Текст книги "Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн"

Автор книги: Николай Бахрошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Да, здесь нам – не там, это было понятно без слов.

Похоже, здесь не только все по уставу, по самой его мельчайшей буковке и запятой! – догадывались бывалые солдаты. И в окнах казармы никто не торчал, не глазел и не зубоскалил на вновь прибывших, заметили многие. Тоже – выражение лица подразделения…

Дисциплина!

Самый верный способ достать бойца до печенки – это устроить ему полностью уставную жизнь, так как на каждый чих обязательно найдется свое запрещающее правило. Это не я придумал, это из краткого руководства по военно–прикладному садизму, неувядаемому еще со времен первых построений в фалангу…

– Это что же, здесь все время так? – протянул сквозь сжатые зубы мой сосед по строю, невысокий, щуплый мужичок лет под сорок.

– Как так? – переспросил я тем же хитрым, неслышным манером.

Мой сосед скосил на меня глаза, но ничего не ответил. Все понятно, на мне – офицерская форма, хоть и без знаков различия. Значит, меня в игру не принимают, чураются. Я уже заметил настороженное отношение к себе нашей случайной команды (или этапа, как правильнее?), сплошь состоящей из солдат и сержантов. Кроме меня был еще один тип в форме офицерского образца, но это именно «тип», слишком сытые ряшка и брюхо, как при беременности. Из интендантов, наверное, эти всегда отличаются от строевых, как роженицы от фотомоделей. Кстати, довольно комичное сочетание – красная морда с тремя подбородками записного складского ворюги и постная мина несправедливо оскорбленной невинности…

Хоть и плевать, но все равно обидно…

В боевых отрядах нет особой разницы между солдатами и офицерами, вместе грузятся в «утюги», вместе идут в бой, умирают, выживают, но там спайка выковывается на горячем. А тут еще придется доказывать, что ты не шкура, не трус, не держиморда и не хрумкал на обед и на ужин рядовой и сержантский состав. Только этого, конечно, мне не хватало для полного счастья бытия…

– Что, солдат, стоять надоело? – неслышно спросил кто–то сзади, словно ветер прошелестел.

– Ему топчан нужен. С антиграв–матрацем и выбором эротических массажей, – откликнулся другой голос.

– А на топчан кого изволите?

– А вот хотя бы Дуняшку Кулакову! Во деваха! Как обхватит мозолистой рукой, так и не оторвешься!

Машинально я зыркнул по сторонам. Но женщин–солдат среди нас не было, а у мужчин шуточки про Дуньку Кулакову, самую ухватистую из боевых подруг воина, не увядают, наверное, со времен царя Гороха Завоевателя. Так что никакого нарушения политкорректности по отношению к противоположному полу, одна тоскливая сексуальная недостаточность, обычная жеребятина в узком мужском кругу.

Я сильно подозреваю, что и у наших армейских дам в их интимном междусобойчике есть какой–нибудь фольклорный Ваня или Джон Пальчиков, мастурбатор–затейник и заводила по части оргазмов…

– Ладно… Насели, обрадовались, – проворчал мой сосед.

Несмотря на короткую стрижку, он все равно выглядел растрепанным, нахохленным, словно маленькая, но драчливая птица–синица. Черты лица у него были острые, а нос неожиданно вздернут вверх. На соседе еще оставалась темно–синяя форма космодесантника со споротыми нашивками и следами от двух содранных наград на груди. Значит, из ветеранов. В нашей команде все были из солдат, на многих – следы от нашивок за ранения и выцветшие пятна от орденов и медалей. Бойцы, словом, вполне достойные, с такими воевать можно, сразу определил я. Это слегка успокаивало. Притремся со временем, проблемы коммуникации – не самые насущные на текущий момент, решил я.

Скажу честно, практически всю дорогу сюда я проспал, все предыдущее недосыпание навалилось разом, и только теперь я начал по–настоящему присматриваться к товарищам по несчастью…

Универсальное выражение «товарищи по несчастью», применительно сразу и к прошлому, и видимо – к будущему, пришло мне в голову…

– Топчан не топчан, а стоишь тут и пялишься, как баран на бульдозер! – продолжал скрипеть мой сосед. – Никому и дела нет, что ты уже второй день не жравши… Хоть бы пару сухпаев кинули в отсек, так нет, и не подумал никто… Так загнешься – и никто не заметит…

Мужик явно любил поговорить, в смысле – пожаловаться на общую безрадостность бытия. Здесь ему, похоже, будет полный простор. Достаточно просто глянуть на песчано–серый пейзаж за забором части, как сразу начинаешь понимать, что это за безрадостная штуковина – наше так называемое бытие…

– Завоняешь – заметят. Лопатой соскребут да и выкинут куда–нибудь, – оптимистично пообещали сбоку.

– Во, идут, кажется! – оживился мой сосед. – Ну, наконец–то, а то стой тут – папуас папуасом…

– Ничего, сейчас они из тебя сделают страуса на яйцекладке, – многозначительно пообещал кто–то.

– Штрафник стоит, а срок – идет! – сзади блеснули поговоркой на заданную тему.

– Отставить разговоры по стойке «смирно»! – гулко рявкнул сержант. – Обурели, сволочи, зажрались!

Вот это уж совсем не по адресу, в животе давно уже кишка с кишкой перекрикивались. Мой сосед прав – даже сухпай из питательных брикетов, вкуса соломы, пережеванной лошадью, пошел бы на ура при таком отчаянном настроении желудка…

Офицеров, правильнее – офицер–воспитателей, «оводов», было трое. Впереди шли два первых лейтенанта (как мы узнали впоследствии – Гнус и Куница) и за ними, поигрывая легкомысленной тросточкой, словно гвардейским стеком, долговязый капитан с острым, вытянутым лицом и поджатыми в нитку губами. Сам комбат Диц, божье наказание для всего личного состава штрафбата «Мститель».

Заметив их, сержант с облегчением крякнул и ринулся навстречу – рапортовать о доставке.

Тоже показательно, отметил я про себя, обычно военные полицейские с высоты своего фискального положения не считают нужным просто козырнуть строевому офицеру, а попробуешь одернуть – и лучше бы не пробовал. Эти всегда найдут к чему придраться, из ничего состряпают такую самодвижущуюся телегу о пяти колесах с пропеллером – потом замучаешься доказывать, что ты не верблюд, потому что у тебя горбов нет и ты не жрешь колючки с куста… А тут – полетел, как молоденький, и честь отдал по всем правилам, и руки по швам зафиксировал, и грудь выпятил, сделав вид, что под ней не брюхо, а торс.

О–хо–хо, куда ж мы попали?..

– Вольно, сержант, вы можете быть свободны, – милостиво разрешил комбат.

Голос у него был тихим, но в нем явно угадывались нотки потенциального басовитого рыка.

На лице – устало–брезгливая гримаса философа, вынужденного жить среди сплошных идиотов. Похлопывающий по офицерской обувке стек и брезгливая мина – это первое, что бросалось в глаза…

Сержант с удовольствием, даже не оглянувшись на нас, отправился быть свободным. А мы – нет, конечно. Нам, к сожалению, оставалось только проводить его завистливыми взглядами…

* * *

Нет, с первого взгляда капитан Исаак Диц не производил впечатление матерого людоеда, ухмыляющегося во весь саблезубый рот от воспоминаний о старых жертвах и предвкушения новых. Он даже не носил на шее ожерелья из вяленых ушей штрафников и не перебирал в пальцах памятные четки из выбитых передних зубов. Серая форма вспомогательных частей космофлота сидела на нем как влитая, выдавая офицера–кадровика, умеющего носить ее, как вторую кожу, но, в остальном, комбат не выглядел матерым воякой. Да и на кителе – только медаль «Доблесть», а это не бог весть какая награда за три года войны.

С виду Диц был высоким, но узкоплечим, скорее, хрупким, даже угловатым, будто кузнечик–подросток. В ярких, карих глазах семита застыла обычная для этой нации вековая скорбь, делающая их особенно выразительными.

Что еще?

Он, например, никогда не выходил из себя, потому что, на мой взгляд, никогда в себя и не возвращался. Все время пребывал в состоянии истерического раздражения, готового сорваться громом и молниями на любую подвернувшуюся голову. Впрочем, когда Диц особенно гневался, то начинал сутулить плечи, словно пристально всматриваться вперед, отчего голова на тонкой шее раскачивалась совсем по–змеиному и выразительные глаза недобро прищуривались. Тогда его зычный баритон с ржаво–вибрирующими интонациями падал почти до шепота, и это уже был полный кошмар…

Потом (очень скоро!) мы узнали, что его нескладная хрупкость только с виду кажется таковой. Одним легким, порхающим ударом Диц, словно кегли, сбивал с ног стокилограммовых десантников, а что касается негромкого голоса – то и он как–то не слишком утешит, если при этом из вас тянут жилы ржавыми плоскогубцами.

«Ты, говно собачье, недостоин даже честной солдатской пули. Утопить в сортире – единственное, что я могу предложить, да и то – слишком почетная смерть для такой сволочи. Даже не знаю, что с тобой делать… – обычно рассуждал он в таких монотонных интонациях распилочного станка, что хотелось повеситься только от его голоса. – По–хорошему, надо бы засадить тебя в холодный карцер суток на тридцать, так ведь сдохнешь там уже на третьей неделе, вы все так и норовите отбросить копыта раньше, чем вам прикажут… А сдохнуть ты должен там, где я скажу, и тогда, когда это будет нужно мне…»

Нет, это еще не ругательства, это его обычная, так сказать, повседневная речь, не достигшая накала гневной патетики…

Пока мы всё так же стояли в одной шеренге и внимали своему новому комбату, первому после бога.

– Вы – штрафники. А что это значит? – даже отчасти проникновенно вещал он, прохаживаясь вдоль шеренги и похлопывая тросточкой по идеально начищенным сапогам. – А это значит, что вы – никто! Еще меньше, чем никто! Вы – дерьмо собачье, отбросы, до которых больше никому нет дела… Кроме меня, разумеется… Хотя, мне тоже нет до вас никого дела! Единственная моя задача – повести вас в бой, чтоб вы быстро и благополучно отдали свои никчемные жизни во славу и процветание демократии…

– Круто… – чуть слышно прошипел кто–то. Диц как будто даже подпрыгнул от удивления:

– Кто–то что–то сказал? – чуть ссутулился он, пристально всматриваясь во всех сразу.

Строй хранил предусмотрительное молчание.

– Все правильно! – кивнул комбат. – Никто ничего не говорил. Никто и не смеет разевать свой вонючий хавальник, когда говорит офицер–воспитатель. Потому что вы – штрафники! У вас больше нет званий, заслуг, прошлого, у вас даже имен и фамилий больше нет. Только клички, которые вам здесь присвоит командование. Я бы сказал, словно у собак, но собаки – благородные животные, в отличие от штрафной сволочи, которая пялится на меня глупыми зенками…

Диц неторопливо прошелся вдоль строя и глянул, как мне показалось, прямо на меня.

– Ты, солдат! О чем ты думаешь?! – он неожиданно ткнул тростью моего ворчливого соседа.

Мысленно я облегченно выдохнул. Если глянуть капитану прямо в глаза, то там не только вековая скорбь. По–моему, еще и хроническое безумие, мерцающее, как звездочки сквозь туманность…

– Пожрать бы, господин капитан! – поделился сосед своими мыслями.

– Три шага вперед! Марш!

Сосед нехотя, вразвалочку, выдвинулся на три шага.

Удар в подбородок прозвучал громко, хлестко и неожиданно. Солдат кубарем отлетел в сторону, вроде бы даже перевернулся через голову. Замер на четвереньках. В серых глазах застыло искреннее детское недоумение. С треснувшей губы на подбородок побежала яркая струйка крови и быстро закапала на пыльный плац.

– Встать! Он встал.

– Смирно!

Он вытянулся. На левой скуле уже явственно обозначилось багровое пятно будущего синяка, а кровь все так же капала с подбородка, уже на грудь.

– Неправильный ответ, – почти ласково объяснил Диц. – Обращаясь к офицеру, вы все должны отвечать – господин офицер–воспитатель, сэр! Я понятно объясняю?

– По–моему, господин капитан, вполне понятно, – не без ехидства вставил со стороны Гнус.

– По–моему, тоже, господин первый лейтенант, – согласился Диц.

Оба лейтенанта стояли чуть поодаль. На равнодушных лицах читалось, что подобное зрелище им не в диковинку. Куница, правда, чуть хмурился, кривя нижнюю челюсть, но, может, он просто ковырял языком в зубах. Может, у него там что–то застряло во время завтрака?

Да, пожрать не мешало бы…

Комбат поднял к лицу руку, туго обтянутую черной перчаткой, внимательно осмотрел ее и легонько подул на костяшки. Зато стало понятно, зачем комбат носит перчатки из толстой кожи. Пальчики бережет…

– Хорошо, повторим еще раз… О чем думаешь, солдат?!

Тот пожевал губами, как будто собирался сплюнуть. Исподлобья глянул на капитана.

– Пожрать бы, господин офицер–воспитатель, сэр!

Второй удар сбил его с ног еще быстрее, чем первый.

– Встать!

Вот поднимался он медленнее.

– Смирно!

– О чем думаешь, солдат?!

– Ни о чем, господин офицер–воспитатель, сэр!

Отбарабанив ответ, солдат слегка прижмурился, ожидая следующего удара.

Подбородок у него был уже весь в крови, да и губы набухли и стали красными, словно накрашенными.

Удара не последовало. Диц всего лишь ткнул его тростью в живот, что, после всего увиденного, выглядело почти как поощрение.

– Вот это – правильный ответ, – одобрил комбат. – Думать – это не для ваших свинячьих мозгов. Думать я вам вообще не советую, для этого у вас есть офицер–воспитатели… Кто такой, солдат?

– Василий Рвачев, 5–й «Ударный», корректировщик…

На этот раз комбат ухитрился одним моментальным движением перебросить тросточку в правую руку и тут же ударил с левой.

Рвачев снова покатился по плацу. С трудом приподнялся на корточки и так завис, ошалело фыркая и мотая головой, будто оглушенная лошадь.

– Я не советую считать, что левая рука у меня менее убедительна! – добавил вслед Диц.

– Ну что вы, сэр! – подхалимски влез Гнус, – я думаю, они уже так не считают…

– И правильно делают… Встать! Смирно! Кто такой, солдат?!

Рвачев на секунду замешкался:

– Не могу знать, господин офицер–воспитатель, сэр!

– Правильный ответ! – одобрил Диц. – Я же говорил – имен у вас больше нет, только клички. Ты – будешь Рваный! – он снова ткнул его тростью, но на это никто, даже сама жертва, не обратили внимания. – Из русских, небось? Точно из русских, – Диц обернулся к своим лейтенантам, – вон как глазами сверлит, как это они говорят – волк тамбовский, я их волчью породу нюхом чую…

Лейтенанты закивали в ответ, соглашаясь с его антропологическими выводами.

– Не могу знать, господин офицер–воспитатель, сэр! – пролаял новоявленный Рваный.

– Правильно, не можешь. Ты теперь ничего не можешь. – Диц брезгливо поморщился, хотя и без того не выглядел кротким голубем. – Еще вопросы есть?

Вопросов не было.

– Спрашивайте, не стесняйтесь, я отвечу… – провокационно предложил Диц.

Вопросов все равно не было. В строю явно собрались люди опытные, понимающие, что в глазах строгого начальства любая инициатива – дисциплинарно наказуемое деяние.

– Хорошо, – удовлетворенно покивал Диц. – Значит, урок понят. Впрочем, это еще цветочки, дорогие мои, ягодки для вас впереди, это я вам могу обещать наверняка… Ротный!

– Здесь, сэр! – откликнулся первый лейтенант Куницын.

– Назови каждому его кличку и распредели по взводам.

– Все ко мне, сэр?

– Точно так, все к тебе. Ты жаловался, что у тебя уголовных слишком много – вот и разбавишь. Представляю, какой будет ночью шухер в казарме… – Диц паскудненько ухмыльнулся, потом строго воззрился на нас. – Слушайте вы, предупреждаю только один раз: два… пусть три трупа – это ничего, это я допускаю, как естественную убыль личного состава… Но если больше… – он многозначительно покачал тростью. – Господин Хиггерс, у вас есть что добавить?

– Ничего, капитан, по–моему, вы все объяснили достаточно понятно, – откликнулся Гнус с той же ноткой слащавого подхалимажа.

– По–моему, тоже! Итак, господа офицеры, займитесь оформлением пополнения…

«Действительно, что тут добавишь», – мысленно согласился я. Разве что плюху–другую Рваному? Но с него, кажется, уже хватит. Досталось мужику… Почти как было у мушкетеров – один за всех! Только на этот раз один за всех – под раздачу!

Да, спектакль. Но – показательный. Мордовал комбат с удовольствием, это было сразу видно…

– Господа офицеры…

Офицеры поспешно выдвинулись вперед. Я понял, авторитет комбата тут непререкаем не только среди штрафников…

Глава 3

Штрафники

Совершенно секретно

Только для служебного пользования

«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».

Ответственный за составление – Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.

Утверждено – Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг–адмирал Раскин.

П. 14. Особенности транспортировки и содержания личного состава, направленного для отбывания наказания в штрафные части:

1. Транспортировка личного состава, направляемого для отбывания службы в штрафных частях, производится в закрытых отсеках космического и планетарного транспорта с обеспечением аварийной сигнализацией и визорами скрытого наблюдения на случай побегов, внутренних беспорядков, пожаров или иных чрезвычайных происшествий. При этом рекомендуется не доводить до сведения перемещаемых лиц, что в связи с необходимостью повышения боевой активности контингента решением Особой комиссии при Инспекции Генерального штаба было установлено – в срок отбывания наказания в штрафном подразделении засчитывается только время непосредственного участия в войсковых операциях. Сроки транспортировки и непосредственного пребывания осужденных лиц в местах базирования соединений, при исчислении времени отбытия наказания, не учитываются.

Примечание 1. Тем не менее, по прибытии в места базирования, средним и младшим офицерам из постоянного состава штрафбата рекомендуется незамедлительно довести до сведения контингента данное положение. Как показывает практика, оно резко повышает желание контингента принимать участие в боевых действиях. Также, во избежание эксцессов, рекомендуется не доводить до сведения осужденных, что офицерам из постоянного состава штрафных частей в зачет идет весь срок прохождения службы, вне зависимости от ее местопрохождения…

Неизвестная планета.

По слухам – планета Сахара. Место базирования

штрафного батальона «Мститель».

За месяц и двадцать восемь дней

до высадки на Казачок

– Ну вот, а мне Диц и говорит: что у тебя за имя такое – Цезарь? – рассказывал он. – Древнее имя, отвечаю, господин офицер–воспитатель, сэр, папа с мамой меня так назвали, я его не сам выбирал. А он улыбается, как змея, одними глазами и говорит – было у тебя имя Цезарь, будет у тебя теперь кличка Цезарь, мне, мол, нравится, как это звучит: Цезарь, говно качать – шагом марш!

– Авторитетно звучит, – подтвердил я.

– Не то слово… – вздохнул Цезарь.

– А мне дали кличку Кир, – поделился я.

– Тоже – царское имя…

– В смысле – говна качнуть?

– И в этом…

– Не думаю, чтобы они помнили персидского царя Кира. Скорее всего, просто сократили фамилию Киреев, чтобы не забивать мозги… А почему командиры допускают, что уголовные в казарме всю власть забрали? – продолжал я расспросы.

Цезарь отвечал охотно, толково, и, вообще, он мне сразу понравился.

– Да что командиры? Командиры в казарме редко шляются… пардон, изволят почтить присутствием. Их такой порядок устраивает: уголовные – на одном конце казармы, солдаты – на другом, а между ними, как положено интеллигентской прослойке, политические. Все на своих местах, все по полочкам, каждому – по ранжиру, как поленом по морде. И полный порядок! Тишь, благодать и всеобщая штрафная идиллия, – пояснил Цезарь.

Зацепились языками мы с ним в ротном умывальнике, где я курил, примостившись с ногами на подоконнике, а Цезарь, как дневальный, драил медные краны при помощи куска войлока и зубной пасты. Как и в любой воинской части, каждая рота штрафбата «Мститель» занимала отдельное помещение со своим выходом, гигиеническими удобствами и длинным залом самой казармы с рядами сетчатых двухъярусных коек. Словом, варилась в собственном соку. Наша первая рота считалась самой «блатной» из всего батальона. Не в смысле привилегий, конечно, просто здесь уголовные «держали масть».

Этот парень… Нет, не парень, скорее, мужик, мужчина… Просто моложавый с виду, подтянутый, сухощавый, с сеткой веселых мимических морщинок на подвижном лице и умными синими глазами… Даже в таком заторканном виде в нем ощущалось некое чувство собственного достоинства, неистребимая врожденная интеллигентность, которую я всегда считал плюсом в характере человека. Хотя здесь, понимаю, считается совсем по–другому. То–то его все время – то в наряд, то на уборку, то драить сортиры с умывальниками. Командиры взводов, естественно, сплошь были из уголовных, а эти всегда поддерживают порядок по–своему. «Подохни ты сегодня, я – завтра, а сегодня я полюбуюсь, как ты подыхаешь…»

Теперь поговаривали о том, что взводы и отделения будут переформировывать, наше пополнение из солдат–ветеранов изменило раскладку сил в казарме роты, и уголовные заранее щелкали зубами. В общем, наверное, как и в любом штрафбате – противостояние солдат и уголовных с прослойкой из политических. Нас, солдат, урки пока что почти не тревожили, присматривались с настороженностью, как это они умеют, а вот прослойке доставалось по полной программе. На них отыгрывались…

– А «политиков» много в батальоне? – спросил я.

– Хватает…

– Никогда не видел живых террористов…

– И не увидишь! Откуда здесь взяться террористам? В основном, все по линии УОС – религиозные выступления, национальные идеи и все такое… Спаситель, например, сел за пропаганду неадаптированных текстов «Евангелия», Пузо – за буддизм, Расист – за арийскую идею, у нас каждой твари по паре… Пока вы тут, в армии, воюете с дальними, «осы» там, на гражданке, тоже объявили войну своего рода. Любая независимая мысль выкорчевывается на корню еще на стадии прорастания, вот такая у нас свобода слова…

– Понятно.

Остальных я пока не знал, а со Спасителем уже познакомился. Удостоился благословения. Их он раздавал всем подряд с невозмутимым достоинством архипастыря. Огромный мужичина, широкий в кости и сухой телом, с напряженными глазами фанатика. Колоритный тип… Действительно, каждой твари по паре…

Цезарь оторвался от третьего надраенного крана, отошел на шаг в сторону, критически оглядел его с одной стороны, потом – с другой.

– Нормально, – одобрил я с подоконника. – Если тебе было сказано, чтоб блестели, будто у кота яйца, то сойдет.

– Откуда ты знаешь, как мне было сказано?

– Живу долго, знаю много, – пояснил я. – А служу, мне кажется, еще дольше…

Цезарь еще раз критически оглядел кран с разных ракурсов:

– Думаешь, у кота яйца так блестят?

– Примерно. Кто его знает, как там они блестят, кто их когда разглядывал?

– Логично…

Цезарь принялся за четвертый кран, щедро намазывая его зубной пастой.

– Нет, формально у нас, конечно, политических заключенных нет, мы ведь живем не в диком двадцатом, а в просвещенном двадцать втором веке, – неторопливо рассуждал он, язвительно усмехаясь собственным словам. – В конце концов, нарушение политкорректности – тоже уголовно наказуемое деяние. Так что никакой политики, всего лишь социально–опасные элементы, как и те, что подделывают кредитные карточки или сливают компенсаторную жидкость со звездолетов. В двадцатом веке у нас, русских, был такой правитель, товарищ Сталин, отец всех народов и друг всех детей… – Цезарь на мгновение задумался, – или наоборот – отец всех детей и друг всех народов… – определил он. – Не важно, словом. Так вот друг и отец просто взял и разделил всю страну на политических и уголовных. Так и правил: кесарю – кесарево, блатным – Уголовный кодекс, а остальным, в порядке предупреждения и профилактики, – осиновый кол, как потенциальным врагам народа. По крайней мере, все ясно как белый день… А вот современные продвинутые политики никак не хотят сознаваться, что единомыслие в нашем обществе случается только в сладких снах господ из сенатских комиссий. Это, по моему скромному разумению, термин «единомыслие» происходит в первую очередь от слова мысль, а вот уважаемое правительство выводит его из принципа «равнение на середину»… Так и валим всех в одну кучу: и террористов, и религиозных проповедников, и сетевых мошенников, и торговцев «кваком» и марихуаной… Впрочем, тебе это, наверное, неинтересно?

– Ты забываешь, что я тоже русский, так что немного слышал про всеобщего товарища Сталина, – напомнил я. – Так же, как и про партайгеноссе Гитлера, и гражданина Муссолини, и прочих преобразователей XX века, послуживших отправной базой для нынешней звездной демократии. Когда–то я учился на историка…

– Историка? – Цезарь удивленно вскинул аккуратные брови. – А говорили, что ты был офицером, и в немалых чинах… Я слышал – десантник, герой, весь из себя, заслуженный, как медный котелок в шкафу у старого дедушки…

Я усмехнулся. Всего день в расположении части, а все, оказывается, уже всё знают. У хатасов на Усть–Ордынке подобный способ передачи информации назывался «кадыл ханук», что в приближенном переводе означает – «длинное ухо, которое ловит слухи, распространяющиеся, словно огонь по сухой траве». Совершенно неконтролируемый способ распространения, пожалуй, только их великий предок Чингис успешно боролся с длинными ушами радикальным методом укорачивания языков…

– Офицером я тоже был. Офицером, пожалуй, дольше, – уточнил я. – Тебе сколько намотали, если не секрет?

– Не секрет. Даже не военная тайна. Десятку строгого, – без стеснения сознался он.

– Мне – восемь.

– Тоже немало, – сказал Цезарь.

– Еще бы! Если учесть, что я сегодня узнал – срок наказания нам засчитывается только во время проведения боевых операций, то, скажу откровенно, шансов выбраться отсюда у нас немного. Восемь или десять месяцев на боевых – это куда больше среднестатистического выживания.

– Ранить могут, – с надеждой подсказал Цезарь. – Тогда срок списывается.

– Ты видел, что остается от человека, когда в него попадает плазменно–разрывная пуля? Если это можно назвать ранением, то меня, с тем же успехом, императором Млечного Пути.

– А бронекостюмы? Они же, говорят, выдерживают прямое попадание пулеметной очереди?

– Выдерживают, – подтвердил я. – Но тоже до поры до времени…

– А потом?

– Потом им это надоедает.

– И когда перестают выдерживать…

– Тогда в человека попадает плазменно–разрывная пуля… – подхватил я. – Ты никогда не видел грецкий орех, взрывающийся изнутри? Примерно все выглядит именно так.

– На теоретических занятиях нам этого не говорили, – задумчиво протянул Цезарь.

– Может, решили не лишать вас сюрпризов практики, – предположил я. – Впрочем, бывают ожоги, или контузии, или осколком черканет аккуратненько, такое тоже случается, – добавил, чтобы его утешить.

Цезарь в ответ только вздохнул и с ожесточением взялся надраивать кран.

Я прикурил другую сигарету. Сидел и смотрел в окно, как нескончаемый ветер гоняет песок по пустому плацу. Сверху, со второго этажа казармы, было видно, как за забором части вкрадчиво шевелится серо–рыжее море песка, над которым одиноко плавится бело–желтое солнце…

«Что же это за планета такая? – подумал я в очередной раз. – Дыра дырой… «За семью морями, за семью горами, шли солдаты с песней, топали ногами!» – припомнил я строчки из какой–то дурацкого шлягера. Вот и притопали, а проще говоря – докатились…

– А страшно бывает там, на боевых операциях? – вдруг спросил Цезарь.

– Привыкнуть надо, – уклончиво ответил я. – Человек ко всему привыкает, этим он и отличается от животных, непонятно только – в лучшую или худшую сторону… Страшно, конечно. Сначала – особенно страшно. Кажется, что все пули и ракеты летят именно в тебя, а каждый лазерный луч нащупывает тебя персонально… Этот страх даже не от головы идет, что–то на уровне подсознания, тихий ужас подкорки и позвоночных нервов… Потом немного привыкаешь, – ради справедливости добавил я. – Привыкаешь прятать свой страх, а голову занимать множеством тактических мелочей, вроде перебежек, прицеливаний и горизонтально–вертикального планирования…

Неизвестная планета. По слухам – Сахара.

Место базирования штрафного батальона

«Мститель».

Тот же день, то же время…

– Не, ну я не понял, что тут за дела? Что за клуб по интересам для голых мальчиков? – раздался от двери протяжный голос с характерными приблатненными интонациями. Я подумал, что взводный командир у нас почти эрудит. Знает, например, такие сложные понятия, как клуб по интересам. Про голых мальчиков–то он наверняка все знает, еще бы ему не знать – с тремя сроками за плечами и такими наколками…

Я отвел глаза от окна. Помимо взводного с поэтической кличкой Бутон, верзилы под потолок с бритым, шишковатым черепом и изобилием шерсти в ушных раковинах, в дверях умывальника присутствовало еще и начальство пониже рангом – отделенный командир Шкряба.

Просто высокая комиссия с выездной инспекцией…

– Почему балабоним, почему не вкалываем, как заведенные? Не, Шкряба, ты, в натуре, понимаешь какого хавера? – опять протянул Бутон.

Шкряба, по–моему, и без натуры не понимал ни бельмеса, малый был туповат даже для сержантской должности, не требующей звездного интеллекта. Поэтому он снизу вверх вытаращился на старшего товарища, ожидая разъясняющих указаний – кому и когда совать в хавальник.

Шкряба – он и есть Шкряба, как раз тот случай, когда кличка одинаково отражает и форму, и содержание. Я вот до сих пор не пойму: оставлять уголовным в штрафбатах их тюремные клички – это в порядке поощрения к подвигам или во избежание путаницы? И кто вообще придумал, что у штрафников обязательно должны быть клички? Из каких таких исторических аналогов взяло это наше военное руководство?

Огромный Бутон сунул руки в карманы серого форменного комбинезона и гоголем (или – паханом!) прошелся вдоль умывальников. Рукава у него были по локоть закатаны, и на шее, над уставной майкой пятнисто–защитного цвета, болталось что–то наподобие костяного амулета, на запястьях – причудливые цепочки, в ухе – серебряное кольцо–серьга. На удивление бравый вид! Типичный пират–наемник из армады дядюшки Го, что в довоенные времена грабила торговые караваны в космосе. В конце концов наша бригада «Бешеных» зажала их на пустынной планете Омар и распотрошила в пух, перо и клочки органики. Горячее было дельце, как сейчас помню…

– Я, Шкряба, только в одно не въезжаю, – доверительно вещал взводный младшему товарищу, – ты к человеку, как к человеку, а он? Ты ему, шнырю, нагоняешь в уши, чтоб одним моментом все блестело, как хрен на блюде, а у него? Не, Шкряба, с такими бойцами нам до победы еще далеко… С таким войском, Шкряба, нам до победы как до метрополии на карачках…

– Да они опухли, бугор! Как есть без балды – опухли! – наконец догадался Шкряба.

Он вихляющейся походкой прокатился к Цезарю и моментально отвесил ему тяжелый пинок под зад.

Цезарь дернулся, но стерпел. Он уже рассказал мне – до штрафбата провел в заключении почти год, а там привыкаешь воспринимать блатных, как неизбежное зло. Несколько раз измордуют до полусмерти всем скопом, потом перестаешь обращать внимание на такие мелочи, как пинки и тычки…