Текст книги "Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн"

Автор книги: Николай Бахрошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

Как водится, территория штаба огорожена светоотражающими канатами на полосатых столбиках. Для тех, кто выпучил глаза и все равно ничего не видит, на канатах были развешаны красные предупреждающие таблички: «Внимание, территория охраняется!».

Словно в военном лагере что–то не охраняется, а пущено, так сказать, на самотек. Охранять и бдить – это уже любимое военное развлечение…

Я поискал глазами проход между канатами и нашел его. В проходе присутствовал охранник. В тяжелой десантной броне и с полным вооружением, вплоть до снаряженного «рэкса» на подвесной системе. Больше вокруг никого не было. Рано же!

Я подошел. Бронированная фигура не шевельнулась.

«Спит небось! Зафиксировал броню и дрыхнет, как сурок… Под затемненным забралом все равно не видно – открыты глаза или как…»

Когда на тебе только х/б, вид бронированного человека впечатляет в любом случае. Вблизи – просто давит своей откровенной агрессивностью. Этакий гориллообразный силуэт полуторатонной массы, который может походя раздавить тебя, беззащитного. И потом долго спрашивать – а что там было, под ногами? Не вступил ли часом во что–то вонючее?

Хоть и знаешь эту броню как облупленную, но все равно пробирает.

Часовой был облачен в «латник–4», видел я. Хорошая броня, из самых новых. Чуть менее горбатая, чем наши «трешки», и, говорят, с большим энергоресурсом. На груди эмблема части – черный пушистый зверь, прыжком распластавшийся в красном кружке. Бригада «Черные барсы». Элита десанта, между прочим…

Да, я помню, кто–то мне говорил, что три батальона «барсов» тоже участвуют в высадке на планету…

В этот момент «элита» изволила шевельнуться и слегка повела в мою сторону гермошлемом.

– Ну?! – бросил мне часовой.

В смысле – куда прешь?

Я понял, моя серая штрафная роба с нашивками рядового его не впечатлила. Обычную, общевойсковую форму нам до сих пор не выдали, разрешили только прикрепить нашивки. Оптимисты расценивали это как признак скорого дембеля.

– Но! – сказал я.

– Чего «но»? – заинтересовался он. Голос, пропущенный через динамики шлема, звучал басовито–низко. Но молодой, совсем молодой, это было слышно даже через динамики. Понятно, кого еще отфутболят караулить штаб с утра пораньше, как не зеленого солдатика последнего набора…

– А чего «ну»? – спросил я.

Нет, я бы доложился как положено, просто не люблю, когда хамить начинают с ходу. Мы помолчали. Молчание затягивалось.

– И что дальше? – спросил он наконец.

– Хочу пройти, – коротко объяснил я. Массивная, бронированная фигура слегка шевельнулась, демонстрируя всем своим видом, что хотеть не вредно. Вот пройти – чревато.

Я не стал настаивать. Мы опять помолчали.

– Зачем? – спросил он через некоторое время.

Словно вспомнил обо мне между делом.

Между множеством важных и нужных дел припомнил нечто малозначительное.

– Вызывали, – терпеливо объяснил я.

– Кого? – удивился он.

На этот раз гермошлем качнулся откровенно недоуменно. Прикидывая, похож ли я на человека, который может понадобиться в штабе. Нет, не похож, даже рядом не сидел…

– Меня, – подтвердил я.

– Ага, – нейтрально подытожил он. Снова застыл, все так же перегораживая проход между канатами.

– А пройти–то можно? – спросил я через некоторое время.

– Зачем?

– Вызывали.

– И что с того?

– Можно позвать дежурного по штабу, – предложил я. – Он должен знать.

– Еще чего! – отверг часовой. Переговоры окончательно зашли в тупик. «Барс» издевался, конечно. Выламывался.

Согласно правилам несения караульной службы, дежурного офицера он был обязан вызвать. И передать ему меня «с рук на руки». Именно дежурный должен знать, когда и кого вызывают, а не часовой при матерчатых дверях ППК.

Другое дело, появляется перед тобой «серый» (презрительная кличка штрафников) – одно удовольствие продемонстрировать, какой большой болт ты, «элита», забил на все правила и уставы. Развеять таким образом тоску караульных часов и заодно напомнить бывшему штрафнику, что его законное место в строю за правофланговой Парашей Батьковной.

Видимо, по его сценарию я как раз должен был занервничать, как кот на собачьей свадьбе, начать юлить хвостом и униженно умолять пропустить меня. А он, облеченный высокими полномочиями охраны прохода, еще подумал бы и покуражился вдоволь…

Можно понять, от постовой скуки дуреют и не такие головы.

Только я, между прочим, носил офицерские нашивки, еще когда унитаз для взрослых казался этому сопляку недостижимой горной вершиной. Поэтому я выбрал другую тактику. Просто стоял и молчал. Держал паузу, как говорят в театре. Мало того, когда пауза окончательно затянулась, я достал сигарету и неторопливо закурил, со вкусом пуская дым.

Человек в броне может все – летать, вспрыгивать на скалы, ходить под водой, валить деревья пинком ноги, прошибать стены лбом и т. д. и т. п. Но вот курить он точно не может. По крайней мере, в закрытом наглухо гермошлеме.

Нет, мне кто–то рассказывал, что один деятель ввел в «жабу» брони раствор никотина, запрограммировав подавать его в кровь с равными промежутками. Но кончилось все печально и с тяжелыми последствиями. Не столько для «жабы», сколько для самого деятеля. Подобные же эксперименты, я знаю, проводились с этиловым спиртом, и, что характерно, с тем же грустным результатом. Внутренняя структура брони – штука тонкая, и самопальные модификации не приемлет…

Таким образом, я стоял и курил. «Да, приперся сюда в шесть утра исключительно перекурить. А вы что подумали?»

Под забралом я не видел его лица, но сильно подозреваю, что взирал он на меня с ненавистью. Сам я больше не обращал внимания на часового. Да и что мне на него смотреть? Молодой еще. Сынок! Не «барс», а пока что «барсик»! Иначе бы не стал связываться, сообразив, что десантный штрафбат – слишком хорошая школа выживания.

«Политика – это когда хочется одно, а получается – совершенно другое!» – как сказал премьер–министр слаборазвитого государства, загоняя на собственные офшорные счета остатки средств, выделенных на здравоохранение…

– Дежурный по штабу – на выход! – вдруг заорал часовой.

Так неожиданно, громко и зло, что я чуть не подавился сигаретой.

Проняло его, в чем я заранее не сомневался. Но зачем так орать?

Я понимаю, воин перенервничал. Только у дежурного тоже имеется нервная система.

И она, система, не на помойке подобрана, они, любимые нервные клеточки, давно уже не восстанавливаются ввиду чрезмерных нагрузок от окружающих идиотов!

Об этом мы узнали незамедлительно, как только дежурный, грузный первый лейтенант с эмблемой ракетчиков, явил нам из–за полога свое красное лицо с отпечатанной поперек щеки заспанной складкой. Еще подробнее он выложил все, что думает про часового, его маму, папу, бабушку и дедушку. И вообще весь их вырождающийся род, этот образец генетического раздолбайства, тупиковую ветвь эволюции, чье единственное жизненное предназначение – хлебать говно во все хлебало и не гавкать при этом!

Часовой перед офицером, как положено, безмолвствовал…

* * *

– Вот сюда проходите, в левый рукав, – говорил мне лейтенант–ракетчик, шагая впереди и оглядываясь вполоборота. – Вот сюда, пожалуйста…

Уважительное обращение настораживало. Особенно после того, что я услышал про папу–маму–дедушку–бабушку «барсика».

Ведь умеет же общаться с младшими по званию, и голос поставлен, и образный ряд на уровне, соображал я. Сразу видно – бывалый служака. Так чего же он передо мной выламывается? Прошу, пройдите, пожалуйста, вас дожидаются… И все на «вы», что характерно, без малейшего намека на «факин мазер» или «гребан фазер».

Не просто настораживает, пугает…

С этими пугающими размышлениями я следовал за дежурным через длинные переходы между куполами. Переходы были тоже затянуты маскировочно–предохранительной тканью. Напоминали лабиринт–головоломку для младшего школьного возраста, где с удовольствием теряют друг друга и звонко перекликаются сквозь натянутые преграды.

Только по какому–то недоразумению вместо школьных экскурсий здесь везде складывающиеся столы, стулья, провода, аппараты с водой–кофе–чаем, плоские мониторы компьютеров, ушастые антенны связи, бронированные сундуки переносных сейфов и все прочее, штабное и особо секретное.

По раннему времени здесь не было ни одного человека, но можно представить, как бурлит штаб в разгар рабочего дня. На одном из столов я заметил клюшку для гольфа. Тоже – занятие. Провести, скажем, мячик по минным полям на наименьшее число ударов. И взрывов. Каждый взрыв – сумма штрафных очков, отлетевшая голова партнера – три дополнительных мячика…

«Милитари гольф», леди энд джентльмены, делайте ваши ставки!..

– Вот сюда, пожалуйста. Вот по этому коридору. Дальше вас проводят.

Лейтенант, пропуская меня вперед, тяжело посторонился грузным телом любителя дрожжевого пива и синтетических гамбургеров. Отмахнул честь, потоптался, развернулся на месте и потопал обратно. Мне показалось, будто в его заспанном взгляде мелькнуло что–то похожее на сочувствие.

Охо–хо–хо…

Сознаюсь, в этот момент я ощутил себя одним из первых христиан, которого провожает до клетки со львами какой–нибудь римский центурион. Язычник–солдат и огрубел в боях и походах, но все равно доля сочувствия к обреченному проявляется.

Остается вопрос – к какому такому льву я приглашен на обед, точнее, на завтрак? И в качестве какого блюда, кстати? – думал я, шагая по матерчатому коридору.

Коридор закончился, и я очутился в большом помещении, где стоял одинокий, девственно–чистый стол, за которым (тоже в единственном числе) сидел майор в полевой форме. Форма казалась лощеной, отутюженной и такой же далекой от поля, как образец универсального трактора на сельскохозяйственной выставке. Майор был белобрысым, с блеклыми голубыми глазами навыкате.

Выкаченные глаза немедленно уставились на меня.

– Серж Кирив?

– Так точно, господин майор, сэр!

– Господин генерал ждет вас.

Теперь до меня дошло – это просторное пустое помещение нечто вроде предбанника высокого начальства. Майор – адъютант какой–то шишки. А основная разделка туши на лакомые куски с последующим пожиранием будет проводиться дальше по курсу.

«Хищников не надо кормить, просто зайдите в клетку, если так любите бедных животных», – как объяснял посетителям смотритель зоопарка.

Вытянувшись по стойке смирно, я все еще смотрел на майора, а он – на меня.

– Тед Бронски, – зачем–то представился он. – Майор Тед Бронски, – и белозубо улыбнулся.

Честное слово, улыбнулся. Не хуже кассира, принимающего от клиента платиновую кредитку!

– Очень приятно, господин майор, сэр!

Я тоже попытался выразить лицом, как мне приятно. И, похоже, перестарался.

Белобрысый майор глянул на меня с некоторым испугом.

Я сам почувствовал, что моя ответная улыбка получилась слишком судорожной. Неприкрытая демонстрация жевательно–кусательного механизма. Подозреваю, я как–то разучился улыбаться милой, приятной улыбкой мимолетного общения – жизнь прекрасна, у нас все о'кей, чего и вам желаем. И еще я понял, наконец, что резануло мне глаз в этом майоре – нечто неуловимо штатское в его облике. Может, в добродушном выражении глаз, в движениях, в том, что он чуть было не протянул мне руку, это я точно заметил…

Интересно, что это за высокое начальство, которое держит при себе адъютанта с манерами штатской доброжелательности?

– Проходите дальше, вас ждут.

«И посылали его, и посылали… И шел он, и шел…»

Я опять двинулся.

– Разрешите войти? – спросил в матерчатую перегородку.

Разрешения не последовало. Я вошел.

Планета Казачок. 19 ноября 2189 г.

Штаб временного лагеря войск СДШ.

06 часов 28 минут.

Бригадный генерал в полной форме с орденскими планками сидел за таким же раскладным столом, как в предбаннике. Увлеченно тыкал пальцем в маленький ноутбук. Совсем маленький и плоский, как блин.

Я помню, Компи рассказывал мне об этих новых моделях, которые можно складывать, как носовой платок, и носить в нагрудном кармане. Стоит, между прочим, как хороший гравимобиль. Да и само помещение было меблировано не в пример богаче приемной. Здесь и пластиковые кресла, и маленький откидной столик, и раздвижная койка, и сейф величиной в рост человека, и даже (с ума сойти!) пестрый ковер на полу.

Вопрос – откуда интенданты приперли ковер для генеральского кабинета, если последнее гражданское поселение на планете еще в прошлом году уничтожено ковровыми бомбардировками?

Генерал поднял голову от компьютера, и я узнал его.

Впрочем, нет, вру, узнал я его сразу, с первого взгляда. Когда он поднял голову, я просто убедился, что не ошибся.

Он! Батя! Борис Борисович Чернов, бывший командующий Повстанческой армией Усть–Ордынки. Борис Чернофф, первый заместитель директора Службы Стратегической разведки СДШ. Особа, приближенная к высшим тайнам империи, и личный друг госпожи Президента, как говорят. Много чего говорят…

Вид у него был усталый. Лицо – землисто–серого цвета, под глазами набрякли отчетливые мешки. Для вербовочного плаката, рекламирующего прелесть воинской службы – как хорошо стать генералом! – совсем не годится.

– Постарел… – задумчиво произнес он, глядя на меня поверх компьютера. – Или – возмужал…

– Кто, господин генерал, сэр? – спросил я.

– Остроумно, – согласился Батя, покивав без тени улыбки. – Мне понравилось… А ты все такой же, Сережа…

– Да и вы тоже, Борис Борисович.

– Хотелось бы верить… Очень хотелось бы… Ну, здравствуй, разведчик!

– Здравия желаю, господин генерал, сэр! – гаркнул я, вытянувшись по стойке смирно.

Батя только усмехнулся.

– Ладно, будем считать, что выпендреж состоялся и самолюбие удовлетворено. Теперь – по делу. Честное слово, времени катастрофически мало. Его всегда мало, а теперь – особенно…

– Война–то кончилась.

– Да, кончилась… Взяла – и в один момент кончилась… Помнится, на Усть–Ордынке мы были на «ты», – сказал он.

Мне тоже помнилось. И еще я помнил, что когда генерал начинал говорить вот так, не заканчивая предложений, это означало у него крайнюю степень усталости. Я помнил, там, на Усть–Ордынке, в нашем последнем бою на Хантайском нагорье, он вообще не заканчивал предложений. Говорил два–три слова – и все. Но – понимали…

– С тех пор много воды утекло, – нейтрально ответил я.

– Это точно… Все течет, все меняется и, что удивительно, никак не изменится…

А вот это уже что–то новое! – отметил я про себя. Философствующий Батя – этого я не припомню. Он всегда был слишком конкретным, чтобы снисходить до абстрактных рассуждений, да еще в сопровождении вздохов–выдохов. Орел–командир, слово – серебро, молчание – золото, каждый взгляд – приговор без права обжалования…

Укатался Сивка? Нет, не похоже. Развивая лошадиную тему – на жеребце с такой шеей и плечами еще пахать и пахать. Если, конечно, кому–то придет отчаянная мысль его запрячь. На свою голову.

В сущности, с тех пор, как мы всерьез собирались умирать на Хантае, где больше не оставалось надежд на победу, только злость, обреченность и свобода, абсолютная свобода в этой злой обреченности, Батя не сильно изменился. Это я сразу заметил. Все та же квадратная фигура, выпуклая грудь, бугристые руки и плечи борца, лобастая голова с вечной прической «колено любимой женщины». За густыми кустистыми бровями, неожиданно развесистыми на бритой голове, прячутся все те же внимательные карие глазки.

И еще – ощущение мощи, пружинная, концентрированная сила, что всегда чувствовалась в каждом его движении. Таких, как он, кажется, не берет само время – и в двадцать, и в сорок, и в шестьдесят они выглядят почти одинаково. Одинаково сильными и несгибаемыми.

Как был несгибаемым, так и остался… Хотя для политической фигуры это вроде бы минус?

Нарядный генеральский мундир армии СДШ сидел на нем с привычным щегольством, словно он посвящает своему внешнему виду уйму времени. Мне доводилось видеть его и в штатском, и в полевом х/б, и в броне, так что могу засвидетельствовать – на нем все сидит подчеркнуто щеголевато. Причем все – как мундир…

Пока я размышлял, Батя помассировал набрякшие веки кончиками пальцев, значительно посмотрел на меня и многозначительно крякнул. Поднялся из–за стола. Подошел к массивному сейфу. Повозился с замком. Кроме отпечатка пальца и сканирования сетчатки в сейфе был предусмотрен еще и многосложный код, заметил я.

– Внимание, уровни секретности сняты, доступ разрешен! – объявил сейф строго–металлическим голосом. – Убедитесь, что поблизости нет посторонних лиц.

– Сейчас, спешу и падаю… – пробормотал генерал.

– При появлении посторонних немедленно прекратите изъятие секретной документации и вызовите вооруженный наряд, – невозмутимо добавил сейф. – При невозможности совершения данных действий, активируйте механизм уничтожения. Предполагаемый разлет осколков при срабатывании механизма уничтожения – сто пятьдесят – двести пятьдесят метров. Безопасное место пребывания – триста и более метров от объекта. Желаю приятного дня!

– Батя, а он у тебя самочинно не жахнет от избытка усердия? – поинтересовался я, подавившись смешком.

Генерал только набычился на секретный агрегат и зло засопел.

Больше ценных советов не последовало. Дверца бесшумно поехала в сторону.

Упертая вредность секретного механизма, почувствовал я, словно сломала невидимый лед между нами. Я начал по–настоящему узнавать Батю, своего бывшего командарма, за которым шел и которому верил больше, чем себе. Мы все ему верили.

Да, он никогда не дружил ни с какой техникой, кроме огнестрельной и взрывающейся. На компьютер вообще смотрел, как туземный шаман на преобразователь материи. Раньше, по крайней мере…

– А теперь, Сергей, ты увидишь главную военную тайну местного отделения Службы Стратегической разведки, – сказал Чернов, оглядываясь на меня с приглашающим видом иллюзиониста–профессионала.

Сейф, наконец, распахнулся. На пустых полках (по–моему, не без слоя пыли) стояли в ряд четыре бутылки коньяка и что–то недоеденное на пластиковой тарелке.

Хороший коньяк, я такой знаю. Дорогой. Многие гурманы предпочитают его даже сортам с планеты Испаньол, которые последние полсотни лет славятся как эталонные.

– А где же тайна?

– Это и есть тайна. Что вся здешняя разведка не стоит выеденного яйца… Такая, знаешь, разведка, что член в собственных штанах будут искать с фонарями, но без всякой надежды…

Генерал подозрительно заглянул внутрь. Может быть, опасаясь механизма уничтожения?

Чернов осторожно прихватил за горлышко одну из бутылок. Покосился на пластиковую тарелку, с сомнением понюхал и брать не стал. Легонько толкнул дверцу локтем.

Та вернулась на место неторопливо и плавно, с легкостью хорошо отлаженного механизма. Замки громко и отчетливо клацнули.

– Внимание, уровни секретности восстановлены! – объявил сейф. – Корпорация «Стивен–машин» благодарит вас за пользование нашими изделиями!

– Ну и пошел в жопу… – с чувством пожелал ему Батя. Снова глянул на меня из–под кустистых бровей. – Дело в том, Сережа, что ты мне нужен, очень нужен… Поэтому разговор нам предстоит долгий и обстоятельный. И не простой, кстати. Бери стакан, садись в кресло и давай для начала глотнем с тобой коньячку…

А когда я отказывался?

* * *

– И все–таки, Батя, я не понимаю… – честно сказал я.

– Что ты не понимаешь? – хмыкнул Чернов. Помассировал квадратной ладонью свой могучий лоб, скептически покосился на меня и еще раз хмыкнул, уже отчетливее.

Коньяку мы, конечно, глотнули. Для начала. И еще добавили. Для продолжения. Скромные церемонные глотки, но генералу они пришлись кстати. Ожил и чуть–чуть порозовел щеками. Хороший коньяк.

«Да, он действительно очень устал. Что наводит на размышления…»

– Справедливости ради должен отметить, что ты, Сережа, скорее всего, ни черта не понимаешь. И в этом ты не одинок, пожалуй… Тут все переплелось, как в детективе с многосерийными продолжениями – война, дипломатия, переговоры, телепортация, следы пришельцев да еще этот ваш штрафбат, будь он трижды неладен…

– Ну, по поводу штрафбата ты мне лучше не говори ничего, – сказал я с той свободой, которую Дает совместная выпивка. – Уж с твоими генеральскими чинами и должностями – мог бы и вытащить из дерьма старого боевого товарища. Или нет, скажешь?

– Скажу, что мог бы, – подтвердил Чернов. – И пытался, хочешь – верь, хочешь – нет. Лично два раза отправлял документы на пересмотр твоего дела на самый верх, – генерал значительно вскинул глаза. – Ввиду того что капитан Киреев награжден, заслужен, участвовал, отмечался и т. д. и т. п. Главное ведь не то, за кого просят, главное – кто просит… Так что я сам был немало удивлен, между прочим. Оба раза мне возвращали документы уже через сутки с перечеркивающей пометкой «Отказать». А мне редко отказывают, можешь поверить на слово… Только потом уже я узнал, что вляпался ты, парень, гораздо крепче, чем думаешь сам. По самые уши вляпался. И даже с моими связями… – генерал картинно развел руками.

Ну да, для убедительности только слезы не хватает. Суровой мужской слезы на каменном лице железного генерала. Примерно в такой последовательности прилагательных и причастий…

В одном генерал был абсолютно прав, я действительно еще мало что понимал. Но если появился шанс разобраться, надо им пользоваться. И задавать вопросы последовательно и четко, не стесняясь выглядеть дураком. Самая удобная позиция задавать вопросы, между прочим. Дураку все всегда объясняют на пальцах и при этом неизбежно проговариваются.

– Ладно, Батя, ты хочешь сказать, что у того подполковника, которому я начистил ряшку в баре, такая большая и мохнатая лапа, что даже зам. начальника Службы Стратегической разведки разводит руками…

– А при чем тут подполковник?

– Здрасьте–приехали! Из–за этого черножопого… – Чернов (привычка разведчика!) предупреждающе кашлянул. – Хорошо, буду политкорректнее, – согласился я. – Только чуть–чуть… Итак, из–за этого черномазого я схлопотал полное разжалование и восемь лет лишения свободы, которые потом заменили штрафбатом. А ты меня спрашиваешь – при чем тут он? Интересно…

– Я же говорю – ничего–то ты, Сережа, не понял!

– Тогда объясни! А не тяни кота… За то самое, что любят кошки…

– Хорошо! – Чернов сильно хлопнул кулаком по раскрытой ладони, словно окончательно на что–то решился. Тоже знакомый жест, его, характерный. – Начнем с самого начала, Кир. Ты что же, до сих пор полагаешь, что тебя, боевого офицера–десантника, упекли в штрафбат за то, что дал кому–то по морде у стойки?

– Не только у стойки, я его еще и по полу повалял, – слегка поидиотничал я.

– С чем тебя и поздравляю, – пробурчал Батя. – А вспомни, чем ты занимался непосредственно перед этим? Ничего в голову не приходит?

«А ведь приходило, между прочим, – подумал я. – Пусть как версия, пусть в порядке бреда, но крутилось в голове… Ай–яй–яй…»

Непосредственно перед дракой в баре я со своими разведчиками принимал участие в экспериментах по телепортации. В качестве подопытных кроликов, если быть точным. И потом улизнул с закрытой военной базы в город нажраться. Потому что из всего моего взвода целым остался только я один, а в живых – шестеро, да и те на положении инвалидов.

– Значит… – я вскинул глаза.

– Вот именно, Сережа, – подтвердил Чернов. – Тебя не осудили, а ликвидировали. Изолировали, можно и так сказать. Как свидетеля и участника эксперимента на людях. Тем более – неудачного эксперимента, со многими человеческими жертвами. Это победителей не судят, а проигравших – как раз берутся судить все кто попало. Что характерно, совершенно беспроигрышное занятие – судить проигравшего… Правительство проводит эксперименты на людях, красиво звучит? В духе общественного согласия? Представляешь, что было бы, если бы эта информация каким–нибудь образом просочилась?

– Пожалуй, да… – согласился я. – Но все равно, Батя, нелогично. Кроме меня осталось же еще шестеро наших ребят.

– Которые тем же вечером, пока ты нажирался в баре, благополучно скончались в санчасти военной базы. Чему, учитывая их состояние, никто особенно не удивился… Да, – вспомнил он, – ты же не мог этого знать, тебя сразу взяли, тепленького, в тот же вечер. А занималась этим, чтоб ты знал, Служба Президентской охраны, организация, открыто конкурирующая с нашей Службой разведки. Именно они курировали этот проект. Под непосредственным руководством начальника «охраны короны» флот–адмирала Сары Тонги. Между прочим, школьной подруги нашей госпожи Президента…

– Вот даже как…

– Именно так, – подтвердил генерал.

– Дерьмо! – искренне прокомментировал я. А что тут скажешь? Одно дело – смутно догадываться, другое – твердо знать.

Теперь я знал твердо. Радости от этого никакой, а впечатление – как будто нахлебался помоев. «Слова закончились, начались эмоции», – как говаривал мой друг Цезарь…

– Ну, что скажешь, Сергей?

– А что тут скажешь… Я–то в свое время голову ломал… А в сущности – все просто. Все лежит на поверхности, – ответил я.

– Вот именно! – подтвердил генерал. – В политике, Кир, всегда все просто. Даже по сравнению с обычными человеческими отношениями, где обязательно включается фактор нервов и прочей непредсказуемости. А в политике бывают только неожиданности, непредсказуемости в ней быть не может. Ищи, кому выгодно, и обязательно найдешь, кто виноват. Только так! Поверь старому битому генералу: все, что говорят о сложности политической игры, – это, мой дорогой, от лукавого. Вся эта пресловутая сложность – не более чем попытка замазать очевидное. Все просто, Сережа, и чаще всего – до отвращения просто. Скажу тебе это как человек, который уже больше трех лет варится в самом глубоком котле имперской политики…

* * *

Действительно, что тут скажешь? Большая политика раздавила маленького армейского капитана. С точки зрения политики вполне допустимые потери.

С точки зрения капитана? А вот меня–то как раз никто и не спрашивал…

«Политика – да! Куда от нее деваться? Люди – пешки, а главные государственные интересы – шах и мат противоборствующей стороне!» – думал я. Дело даже не в том, что пешкам, разменянным по ходу игры, от этого не легче. Дело в том, что пешкам никогда не становится легче. И никогда не станет, вот в чем фокус!

А чего я хотел? Почему должно быть по–другому?

Наверное, в людях–пешках все–таки неистребима надежда, что где–то там, наверху, сидит хоть кто–то умный и честный. Кто заботится не только о собственной власти, а радеет об интересах всех и каждого. Вот развился сам по себе из себя, и сидит, и радеет, и болеет душой, и не спит ночами, и днями думает всю ту же нелегкую думу…

Идиотизм, конечно! Казалось бы, уж война–то должна избавлять от таких иллюзий, но ведь нет… Все–таки опыт показывает только одно – что он, опыт, никогда и ничему не учит. И научить не может, как ни колотит и в лоб, и по лбу, и прямо по больной голове.

Наверное, с точки зрения господина Опыта, люди – исключительно непробиваемые существа. Не самая веселая точка зрения, но я полагаю, что заслужил право на определенный жизненный пессимизм.

С точки зрения выживания – пессимизм куда более адаптируемая концепция. Как говорил все тот же умница Цезарь: «Где оптимист увянет, там пессимист прорастет корнями».

«Да здравствуют великие пессимисты всех времен и народов! – помнится, говорил он. – Именно они превращали оптимистический кретинизм большинства в здоровое чувство юмора! Выпьем, Серж, за критическое мироощущение – основу основ любого знания о себе…»

Я же говорил, он был умный мужик.

* * *

Когда–то давно, с полным правом можно сказать – в прошлой жизни, я учился на историка. Несколько лет зубрил имена, даты, события, хитросплетения интересов, государства, вождей, завоевателей, императоров и так далее. Много чего зубрил, только не нашел ответа на главный вопрос – почему люди живут как живут, вместо того чтобы жить счастливее, умнее и интереснее?

А может, люди просто не хотят быть счастливыми? Где–то в глубине души, в тайне от самих себя – не хотят? – рассуждал я в наивном юношеском максимализме. Боятся спокойного, размеренного состояния счастья, как болотной трясины, вот и пускаются во все тяжкие – в войны, революции, в национализм, коммунизм, реваншизм – во все что угодно. Лишь бы бурлило вокруг, лишь бы не останавливалось, потому что движение есть жизнь, а успокоение, остановка – смерть. Вывод – счастье человеку противопоказано от природы…

Я понимаю, что это совсем не новые рассуждения, но и лет–то мне было тогда…

Давно это было. Сейчас кажется – очень давно.

* * *

– А что, Батя, там у вас, наверху, других методов не бывает? – спросил я, чтобы что–то спросить.

Взял со стола коньяк и глотнул, не чокаясь. Мягко, приятно, терпко, уж никак не ракетный суррогат.

И все равно оставалось ощущение, словно я с ходу макнулся в помои. А теперь вынужден облизываться, потому что руки заняты. Отданием чести, например. Отдаем ее, родимую, и отдаем…

– Ну, с таким вопросом ты неоригинален, – протянул Чернов. – Впрочем, если с точки зрения «не тронь – не воняет», пожалуй, нет. Политика есть политика. Только видишь ли, других методов управления людьми, кроме подковерных, человечество за свою долгую историю так и не придумало. И это факт… Так что ты свой штрафбат не ругай, похоже, он тебе жизнь спас. Сдается мне, ни в какой штрафбат ты попасть не должен был, а прямиком отправиться в тюрьму, где бы тебя спокойно прирезали урки. То, что ты очутился на фронте, – это накладка, которую потом не стали исправлять. Или решили, что в штрафбате ты и так гикнешься, процент смертности у вас – сам знаешь… Или не успели, в конце концов, не до того стало…

– Почему?

– Потому что недавно Службу Президентской охраны от исследований по телепортации отстранили, а все передали нам, в стратегическую разведку. С условием, чтоб мы взялись за дело с новым энтузиазмом и другими методами.

– Надо же! Я думал, что исследования окончательно заморожены, – сознался я.

– Так многие думают. Даже в конгрессе СДШ этот вопрос больше не поднимается. Болтуны–сенаторы забыли телепортацию, как страшный сон. Никакого тебе выделения ассигнований, никаких заумных, многоступенчатых формул перед высокими комиссиями, от которых эти самые высокие впадают в тоску, осознавая собственное невежество. А что это значит? – Батя наставительно поднял крепкий квадратный палец с отчетливыми жестко–рыжими волосками на запястьях.

Я вдруг подумал, что сейчас он больше всего похож на школьного учителя, в очередной раз растолковывающего обалдуям–переросткам прописные истины. Старого, пожившего учителя с грустными глазами доброго сенбернара и глубокими морщинами на массивном лбу. Скажем, учителя с героическим прошлым и предсказуемым пенсионным будущим…

Сам не знаю, откуда взялась такая аналогия…

Потом я сообразил, что Батя не просто так сообщил мне о других методах. Сколько его помню, он мало что говорит просто так, для поддержания светскости беседы. Не тот характер… Старый грустный учитель, замотанный алиментами бывшим ученицам, – видимость, способная обмануть только тех, кто его не знает. Генерал – он и есть генерал. Стратег и тактик даже по мелочам.