Текст книги "Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн"

Автор книги: Николай Бахрошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)

«А он ведь речь толкает! – сообразил я. – Вдохновляет, так сказать, словом на дело. Ох, нашел время, умная голова!»

– Да, наша первая атака… э… захлебнулась! Да, после этого боя мы не досчитаемся многих, но вот что я вам скажу, солдаты, – пусть трудно, пусть скалятся недобитые зубы…

– А чьи зубы–то недобиты, господин офицер–воспитатель? – не утерпел Рваный.

Вокруг одобрительно загоготали.

– Что? – осекся Куница.

– Что–что? Что ты там сказал, рядовой? – немедленно вскинулся Гнус.

– Нет, я просто интересуюсь, господин лейтенант… Если у врага недобиты – одно дело! Это жалко, конечно… Какая мне радость от их зубов–то, не кумовья, небось… – начал дурашливо объяснять Рваный под радостное хихиканье прочих охламонов. – А вот ежели у нас, к примеру, зубы недобиты, так хоть последние бы поберечь, их и так осталось на две ложки каши… Я просто интересуюсь, не подумайте чего плохого, сэр…

Все–таки заговорил всех, черт полосатый! Характерное движение воздуха, когда от земли словно отделяются маленькие блестящие точки и складываются в мерцающую бахрому, я заметил не сразу.

– Антиграв–ловушка! – закричали сразу несколько голосов. – Братцы, форсаж!

Здесь «гайка»!

Так и есть! Конечно! Стационарные минные поля, «ползающие» мины или самонаводящиеся ракеты сканер броника вычисляет на раз, радостно оповещая об этом предупредительным красным миганием на дисплее шлемофона, а вот «гайка», небольшая деталь из антигравитационного двигателя звездолета, в сущности, и оружием–то не является, просто деталь… Нужно лишь присоединить к «гайке» соответствующие датчики, чтобы она сработала на нужную цель в момент ее появления поблизости – и тот, кто проворонит, уже не выберется…

Пока наши «оводы» хлопали глазами и жевали сопли, штрафники, кто поопытней, стали выстреливаться из строя вверх, не дожидаясь команды. Когда края антиграв–ловушки начинают смыкаться – тут уже не до разговоров, тут бы ноги унести поскорей! Сомкнётся – раздавит, как лягушку прессом, никакая броня не спасет… Да что броня! Даже тяжелые МП–танки, попадая в «гайку», предстают потом в первозданном виде листового железа! Ничего удивительного – разница силовых полей между гравитацией и антигравитацией. Понятно, ничто материальное не. выдерживает… «Гуманное» изобретение дальних миров, между прочим, это там додумались монтировать из звездолетных двигателей самые страшные мины в истории вооружения.

Хорошо, хоть эта чертова отрыжка прогресса не сразу срабатывает. Пехотинец с его обзором может вовремя заметить признаки активации и успеет выскочить на форсаже. Вот танкистам или самоходчикам хуже – те никогда не успевают, их защищенные телескопические гляделки не рассчитаны на разглядывание таких нюансов, как блестящие искорки в воздухе. Вот и приходится им, бедолагам, во время наступательных маршей высовывать из люка башку в шлемофоне. А для наступающей башки это чревато безвременным расставанием с плечами со скоростью ударной волны…

Словом, наш импровизированный митинг закончился быстро и весьма плачевно. «Гайка» все–таки успела зацепить правый фланг строя. Уже в полете я краем глаза заметил, как воздушная бахрома невесомой паутиной коснулась отдельно стоящих «оводов», с другой стороны – смяла правый фланг строя. Кто–то, кажется, Гнус, все–таки стартовал успешно, за ним – Куница, смыкающиеся поля подшибли его уже в воздухе, и он задергался, наткнувшись на невидимую преграду, завис, странно удлиняясь всем телом, но вроде все–таки выскочил, вывалился.

Больше я ничего не успел заметить. Дикие, отчаянные крики в наушниках подстегнули, словно удар хлыстом. Честное слово, в такие моменты броник словно бы чувствует своего хозяина без всяких команд, как будто сам форсирует все двигатели – несешься, выкатив глаза на лоб и не помня себя…

Есть все–таки в антиграв–ловушке нечто невообразимо мерзкое, поэтому даже самые обстрелянные ветераны шарахаются от нее, как нервные барышни от сороконожки. Я знаю, те, кто хоть раз выскакивал из смыкающейся «гайки», начинают коситься даже на прогулочные космояхты, на собственной шкуре прочувствовав, какая дьявольская сила скрыта под их изящными корпусами. Таков, в сущности, весь наш хваленый прогресс – с легкостью выпускаем из бутылки джинна, а потом скрипя зубами загоняем его обратно нечеловеческими усилиями…

* * *

– Киреев, взводный, слушай меня… – хрипел Куница, нарушая первое правило штрафбата, – никаких имен и фамилий, никаких прежних званий – только клички до полного искупления кровью или смертью. Чтоб, значит, постоянно помнили, где находятся… Мы, то есть.

Впрочем, нашему ротному Командиру, теперь можно сказать – бывшему, уже было чихать на все правила, постановления и уставы. Силовые поля по грудь раздавили всю нижнюю часть туловища, смешав в кровавый винегрет плоть, металлы и бронепластик. Как он ухитрился выскочить – уму непостижимо. Если бы не инъекции из покореженного броника, первый лейтенант наверняка бы уже рапортовал архангелу Гавриилу о прибытии в бессрочное увольнение в райские кущи по состоянию здоровья, несовместимому с телесным существованием… Куница это понимал.

Он лежал на земле, лицевой щиток гермошлема был приподнят. Я тоже приподнял свой, вдохнул нефильтрованного воздуха Казачка и, как обычно, в первые мгновения «поплыл» от ударивших по лицу запахов, звуков и света.

Крепко, до боли, зажмурив глаза, я справился с собой и рывком, внутренним усилием вернул мир в нормальное состояние.

Наклонился к нему. Отчетливо увидел запавшее, пепельно–серое, словно уже неживое лицо, на котором передние зубы выдавались вперед еще больше. На узеньком лбу виднелись мелкие бисеринки пота, хотя и они не придавали ему вид живого. Просто роса…

Он умирал. Но держался хорошо, по–мужски, не канючил и не скулил. Я же говорил, Куница, хоть и долдон, но не трус и не сволочь. Видимо, согласился пойти в штрафбат офицер–воспитателем, польстившись на утроенный оклад жалованья и выслугу один месяц за шесть… Интересно, у него есть семья?

Когда я подумал об этом, мне почему–то показалось, что у него обязательно должна быть большая семья и много детишек… И нарядный двухэтажный домик с чистеньким палисадничком в тихом пригороде… Вот какая чепуха лезла в голову… О мертвых – или хорошо, или ничего… А об умирающих?

– Слушай меня, Киреев… Какие потери, доложить…

– Из штрафников – одиннадцать человек погибших, из состава офицер–надзирателей – один, лейтенант Джефри, – доложил я, из деликатности не включая самого ротного в этот список.

– Двое, Киреев, двое… – уточнил он, кривя губы от боли.

– Что, господин первый лейтенант?

– Из офицеров – двое… – повторил он. – Меня тоже можешь не считать… Так… Я помню, ты же до штрафбата был офицером десанта, капитаном… Так что с батальоном справишься… Справишься?

– Так точно, господин офицер–воспитатель!

– Брось, не козыряй, не до этого… Оставляю тебя за комбата… Приказом по батальону…

– Из офицеров же остался Гнус… виноват, первый лейтенант Хиггрес, – напомнил я.

Куница презрительно поморщился. Если только это была не очередная гримаса боли.

На Гнуса, действительно, было мало надежды. После столкновения с «гайкой» он пребывал в полной прострации, маячил сейчас неподалеку, ни на что не обращая внимания. Это было его первое десантирование, вообще первое участие в боевых действиях, да и офицер–то из нашего главного идеолога и подпевалы комбата, как из дерьма пуля, об этом все уже давно догадались. Куница, в отличие от него, хотя бы обладал кое–каким боевым опытом…

– Ты остаешься за командира, я приказываю… горячо шептал ротный. – Выводи людей на точку возврата, капитан… Ты – сможешь, я знаю… Выводи…

Он говорил все тише и тише, а потом вдруг прикрыл глаза, и я по–настоящему испугался. Мне на мгновение показалось, что он уже умер и продолжения я не услышу.

Куница, первый лейтенант Вадим Куницын, пересилил себя. Снова открыл глаза, глянул на меня, как показалось, с недоумением.

– Координаты, лейтенант! – поспешил я напомнить. – Координаты точки возврата!

– Да, координаты… – снова скривился он. – Фиксируй… Долгота – 14 978…

Я зафиксировал. Во–первых, забил в компьютер броника, во–вторых, просто запомнил. Для любого десантника точка возврата – это как спасательная шлюпка для древних моряков. Именно оттуда, в случае неудачи, производится эвакуация уцелевших. Это, по сути, последняя надежда.

Механика этого дела, в общем, простая. В самый напряженный момент орбитальной атаки, когда противнику не до того, в укромную, глухую точку планеты сбрасывается «маяк». Так как он находится в неработающем состоянии, то обнаружить его противник не может даже в случае самой неблагоприятной ситуации для атакующих, когда враг сохранил полное господство над планетой. Уцелевшие десантники, достигнув точки возврата, сами активируют «маяк», вызывая эвакуационный транспорт. Даже если вся их связь не работает, все частоты и волны перекрыты «глушилками» и «искажателями», сигнал «маяка» все равно пробьется, он устроен по принципу мощного одноразового импульса, перекрыть который просто невозможно. Ну, чем не спасательный круг или парашют для пилотов в те времена, когда антиграв–поясов еще не было?

Конечно, в обычных десантных подразделениях координаты точки возврата знает каждый солдат, но у штрафников она известна только «оводам». Не знаю, может, кто–то из штабных рассудил, что это будет дополнительным стимулом для «контингента» беречь своих офицеров? С них станется…

– Капитан, ты здесь? Ничего не вижу, только что видел, а теперь – ничего… Пустота… Серая пустота… – еле слышно прошелестел Куница. – Капитан, Сергей… ты где?

«Это он мне? – я не сразу понял. Отвык уже от своего бывшего звания и собственного имени… Тоже чуть не сказал – бывшего».

– Я здесь, я слушаю! – поспешил отозваться я.

– Слушай, капитан… Ты в Бога веришь?

– Не знаю, – честно ответил я. – Вряд ли. Сейчас – вряд ли…

– Вот и я не знаю… До сих пор не знаю… – эти слова я даже не услышал, а, скорее, понял.

Потом он умер.

Его глаза еще долго оставались открытыми и напряженными, словно он продолжал всматриваться в непонятную пустоту, пока кто–то, кажется Рваный, не догадался прикрыть ему веки.

В сущности, нам редко приходится хоронить людей с уцелевшей головой и глазами, на которых остались несожженные веки…

Сетевой еженедельник «Космогония»

№ 34(1464) от 5 июля 2181 г.

Из статьи обозревателя Цезаря Камилина

«Христос, Магомет, Шива

и прочие религиозные экстремисты».

За восемь лет до высадки на Казачок

…Кто сейчас помнит, что в первооснове канонические тексты «Евангелия» написаны от Луки, от Матфея, от Марка и от Иоанна? Наш многоуважаемый обыватель вполне удовлетворен двумя священными текстами – от доктора Розенталя и от профессора Янушевского. Эти ученые мужи не отличались святым житием, но зато в понимании политкорректности могли дать сто очков вперед любому апостолу.

Почему же в нашем двадцать втором веке, до сих пор исчисляемом от Рождества Христова, его «благую весть» понадобилось не только редактировать, но и местами откровенно переписывать? А почему переработан «Коран», «Веды», другие религиозные тексты, священные для целых народов? Почему под запретом оказались не только исламский фундаментализм или такие экзотические культы, как Буду или почитание богини Кали, но и православие, католицизм, индуизм и даже безобидный буддизм?

Причина все та же – оказывается, великие учителя древности слабо разбирались в реалиях современной политкорректности и допускали–таки в своих речах скользкие высказывания, отдающие душком религиозного экстремизма!

Я не говорю уже про такие радикально–тоталитарные системы, как коммунизм или фашизм, но многие философы и писатели прошлого – и те оказались в числе неугодных, согласно последним постановлениям недавно образованной Комиссии Общественного Согласия, как «не предугадавшие насущную необходимость текущего момента»…

Ладно, допустим, по древним философам наш многоуважаемый обыватель–налогоплательщик не станет печалиться. Кому сейчас нужна философия? Зачем она? Потреблять надо, господа хорошие! Потреблять, жрать… и все остальное в рифму! Именно этим должна быть занята голова и прочие органы потребления–переваривания!

Но писателей–то за что – под одну гребенку частыми зубьями? Не они ли, эти древние выдумщики, в конце концов, до сих пор поставляют сюжеты для комиксов и телесериалов, этого нашего излюбленного сиропа пополам с патокой…

Иногда даже возникает крамольная мысль, что наша многоуважаемая Комиссия, призванная, по мнению правительства, сглаживать многие противоречия в обществе, как–то уж чересчур развернулась. Да, мировое правительство, действительно, пытается сделать землян едиными, но пока что это привело лишь к тому, что слова «славянин», «еврей», «араб», «негр» и т. д. начали звучать, как ругательство. Негативная энергия этих слов подсознательно переносится на самих носителей данных обозначений. То есть взамен старых, традиционных – образовалась новая система запретов, в духе современной политкорректности. И запреты эти, похоже, не менее жесткие…

Вот только подобные фокусы в истории уже практиковались не раз и не два. И что получилось? Чем там, по свидетельству очевидцев, вымощена дорога в ад, не этим ли?..

Не хочу, конечно, сказать ничего плохого о политике нашего многоуважаемого государства, но, мне кажется, оно само виновато во многих «неразрешимых» противоречиях, раздирающих сейчас наше общество всеобщего благоденствия. Начав объединение Земли с политики кнута и пряника, мировое правительство как–то постепенно оставило пряник плесневеть на армейском складе, а все больше напирает на кнут, как на самый эффективный и быстрый способ воздействия…

Самое интересное, что человечество и это проходило уже не раз…

Сетевой еженедельник «Космогония»

№ 36(1466) от 20 июля 2181 г.

Редакционное сообщение:

Редакция еженедельника с прискорбием сообщает нашим читателям, что согласно решению Правительственной Комиссии Общественного Согласия, лицензия издательского дома «Космогония» отзывается на неопределенный срок.

Редакция выражает свою уверенность в том, что это недоразумение разрешится в самом ближайшем будущем, и мы опять сможем радовать читателей нашими новостями и комментариями.

Годовые подписчики могут получить обратно остаток денег, сделав сетевую заявку в течение 45 календарных дней со дня выхода последнего номера.

«Еженедельник «Космогония»:

всё свежее и жареное – прямо на стол!»

Планета Орион~2. Тюрьма «Форт Индепенденс».

За четыре месяца до высадки на Казачок

– Давай проходи, не задерживайся! Лицом к стене, говорю! Чего вытаращился, как беременная мандавошка на хрен моржовый?! Вот так и стой, говорю… Руки за спину, нюхалку вниз, глазами по сторонам не шарить, не положено! Или не привык до сих пор, служивый?! Привыкай, пора уже… – довольно добродушно рокотал конвоир.

Он был приземистым, красномордым, вальяжно вышагивал на толстых, кривоватых ногах и колыхал брюхом, как ребенок надувным шариком. В общем, живое воплощение отъевшегося солдата внутренней службы, труса и приспособленца, спасающегося от войны за тихими тюремными стенами.

Еще недавно мы таких даже на порог кабака не пускали, сразу брали за свекольную нюхалку, тыкали рожей в пол и пинком вышибали через первый же проем в стене и даже без наличия такового…

В общем–то, я начинал привыкать. Послушно встал справа от двери камеры, заложил руки за спину и почти уткнулся лбом в прохладную штукатурку. Пока мой страж, насвистывая нечто неопределеннопопсовое, возился с заедающим замком камеры, мне оставалось только созерцать трещины и подтеки перед собственной нюхалкой, попутно совершенствуясь в извечной позе подконвойного ожидания…

Дверь, наконец, поддалась, противно запищав электронным замком.

– Так–так… Вот зараза писклявая… – явно обрадовался он. – Теперь сюда ходи! Да не туда, а туда, в камеру, значит! Да заходи–заходи, служивый, не стесняйся, будь как дома! Потому как тюрьма теперь – твой дом родной! Тут тебе и крыша, и пайка, и Параша Васильевна для облегчения души – все удобства для вас, сволочей, аж завидки берут от такой легкой жизни…

Не знаю, может быть, по его сценарию, мне следовало умильно расплыться от предвкушения грядущего камерного счастья, но я как–то замешкался и восторга не выразил…

Тогда, подтверждая свои гостеприимные тезисы, конвоир подтолкнул меня в спину пластиковой энергодубинкой. С его стороны – тоже вполне мирный жест. Насколько я знаю, в этих дубинках хватает энергии, чтобы оставить от человека одни дымящиеся подошвы, а уж что касается воспитательных ожогов – так бывалые заключенные на них и внимания не обращают. А этот – даже на полмиллиметра рычажок не сдвинул, ткнул, будто обычной палкой, от которой никаких чудес, кроме синяков.

Гуманист! И весельчак, вдобавок, и говорун… Наркоты, что ли, наглотался или просто не протрезвел со вчерашнего? То–то я смотрю, что на его стандартно–очугунелом лице вроде как проступают некоторые человеческие черты… Не просто кирпич, а кирпич с вареньем!

Не дожидаясь повторного тычка, уже с энергодобавкой, я шагнул в камеру. Дверь тут же захлопнулась за спиной с характерным, сварливо–ржавым лязгом.

Удивительно, в тюремных замках уже много веков не водится никакой ржавчины, а лязгают они все так же, как в старину. Или тюремщики специально поддерживают, так сказать, атмосферу? Свидетельствую как бывший историк, это у них получается…

Стоя у двери, я осматривался. Камера была небольшая, десяток шагов по диагонали. Голые стены ядовито–белого цвета хлорки, серый пластик двухъярусных нар, госпожа Параша, как положено, в левом углу перед входом, отгорожена стыдливым, полупрозрачным барьерчиком, высотой по макушку на корточках. Узкое, как щель, окошко наглухо забрано бронестеклом с отчетливой металлической арматурой внутри. Стекло, да и плафон на потолке, настолько засижены мухами, словно они начали это славное занятие еще во времена царя Гороха Первого, передавая его, как традицию, из поколения в поколение. В остальном – безликая, унылая чистота с едким, щелочным запахом жирорастворяющего антисептика.

Обычная камера, словом. Типичный образчик тюремно–воспитательного интерьера, каких я немало насмотрелся за последнее время. И явно – не выставочный образец…

В камере уже находились трое. Черные тюремные робы, прилаженные в обтяжку до своеобразного шика, пестрота двигающихся голографических татуировок на всех видимых частях тела – о социальной принадлежности после этого можно не спрашивать. Уголовщина, «блатные» и явно не последние в своей иерархии.

Когда я вошел, аборигены немедленно уставились на меня, не вставая со своих лежанок. Я отчетливо заметил, как на лбу у одного из них закривлялась гибко–черная змейка, спустилась на щеку, переместилась на нос и вернулась обратно. В этой тройке он вообще выглядел лидером – коренастый, лысый, словно валун, он с первого взгляда показался мне каким–то булыжным. Серое, землистое лицо и спокойная уверенность очень сильного человека. Глазки у него были маленькие, острые, плохо заметные под росписью галотатуировок, нос – невыразительной пипкой, а вот губы – неожиданно яркие и пухлые, будто у девушки.

Мм… Черная змейка на лбу… Кажется, это не менее двух приговоров за убийство… Да еще подмигивающий чертик под правым глазом! По уголовным меркам – самый серьезный дядя…

«Ах да, полотенце!» – вспомнил я напутствие бывалых товарищей.

Глянул под ноги. Тюремное полотенце из впитывающего пластика, действительно, было тут как тут, лежало прямо передо мной, согласно древней камерной традиции.

В сущности, я мог сделать четыре вещи – наступить, перешагнуть, обойти или поднять его. Наступить – это заявить о своей принадлежности к воровскому миру, откровенно вытереть ноги – заявка на принадлежность к авторитетам. Перешагнуть – показать себя полным валенком, потому что «честный фраер» чужое полотенце обойдет. А уж поднять – хуже не придумаешь.

Это сразу записать себя в шныри, уборщики и вечные дневальные по параше.

Я сделал пятое. Полотенце я поднял и разорвал одним движением рук. Потом сложил – и еще раз разорвал…

Обрывки я небрежно отбросил в угол. В общем молчании прошел дальше, закинул свой узелок–сидор на верхние нары, сам впрыгнул туда же. Улегся, подложил руки под голову и прикрыл глаза.

Раскрашенные аборигены внизу всё так же напряженно молчали. Их реакцию можно понять. Разорвать голыми руками тюремное полотенце из специального пластика практически невозможно, даже если делать это с азартом и в коллективе. А уж одному…

– Крепкое, крепкое, у нас тут все крепкое… А то повадится каждый рвать на полосы казенные полотенца или, скажем, одеяла, да и вешаться на них. Поди уследи за всеми, – объяснил мне несколько дней назад один из тюремщиков, позвякивая своей зарешеченной логикой, как связкой ключей…

Нет, я не супермен, ничего подобного. И подготовка десантника здесь ни при чем, картинки десантников с квадратными челюстями и шарообразными мускулами, раздутыми от генных инъекций, этих парней, способных щелкать пули, словно орехи, зубами – это для комиксов. В десант, наоборот, не берут раздутых качков, броники хоть и безразмерные, но тоже имеют свои среднестатистические пределы. Просто два месяца назад меня угораздило принять участие в экспериментах по телепортации и даже один раз пройти через порталы.

Что удивительно – я вышел живым. На проходе молекулы, видимо, сложились как–то не совсем правильно, или что–то другое – не знаю, я неожиданно получил нечеловеческую силу рук и спины (это плюс) и простреливающие боли в области шеи и нижнего отдела позвоночника, периодически накатывающие тошнотворной волной (это минус). Программу испытаний быстро свернули, количество жертв признали недопустимым даже для армии, но мне от этого, понятно, не легче…

Краем глаза я исподтишка наблюдал за уголовными. Двое помоложе и пожиже татуировками вопросительно косились на лысого. Один из них вертел в пальцах острое, трехгранное лезвие, которое появлялось непонятно откуда и так же незаметно исчезало в его руках.

Вот ножичек есть, вот ножичка нет…

Ловко!

«Только фокусника с потаенным ножичком мне и не хватало для полного счастья! – вяло мелькнула мысль. – У остальных наверняка есть что–нибудь похожее, это же урки… Конечно, черт с ними, пусть режут, такое настроение, что впору самому в петлю, но уж больно корявая железяка. Такой не зарежешь, а скорее располосуешь, свидетельствую как старый солдат. А это несмертельно, но зато очень больно. И обидно к тому же».

– Вообще–то приличные люди, заезжая в «хату», сначала здороваются и обзываются, – подал, наконец, голос серый авторитет.

Голос был хрипловатым, сипловатым, с характерными угрожающими пришептываниями, а фраза относилась явно ко мне.

– Сергей Киреев, бригада космодесанта «Бешеные» армии СДШ, командир роты разведки, капитан, – представился я. Потом поправился: – Бывший капитан… Разжалован, лишен орденов и воинского звания за преднамеренное оскорбление словом и действием старшего офицера…

– Понятная хавира, значит, герой, говоришь… Значит, не поперло тебе, капитан… – проскрипел лысый.

Я, кстати, ничего такого не говорил. Но если угодно, «не поперло» – это достаточно точное определение ситуации. Впрочем, я не стал ничего объяснять. Промолчал.

– А чего такой борзый–то? Жизни не жалеешь, хевру не уважаешь? – продолжал допытываться уголовный. – Смотри, фраер, крепко оглядывайся, пока зенки еще зекают. Здесь тебе не казарма, капитан, здесь наша воля…

– Слышь, Князь, в натуре, да он еще и русский, к тому же, и офицерик! – подал голос второй уголовник.

– Никшни! – цыкнул на него Князь. – Потом спроворим… – многозначительно пообещал он.

«Ну, потом так потом, – мысленно согласился я. – Хозяин – барин…»

– Да, кстати, господа уголовники, если решите меня ночью зарезать, то делайте это с первого удара. Если встану, то убью всех троих, слово офицера, – честно предупредил я. – Мне все равно терять нечего. А так хоть вас захвачу с собой к архангелам, все доброе дело напоследок.

– Не, Князь, ну ты слышал, в натуре?! Он же, как на пацанов, базлает…

– Никшни, сявый!!!

Внизу снова воцарилось многозначительное молчание.

Тоже дисциплинка!

Я окончательно прикрыл глаза. Жить мне, действительно, не хотелось. Да и не прожить долго, это я прекрасно понимал. Здесь, с этими тремя, я справлюсь, конечно. А когда таких крокодилов будет несколько сотен? Когда действительно навалятся на одного всей своей лагерной хеврой?

Глупо все… Воюю я уже больше семи лет, мог умереть на планетах, в открытом космосе, мог не выйти из телепортационного портала или вывалиться оттуда перемолотым куском мяса, а умирать придется вот здесь или в другой, подобной камере. Потом скажут – получил срок и пропал где–то в лагере… Хороший, мол, был солдат, жалко, что плохо кончил… Эпитафия.

Все глупо! Сама жизнь, если рассудить, достаточно глупое занятие – как только гукающее, не рассуждающее младенчество кончается, человек начинает отчетливо сознавать, что он смертен, и всю оставшуюся жизнь ждет и боится конца. Ну, не глупо ли? – думал я, лежа на жестких тюремных нарах.

С этой позиции вообще трудно быть оптимистом, сплошные черно–белые тона, подчеркнутые окном с решеткой…

Наверное, я все–таки устал за семь лет войны, только сам не понимал, насколько устал, пока господин Случай не выдернул меня из привычной солдатской лямки.

Не то чтобы я хотел умереть, просто мне было по–настоящему все равно. До полного безразличия, до отвращения ко всему – устал…

* * *

Сейчас историки уже зафиксировали, что первая в истории человечества «война миров», эта схватка земной метрополии с окраинными планетами, началась 4 апреля 2186 года с нападения «дальних» колонистов на планету Геттенберг, поблизости от которой (удивительно, кстати!) оказался Пятый «Ударный» флот, сумевший дать достойный отпор. И так далее – тра–та–та–та…

Если вдуматься, еще не факт, что крейсер казаков собирался атаковать Геттенберг. Казаки – ребята лихие, но не самоубийцы же, чтоб одним легким крейсером взламывать планетарную оборону. Скорее, это был обычный контрабандистский рейд. С тех пор, как таможенные пошлины на торговлю с окраинами были повышены в разы, контрабанда там расцвела кустисто и пышно, будто крапива возле навозной кучи. Границу сектора они нарушили – да, и околачивались возле подконтрольной Земле планеты, но, между прочим, не первый случай, можно даже сказать – не единичный…

Наша пропаганда, конечно, представила все по–своему. Они напали, мы защищались, а если защита обернулась массированными ударами по дальним мирам – так всем известно: лучшая форма защиты – это ответное нападение. Не наша, извините, вина, а, наоборот, вполне допустимая тактика по отношению к агрессорам…

Обычное начало войны, с никому не нужными и никого не обманывающими оправданиями вдогонку…

А для меня война началась еще на четыре года раньше. Однажды весной на планете Усть–Ордынка, где я родился, вырос и прожил к тому времени двадцать два года…

Тогда казалось – целых двадцать два года, теперь кажется – всего двадцать два, не просто молодость, глупое розовое щенячество… Да, давно… В прошлой жизни, как модно теперь говорить, имея в виду теорию инкарнации и собственное гипотетическое бессмертие…

Я до сих пор отчетливо помню, как все было. Как мы стояли неровными, ломаными шеренгами на перроне обычных пригородных монопоездов. В сущности, пока даже не шеренги, просто выровненная толпа.

Весело стояли, вольно. Разномастно одетые, еще не подстриженные под общую гребенку, с рюкзаками, откуда–то взявшимися вещмешками времен, наверное, Большого переселения, и даже совсем штатскими, аляповато–туристическими чемоданами с антиграв–ручками…

Светило солнце, очень ярко светило солнце, день выдался вообще замечательный, уже теплый, но еще не жаркий. Весна… Не ее журчащее начало, когда снег тает на дневном припеке и сливается в звонкие ручейки, а более поздняя пора, когда распускаются почки и молодая, свежая зелень пахнет терпко и оглушительно.

Любовь, надежда, сладкое томление, беспричинная радость, горячий шорох поцелуйчиков в сумерках – многое чувствовалось в этих весенних благоуханиях.

Уж никак не война – это точно…

И еще пахло по–особому, по–железнодорожному, помню я. И стеклянно–блестящий монорельс убегал к горизонту, как дорога к неведомому. Он очень ярко блестел на солнце – этот рельс, годами полируемый пневмоподушками поездов…

Я первый раз ехал на фронт, мы все ехали первый раз, три только что сформированные роты волонтеров. Впоследствии, Отдельный Добровольческий Волонтерский полк, еще позже – Вторая Волонтерская дивизия имени Заваришина.

Впрочем, тогда еще и фронта не было как такового. Полупартизанские, набранные с бору по сосенке группировки желто–зеленых с планеты Тай–бей, только недавно высадились на дальнем, почти неосвоенном конце единственного материка Усть–Ордынки. Они продвигались вперед осторожно, с опаской, словно еще до конца не веря, что некогда могучая Россия (потом – просто сильная, потом – просто страна) окончательно развалилась и даже бросила на произвол судьбы собственную колонию…

Странное было состояние, часто вспоминал я потом. Даже приподнятое какое–то. Такое восхитительное чувство оторванности от всего прежнего, как будто старая, рутинная жизнь кончилась окончательно и бесповоротно, а впереди – неведомое, грозное, яркое… Почти все были молодыми, мальчишки, в основном, лет восемнадцать–двадцать пять. Шутили, дурачились, играли в строевую дисциплину. Те немногие, кому удалось послужить в армии, матерно делились опытом. Страха почти ни у кого не было.

Вот во второй раз, когда я полгода спустя возвращался на фронт после ранения, мне уже было страшно. Вообще, возникло мрачное ощущение, что это моя последняя дорога туда. Я даже принял его за предчувствие… И в третий, и в четвертый раз – страх потом всегда присутствовал, только загнанный куда–то глубоко, в подсознание. Страх не мешал чувствовать себя боевым, обстрелянным ветераном, которому сам черт не брат, а товарищ и друг, и, наверное, выглядеть таковым в глазах окружающих… Но оставался…

А тогда – нет, еще не было!

Сами проводы закончились перед вокзалом, именно там, на площади, сыграли лихую, рвущую душу «Славянку», толкнули пару коротких речей и дали пять минут на прощание с родными. Но тоже как–то не ощущалось, что это всерьез, хотя были и слезы, и напутствия, и всхлипывания матерей, и тревожная скороговорка девушек.

Может, мне так казалось, потому что меня некому было провожать? Та, из–за которой я записался в добровольцы с четвертого курса исторического факультета, естественно, не пришла, даже не подумала об этом, наверное. А мать с отцом были далеко, они еще не знали, что их неразумное чадушко подалось от любовной тоски на войну. Видите ли, одна дуреха с красивыми ресницами перестала обращать внимание на его серые глаза, средний рост и не слишком волевой подбородок, а растаяла от ярко выраженного самца, ростом под потолок, со жгуче–карими очами и твердыми, словно оскал Щелкунчика, челюстями…