – Здесь мои амулеты, хранители моего очага. Помнишь, Айгинто, как отобрал их у меня начальник Караулин. Тревожно, очень тревожно было у меня на сердце тогда, До этого, сказать правду, я о них почти и не думал, как будто и не было их у меня. Покормлю кое-когда на большом празднике жертвенной кровью оленя, вот и все. А как унес их от меня Караулин, так беспокойство в меня вселилось. Спать не могу, есть не могу, несчастья жду. Как же это, думаю, без хранителей очага жить? Кто злых духов прогонит? Кто от злого начала убережет? Худеть стал. Всего бояться стал. Гости мою ярангу как заразную обходили… А старуха моя даже заболела… Но вот добрый, справедливый человек спас меня…
Ятто помолчал, осторожно извлекая из ящичка закопченных деревянных идолов, отдаленно напоминавших человеческие фигуры, связки рогулек, тронутых временем, связки звериных клыков, птичьих клювов.
– Добрый, справедливый человек спас меня, – продолжал Ятто. – Секретарь Ковалев, вот кто спас меня. Это он отобрал амулеты мои у Караулина, вот в этот ящичек спрятал и мне назад прислал. С тех пор успокоился я, старуха болеть перестала и гости ко мне снова ездят…
Из приподнятого чоыргына показалась голова мальчика лет девяти. Любопытные черные глазенки его уставились на гостей. По лицу Ятто мелькнула тень беспокойства. Он строго нахмурился и махнул рукой, как бы приказывая – исчезни! Мальчик в одно мгновение скрылся. Гэмаль и Айгинто переглянулись.
– Так это твой внук Оро! – воскликнул председатель. – Вот хорошо, что я его увидел: учительница просила меня сказать тебе, чтобы ты в этом году его обязательно привел в школу.
Лицо Ятто болезненно поморщилось.
– А может, еще годик… дома побудет. Сирота он… Мать и отец при горном обвале погибли…
– Знаю, знаю, ты же об этом уже много раз говорил, – улыбнулся Айгинто. – Смотри, перерастет мальчик… Ему уже девять лет, а он не в школе.
– Люблю сильно его… Как на целую зиму отпущу? Умру от тоски, да и она вот тоже, – Ятто кивнул головой в сторону жены.
– Любишь? – переспросил Гэмаль. – А не выйдет так, что потом внук сильно обижаться на тебя будет? Все товарищи его учатся, а он…
Ятто замахал руками, как бы умоляя: не надо, не надо об этом.
– Он и так уже замучил меня: отпусти да отпусти в школу…
– Вот видишь! – воскликнул Гэмаль.
– Давай еще чаю попьем, – промолвил старик, а сам подумал о внуке: «Не послушался, заглянул в полог! Просил же на глаза не показываться… Ай-я-яй, не жалеет, совсем не жалеет деда».
Наутро, когда Гэмаль и Айгинто отправились в бригаду Мэвэта, Ятто долго провожал их, просил передать секретарю Ковалеву большое спасибо.
– А когда внука в школу приведешь? – спросил Гэмаль, пытаясь заглянуть в глаза старику.
– Всю ночь не спал, – вздохнул Ятто. – Плакал даже… как женщина… Приведу… Приведу… Сильно просится мальчик.
Постояв немного, Ятто повернулся и пошел к своему стойбищу. Гэмаль долго провожал его теплым взглядом.
– Вот как в жизни бывает, – наконец задумчиво произнес он. – Внука к солнцу зовут, а дед… страдает, мучается… Постарел, быть может, на целый год за ночь.
– А я о Караулине думаю, – отозвался Айгинто, – совсем непонимающий человек! Заставил старика днем и ночью помнить своих болванчиков. Вот как получается!..
– Бестолково, совсем бестолково получается, – задумчиво отозвался Гэмаль. И тут же заговорил о другом: – Кумчу на пастбище жаловался, плохое говорит. Давай-ка с тобой собственными глазами посмотрим.
Утро разгоралось. Из-за синих зубцов Анадырского хребта взошло солнце. То там, то здесь от озера к озеру пролетали стаи уток. Чисто из-под самых ног с шумом выпархивали куропатки.
Гэмаль и Айгинто, изучая пастбища, то отходили друг от друга на километр, на два, то снова сходились.
Тундра, уже прихваченная кое-где огненными красками осени, была еще в расцвете. Трава на кочках густая, зеленая. Между кочками блестели узорчатые лапки ягеля. Там, где кочек не было, тундра от ягеля казалась пятнистой, с серебристым отливом. По пути то и дело попадались небольшие озера, заросшие по берегам осокой и багульником, с резким одуряющим запахом. Нередко виднелись кусты голубики, карликовой березы; встречались места, густо усыпанные белыми грибами – боровиками; мясистые шляпки их тускло светились гладкой, словно лакированной поверхностью.
По кочкам итти было трудно. Гэмаль и Айгинто выбирали места, густо заросшие мхами. Фиолетовые, синие, темно-красные подушки их были мягкими, нежными, как бархат.
– Как видишь, пастбище здесь не такое уж плохое, – заключил Гэмаль и тут же добавил: – Сколько озер в нашей тундре! В некоторых районах Чукотки стали уже осушать озера, а на их местах травы сеять. Вот бы у нас такое начать, сколько бы пастбищ добавилось!
– Кумчу и старые не может использовать как следует, – вздохнул Айгинто. – Вот хотя бы так, как в бригаде Мэвэта. Хорошо бережет свои пастбища Мэвэт, настоящий он бригадир.
14
Стойбище оленеводческой бригады Мэвэта было расположено на берегу лагуны. Стадо, жадно набросившись на зеленое пастбище, темной тучей широко разбрелось по прибрежной тундре.
С арканом, приготовленным для броска, Мэвэт бродил по стаду, присматривался к оленям.
Высокий, чуть сутулый, он шагал вкрадчиво и бесшумно, обутый в легкие летние торбаза из оленьей замши. На нем были такие же легкие замшевые штаны и бесшерстая кухлянка, выкрашенная в ярко-красный цвет коры полярного дерева вирувир.
Крупное скуластое лицо Мэвэта было озабочено, внимательно. На морщинистый лоб его спускался венчик черных волос, обрамлявший бугристую, неровно постриженную голову. Чуть повыше венчика виднелся засаленный ремешок с двумя красными бусинами.
Олени косили свои настороженные темно-фиолетовые глаза на аркан в руках Мэвэта, отходили в сторону.
«Вот того пээчвака[9]9
Пээчвак – годовалый теленок, бычок.
[Закрыть], с белыми пятнами на коленях, клеймом означить надо, – размышлял Мэвэт, осматривая крупного теленка, норовившего тоненькими рожками ударить важенку[10]10
Важенка – оленья самка.
[Закрыть]. – Однако хороший тыркилин[11]11
Тыркилин – бык-производитель.
[Закрыть] будет. Присмотреться надо».
Рассердившись, важенка больно ударила теленка рогами, и тот, отступив, вдруг набросился на вторую важенку.
«Ай, сердитый какой, без драки жить не может!» – улыбнулся Мэвэт, не отрывая глаз от приглянувшегося теленка. А когда теленок, быстро выщипав траву на завоеванном у важенки месте, не задумываясь набродился на огромного быка, Мэвэт рассмеялся и вдруг ловко заарканил своего нового любимца. Теленок тревожно хоркнул, встал на дыбы, метнулся в сторону. Вытаращенные от испуга глаза его налились кровью. Мэвэт подтащил к себе мечущегося теленка, повалил на землю.
– А ну-ка ближе на тебя посмотрю, – приговаривал он, ощупывая спину, шею, ноги теленка, заглядывая ему в зубы. – Сильная шея, ноги сильные, а грудь, грудь какая!
Услыхав позади себя чьи-то быстрые шаги, Мэвэт повернулся и увидел пастуха Раале. Лицо Раале, с узенькими глазами, с черным пушком над верхней губой, было тревожным.
– Там к тебе Чымнэ пришел. Злой очень. С тобой и с Тымнэро говорить хочет, – быстро сказал он, вытирая накомарником потную шею.
Мэвэт нахмурился. Мгновение помолчав, он ответил:
– Сейчас приду. За Аймынэ ругаться явился Чымнэ.
Отпустив теленка, Мэвэт пошел к ярангам.
Многолетней была вражда между Мэвэтом и Чымнэ.
Когда-то, еще до организации колхоза, Мэвэт добрых два десятка лет батрачил у Чымнэ. Хорошим пастухом был Мэвэт. Никто лучше его в стаде Чымнэ не понимал оленей; никто лучше его не мог выбрать пастбищ, найти защищенные от ветров места для отела. Дорожил своим пастухом Чымнэ, не позволял себе грубостей с ним, как с другими батраками.
Но слишком непокорным, своенравным был характер у Мэвэта. Все чаще и чаще заступался он за батраков, над которыми издевался Чымнэ, все чаще открыто высказывал свою ненависть к хозяину.
Возненавидел Чымнэ пастуха, стал грозить, что прогонит, как собаку.
Но тут пришло такое время, когда Мэвэт и сам ушел от Чымнэ. Он первым вступил в товарищество, первым со всей страстью человека, нашедшего, наконец, справедливость, взялся за укрепление товарищества, а затем уже и колхоза. С тех пор вражда между Мэвэтом и Чымнэ стала еще ожесточеннее. А потом вышло так, что сестра жены Чымнэ, Аймынэ, полюбила Тымнэро, сына Мэвэта, и уже несколько раз делала попытку порвать со своей семьей, уйти к Тымнэро.
Чымнэ важно сидел на белой оленьей шкуре, которую постелила ему жена Мэвэта. Приземистый, с широким, скуластым лицом, изъеденным оспой, на котором затерялась крохотная красная пуговка носа, казался он грузным, медлительным, мрачным.
Жена Мэвэта поставила перед мужем и гостем на фанерной дощечке фарфоровые блюдца, наполнила их чаем. Чымнэ с шумом отхлебнул несколько глотков и, наконец, спросил:
– Где Аймынэ? Зачем ты и твой сын украли ее из моего стойбища?
– Разве я и мой сын бывали этим летом в твоем стойбище? – не спеша отозвался Мэвэт. – Как мы могли украсть что-нибудь из твоего стойбища, если ни я, ни сын мой ни одной ногой туда не ступали? – Помолчав, Мэвэт строго добавил: – Ты хорошо знаешь, Чымнэ, что Аймынэ сама к нашему сыну пришла.
Чымнэ с раздражением отодвинул от себя блюдце и, не глядя на Мэвэта, сказал:
– Не забывай обычай наш: ни девушка, ни парень не могут стать товарищами по очагу без сговора их родителей или родственников.
– Сейчас многие люди стали так думать: плохой обычай словно камень на тропе. Если камень такой ноги людям сбивает, его в сторону отбрасывают, – ответил Мэвэт.
Чымнэ медленно, по-бычьи повернул голову, глянул прямо в глаза бригадиру.
– Скажи, какой наш обычай камнем лежит?
– А хотя бы вот этот – детей женить только по сговору родителей или родственников. Разве много хорошего в том, что, по обычаю этому когда-то тебя женили на маленькой девочке Ровтынэ? Жена твоя еще только молодой женщиной становилась, а тебя уже стариком все считали. Я-то хорошо знаю, как ненавидела она тебя, да и сейчас ненавидит, наверное.
Этого Чымнэ уже не мог вынести. Он быстро вскочил на ноги, хотел резко ответить, но тут в ярангу вошли Гэмаль и Айгинто.
Жена Мэвэта засуетилась, вытаскивая из-за полога белые шкуры, чтобы усадить гостей. Когда Гэмаль и Айгинто уселись, Чымнэ нерешительно переступил с ноги на ногу и тоже уселся. Выйти так просто на улицу, не поговорив с гостями, значило бы откровенно показать свею враждебность. Чымнэ на это не решился.
– Слыхал я, что ты, Гэмаль, в наш колхоз совсем приехал. Верно ли говорят люди? – спросил Мэвэт, протягивая почетным гостям раскуренную трубку.
– Да. Люди говорят правду, – подтвердил Гэмаль. В это время в ярангу вошла Аймынэ, а за нею пастух Чымнэ, Кувлюк.
– Вот, хотел привести, как ты говорил, на аркане, да она сама пошла, – ослепленный яростью, сказал Кувлюк.
Чымнэ глянул ему в глаза, и пастух осекся, заметив Гэмаля и Айгинто.
Высокий, костлявый, уже не молодой, Кувлюк безвольно опустил плечи, потоптался на месте, не зная, что ему делать дальше. Длинное лицо его, с узкими бегающими глазами, было красным, потным. Тонкие, застывшие в усмешке губы, длинный нос и острый подбородок придавали его лицу что-то лисье.
Не меньше была смущена и Аймынэ. Шла она сюда с твердой решимостью заявить Чымнэ, что никуда из стойбища Мэвэта не уйдет, что не может больше жить без Тымнэро. Но вот в яранге оказались посторонние люди – да еще какие люди! Сам председатель колхоза Айгинто и парторг Гэмаль. «А может, это и лучше, вот взять и сказать прямо при них!» – мелькнуло в голове девушки. Но во рту Аймынэ пересохло, и она не могла вымолвить ни слова. Смуглое, миловидное лицо ее, с ярко-черными в длинном разрезе глазами, казалось настолько смущенным, что Гэмаль не выдержал и, наконец, нарушил тягостное молчание.
– Наверное, у вас что-то случилось? Если я и Айгинто мешаем вам, тогда мы после придем, желанными гостями придем.
– Вы и сейчас желанные гости. Вы должны знать, что у нас случилось, – спокойно ответил Мэвэт.
Чымнэ еще раз пронзительно глянул на Кувлюка. Пастух съежился и присел на корточки возле входа в ярангу.
Гэмаль незаметно толкнул Айгинто, он приготовился слушать. Мэвэт спокойно рассказал то, что и Гэмалю, и Айгинто было уже давно известно.
– Вот я и говорю Чымнэ, сейчас нельзя, как собаками, женщинами распоряжаться; советский закон не позволяет такое делать. Как решит Аймынэ, так пусть и будет. Правильно ли говорю я?
Гэмаль глянул на Аймынэ, в глазах которой навертывались слезы, и сказал:
– Да. Ты говоришь правильно. Пусть Аймынэ сама решает, это ее дело. Уже не один год по новому закону люди наши живут. Чымнэ должен знать это.
Взволнованная необычайным происшествием, Аймынэ, не сдержав слез, закрыла лицо руками.
– Да. Пусть сама Аймынэ решает, – вступил в разговор и Айгинто. – Она об этом нам скажет. Только не сейчас, а потом, когда походит по улице, хорошо подумает…
Аймынэ повернулась и быстро вышла из яранги.
«И скажу, скажу все, что собиралась сказать… Все равно с Тымнэро останусь», – думала она, вытирая ладонью глаза.
Аймынэ с трудом подавила волнение и, полная решимости, направилась в ярангу Мэвэта. Но в это время увидела сестру, вышедшую из соседней яранги.
«Как, Ровтынэ тоже здесь!» – пронеслось в ее голове.
Маленькая женщина в широком кэркэре[12]12
Кэркэр – женская одежда из оленьих шкур, напоминающая комбинезон.
[Закрыть], с худым лицом, протянула в сторону девушки тонкие, чуть дрожащие руки. В глазах ее, скорбных, умоляющих, дрожали слезы. Аймынэ без слов поняла ее. Жалость к сестре горячей волной захлестнула ее. Растерянная, подавленная девушка в нерешительности стояла на месте.
– Идем, идем домой, Аймынэ! – услыхала она тихий, полный страдания голос сестры. – Идем, если ты не хочешь, чтобы тоска, как голодный волк, съела мою грудь. Идем домой, если не хочешь, чтобы я с молодой луной ушла к верхним людям.
Слезы снова затуманили взор Аймынэ. Она схватила протянутую руку сестры и покорно пошла за ней, судорожно вздрагивая плечами.
– Вон, посмотрите! – вдруг вскинул руку Чымнэ. – Аймынэ с сестрой домой пошла. Теперь всем ясно, как она решила. Идем, Кувлюк.
– Хорошо. Скоро мы побываем в твоем стойбище. Аймынэ нам скажет, как она думает поступить, – немного запальчиво ответил Айгинто.
– Да, конечно, мы с ней поговорим. Она должна сама все обдумать, – подтвердил Гэмаль.
Чымнэ и Кувлюк поспешили выйти из яранги.
– Ничего, если Аймынэ действительно хочет к Тымнэро уйти, она уйдет к нему. Мы ей поможем, – сказал Гэмаль, ободряюще поглядывая то на Мэвэта, то на его жену.
– Как волк живет сейчас среди людей Чымнэ… Все назад смотрит, – мрачно отозвался Мэвэт и, тяжело вздохнув, обратился к жене. – Что ж ты сидишь, старуха. Чай нам нужен, теперь можно чаю попить как следует.
После чаю Гэмаль и Айгинто с бригадиром пошли к оленям. Скоро к ним присоединились все пастухи бригады Мэвэта. Позже всех подошел Тымнэро. Мрачный, молчаливый, он стоял чуть в стороне, безучастно прислушиваясь к словам отца, объяснявшего положение дел в своей бригаде. Гибкий, широкий в плечах, в ловко пригнанной легкой летней кухлянке, он был похож на отца. Такая же упрямая посадка головы, такие же подвижные, с твердым блеском глаза, такая же прическа, только, кроме жесткого венчика, у Тымнэро из-за ушей сползали на шею две маленьких косички.
Порой юноша ловил на себе быстрые сочувственные взгляды товарищей, но от этого ему становилось еще тяжелее. А когда он заметил такой же взгляд и у Гэмаля, то вдруг застеснялся, покраснел и, понурив голову, отошел в сторону, скрывшись где-то между оленей.
– В других бригадах по десять пастухов, а у меня восемь, – продолжал говорить Мэвэт. – Но нам хватит. За одного пастуха из моей бригады пусть пять дают, все равно не возьму. Настоящие оленьи люди мои пастухи. Ни один теленок после отела у нас не пропал. Ни одного оленя за это лето волки не порвали.
– У них здесь и олени как будто жирнее, чем в других бригадах, – сказал между делом Гэмаль, обращаясь к Айгинто.
– Выпас правильный у них. Знают, когда стадо надо на ноги поднять, когда к воде подогнать, когда уложить для отдыха, – ответил Айгинто.
– План мы намного перевыполнили. Имеем уже триста пятнадцать оленей сверх плана, – отчитывался Мэвэт, ведя за собой Айгинто и Гэмаля так, чтобы они хорошо могли познакомиться со стадом.
– Да, здесь люди настоящими хозяевами себя чувствуют, – сказал Гэмаль председателю.
Спать улеглись не скоро. Зная, что Гэмаль недавно еще работал парторгом в одном из самых лучших колхозов района, Мэвэт расспрашивал о порядках в илирнэйском колхозе и особенно об оленеводстве. Больше всего ему понравился рассказ о племенном стаде.
– Ай, хорошо, совсем хорошо, – сказал он с завистью. – Больших, сильных оленей разводить бы! А плохой породы пусть не будет, год за годом пусть совсем исчезает. А?
– Будет и у нас такое, – улыбнулся Мэвэту Айгинто. – Мы с Гэмалем в район писали. Часть оленей ламутской породы в этом году в твою бригаду пригоним.
Переночевав, Айгинто и Гэмаль отправились домой, в Янрай. По дороге они обсуждали то, что увидели в оленеводческих бригадах.
– Вот скоро снег упадет и пойдут наши оленеводы от пастбища к пастбищу в самую глубину тундры, – задумчиво говорил Гэмаль. – Пойдут туда, где потише ветры, где ягельники не так сильно снегом прибиты. Понимаешь, как будто все то же самое, что было и двадцать и сто лет назад…
– Зачем ты такое говоришь? – изумился Айгинто.
– А ты вот послушай дальше, тогда поймешь зачем… Пойдут оленеводы от пастбища к пастбищу, но ясно же теперь всем, что это не прежнее кочевье, как тридцать или сто лет назад, когда оленеводы тащили с собой в тундру и нужное и ненужное, все, что было в хозяйстве; когда тащились они в тундру с грудными детьми, с дряхлыми стариками. На перекочевках дети плакали, женщины плакали, богачи на батраков, как на собак, кричали, безоленные пастухи свою жизнь проклинали. А кочевые пути выбирали по гаданиям на кости оленьей лопатки. Из-за пастбищ между стойбищами драки были, кровавая вражда была, из поколения в поколение вражда переходила. А сколько безоленных батраков день и ночь в стадах кулаков мерзли, вот у таких, как этот Чымнэ?
– Да, было, такое не так давно было! – вдруг остановился Айгинто. – Вон во второй бригаде мы пастуха Гырголя встретили, видел шрам на его лице? Это, лет двадцать назад, Кувлюк его ножом ударил, когда Чымнэ как собаку его спустил, чтобы отобрать пастбище у Гырголя. Ненавидели Кувлюка батраки за то, что он у Чымнэ как бы его правой рукой был. Оттого-то он и сейчас все еще Чымнэ прислуживает, не может расстаться…
– Есть и еще один аркан, которым Чымнэ возле себя Кувлюка держит, – заметил Гэмаль. – Аймынэ за него замуж обещает отдать. Видел, как вчера привел ее Кувлюк в ярангу Мэвэта?
Оба долго шли молча.
– А все же плохие, совсем еще плохие порядки во многих наших оленеводческих бригадах, – снова нарушил молчание Айгинто. – Вот у Кумчу за всю бригаду несколько пастухов работают, а трудодни все одинаково получают. Как это называется?
– Уравниловкой это называется, – запомни это слово. – Гэмаль остановился, выбрал место посуше и уселся. – Вот о беспорядках-то нам с тобой и надо подумать. Тут много работы еще предстоит. Сколько у нас в колхозе сейчас оленей?
– С телятами пять тысяч двести сорок.
– А у илирнэйцев больше пятнадцати тысяч. В три раза обогнали нас, – вздохнул Гэмаль.
– Да. Трудно догнать. Пока дойдем до пятнадцати тысяч, у них уже тридцать будет…
– Ничего, Айгинто, илирнэйцев догоним, обязательно догоним, – сказал Гэмаль тоном человека, который совершенно уверен в том, что говорит. – Пока мы ходили по тундре, я думал: надо нам начать такое дело, которого еще и у илирнэйцев нету. Хороший охотник далеко прицеливается и всегда попадает. Так и нам с тобой прицеливаться надо.
– О чем все же ты говоришь? – поинтересовался Айгинто, поправляя свои стоптавшиеся набок торбаза.
– Историю мы с тобой в школе учили? Знаем, какое это старое слово «кочевник»! Как услышишь его, кажется, что тебя сразу на много веков назад бросило. Не подходит, совсем не подходит такое слово к нашим оленеводам. Не та у них теперь жизнь. А вот кое-что от старых времен все же осталось. Возьми, например, яранги.
– Не думаешь ли ты дома на колесах в тундре построить? – засмеялся Айгинто.
– Зачем на колесах? – возразил Гэмаль. – Простые, обыкновенные, как в поселке у нас, дома. В тех местах, где много кочевых путей пересекается, большие поселки строить надо. Не сразу, конечно, сделаем это, но сделаем!..
Айгинто долго молчал, задумчиво глядя куда-то вдаль.
– Какие большие мысли тебе в голову приходят, – наконец отозвался он. – Я еще не думал об этом. А, однако, надо уже подумать. На берегу мы яранги почти убрали, надо теперь и в тундре убирать.
Отдохнув, председатель и парторг пошли дальше. И вдруг их внимание привлекла лебединая песня. Они осмотрелись. Стройный косяк из двадцати лебедей медленно плыл в небе на север. Огромные крылья их взмахивали плавно, через ровные промежутки времени.
Когда лебединая песня растаяла в синем небе, Гэмаль тихо сказал:
– Хороша земля наша, Айгинто. Люблю я, сильно люблю свой край!
