Текст книги "Corvus corone (СИ)"

Автор книги: Николай Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Он знал, что не боги горшки обжигают, что это удавалось и таким, кто ничем не превосходит его. Так почему бы и ему, Вранцову, не выдать что–то такое, что стало бы новым, необходимым словом, для всех было бы связано с его именем?.. Чем дальше, тем это было нужнее ему – ощутить себя личностью в науке, настоящим ученым, а не просто кандидатом наук. Он чувствовал нутром, что способен на это, хоть с трезвым смирением и сознавал, что этого нелегко добиться, что только упорнейший труд и полная самоотдача могут даровать ему хотя бы скромный успех. Он долго и тщательно готовился, никого не посвящая в свой замыслы, но ни на день не забывая о них. Он и с квартирой–то связался, чтобы иметь для работы удобный кабинет, «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Квартира для семьи – это его долг, обязанность, ничего не поделаешь. А вот кабинет для себя —

это личное, как бы даже интимное, куда больше никому входа нет. И он с особенным тщанием обставлял свой кабинет, стараясь все предусмотреть и устроить для успешной работы. Так нетерпеливый и пылкий любовник, полный предвкушений и надежд, устраивает уютное «гнездышко» для будущих любовных утех. Это сравнение не раз приходило в голову и в общем–то нравилось ему самому.

И вот натешился!.. И кабинетик что надо устроил, и стенку книгами заложил, и лампу зеленую, не какую–нибудь, купил – зеленый цвет полезен для глаз… И только ее, прекрасной и вдохновенной, недоставало, она лишь, возлюбленная, не пришла. И не придет уже никогда… Ничего не сумел. Ничего не успел сотворить. Ничего после себя не оставил. Две–три тощие брошюрки, которые не вспомнит никто, да книжка, что вышла под фамилией Твердунова, – его «внебрачное дитя», плод унылой любви по расчету.

Кося глазом вниз, сквозь легкую пыльную завесу он видел свое перевернутое отражение в крышке стола – все то же округлое серое подбрюшье, черная грудь и шея, длинный заостренный клюв с жесткими щетинками по бокам и маленькие тускловатые глазки. Да, чуда в кабинете не произошло, человеком он тут не сделался…

Кроме лампы и пишущей машинки в чехле, на всей поверхности стола ничего больше не было. Он мог свободно прохаживаться из конца в конец, предаваясь этим грустным размышлениям. Уже с полчаса, если не больше, топтался он здесь, когда заметил, что шажки его оставляют на запыленной поверхности стола едва заметные трехпалые следы. «Этого еще не хватало! Это уже совсем ни к чему!» – встревоженно подумал он, соображая, как бы от этих следов избавиться. Попробовать смахнуть крылом? Но могут перистые разводы остаться, которые еще скорей привлекут внимание. «Вот черт, не подумал об этом!» – заволновался в досаде он. Снова вернулись страхи, обуревавшие перед тем, остро захотелось назад, на улицу из этих замкнутых стен, пока свободен еще путь, пока не захлопнулась случайным порывом ветра форточка.

Он занервничал, заметался, не зная, на что решиться: сразу лететь или попробовать как–то стереть эти следы, он пребывал еще в этой растерянности, когда увидел вдруг сзади и на той же крышке стола нечто куда более ужасное, нечто такое, отчего в первый момент остолбенел. Влажно поблескивая, перламутрово переливаясь, на полированной поверхности стола красовалось мерзкое зеленовато–белое пятно, которого еще мгновение назад там не было. Через долю секунды он понял все – стыд и ужас захлестнули его. Не было сомнений, откуда это пятно, этот помет – ведь испражнялся он, как все пернатые, непроизвольно. Вот чем кончилось свидание с домом родным, к чему привели все волненья. Наляпал, нагадил, наследил! И как наследил – хуже некуда! Если на пыльные следы никто не обратил бы внимания, то это уж точно не заметить было нельзя, эту свою «визитную карточку» он оставил на видном месте.

Обуреваемый злостью на себя и стыдом, лихорадочно соображая, что делать, он вдруг услышал, как прогудел и остановился на площадке лифт, как лязгнули металлические его дверцы. Решать, свои это или нет, уже не было времени. Точно ветром подхваченный, он метнулся в прихожую, оттуда в кухню и через форточку, не сторожась, не оглядываясь, выметнулся из бывшей своей квартиры вон…

Некоторое время после этого и близко не подлетал к дому. До того было стыдно, муторно – подумывал даже, не переселиться ли в другой район. Но понемногу острота переживаний сгладилась, притупилась, хотя о том своем визите в родные пенаты старался больше не вспоминать. Ничего страшного, конечно, не случилось: никто его не видел, никому и в голову не придет… Решат, что какая–то птица шальная залетала. Станут теперь форточку закрывать… Хотя слабое, конечно, утешение. Пусть никто не знает, но сам–то он знал, что представляет собой. Пошлая гадкая птица, которой не место среди людей. Кошмарное создание, от которого, скажи им кто, жена и сын просто в ужасе отшатнулись бы. Да узнай они всю правду о нем, не только его, но и себя самих стали б стыдиться и презирать навеки, никогда уже не смогли бы чувствовать себя такими же, как все, ощущать себя вполне нормальными среди людей. Что угодно, только не это! Только бы до них ничего не дошло! Пускай уж, если так суждено, страдает и мучается он один – они–то уж во всяком случае ни в чем не виноваты… Нет у него больше семьи, и лучше забыть, что была когда–то. Если хочет еще им добра, не должен был и соваться в их дом своей грязной лапой. Кто знает, какую заразу мог занести. А вдруг ту самую, от которой с ним эта беда приключилась?.. От одной мысли об этом делалось жутко, не по себе, при одной только мысли хотелось с тоски удавиться…

XIII

Когда в тот вечер у Везениных Коля упомянул, что пишет книгу, на Вранцова это не произвело особого впечатления. Какой гуманитарий в наше время не держит рукопись в столе? Две–три тощие пожелтевшие тетрадки с выписками, планами и набросками, которые годами лежат, поскольку до настоящей работы все руки не доходят. У него и самого валялась такая в дальнем ящике стола. Но приятно было намекнуть на свою редакторскую опытность, свое положение в издательстве, и он сказал тогда Везенину: «Ну, что ж, закончишь – приноси. Посмотрим, подумаем…»

Сказал и забыл. Но зимой Везенин явился вдруг с рукописью. «Ты не подумай, что я, так сказать, знакомством воспользоваться хочу, – сидя в редакции, объяснял он неловко. – В общем–то, она все равно бы у вас оказалась. Сам знаешь, по нашему профилю только одно издательство… Если тебе неудобно, пусть другой редактор возьмет.

Но в любом случае хотелось бы услышать твое мнение: ты ведь когда-то у Лужанского тоже этими проблемами занимался…»

Рукопись была внушительная («листов на двадцать», – прикинул

Вранцов), в новенькой коленкоровой папке с голубыми тесемочками и оформлена по всем правилам, перепечатана чисто. «Глаша постаралась, – пояснил Везенин. – Вся техническая работа ее. Да и справки, выписки. Так в эти проблемы влезла, почти переквалифицировалась в социолога». Еще он сказал, что послал второй экземпляр профессору Ямщикову на отзыв. «Держи карман шире, – скептически подумал тогда Вранцов, зная вечную занятость и желчный характер Ямщикова. – Добро, если хотя бы полистает. Да и то, скорее всего, ругнет. Но Коля, смотри–ка, не мелочится. Если такая фигура, как Ямщиков, поддержит, тогда конечно…»

Все это время они не виделись, даже не созванивались ни разу.

Вранцов помнил ту свою встречу с Везениным и не оставил мысли встретиться еще, может быть, даже в гости позвать. Но поскольку, вращались они в разных сферах и деловых контактов не было никаких, все как–то не получалось: времени не хватало созвониться, спланировать. Другие дела, другие встречи. И снова в который уж раз подивился бегу времени. Казалось, всего лишь на прошлой неделе сидел у Везениных, пробовал тыкву, запивая дешевым «Эрети» – а глянь–ка, чуть ли не полгода прошло.

Везенин был все такой же подтянутый, но выглядел неважно. Может, летний загар сошел, но лицо бледное, усталое, под глазами круги; и голос какой–то глухой, притухший. Да и одет был похуже, во все поношенное. Шнурок на правом ботинке перетерся и был наскоро связан грубым узлом. Заметно было, что в редакционной обстановке он чувствует себя не очень–то уверенно, что она непривычна ему. Вранцов же, наоборот, ощущал себя здесь хозяином, и настроение было хорошее. На этот раз больше он говорил, а Везенин слушал, сидя перед ним на стуле для посетителей. Вранцов тогда подробно объяснил ему, как все эти дела делаются: что нужны, как минимум, две рецензии (одна члена редсовета), потом будет «редзак», то есть редакционное заключение, что после этого, если рукопись принята на всех уровнях, ее включат в издательский план, и т. д. Предупредил, как всегда, зная нетерпение авторов, что дело это долгое, что рукописями они завалены («Деваться от них некуда», – показал на забитый доверху шкаф.) В общем, пусть звякнет месяца через три–четыре, но окончательно где–нибудь через полгода положение прояснится.

Рукопись лежала на столе, и, поглядывая на нее, думал: «Ничего себе кирпичик Коля сварганил! Вот что значит, есть у человека свободное время – не выкладывается на службе, в «Ленинку» ходит. Хотя, в общем–то, дурацкое дело нехитрое, если, как водится, надергать цитат, натолочь компиляций, общие места размусолить…» Он не стал обнадеживать Колю, сказал ему напрямик, что книгу издать очень трудно – у них доктора наук пороги обивают, член–корры по три года ждут – но посмотреть, конечно, можно, мало ли что… Подсказал Везенину, где зарегистрировать рукопись, а вечером, уходя домой, положил ее в портфель. Решил на досуге полистать – любопытно все же, что там бывший его однокашник насочинял.

По дороге домой в автобусе Вранцов развязал голубые тесемочки и заглянул в папку. Рукопись называлась «Образ жизни (системный подход)». «На монографию смахивает. Размахнулся Коля», – подумал с усмешкой. Но пробежал глазами страницу–другую, показалось любопытно. Это была не монография, да, в строгом смысле, и не научный труд. Но опираясь на серьезные исследования наших и зарубежных социологов, Везенин поднимал довольно острые проблемы. Он писал темпераментно, раскованно, обращаясь не только к специалистам, но к широким слоям читателей. Здесь было трудно провести грань между социологией и публицистикой, встречались экскурсы историко–философского характера, но все это довольно интересно подавалось. Во всяком случае, ничего подобного на эту тему еще не приходилось читать.

После ужина (по телевизору ничего не было, а Вика устала на работе и рано легла спать) он остался читать везенинскую рукопись на кухне. В кабинете только что циклевали пол – там было неубрано, пыльно, а на кухне даже привычнее. Закрыл дверь, поставил перед собой кофеварку и читал, часто закуривая и прихлебывая из чашечки кофе, далеко за полночь. Если поначалу еще отмечал какие–то спорные положения, скептически хмыкал местами, а иной раз рука по редакторской привычке сама тянулась к карандашу, то дальше читал увлеченно, с острым профессиональным и просто читательским интересом.

Категория «образа жизни», отмечал Везенин, еще задолго до появления социологии как науки была предметом пристального внимания разных философских школ и течений. Уже в древнегреческой философии, которая впервые осознала индивидуальное бытие как самостоятельную философскую проблему, споры о ней сделались актуальными. В этом была заслуга Сократа, который, по свидетельству Диогена Лаэртского, первым стал рассуждать об образе жизни. «Поняв, что философия физически нам безразлична, – пишет об этом Лаэрций, – он стал рассуждать о нравственной философии по рынкам и мастерским, исследуя, по его словам, «что у тебя и худого и доброго в доме случилось».

Но если Сократ стремился к целостному пониманию жизни, то большинство его учеников и_: последователей, основавших затем самостоятельные философские школы, разорвало эту целостность на отдельные самостоятельные проблемы. Везенин разбирал далее, как ставилась проблема образа жизни в философии киников, киренаиков, стоиков, давая по пути сжатые и точные характеристики учениям Антисфена, Аристиппа из Кирен и раннего стоицизма Зенона, учившего «жить по природе», которая сама ведет нас к добродетели. Отдельная глава была посвящена Эпикуру, который счастье видел не в наслаждении моментом, а в удовлетворении от жизни в целом, включающей и прошлое, и настоящее, и будущее. Но особое внимание Везенин уделял принципу максимизации способностей, в котором видел стремление к всестороннему физическому и духовному развитию человека. Именно этот момент, по его словам, столь высоко ценил К. Маркс, отмечая, что древнее воззрение, согласно которому человек, как бы ни был он ограничен в национальном, религиозном, политическом отношении, все же всегда выступает как цель производства, куда возвышеннее по сравнению с современным миром, где производство выступает как цель человека, а богатство – как цель производства.

В своем очерке истории вопроса Везенин ничего не упрощал, не сглаживал, не спешил расставить все точки над «i». Проблема образа жизни возникала у него как живая, реальная проблема, словно бы из самой разноголосицы философских споров, страстного диалога противостоящих друг другу школ и направлений, диалога веков. Читая эти страницы, Вранцов и одобрял их, и в то же время с каким–то внутренним сопротивлением воспринимал. Слишком свободно Везенин обращался с материалом, слишком накоротке его трактовал. Это позволительно какому–нибудь маститому академику, но для безвестного кандидата самоуверенно чересчур. И все же было видно, что опирается он на солидную философскую базу, хотя пишет просто и живо, избегая сложных наукообразных терминов и построений.

Особую заслугу древних мыслителей Везенин видел в целостности их учения и образа жизни, в том, что каждый из них практически, на деле, на примере собственной жизни утверждал и обосновывал свои философские принципы. Таков был Сократ, который утверждал, что «есть только одно благо – знание, и одно только зло – невежество», и который с достоинством истинного философа ушел из жизни, когда злобное невежество взяло верх. Таков был образ жизни Диогена Синопского, который до конца воплотил свой принцип минимизации потребностей, поселившись в глиняной бочке «пифосе» и не заботясь об одежде и пропитании. Такова благородная жизнь Эпикура, до конца отданная поискам подлинной душевной и физической гармонии, подлинного человеческого счастья.

Таким образом, уже древние философы во всей полноте и конкретности поставили эту проблему – заканчивая свой исторический обзор, отмечал Везенин, – но только в XIX веке рассуждения об образе жизни человека стали приобретать черты конкретной социальной науки. Огромную роль сыграла здесь марксистская философия, решавшая эту проблему с позиций диалектического материализма. Вклад классиков марксизма мог бы стать еще большим, если бы актуальные задачи политической борьбы не мешали в достаточной мере уделять внимания этим вопросам. «Маркс и я, – писал Энгельс, – отчасти сами виноваты в том, что молодежь придает иногда большее значение экономической стороне, чем следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдавать должное другим моментам, участвующим во взаимодействии». Однако уже и тогда, отдавая приоритет экономике, Маркс и Энгельс указывали на огромное значение человеческого фактора, важность традиций, жизненных обстоятельств, формирующих сознание и волю «каждого отдельного персонажа исторической драмы».

И все–таки в прежние исторические эпохи, подытоживал Везенин, проблема образа жизни представляла, главным образом, теоретический интерес. В классовом обществе каждое сословие имело свой собственный, жестко регламентированный и освященный обычаем образ жизни. Отдельному человеку даже в среде господствующих классов представлялись минимальные возможности для индивидуального жизнетворчества. Переход из одного класса в другой был практически невозможен, а если он все–таки совершался, то человек отнюдь не созидал свой новый образ жизни, а находил его готовым, приобретал целиком.

Но в двадцатом веке проблема образа жизни из общетеоретической стала превращаться для многих в насущную практическую проблему. Вследствие двух мировых войн и революционных потрясений, в результате бурного развития средств коммуникации весь уклад жизни социальных слоев и целых народов радикально изменился. Исчезли или стали более проницаемыми классовые перегородки, сгладились имущественное неравенство, разность в культурном уровне, образовании. Массовая миграция сельского населения в города и проникновение городской цивилизации в деревню сделали менее заметной грань между городом и деревней. Приобщившись к образованию, миллионы людей перешли в класс интеллигенции, необычайно разросшийся. В этих условиях претерпел жесточайший кризис весь традиционный уклад жизни, изменились представления, складывавшиеся веками. Вопрос выбора и созидания своего собственного образа жизни стал для каждого индивида насущным практическим вопросом.

Оговариваясь, что в этой части книги многие его выводы носят дискуссионный характер, Везенин утверждал, что современный человек оказался хоть и более свободен в своем жизненном выборе, но зачастую не готов к нему. С одной стороны, расширились возможности выбора, но с другой, он редко выбирает сам, выбирает творчески. Творческий выбор предполагает сознательное отношение к нему, но рядовой человек пока мало осознает возможности и последствия своего выбора. Вместе с тем, выбор этот имеет огромное значение, ибо от него напрямую зависит вся наша судьба. Внешние обстоятельства жизни (жилищные условия, питание, сфера досуга и прочее) в значительной степени уравнялись. Отсюда выбор в какой–то мере утратил внешний и приобрел особый, так сказать, бытийный, субстанциональный характер и сделался еще более интригующим.

Мало того, прежде стихийный, спонтанный и почти безразличный для государственных инстанций, он сделался для них предметом пристального внимания и забот. Государству отнюдь не безразлично, какой образ жизни предпочитают миллионы граждан: стабильный или подвижный, семейный или беззаботно–холостяцкий, духовно насыщенный или чисто потребительский. Средства массовой информации, которые во многом способствовали разрушению старого, стали активно воздействовать на складывание новых отношений, и значит, на выбор индивида. Таким образом, в двадцатом веке проблема образа жизни сделалась во многом определяющей – от нее зависят пути развития общества, решение социальных и экономических задач.

В самом конце двадцатого века проблема эта стала приобретать еще более острый и к тому же глобальный характер. В связи с истощением природных ресурсов и загрязнением среды, в связи с неконтролируемым ростом населения в странах третьего мира, неравномерностью экономического развития регионов планеты, встал вопрос о наиболее разумном образе жизни для всего человечества. Впервые об этом заговорили в начале 70‑х годов в известных докладах Римского клуба, вызвавших жаркую полемику в рядах социологов, экономистов и футурологов. В первом докладе «Пределы роста» Д. Медоуза был сделан вывод, что при сохранении существующих тенденций научно–технического прогресса и глобального экономического развития уже в первой половине двадцать первого века неизбежна «глобальная катастрофа». Рекомендовалось перейти к «нулевому росту», а позднее к «органическому росту».

Далее Везении сжато излагал известные доклады Я. Тибергена и Э. Ласло, М. Месаровича и Э. Пестеля, сделанные в последующие годы под эгидой Римского клуба, в которых была предпринята попытка комплексного исследования глобальных проблем. Как отмечают в своем докладе «Человечество на поворотном пункте» М. Месарович и Э. Пестель, научно–технический прогресс, который раньше способствовал разрешению многих трудностей человечества, сегодня сам ведет к возникновению глобальных кризисов, угрожающих существованию людей на Земле. Современная ситуация свидетельствует о глубоком разрыве между человеком и природой, который «является логическим следствием традиционной концепции прогресса».

И как бы подытоживая все эти выводы, президент Римского клуба

А. Печчеи писал в своей книге «Человеческие качества», что нынешний глобальный кризис свидетельствует о «неспособности человека подняться до уровня, соответствующего его новой могущественной роли в мире, осознать свои новые обязанности и ответственность в нём». Говоря о современном мире, президент Римского клуба подчеркивает, что наиболее важные проблемы сегодня скорее внутренние и человеческие, нежели внешние и связанные с окружающей средой. Любые новые достижения человечества, включая и то, что обычно подразумевается под «развитием», могут основываться только на совершенствовании человеческих качеств, и именно на этом мы должны сконцентрировать все свои усилия, если действительно хотим «расти».

«Проблема в итоге сводится к человеческим качествам и путям их усовершенствования… – констатирует А. Печчеи. – И если мы хотим сейчас обуздать техническую революцию и направить человечество к достойному его будущему, то нам необходимо, прежде всего, подумать об изменении самого человека, о революции в самом человеке».

Вступая здесь в спор с президентом Римского клуба, Везенин доказывал, что при всей важности поднятой им проблемы, сам термин «человеческие качества» не очень удачен. К тому же не изменить человека надо, утверждал он, а глубже понять и разумно использовать его наличные качества. Опасно изменять что–то, не понимая, не изучив явления до конца во всех его многообразных системных связях и аспектах. Так просчитались уже не раз с преобразованием природы, окружающей среды. Но еще более грубо можно ошибиться, изменяя человека, ибо, изменяя его в одну сторону, мы ненароком, по неведению, можем изменить совсем в другую, как в той притче о недоучке–волшебнике, у которого все получалось не так. Утописты уже ставили эту задачу сотни лет назад, но на то они и утописты. Не проистекают ли нынешние глобальные проблемы отчасти из прежних утопических взглядов на человека? Не получится ли так, что, и з м е н я я ч е л о в е к а, мы чего–то не учтем и, сами не желая того, невольно сделаем из него н е д о ч е л о в е к а?

Прежде всего, нет человека в о о б щ е. Это абстракция, это недиалектический подход. Какой бы уровень каких бы «человеческих качеств» мы ни взяли, найдутся люди, которые уже сейчас сами по себе давно превзошли этот уровень, а также и те, которые никогда до него не дотянутся. «Уму непостижимо, до чего же один человек превосходит другого!» – восклицал древний поэт. Человек бесконечен и непостижим в своем многообразии, и не следует досадовать по этому поводу, ибо отсюда исходят не только все беды, но и все блага цивилизации. Совершенствовать реальную жизнь можно лишь на основе системного подхода и с учетом очень далекой перспективы, ибо мы не можем больше планировать, думая лишь о сегодняшнем дне. Само это планирование должно опираться на естественные наличные качества человека, а не менять их без особой нужды. Человека необходимо непредвзято изучить и понять, чтобы использовать его человеческие качества ему же на благо, на благо всего живого. Изменять же его радикально – очень опасно в нашем нестабильном мире. Да и не тот это путь. Человек, как все живое, как любая природная система, должен развиваться естественно, эволюционным путем.

Впрочем, как замечает дальше Везенин, президент и сам оговаривается, что «если для решения этой задачи было бы необходимо только одно – немедленно менять человеческую натуру, – то положение было бы попросту безнадежным. Нужна не биологическая, а культурная эволюция…» Вот так! Уже всего лишь культурная, а не биологическая, и уже эволюция. Существенная и необходимая поправка! Но раз не биологическая, доводил до логического конца Везенин, то речь должна идти не о человеческих качествах, а скорее, о человеческих представлениях. Основные качества, биологические и психические свойства человека – нечто настолько консервативное, что не меняются тысячелетиями. Подвержены изменениям лишь наши представления о мире, наши привычки, традиции, моральные установки, опираясь на которые только и можно получить какой–то существенный результат.

«Деятельность в «Оливетти», – писал там же А. Печчеи, – еще раз убедила меня в том, что граница между созданием и разрушением, улучшением и ухудшением, прогрессом и застоем определяется именно человеческими ресурсами, их возможностями, их развитием, умением мобилизовать их на решение поставленных задач».

Вот именно! – торжествующе восклицал Везении. – Вот именно ресурсами. Если развить их по–настоящему, направить в нужное русло, можно решить все проблемы, экономические, экологические и социальные. Ресурсами, а не качествами. Пусть жажда золота увлекала Колумба и его спутников в неизведанный путь, она помогла совершить величайшие открытия, обрести Новый Свет. И вместе с тем, сколько бед принесли человечеству всякого рода фанатики, жаждавшие облагодетельствовать и улучшить род человеческий. Отсюда прямой путь к «шигалёвщине». Были времена, когда ради того, чтобы улучшить, скажем, религиозные качества человека, еретиков отправляли на костер. Нет, все–таки ближе к истине президент Римского клуба там, где он говорит не о человеческих качествах, а о ресурсах человека. «Порвать этот порочный круг (проблем экологического, социального характера) возможно только за счет использования главного ресурса – человеческого потенциала, причем не только как рабочей силы, а всех творческих способностей и возможностей». Вот здесь он прав совершенно! Истинная вера в человеке, истинный гуманизм предполагает доверие к человеку, к его человеческим качествам, к самой природе человека, а не высокомерное стремление во что бы то ни стало по новому плану переделать его..

Опираясь на диалектический подход, Везенин рассматривал личность человека как интегральную целостность биогенных, психогенных и социогенных элементов. Эти три уровня отнюдь не находятся в равновесии. Биогенное, например, в иных условиях может получить решающее преобладание над социогенным и психогенным. Между ними могут быть конфликты, достигающие иногда такой остроты и силы, что это приводит к дезинтеграции личности. Условия, в которых личность подвержена дезинтеграции, рассматривались подробно, с привлечением большого фактического материала. Это была, пожалуй, самая ценная и оригинальная часть работы. В ней Везенин предлагал новые подходы к проблеме социализации личности, интересно анализировал актуальные аспекты ее.

Значительная часть рукописи была посвящена проблеме качества жизни. Категория «качества жизни», писал Везении, появилась сравнительно недавно, но как составная интегральная часть понятия «образа жизни» она незримо присутствовала в дискуссиях всегда.

Рассматривая проблему качества жизни в современных условиях, он подчеркивал несводимость ее к понятию уровня, образа или стиля жизни, к уровню стрессовых ситуаций, культурному уровню или только качеству окружающей среды. Сам термин «качество жизни», пущенный в оборот американским экономистом Дж. Гелбрейтом, подвергался в рукописи критическому разбору. Как все новое, утверждал Везенин, он представляет собой хорошо забытое старое, а точнее, старую проблему на новый лад. Еще древние греки спорили о нем. Понятие это витало, хотя и лишенное конкретного наполнения, как улыбка чеширского кота. Но и в нашу эпоху оно нуждается в серьезном уточнении и наполнении новым смыслом.

Проблема эта, во многом абстрактно–моральная в прежние времена, стала конкретной и значимой в наше время, когда стабильность и успешное развитие общества зависят от уровня и качества жизни, когда во многом его можно направлять, формировать в сознании людей. Каждое общество должно дать ответ на вопрос: что такое качество жизни? И практический, и теоретический. И практический ответ будет тем более правильным, чем точнее будет теория. Ныне это совсем не схоластический вопрос. Ныне это вопрос не только настоящего, но и будущего. От того, насколько правильно в общественном сознании, в представлении каждого человека будет дан ответ на него, зависит многое. Проблему «качества жизни» нельзя оторвать от бытийных, философских, онтологических проблем. Но и сводить дело только к ним – это значит сойти с почвы социологии в область философских абстракций. Проблематика эта касается нынче всех, становится объектом газетных дискуссий.

И тут, как никогда раньше, подытоживал Везенин, необходим системный подход, без которого все споры о качестве жизни превратятся в разговор глухих и останутся бесплодными. Системному подходу он придавал настолько большое значение, что вторгался ради него и, как представилось Вранцову, без особой нужды, в область чисто гносеологических проблем, в область, далекую от социологии.

Системный подход исходит из признания того, что в реальном мире существует множество истин, и часто одна из них противоречит другой. И в жизненной практике нужно искать не единственную истину, годную на все случаи (которой попросту нет), а приоритетную. Как сказал об этом образно Сент – Экзюпери, «если апельсиновые деревья хорошо растут и обильно плодоносят на этой почве, то значит, эта почва и является для них истиной». Системный подход (в своей диалектической сути) противоположен линейному, схоластическому, который основывается на том, что существует только одна вечная истина, и неизбежно подчиняет догме, омертвляет догмой живую жизнь.

Диалектика тем и отличается от метафизики, что признает относительность обеих противостоящих истин. Скажем, что может быть более истинным, чем утверждение: Земля – шар. Но ведь когда–то считалось, что Земля плоская. «Это совершенно неверно, и мы это отбрасываем полностью», – заявляют любители абсолютной истины. И совершают ошибку, ибо во многих реальных делах мы исходим из того, что Земля плоская, и только таким образом добиваемся успеха. Например, проектируем трактора так, что они могут обрабатывать лишь какую–то сравнительно плоскую поверхность, а не имеющую форму шара. Схоласты же подобны тем, кто, открыв шаровидность Земли, в догматическом рвении начисто стали бы отрицать относительную плоскость малых ее участков.

Системное мышление рассматривает бытие, берет любое явление целостным, нерасчлененным. Остается, разумеется, шкала значений, иерархия ценностей, но нет тотального отрицания. Утверждая одно, оно не отрицает полностью и другого. Системный подход враждебен всякому догматизму и застылости, ибо утверждает: что истинно при одних условиях, может быть ошибочно при других, что истинно в одном отношении, может быть неверно в другом. Грубо говоря, он утверждает ту истину, которую мы все знаем, но постоянно забываем в жизненной практике, что у каждой медали есть оборотная сторона. Системный подход – детище материалистической диалектики. От сухой теории он устремляется к полнокровной жизненной практике. «Суха, мой друг, теория одна, а древо жизни пышно зеленеет». Воистину, эти гетевские слова он берет своим девизом.