Текст книги "Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн"

Автор книги: Николай Бахрошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

«Остатнее слово дороже дорогого» – тоже выражение старшины.

– Я же помню, как ты летом пришел к нам на батарею. Хоть и офицер, сотник, а салага салагой, – продолжил Трофимыч. – Ну, думаем, мальчику романтики захотелось, пришел чины выслуживать, ордена ловить. А потом – штурм. Помнишь, как было–то?

Володя помнил. Еще бы не помнить! Десантные корабли штатовцев шли волна за волной, без продыха, накатывались, как прибой на камни, и казалось, дальнобойные установки раскалились от непрерывной работы.

Это казалось, конечно. Ему ли, дипломированному физику, не знать, что лазерные установки при работе не нагреваются, другое дело – силовые агрегаты. Хотя и у тех хорошие теплоотводы… А потом их батарею нащупали корабельные дальнобои с орбиты, и бункер словно бы закипел, и ладони действительно начали прижариваться к тумблерам, а пальцы – к клавишам…

Пожалуй, он тогда впервые ощутил противника совсем рядом, вспоминал потом Володя… Ну, пусть не совсем рядом, справедливости ради, – на многокилометровых расстояниях, приближенных сканерами и визорами, зато – «на луче», как называют это артиллеристы–лазерщики.

Потом бункер (тот, старый) начали планомерно долбить, и горела уже не только техника, люди тоже горели. Острый, душный смрад жженого мяса напоминал о давних студенческих пикниках с костром и шампурами. Противный запах, если разобраться. Только тогда Налимов почувствовал, насколько тошнотворно пахнет жженое мясо…

Они, оставшиеся, продолжали стрелять, «держали лучи». Это казалось на тот момент самым главным, самым важным в жизни – свести весь мир в три точки прицела.

Нет, страха как такового не было. Злость, упрямство, азарт, ненависть, отчаяние – все что угодно, но страхом, шкурной заячьей дрожью это вроде бы не назовешь, вспоминал он потом…

Володя помнил, с самого первого сигнала боевой тревоги он сильно взволновался, как бы казаки–батарейцы чего не подумали, не решили бы, что их новый помкомбата струсил в первом же бою. Смешные, надо признать, опасения. С учетом происходящего – нелепо, по–детски глупые. Больше всего боялся того, чтоб не подумали, что он испугался – даже звучит нелепо. Но именно это чувство преобладало при первых атаках штатовцев, заставляя постоянно демонстрировать нервную, преувеличенную, обычно не присущую ему бодрость.

– Я, Володенька, тебе так скажу, – перебил его мысли Трофимыч. – Ты – наш, из 5–й дальнобойной, теперь уж точно наш. Потому что ты – настоящий мужик, правильный, хоть и любишь, бывает дело, размазать кашу по тарелке. Казачки так гутарят, а их не обманешь…

Слышать это было приятно. Даже более чем. Только неловко как–то, когда тебя хвалят прямо в глаза. Впрочем, про кашу на тарелке – это уже не слишком похоже на похвалу…

– Ладно, – неопределенно мотнул головой Володя. – Закрыли тему! Только слышь, Трофимыч, ты бы все–таки заканчивал свою бодягу, с брагой–то… В штабе сказали, того и гляди общую тревогу объявят, у штатовцев новые корабли замечены на подлете, вроде – десантные транспортники.

– Думаешь, опять полезут? – старшина озабоченно сдвинул неровные седые брови.

– Похоже на то.

– Да что ж им все неймется–то, разъедрить кочерыжку! – с чувством выругался Дед. – Война, почитай, закончилась, мирные переговоры уже идут, а им все неймется! И так ужо народу положили великие миллионы, а им все мало, чтоб их разорвало и подбросило! Все им мало, ети их мать, все нужно напоследок еще кого–нибудь уконтрапупить!

– Политики. Им хоть и напоследок – да помахать кулаками. А наши укрепрайоны снова на острие удара, нам – опять держаться… В штабе так говорили… Смотри, старшина, предупреждаю, тревогу объявят, солью твою брагу к чертовой бабушке! – пообещал комбат. – Прямо в отстойник солью, не посмотрю, насколько она нагулялась.

– Да не успеют, Володенька, как есть не успеют. Шесть минут, почитай, осталось – всего делов. А потом я ее – в бидончики, да запечатаю, да заховаю подальше. Потом, даст бог, перегоню как–нибудь…

У Володи вертелась на языке шутка о сомнительности божественного начала в изготовлении самогонного пойла, но он сдержался. При всех прочих, Дед был глубоко верующим человеком, от подколок на подобную тему немедленно начинал щетиниться.

– Смотри, старшина, я тебя предупредил, – повторил Налимов…

Глава 2

С точки зрения орла

Орбита планеты Казачок. 6 ноября 2189 г.

Транспортный звездолет «Бравый».

Гравитационно–базисный катер 1 – й роты. (Гроб–1.)

03 часа 09 минут.

Время шло, время ползло, время тянулось, как тянется на зубах резиновая позавчерашняя жвачка. Жвачка – да, похоже, пожалуй… Действительно, когда торчишь в капсуле, запакованный в кресло–катапальту, такое ощущение, словно ты сосредоточенно пережевываешь само время. Все жуешь и жуешь, нудно, устало и монотонно, а оно все не кончается и не кончается…

С одной стороны – хорошо, что мы зависли здесь, на орбите. Это значит, что первым эшелоном наш батальон не пойдет. Прорывать широкой грудью планетарную оборону – это счастье мокрых подштанников сегодня обломилось не нам. Я не ехидничаю и не желаю зла ребятам из других атакующих подразделений, но себе я тоже не желаю зла по понятным причинам. Лучше болтаться здесь, чем прорываться в первых рядах, когда оборона казаков еще свежа и азартна. Умом это хорошо понимаешь, только ждать все равно устаешь, вне зависимости от доводов рассудка.

Краем уха я прислушивался к тому, что болтали по внутренней взводной связи наши доблестные десантники. А что еще делать, когда третий час нет сигнала к атаке? Только трепаться, чесать языком о зубы, бессмысленно убивая время.

Возникает философский вопрос – сколько же времени человек бессмысленно убивает за свою жизнь, дожидаясь, в сущности, только того, чтобы умереть… Но я, пожалуй, не буду развивать эту тему.

– А что ты думаешь – вот придешь ты к своему Господу и скажешь, мол, так и так…

– К нашему Господу, – строго поправил Пастырь.

– Ну, нехай! Пусть – к нашему… Вот приходишь ты, значит, к нему, весь из себя ровнее параллельных прямых, и начинаешь излагать все свои заслуги в подробностях, как в наградном листе, – разглагольствовал мой помкомвзвода Кривой. – Так и так, Господи, жил я честно, молился тебе всю жизнь, сохранял руки чистыми, а совесть – без пятен. И даже погиб за тебя на войне, то есть не прямо за тебя, конечно, за демократию Соединенных Штатов, но – при убеждениях, из–за которых оказался в штрафбате. И, значит, Господи, хочу от тебя за это следующие блага: пункт первый – пристойное жилье в райских кущах, пункт второй – материальное обеспечение по нормам старшего офицерского состава, или, как там у вас, – на уровне ангельского корпуса. Пункт третий…

– У Господа, заблудший мой брат во Христе, блага не просят, – гулким басом перебил Пастырь. – Благо у него просят, а не блага! Это все ваши мирские меркантильные измышления, что у Господа можно выпросить богатства земные, словно из сумы достать загребущими лапами. Не видят людишки дальше своего носа, золотой телец им глаза застит безбожным сверканием, вот и равняют они, убогие, самого Господа по своему образу и подобию, прости мя грешного…

– Мне, например, телец ничего не застит, – вставила Лиса. – Мне, например, на этого самого золотого тельца – хоть бы одним глазком… А то – крутишься всю жизнь, крутишься, да так и сдохнешь с отрицательным балансом на всех счетах…

– А зачем тебе положительный баланс после смерти? В раю кредитки не принимают, – встрял Профессор.

Когда–то он преподавал физику в каком–то провинциальном университете, и в его голосе до сих пор проскальзывают назидательные учительские интонации. В армии он служил ракетчиком, пока не попал в штрафбат.

– Даже «magnym platinym»? – искренне удивилась Лиса, наша взводная нимфоманка, крепкая именно задним умом. Тем самым, что ниже талии.

– Ну, разве что «magnym platinym». Эти, говорят, везде… – съехидничал Профессор. – Слышь, Пастырь, ответь боевым товарищам, как специалист, – в раю «magnym platinym» принимают или тоже мимо?

– Да ему–то что беспокоиться о земных кредитках? – снова подал голос Кривой. – У него в божьем банке открытый счет, с его–то заслугами…

– Вот черти, бесы, истые бесы, прости, господи… – пробормотал Пастырь. – У Бога, чтоб вы знали, души грешные, просят справедливости и понимания, ибо ничего другого и не нужно человеку мирскому, – начал наставлять он. – Ничего другого глупые людишки и постичь не могут куцым своим умишком. Знаешь, как в старину говорили косоглазые язычники: «Если бегемот глядит на луну, он напрасно тратит цветы своей селезенки…» А я гляжу на тебя, брат мой Кривой, и сдается мне – какой–то ты не такой уж брат мне! От таких, как ты, смешливых, – все зло и скверна! Еще когда говорил Зельфер–пророк, царствие ему небесное: «Чем угрюмых и неверующих, бойтесь насмешливых, ибо насмешка точит веру, аки река – берег…»

– Аки–каки… Иже еси на небеси… – глубокомысленно изрек Кривой.

– А еще говорил Зельфер–пророк: «Слушающий крамольные речи – сам крамолу в себя допускает, ибо крамола просачивается внутрь, как яд невидимый, незаметный, но разъедающий!»

Во всеоружии теологической мудрости Зельфер–пророка нашего Пастыря, бывшего подпольного батюшку, получившего в штрафбате соответствующую кличку, голыми руками не взять. Но, судя по вибрирующим интонациям, проповедник уже начинал горячиться.

* * *

Тоже мне – теолог–схоластик, хранитель устоев веры… Совершенно не умеет спорить. Мужик огромный, лохматый, сильный, с виду страшный, как матерый медведь–шатун, а чуть тронешь его догмы, обижается и нервничает, как ребенок. Неужели неясно, что Кривой нарочно его подначивает? Скучно ему торчать в капсуле, вот он и развлекается подобным нехитрым способом.

Что удивительно, Пастырь – отличный солдат. Быстрота, решительность, сила – всего этого у него в избытке. Да и покалякать с ним интересно, он много путешествовал, много видел и много читал. Во всем, что касается обычной бытовухи, – вполне нормальный мужик. Но как только в разговоре появляется намек на религию – все, меняется человек, словно одномоментно мутирует. Сразу становится упертым, раздражительным и нетерпимым.

Все–таки фундаментальная идея – великая сила! Это я всегда знал. Как все великие силы, она без зазрения совести переворачивает окружающее с ног на голову, не обращая внимания на последствия…

Конечно, другой бы на месте Кривого поостерегся от религиозных дискуссий с Пастырем. Больно горяч бывший батюшка и в гневе неистов до хруста костей оппонентов. Но Вадик Кривой (такая фамилия, что и клички не надо!) – это Вадик. У него, по–моему, инстинкт самосохранения отсутствует от рождения. Ну, нравится ему дергать Пастыря, как тигра за усы…

Когда–то мы с Вадиком воевали в повстанческой армии на Усть–Ордынке, и он еще там прославился рискованными выходками на грани выживания. Настоящий «человек войны». Человек, созданный для войны, человек, который живет на войне и дышит полной грудью, только когда в воздухе есть примеси напалма и пироксилина… Так что я не удивился, увидев его среди очередного пополнения «Мстителя». Раз служит – штрафбат по нему наверняка все слезы проплакал и все глаза проглядел. Удивительно другое – как он, с его явным славянофильством, оказался в армии Штатов, а не в войсках Казачьего Круга, например, или в дивизии «Русские медведи», или в каком–нибудь «Славянском легионе».

Три с половиной года назад, в сортировочном лагере на планете Урал, наши пути разошлись и я долго не имел никаких известий о его судьбе. Но – встретились. Вот уж действительно, гора с горой…

«Если гора не идет куда велено, то есть, в принципе, и другие способы!» – как утверждал некий господин Магомет, древнейший специалист по тектоническим сдвигам.

На самом деле – эта галактическая война все на свете перемешала. Все нации и национальности воюют и с той, и с другой стороны, и уже не понять – кто за какую идею. Сдается мне, Штаты, подняв в качестве знамени лозунг объединения народов и наций в единое человечество, сами не ожидали подобного результата. Объединение в чем–то даже идет, просто объединяемое человечество мордует друг друга с прежним остервенением уже на почве объединения.

«Человек – гной еси и кал еси!» – как любит говорить Пастырь, цитируя кого–то из древних пророков. Может, того же Зельфера Неистового, что в конце прошлого века спровоцировал на планете Хатанга абсолютно не божескую резню…

* * *

– А нехай так! – азартно соглашался Кривой, продолжая докапываться до экс–батюшки. – Вот ты говоришь – скверна, крамола, бойся насмешников, что точат зубы о веру…

– По зубам можно и схлопотать!

– Это как раз понятно. Но неубедительно. Давай лучше разберемся в нюансах.

Сам–то ты что хочешь от Бога? На чем строишь взаимоотношения? Я так понимаю, благо свое ты получаешь в обмен на что–то, в конкретном случае – на сумму предъявляемой праведности в пересчете на ангельскую валюту по курсу. Что в итоге означает всю ту же торговую сделку, свободный товарообмен, который есть прямая основа неприкрытого капитализма. Вот я и говорю – на небе тот же самый капитализм, потому что по–другому ни человеки, ни ангелы жить не умеют. Нет других способов, не изобрели еще иные принципы коллективного существования, кроме как втюхивать ближнему своему все с себя, из себя или из–под себя, если шибко ловкий… А ты мне – вера, совесть, аз воздам, трали–вали! А сколько стоит эта самая совесть – молчок. Какой мне с нее доход, какой в будущем процент рентабельности?

Это у них давний спор, привычный, как застарелый нарыв. Пастырь взывает, а Кривой отстаивает право на несовершенство человеческой личности, с которым якобы нужно смириться, как с врожденным уродством. На мой взгляд – довольно бесцельная дискуссия, где оба и правы, и не правы, и в общем, маются дурью. Любая такая дискуссия вообще бесцельна, даже если кончается соглашением сторон на среднеарифметических тезисах. А Кривой с Пастырем вряд ли когда–нибудь договорятся, один – бесшабашный пофигист, второй – фанатик, вдохновляемый негасимой идеей. Не просто разные – диаметрально противоположные точки зрения. Противоположности притягиваются, конечно, но только для того, чтобы искрить и взрываться…

Впрочем, пусть мелют воду в ступе, если нравится. Чем бы дитя…

– Совесть, брат мой грешный, надо иметь помимо всего! Только тогда это и называется – совесть, а никак иначе… Именно совесть определена человеку божественным началом, а вот твой процент рентабельности – это как раз от дьявола! – продолжал гневаться Пастырь.

– А я перед войной только–только квартиру купил, – вдруг раздался жидкий тенорок Пентюха. – Микрорайон так и назывался: «Райские кущи». Хорошая квартира, просторная, с общим бассейном, с зимним садом на крыше… – Солдат, углубившись в воспоминания, тяжело и протяжно вздохнул и вроде бы даже всхлипнул.

Это неожиданное заявление вызвало многоголосый взрыв хохота. Тут же посыпались шуточки, что отсюда, из «гроба», до райских кущ куда ближе, чем из самого элитного микрорайона. Мол, не переживай, Пентюх, не дрожи коленкой – будут тебе и кущи, и осанна с ладаном на закуску. Как пойдем на снижение, так и увидишь перед собой райские врата с позолоченной фурнитурой. Прямо туда и ныряй, чтобы обратно не подниматься. Все там будем!

– Да тьфу на вас, безбожники, ироды! – заявил Пастырь, все еще не остывший от подначек Кривого. – Вот нехристи, прости, господи! Вам что божья роса, что дерьмо в разлив – лишь бы градус давало! Зубоскалите без ума и сами не ведаете, о чем…

– Внимание по батальону! Первая рота, второй взвод – отставить лишний базар! – перекрыл всех металлический, усиленный мембранами голос комбата майора Дица. – Развеселились, сволочи?! Внизу будете веселиться, это я обещаю!

Понятно, что Диц контролировал каждый чих по своей командирской связи. Но отставить разговоры в капсулах – это он хватил, конечно. Кого сейчас, между жизнью и смертью, можно напугать окриком?

Вот такое у нас командование, замечу. Офицеры–надзиратели! Если бы командовать умели, как надзирать, – цены бы им не было ни оптом, ни в розницу.

– Ну, мочекрыл пузырястый! Ну, я с тобой разберусь после высадки! – тут же поддакнул начальству Градник, еще не избавившийся от сержантской привычки преданно подгавкивать на любой чих старшего по званию. – На земле ты у меня получишь брачные игры болотной вонючки!

(Сдается мне, первопереселенцы, народ мужественный, но шершавый, здорово порезвились в свою героическую эпоху, наделяя инопланетную живность подобными разухабистыми названиями.)

Я так и не понял, кому конкретно пригрозил ротный. Может, никому. Главное – прокукарекать, а там хоть не рассветай…

– А про посадку бы не стоило раньше времени, господин второй лейтенант, сэр, – немедленно забубнил еще кто–то, прямо подтверждая мои мысли, что людей в капсулах пугать уже нечем. – Плохая примета – раньше времени о земле… Как бы увидеть еще эту землю, господин второй лейтенант…

– Ладно, не дрейфь, пехота! – бесшабашно заявил Кривой. – Двум смертям все одно не бывать! Кто–нибудь против? Нет таких? Значит, принято единогласно!

– А кто больно смелый такой, сплюнул бы через плечо на удачу, чем языком трепать… – не смутившись, пробубнил голос.

– Думаешь, помогут твои плевки? Против девушки–то с косой? – насмешничал Вадик, переключившись с Пастыря на нового собеседника.

– А я не думаю. Я, милый, надеюсь, в мать бога душу… – рассудительно отозвался голос. – Кто его знает, когда и чего поможет… Я, милый, всегда надеюсь…

– На что?

– А ни на что, милый! Надеюсь – вот и все тут, чего и тебе советую…

По характерному словечку «милый» я, наконец, узнал этот неразборчиво–ржавый голос. «Милка», так его окрестил Диц, самолично раздавая пополнению положенные клички.

Пожилой солдатик, сутулый, седой и угрюмый. Если мне память не изменяет, из космодромной обслуги.

Был у меня приятель, Василий Рвачев, Рваный, из тех солдат, что погибли на Казачке в прошлую высадку, так он тоже выражал свое отношение к окружающей действительности неумолчным скрипом. Но Милка, пожалуй, будет еще позанудливей. Чрезвычайно унылый типаж. Даже удивительно, как при его задумчивом пессимизме можно было загреметь в штрафбат «за буйство и непристойное поведение». В самой формулировке есть нечто дерзновенно–веселое, что совершенно не вяжется с внешностью потасканного верблюда, заработавшего в караванных скитаниях стойкую аллергию на песок. Давно хотел об этом спросить и всегда забывал…

– Ты, Милка, засунь свои советы сам знаешь куда, где им самое место! Я – никогда не надеюсь! – категорично заявил Вадик. – Я жду. Как фишка ляжет, так оно и будет! А как ляжет она, кто ее на орел–решку положит – черти ли, ангелы, мне все равно…

– Взводный, а взводный! – неожиданно вступила Игла. – Ты где там затих, командир?

Это уже по мою душу. Промолчать? Так ведь не отстанет.

– Чего? – откликнулся я.

– Взводный, ты меня любишь?

– Люблю.

– Сильно любишь?

– Почти как гангрену конечностей, – подтвердил я.

– Верхних или нижних? – с любопытством поинтересовался Компи, чудо–мальчик из продвинутого поколения компьютерных гениев, что для каждой мысли открывают в мозгу отдельный файл. Если бы чудо–мальчик еще не тырил деньги с армейских счетов, до сих пор бы сидел в штабе за своей чудо–техникой…

– Всех четырех, – пояснил я.

– Значит, любишь! – Игла шумно и удовлетворенно вздохнула.

Игла – хорошая девчонка и отличный солдат, на Тайге она показала, что не просто так дослужилась в разведке космодесанта до звания старшего сержанта. Она – командир отделения у меня во взводе, и командир хороший. Вот только лицо у нее, как видение в ночном кошмаре, это определенно. Наткнешься неожиданно взглядом – мороз по коже. Даже удивительно, насколько дисгармонично может сложить природа обычные, в общем, черты. Такое впечатление, словно бы ее еще при рождении тащили за голову нетрезвые акушеры, тащили, тащили с пьяным упорством, да так и бросили, заранее признав новорожденную нежизнеспособной. А та выжила, наперекор диагнозу, и теперь удивляет всех причудливой, лобасто–серповидной формой черепа, где уши, нос, рот и глаза расположились в каком–то нарочитом беспорядке, наползая друг на друга и ехидно кривляясь. Что касается фигуры, то она вполне подошла бы борцу силового стиля – широкие, ссутуленные плечи, мощные руки, свисающие почти до колен, неожиданно тонкая талия и короткие, сильные ноги–тумбы.

Молодая ведь девчонка, и умная, и веселая, и хороший товарищ, а глянешь на нее – сразу множественные ассоциации с сериалами о злодеях–генетиках и жертвах клонирования. Я знаю, она родилась и выросла на рудниках планеты Хатанга, там многие рождаются с отклонениями. Почему – неизвестно. Медики до сих пор разводят руками – все в порядке, мол, никаких видимых причин, никаких аномалий в экосфере не зафиксировано. Может, врут, а может, просто не знают, что фиксировать. Эта инопланетная экология во многом до сих пор тайна за семью печатями…

– Командир, а командир? – не отставала она.

– Ну, чего тебе еще?

– Ты меня трахнешь, наконец? Или девушка так и будет сохнуть во цвете лет?

Что удивительно, она ничуть не смущалась обсуждения своей, мягко говоря, своеобразной внешности. Наоборот, словно бы поощряла к этому. Сама вызывала на подобные разговоры, ковыряя и ковыряя собственный внешний вид, как незаживающую болячку.

Кто поймет этих женщин? А женщины, выполняющие мужскую работу, тем более загадочные существа.

– Трахнуть, говоришь… Наконец, говоришь… – Я сделал вид, что задумался. – Во цвете лет – это, конечно, довод. Только вот не знаю, как бы решиться… Уж больно ты, мать, страшна, не приведи господи, в безлунную ночь на узкой дороге… Только если уж совсем подопрет, тогда – не знаю…

– Умеешь ты, командир, сказать девушке приятное, – хихикнула наша душераздирающая красавица.

– Да и ты, вижу, мастерица головы кружить, – отговорился я.

Меня она доставала особенно часто, этакие кисло–сладкие шуточки, подколочки и подхихикиванья про любовь до гроба. Настолько часто, что уже не поймешь, где в каждой шутке кончается доля шутки. Слишком много внимания. «Влюбилась, что ли?» – думал я иногда. Вот только этого мне не хватало! Жалко ее, она хорошая, а хорошему человеку отказывать в такой малости, как любовь до гроба и верность практически до утра…

Тем временем взводный коллектив подхватил тему отношения полов со всем энтузиазмом застоявшегося солдатского кобелизма. Профессор, гнусно посмеиваясь, распинался, что не может до такой степени подпереть мужика, чтоб с Иглой – в папу–маму того–сего. Кривой неожиданно взялся отстаивать галантную точку зрения, рассуждая, что когда сперма от напряжения вскипает – и на ведьму полезешь, и хоть на Иглу. Остальные шумно сочувствовали обоим мнениям, сопели, пыхтели и пускали слюни.

Потом в разговор снова вмешалась Игла и томно поблагодарила Вадика за то, что поставил ее прелести сразу за ведьмой, а не после чертовой бабушки или, допустим, гигантского клешнястого скорпиона с планеты Сахара. При такой высокой оценке все–таки остается надежда на личную жизнь, потому что на каждую ведьму найдется свой леший, водяной или просто сучок замшелый. «Пусть и не такой замшелый, как сучки здесь присутствующих!» – подытожила она. Чем вызвала новый взрыв хохота и сальных шуточек.

Я же говорил – она умная! Женщине с внешностью монстра нелегко выживать без развитого чувства юмора.

– Да тихо вы, черти богохульные! Кончайте шуметь, надоели! Дайте хоть напоследок в тишине помолиться! – рыкнул Пастырь.

На этот раз все замолчали. Может, потому, что капсула вроде бы дернулась…

Нет, показалось…

Замечание Пастыря в общем и целом вполне справедливо. Не слишком геройское – в смысле напоследок, – но не лишено правды жизни. Если батареи планетарной защиты Казачка работают хорошо (а когда они у казаков работали плохо?), то плановая убыль при прохождении через атмосферу составит 20–30 % живой силы и техники. Помню из офицерских учебников по тактике десантирования – эти оптимистичные проценты потерь в штабах списываются сразу, еще до начала наземных боевых действий.

На технику мне, в общем, плевать, она все равно казенная. Пусть у адмиралов–генералов голова болит, как лучше сохранить матчасть, чтобы потом побольше украсть при списании по нормам полевых операций. Но выступать в роли живой силы приходится самому, а это уже совсем другая сторона медали, я бы добавил – прямо противоположная… Знать, что каждый третий–четвертый из батальона достигнет планеты только в виде молекул, которые неторопливо осядут на почву под воздействием гравитации, – не способствует и не вдохновляет.

Почувствовав, что капсула остается неподвижна, солдаты опять оживились.

– Разговорчики! – снова подал голос ротный Градник. – Взводный–2, почему у тебя посторонние разговорчики перед атакой?!

Это уже камешек в мой огород.

– Вот и я думаю, почему у меня разговорчики? – искренне ответил я.

Похоже, моя искренность его не порадовала. В ответ послышались звуки, похожие на сдавленное кудахтанье рассвирепевшей курицы.

Ну да, разговорчики…

А что он предпочел бы – импульсно–разделяющуюся боеголовку под задницу?

* * *

В учебниках по тактике об этом ни слова, но больше всего космодесантники ненавидят именно процесс десантирования. Унизительное ощущение – болтаться в капсуле модуля, как то самое в проруби, и гадать на досуге – попадет ли в тебя ракета, зенитный снаряд или первым заглянет на огонек «утюга» дальнобойный лазерный луч? В любом бою – тоже потери, тоже стреляют, убивают, жгут, распыляют и дезинтегрируют, зато при этом остается некое ощущение свободы воли, когда ты сам стреляешь, жжешь, распыляешь и дезинтегрируешь в отместку. Нет, в бою куда легче – броня несет, сканеры считывают местность, а упреждающие сигналы на дисплее шлема услужливо подсказывают, что вот сейчас, через секунду–две, тебя долбанет со всей дури боезаряда. Молись, солдатская душа, и готовься отбыть на попутной взрывной волне в направлении райских казарм. Если, конечно, ты еще не разуверился в божественном главнокомандовании после трех с лишним лет межпланетной войны, в которой есть все, кроме здравого смысла…

Итак, в бою – выбор, действие, противодействие – все–таки некий процесс, в котором участвуешь хотя бы в качестве пешки! В «утюге», пока кресло–катапульта не отстрелилось от модуля, – состояние полной беспомощности прессованной кильки. И куда летит консервная банка? И когда заскрежещет нож? И успеешь хотя бы понять, что умираешь, что тебя уже нет? Клубок взрыва, доля секунды, огненная вспышка или неожиданное мерцание лазера – и все, сгорели ребята! Впрочем, так, может быть, даже гуманнее, чем если модуль разлетается на осколки, которые потом шерстят зенитчики, планомерно выжигая потенциально живых…

Не зря в космодесанте (в нормальном десанте, не в нашем штрафбате!) никогда не говорят – атака из космоса, заход на поверхность, выдвижение на планетарный плацдарм или сброс частей наземного боя. Этой звучной терминологией любят козырять лишь штабные стратеги. Говорят просто – высадка. Он прошел через три высадки, он прошел через четыре высадки, он погиб на пятой высадке…

Опытные солдаты, кстати, загрузившись в модуль, первым делом отключают систему впрыска разной тонизирующей химии. Иначе, ввиду адреналинового шторма, тебя до земли напрыскает до такого откровенного обалдения, что внизу придется долго соображать – где ты, на каком свете, в какую историческую эпоху живешь и кто ты, собственно, есть в соотношении к бесконечности вселенского потока. Для начала хотя бы – как тебя зовут?

По инструкции не положено отключаться, но когда ты уже загрузился в модуль – лучше наплевать на инструкции и начинать самому заботиться о себе, любой ветеран это подтвердит. Во–первых, умирать, забыв собственное имя, – как–то не по–людски. Во–вторых, внизу нужно включаться в ситуацию с неба в карьер и воевать, а не соображать, шурша извилинами, как звали бабушку по материнской линии, почему вода мокрая, земля твердая и почему люди не летают, как птицы, но при этом регулярно гадят друг другу на голову?

Кажется, в своем взводе я предупредил всех новичков, чтоб отключились, припоминал я. Одновременно почувствовал, как где–то в глубине мышц завибрировали первые перегрузки, внизу живота неприятно заныло, значит, «гроб» уже отошел от корабля–транспортника и движется самостоятельно.

Его задача – спуститься с орбиты, вписаться в планетарное тяготение, пробить верхние слои атмосферы и уже там, ниже, выбросить из себя более мобильные и менее уязвимые «утюги». Которые, в свою очередь, уже перед самой поверхностью рассыплются отдельными единицами бронепехоты, планирующей дальше на собственной гравитяге. Трехступенчатое десантирование – именно так называет это учебник по тактике.

Трех – так трех… Кто–то, глядишь, и дотрехает…

Потом я вдруг ощутил, что мир вокруг меня покатился сорвавшимся колесом. Колесо катилось, катилось, да не выкатилось…

Ну, все, набираем скорость наконец! – понял я. «Он сказал – «Поехали!» – и взмахнул рукой!» – как рассказывают нам легенды времен первого освоения космоса. Вот так и едем до сих пор, едем и едем, определяя судорожными взмахами рук общую теорию направления… Если пользоваться устаревшей фразеологией догравитационных веков – всеми четырьмя колесами в разные стороны.

Хотя это здесь ни при чем, конечно, это совсем о другом, все еще размышлял я, чувствуя, как перегрузка уже начинает ощутимо прижимать меня своими крепкими, невидимыми ладонями…

Он сказал… поехали…

«Ишь, понеслась душа в рай!» – как раздраженно проскрипел черт, наблюдая со своего нижнего уровня мироздания смерть праведника…

Анекдот?

ВОЛОДЯ НАЛИМОВ (ПРОШЛОЕ)

Некогда университетские профессора прочили студенту Налимову большое научное будущее. Юное дарование, светлая голова, неординарность мышления, нестандартный подход к решению задач – подобные отзывы преподавателей приятно щекотали самолюбие.

– Ваша курсовая, молодой человек, тянет по широте охвата на кандидатскую. О чем я советую вам задуматься уже сейчас, – говорил, помнится, после первого курса декан физико–математического факультета профессор Звердич, вальяжный, стареющий Дон Жуан, повеса со вставными зубами и набухшим прожилками носом. – Я сам, признаться, не сторонник замшелой поговорки «Береги честь смолоду», считаю, именно смолоду, пока кровь горяча, а чувства свежи, нужно вкушать запретные плоды до приятной оскомины…

Профессор многозначительно кивал своим фундаментально–виноградным носом и изволил морщить в улыбке полные, красные губы, намекая, что и сейчас не против куснуть раз–другой от некоего румяного яблочка женского пола.