Текст книги "Corvus corone (СИ)"

Автор книги: Николай Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

IX

Долго засиживаться в гостях он не собирался и в половине десятого собрался было уходить. Но Коля остановил: «Посидим еще – время детское, Глаша кофейку сварит. Не стесняйся, подвинул ему пепельницу, кури…» От кофе Вранцову трудно было отказаться, да и хорошо, уютно сиделось в старом скрипучем кресле, и он остался. Достал сигареты, со вкусом закурил. Везенин тоже взял сигарету, но, слегка помяв нервными сухими пальцами, отложил в сторону. «Бросил, – пояснил он. – В моем положении нельзя болеть – поневоле приходится вести спартанскую жизнь».

Вместо кофе, сказав шутливо, что на ночь он вреден, Глаша принесла им по чашке жидковатого чая. Заметно было, что ей неловко отказывать гостю, но кофе, недавно вздорожавшего в очередной раз, как понял Вранцов, в доме просто–напросто не было. Пустячный этот эпизод нисколько не огорчил его, а даже расположил к Везениным, сочувственно настроил по отношению к ним. «Надо же, – про себя усмехнулся он. – На кофе не хватает. Дела у Коли, и вправду, не блеск!..» А он–то, разомлев в этой семейной идиллии, чуть ли не позавидовать ему был готов.

Глаша погасила верхний свет, оставив лишь матовый плафон на стене, и в комнате стало по–особому уютно, как в старину при свечах. Зеленовато–желтый кристалл аквариума красиво светился в полутьме, поблескивая рыбками, медленно проплывавшими сквозь него. Старинные ходики на стене мирно тикали.

Сама Глаша устроилась с каким–то вязанием на диване поодаль. Она откинулась, облокотись на валик, и поза эта рельефно подчеркивала проступавшую под тонкой тканью экзотического наряда зрелую красоту цветущей женщины. А высокие брови, казавшиеся еще выше над полуопущенными ресницами, придавали лицу даже какой–то надменный, аристократический вид. «Да, разглядел Коля красавицу, ничего не скажешь», – опять подумал Вранцов, вспоминая скромную, незаметную девочку, какой она раньше была. Его Вика в те годы интересней, пожалуй, выглядела… «Видная баба, а дома сидит, – подумал с сожалением. – Такая нигде б не затерялась, всюду была б на виду…»

– Не жалеете о своей специальности? – спросил он. – Все–таки мир кино, большие возможности…

– Не очень, – чуть помедлив, не поднимая глаз от вязания, сказала она. – Все это иллюзия. Раньше кино так и называли: «иллюзион». А что касается возможностей, у киноведа не так уж они велики.

– В общем–то да, – согласился Вранцов. – Мы ведь с вами в каком–то смысле коллеги. Я работал одно время в системе Госкино, но в конце концов тоже ушел, поближе к серьезному делу.

Он мельком упомянул известных актеров и режиссеров, с которыми был знаком, но на Глашу это не произвело особого впечатления. Она охотно поддерживала разговор, но тон был сдержанный, слишком уж светский. Выяснилось, что она служила некоторое время после института, но дети часто болели в детском саду, да и служба оказалась неинтересной – решила уйти. Мелькнула в ее словах легкая горечь, но к чему она относится: к тому, что служба оказалась рутинной, или что все–таки пришлось оставить ее – понять было трудно.

– Кино, – вмешался замолчавший было Везении. – Кино не просто в кризисе нынче – в маразме! Да иначе и быть не может – всюду застой. Сорок лет жуем одно и то же мочало. Наше поколение успело за это время родиться, вырасти, почти состариться, а на экране все то же, все те же. Феллини велик – снимаю шляпу! Но величие–то в прошлом, когда юнцами мы восхищались «Дорогой» и «Ночами Кабирии».

– Вы как, согласны с этим? – спросил Вранцов у Глаши.

– В общем, да. А относительно Феллини не совсем.

– Для нее Феллини – бог, – отмахнулся Везенин. – Каждый кадр его – совершенство. Но и совершенство должно обновляться… Подумать только – сорок лет! Если взять от сорок пятого назад такой же срок, ведь это же будет девятьсот пятый год. Эпоха Мельеса, примитивных одночастевок, когда монтажа и в помине еще не было, а Эйзенштейн под стол пешком ходил. Сколько раз кино за этот срок обновилось! Каждые пять–шесть лет закатывались прежние звезды и восходили новые. Гениальный Чаплин – и тот продержался всего двадцать лет. А в наш век космических скоростей ничего не меняется. Где новые Феллини и Бергманы? Их нет.

– Таланты не рождаются по заказу, – возразил Вранцов.

– Таланты рождаются регулярно, пока рождаются дети. А вот проявить им себя не каждая эпоха дает. После войны мир обновился, как после потопа. Для новых талантов был широкий простор. Мы, слава Богу, выросли и живем в мирное время, но зато мы хорошо узнали, что такое маразм и застой. Все стареет, все дряхлеет. Возьми нашу науку. Средний возраст кандидата сорок лет, средний возраст доктора под шестьдесят. Ничего себе юные дарования!..

– Меня не надо убеждать, – сказал Вранцов. – Я и сам вижу…

Что же ты предлагаешь? Сбросить Феллини с корабля современности?

– Не нужно никого сбрасывать, – поморщился Везенин. – Необходимо распахнуть двери, дать дорогу молодым. И если молодые растут хилыми, не спешите их в этом обвинять. А все ли благополучно с почвой, на которой они растут?.. Нас же учили, что бытие определяет сознание. А что представляет собой сегодняшнее бытие молодого ученого, да и вообще бытие интеллигента?.. У нас теперь считается нескромным до сорока выходить на защиту докторской. Нескромно быть Эйнштейном, который в 26 лет создал теорию относительности. Просто нахальство быть Эваристом Галуа, который в 20 лет совершил переворот в математике, нескромно подражать Марксу, который в 25 начал критический пересмотр гегелевской «Философии права»!.. Вот и получается, что на словах мы «впереди планеты всей», а на деле в хвосте тащимся.

Это был странный разговор, не похожий на обычный застольный треп.

О таких вещах говорилось обычно с шуточками, с ленцой, а Коля «выступал» с таким жаром, будто сию минуту собирался все проблемы решить. Вранцов слушал и смотрел на него с удивлением. Прежний запал юности неведомо какими путями еще сохранился в нем, что–то давнее, еще студенческое было в той горячности, с которой он доказывал, рассуждал, хотя никто, собственно, и не спорил с ним. Как только умудрился Везенин сохраниться таким нетронутым, в каких только палестинах все эти годы проспал? Послушать его, так не то что сорок, и тридцати мужику не дашь. Он сам, хоть и был на год старше Везенина, прежде этой разницы никогда не ощущал. Даже наоборот, в чем–то тот казался взрослее, крепче стоящим на ногах. А сейчас вдруг почувствовал себя намного старше, опытней Коли, который горячился и впрямь, как вчерашний студент. Да разве можно на таком серьезе? Его же за дурачка могут принять. Деловые мужики его просто не поймут.

«А ведь он неудачник! – окончательно решил он тогда. – Неудачник, хоть сам этого и не сознает… Бытие определяет сознание. А он живет по–прежнему, как вчерашний студент. Коммуналка, дешевая мебель, тыкву с кашей едят… Диоген нашелся! Забрался в свою бочку и мыслит глобально, пока другие худо–бедно, но дело делают, да и материально на уровне живут. А этот остался каким–то вечным студентом. Решаем мировые проблемы, а денег даже на кофе и сигареты нет… И жена это терпит. А красивая баба – могла бы неплохо устроиться. Любит, видать. Это в Коле есть. Да и язык подвешен – закружил бабе голову. Вон как смотрит на него, с какой заботой…»

– Чертовски нашему поколению не повезло, – продолжал Везенин с горечью. – Нам досталось не лучшее время. А сколько было способных ребят, сколько замыслов, сколько стремлений! Где они? Где «тридцать витязей прекрасных», где наш «лицей»?.. Все в распыл пошло, без толку перевелось!.. Нищенская зарплата, зависимое положение, власть номенклатуры, которая шагу не дает ступить. Как говаривал Ницше, «недостаточно обладать талантом, нужно еще получить патент на обладание им». У нас ведь до того забюрократили науку, что бюрократ сделался всесильным в ней. Сколько будет дважды два, решает уже не факультет, а руководящий бюрократ.

Видя, что Везенин все больше заводится, Глаша с беспокойством поглядывала на него. Когда, сделав короткую паузу, он брал чашку, чтобы отхлебнуть чаю, рука его заметно вздрагивала. «Подожди, – сказала Глаша, вставая с дивана. – Мне нужно прикинуть размер». Она заставила его встать прямо, вытянуть руки в стороны, приложила связанный кусок к груди, потом к спине, прикидывая, сколько еще нужно добавить петель. Поневоле оставаясь во время этой примерки неподвижным, помолчать хотя бы минуту Везенин все равно не мог.

– Ты никогда не задумывался над характерной для нашего времени оппозицией: интеллигент – бюрократ? А тема интересная, даже интригующая, можно сказать. Формально нынешний бюрократ – это тоже интеллигент: ромбик на лацкане, а то и ученая степень, какие–то там труды. Но, в сущности, они антиподы, враги. Интеллигент «пашет», а купоны стрижет бюрократ. Интеллигент ищет, изобретает, а плоды поисков и открытий присваивает себе бюрократ. Одному – нищета и ранний инфаркт, другому – карьера, чины и звания. Мудрено ли, что первых остается все меньше, а вторых плодится все больше. Формально наукой управляет государство, а на деле узурпировавший его функции бюрократ. Все мы сегодня его крепостные, его интеллигентные рабы. И рабами останемся, ибо страшно разобщены. «Честные люди у нас по обыкновению в раздоре и одиночестве, и только между плутами видится что–то похожее на дружбу и соединение».

– Да что говорить, – продолжал он, стоя, как распятый, с вытянутыми в стороны руками, – талант всегда был и будет зависим от посредственности – ибо он стремится к деянию, к творчеству, а посредственность только к власти. Даже если талантливый человек появляется на политическом поприще, он избирает путь реформ, смелых преобразований, а это тернистый путь. Тогда как посредственность занята только одним – как любыми путями захватить и упрочить господствующее положение, как покрепче удержать в своих руках власть.

Глаша отпустила его. Он сел к столу, взял чашку, поднес ко рту, но, увидев, что чашка уже пуста, недоумевающее посмотрел на нее и отставил в сторону.

– Одного не могу понять: на что они сами–то надеются? Они хотят, чтобы, застыв в оковах, не двигалась больше мысль, но при этом работали машины, крутились исправно турбины и полнились зерном закрома. Но ведь в основе–то всякого движения – полет свободной человеческой мысли. Останови ее – и рано или поздно все остановится, повсюду воцарится застой и распад. Вот послушай, что я выписал недавно из одной умной книжки.

Он открыл ящик стола, уверенно выхватил из вороха бумаг нужные листки, и, волнуясь, но отчетливо, стараясь донести все оттенки смысла, прочитал:

«Мы – специалисты исследования, анализа и измерения, мы – хранители и постоянные проверщики всех алфавитов, таблиц и методов, мы – клеймовщики духовных мер и весов. Спору нет, мы – еще и многое другое, но первая и важнейшая наша функция, та, из–за которой народ нуждается в нас и нас охраняет, – это держать в чистоте все источники знаний. В торговле, политике и мало ли где еще оказывается по-рой заслугой и гениальным решением выдать черное за белое, у нас – никогда… Приносить в жертву любым другим интересам, в том числе интересам родины, любовь к истине, интеллектуальную честность, верность законам и методам духа – это предательство… Ученый, который в роли оратора, автора, учителя сознательно говорит неправду, сознательно поддерживает ложь в фальсификацию, не только оскорбляет органические законы бытия, он, кроме того, вопреки злободневной видимости, приносит своему народу не пользу, а тяжкий вред, он отравляет ему воздух и землю, пишу и питье, ум и справедливость и помогает всем злым и враждебным силам, грозящим народу уничтожением».

– Ну что, сильно сказано?

Вранцов молча кивнул.

– Врезать бы это в каждую кафедру, с которой наш брат выступает, в каждый стол, за которым сидит!..

Везенин внезапно остановился, задумался, потирая лоб, потом пробормотал; «Извини, я сейчас», – присел к столу и начал что–то быстро записывать. Воспользовавшись этим, Глаша перевела разговор на другое – стала расспрашивать Вранцова о семье, о новой квартире, которую он с удовольствием описал. Подробно рассказал, какая планировка, отделка, упомянул паркет, чешскую сантехнику в ванной, просторную лоджию и балкон.

– Завидую вашей жене, – вздохнула она. – Такие удобства и сама себе хозяйка в квартире. А мы вот с соседями.

– Да, не лучший вариант, – посочувствовал он. – А соседи хоть ничего?

– Как вам сказать… – усмехнулась она.

– Соседи как соседи, – отрываясь от писания, вклинился Везенин. – Стопроцентные «совки». На меня смотрят как на убогого, – мол, чего ж ты полжизни учился, а Витька–сантехник вдвое больше тебя имеет, хоть восемь классов едва одолел. Простой незатейливый взгляд на вещи. Против этого трудно возразить, не подвергнув всестороннему анализу всю нашу политико–экономическую систему. Так что здесь я пас. Но иудство их мне не по нутру. С этим я никогда не соглашусь.

– Что ты имеешь в виду? – поднял брови Вранцов.

– Я это так называю. Ларошфуко точно заметил, что предательства совершаются чаще всего не по обдуманному намерению, а по слабости характера. Вот такого рода предательство, слабодушное это иудство, я и имею в виду. Возьми ты нашего обывателя. Все–то он видит, все понимает, всему знает цену. Но чуть нажмут на него, и черное назовет белым, глазом не моргнув. Перед подлецом шапку ломает, боится и уважает его, а над честным человеком смеется: мол, не умеет жить. И ведь сознает, понимает, что есть истина, что добро, а служить готов злу. Вот и спроси его: «Зачем ты так?» Ведь нет же невыносимых условий, чтоб сволочью поневоле становиться, ведь не 37‑й же год?.. Не можешь в открытую со злом бороться, так перестань хотя бы поддерживать, перестань его уважать!.. Не тут–то было – слаб человек! А в результате эпидемия, да нет, пандемия всеобщего шкурничества и паскудства. «Бывали хуже времена, но не было подлей». Приходится вводить настоящий карантин. Детям уже не позволяем к соседям заходить. Мы им одно, а там внушают другое. Это как чума – лекарства нет, остается лишь надеяться на иммунитет да карантин. Конформизм – болезнь заразная и к тому же передающаяся по наследству…

– Жесткий у тебя подход, – покачал головой Вранцов.

– Приходится, – холодно сказал Везенин. – Ведь сказано было:

«Глупа тварь, гневящая Творца своего из угождения другим тварям Его».

Больным, конечно, сочувствовать надо, но детей слишком близко подпускать к ним нельзя.

Весь этот вечер Везенин горячо рассуждал и витийствовал, а тут у него появился какой–то другой тон: холодный, уверенный, хотя и горький при этом. И тон этот почему–то очень раздражал.

– А ты сам–то?.. – спросил Вранцов и запнулся, чувствуя, что обостряется разговор. Но договорил, беря в руки какую–то книгу и раскрывая наугад. – Говоришь так, будто сам этой «чуме» заведомо не подвержен. Сам–то неужто этим совсем никогда не болел?

– Нет, – твердо ответил Коля. – Никогда.

Вранцов смотрел в книгу и потому не видел, какое у него было при этом лицо.

– Уберегся? Или среди сплошь здоровых жил?

– Да нет, – спокойно сказал Везенин. – Среди очень даже больных. Потому и ненавижу эту болезнь, что насмотрелся.

– И как же тебе удалось?..

– Не знаю, – пожал плечами Везенин. – Наверное, иммунитет от кого–то из предков достался. Во всяком случае, моей тут заслуги нет. Как любой иммунитет – это дар природы. Мое дело лишь сохранить его и передать по возможности детям. Поэтому и стараюсь их оградить.

Вранцов тогда не сразу нашел, что возразить, хотя спорить ему хотелось. Очень задевал его почему–то этот разговор, хотя завелся из–за каких–то неведомых ему соседей. Раздражала эта самоуверенность бывшего однокашника, какая–то твердолобая убежденность в своей правоте. И, продолжая листать книгу, он сказал Везенину, посмеиваясь:

– Вроде не принято так откровенно хвалиться своей честностью. Смелый ты человек…

– А кто хвалится? – спросил тот настороженно. – У меня ведь профессиональный интерес к социальной психологии. Занимался одно время этой проблематикой и сделал для себя кое–какие выводы… А впрочем, что это мы об этом, – переменил он разговор. – Может, еще чайку заварить?..

– Но ведь так можно остаться и совсем одному. То есть в полном одиночестве, – не уступал Вранцов.

– Вполне, – согласился Везенин. – Но пусть меня не любят соседи, лишь бы не заразить детей. Нет уж, – с отвращением, передернув плечами, пробормотал он. – Детей портить не позволю никому. Пусть вырастут без этого вируса, а там уж сами, как хотят…

X

Незаметно Вранцов засиделся у них допоздна. Когда в конце затянувшегося разговора Глаша не удержалась и зевнула за своим вязаньем разок–другой, он вспомнил, что давно уже ночь на дворе и пора наконец домой. Коля вызвался его проводить. «Проветрюсь немного перед сном», – сказал он, но чувствовалось, что не выговорился еще до конца и хочет по дороге договорить. Они двинулись не к метро, а пешком в сторону центра. Вранцов решил от «Калининской» ехать без пересадки, да и ночь была такая, что прогуляться по затихшей Москве одно удовольствие.

На улице пахло осенней прелью, и в редком для центра города затишье был слышен шорох палой листвы под ногами. Воздух до того прояснился к полуночи, что даже странно было видеть вместо тускловатого полога над собой эту глубокую темную падь неба, полную больших и малых мерцающих звезд. Вдали над Кремлем висела Большая Медведица, видимая так ясно и отчетливо среди других прочих созвездий, что взгляд по школьной привычке тянулся вверх от нее в поисках путеводной Полярной звезды.

Речь опять зашла о социологии.

– Иметь науку, которая избегает неприятных тем и даже прямо фальсифицирует реальность, – горячо говорил Везении, – это все равно, что купить барометр и нарочно испортить его, чтобы он всегда показывал только «ясно». Дешевле и проще совсем не иметь никакой науки, чем такую, которая вводит в заблуждение.

– А разве не так? Чем все мы сегодня занимаемся? Где исследования по самым жгучим проблемам современности? Где объективная картина того катастрофического развала семьи и семейных связей, который мы на сегодняшний день имеем? Где честный толковый анализ отношения человека к труду, его истинных мотивов и побуждений? Зато там, где можно получить заведомо благополучную картину и диссертабельные результаты, наша братия, социологи, роятся как мухи. Десятки пустопорожних монографий, сотни благополучных диссертаций. А зачем, собственно? Ведь еще Сократ образно сравнивал философа с оводом, жалящим коня (то есть «демос», народ), пробуждающим его от апатии, застоя, от опасного благодушия. Таким «оводом» и должен быть социолог. А у нас почти всех «оводов» уже извели. Остались лишь «трутни» да трудолюбивые «пчелы», но добывающие не мед, а приторную социологическую патоку.

– Ты говоришь с таким жаром, – хмыкнул Вранцов, – словно сам никогда не поставлял эту «патоку».

– Опротивело, – сказал Коля. – Потому и оказался за бортом, что больше не смог. Мы с тобой, надо сказать, на редкость неудачно выбрали себе профессию. Зачем мы вообще нужны?.. Ты знаешь хотя бы одну группу, которая занимается настоящим делом? В последний раз я попробовал это в Кемерово и Прокопьевске. Пытались там широкое региональное исследование провести. Здесь, в Москве, даже трудно представить, в каких условиях там люди живут. Пусто в магазинах, нет жилья, экологическая обстановка ужасная. Детская смертность на уровне слаборазвитых стран. Алкоголизм растет, преступность растет. И все это под барабанные отчеты о трудовых победах, повышенных обязательствах на пятилетку. Шахтеры работают в адских условиях, работают без выходных, выдавая уголь на–гора, а миллионы тонн его лежат и горят тут же, на угольных складах, – вагонов для вывозки нет. Люди видят весь этот бардак, но разуверились во всем и уже не надеются на лучшее. Анкетирование давало такие результаты!..

– И вам разрешили? Позволили копаться во всех этих делах?

– Куда там! Прикрыли, конечно. Мы было полезли в бутылку, тогда руководителя группы вызвали на бюро обкома. Обвинили в очернительстве, чуть ли не в подрывной пропаганде. В общем, группу разогнали. Тогда я и ушел. С тех пор не у дел.

Вранцов понимающе хмыкнул, но ничего не сказал.

– А впрочем, это даже и к лучшему, – махнул рукой Везенин. —

Я ведь книгу пишу, а со службой времени не хватало. Надо бы тебе рукопись показать. Ты ведь тоже у Лужанского занимался этими проблемами – дельный может получиться разговор. Знаешь, хочется высказаться всерьез и так, чтобы до широкого круга дошло. А то мусолим, обсуждаем проблемы в своем узком кругу, в курилках, а люди понятия о них не имеют. Мы ведь в конце концов не археологи, не астрономы – все наши штудии впрямую касаются широких масс. Люди сталкиваются с этими проблемами на каждом шагу, но совершенно не осознают их, понятия не имеют. Может, совсем и не научная книга выйдет, слишком популярная – да мне плевать! Главное, достучаться, всколыхнуть общественность. А то ведь спячка какая–то в наших палестинах.

Вранцов слушал с улыбкой, понимающе покачивая головой. Тут уж дело касалось его служебной сферы, в этих вопросах он собаку съел, а Везенин рассуждал, словно мальчик. Понятия не имел об издательской «кухне», о том, как дела делаются. И тут уж он, Вранцов, мог раскрыть ему глаза на многое.

– Книга – это хорошо, – подтвердил он. – Статейками ничего не добьешься. Но ты слишком просто, даже наивно смотришь на дело, старик. Поскольку ты выпал из обоймы, нигде не фигурируешь, шансы издать книгу у тебя мизерные. Нужна мощная волосатая лапа, чтобы ее протолкнуть. У тебя есть выход на кого–нибудь из «китов»?..

– Не знаю. Нет, пожалуй… Ко мне хорошо относился Лужанский, но ведь он умер давно.

– Да-а, – с сомнением протянул Вранцов. – Ты меня извини, но это почти безнадежная авантюра. Так ведь дела не делаются. Пишешь книгу для широкой общественности, а не имеешь поддержки даже в узком кругу. Ты же сам должен понимать, в одиночку сейчас нигде не пробьешься… Ну ладно, попробуем что–нибудь сделать, – ободрил он, видя, что Везенин помрачнел. – Я тебя потом кое с кем познакомлю, соберу нужную информацию… Ищи ход к кому–нибудь из «китов», чтобы рекомендовал.

Тут бы Коле сказать спасибо, проявить хоть какую–нибудь признательность бывшему однокашнику, который так великодушно собирается помочь, но тот шагал задумчиво, сосредоточенно думая о чем–то своем. Вранцов отнес это за счет озабоченности и легкой подавленности тем, что развеял его наивные мечты. Даже жалко стало Колю – все же поотстал он от жизни там, в провинции. Похоже, что и в самом деле в сложный переплет попал. Но странно ведет себя. Ему бы сейчас бегать, «икру метать» надо, а он в сторожа ушел, сидит книгу пишет – и трава ему не расти. Странная пассивность, глупо ведет себя. Или уж смирился, махнул на карьеру рукой?..

– Ты где все–таки там служил? – спросил он Колю. – С какой конкретно «конторой» был связан?

– Да в разных местах, – неохотно сказал тот. – Но выяснилось, что мне вреден спертый воздух учреждений.

– С легкими что–нибудь? – не понял сразу Вранцов.

– Да нет, с душой, с головой, – усмехнулся Везенин. – За все и за всех голова болела, а это, говорят, нехороший симптом. Ладно хоть в психушку не угодил. Но остракизму подвергли, лишили, как в Афинах, воды и огня. Вот и пришлось вернуться на круги своя.

«Откровенность на грани глупости, – отметил про себя Вранцов. —

Надо будет подсказать, чтоб придумал другую версию. Да, заметно, что жил далеко от Москвы». А вслух сказал:

– Но ты не забывай, что выпал из обоймы за это время. И там не закрепился, и здесь оторвался. А в наше время опасно выпадать! Все разобрались по местам, все спелись…

– Да ну, – отмахнулся Везении. – Была бы шея – хомут найдется. На службу устроиться не проблема. Но противно лицам служить, а не делу. Неохота «оносороживаться». Вообще, не понимаю, – пожал плечами он, – что такое служба в науке. Служба почетна лишь в армии, а в науке нужно искать, исследовать, открывать.

– У тебя архаичные представления о науке, – усмехнулся Вранцов. – Наука давно уже не та.

– Зато истина все та же.

– Что есть истина? – сказал Вранцов. – Все истины нам сегодня даны заранее. Остается только в приличную обертку их упаковать и нужную этикеточку наклеить.

– Ты думаешь, что так будет всегда?

– А ты полагаешь, нет?

– Не знаю. Но если уж нам дана эта способность – докапываться до сути вещей, то надо употребить ее в дело. Что бы там ни было, а думать и оставаться ответственными мы обречены до конца своих дней. Назад в блаженное неведенье не уйдешь. Амебой снова не станешь…

Прежде чем расстаться у метро, постояли на «паперти» Библиотеки, имени Ленина, помолчали, глядя на рубиновые звезды Кремля, на розовато освещенный угол Манежа, на каменное кружево Кутафьей башни, на призрачно парящий среди звезд лимонно–золотой купол Ивана Великого.

– Не верится, что столько лет пролетело, – сказал Вранцов. – Давно ли студентами здесь стояли. Будто вчера.

– Да, – задумчиво откликнулся Везенин. – Что было для нас будущим, стало настоящим. Не так мы его себе представляли: повсюду тупость, ложь и застой. Мне все время приходят на ум «Слепые» Брейгеля. Тебе не кажется, что мы уже на краю?

– Ну, старик, это не короткий разговор. Вот–вот метро закроется – лучше его не начинать.

– Да, – сказал Везенин, – поздно уже. Ну ладно, пока! Рад был тебя видеть. Заходи в любое время – не пропадай. Столько лет не виделись, о многом хочется потолковать.

– Хорошо, что встретились, – сказал Вранцов. – Запиши мой телефон. Будут какие проблемы – звони. Что в моих силах, сделаю.

Расставаясь, подали друг другу руки, и это совпало с первым долетевшим со Спасской башни перезвоном курантов, отбивающих полночь в Москве. Случайное совпадение это обоим понравилось. Улыбаясь, они не разжимали рук все двенадцать ударов и на прощанье даже коротко обнялись, поддавшись какому–то сентиментальному порыву.

Возвращался Вранцов в общем–то довольный этой встречей со старым своим однокашником. Чем–то прежним, еще студенческим отдавал этот вечер с единственной бутылкой сухого винца и тыквой на закуску. Порядком поднадоели привычные застолья в кругу нужных людей, когда жратвы и выпивки навалом, словоблудия всяческого много, а душевности нет. Подумалось, что давно уже нет у него настоящего друга, хотя все время в общении и всяческих приятелей, знакомых и просто нужных людей сколько угодно. Но разве кто–нибудь из них, встретив его на улице, ничего не зная о нем, не видев пятнадцать лет, потащил бы с ходу к себе?.. Сомнительно. А Коля умудрился еще сохранить эти студенческие замашки. Пригласил к себе, хотя, собственно, и угощать–то было нечем. «Тыква! Ха!.. – хмыкнул он, вспомнив, чем его угощали. – Хорошо, что я человек незлой, а то стал бы Коля анекдотом со своей тыквой. Хотя можно, конечно, при случае рассказать, не называя имен. Забавно все–таки. Погрузился в быт и философствует, подводит теоретическую базу под бытовые проблемы. Несерьезно, да и непрестижно».

Но встреча с Колей все–таки его освежила. Подумал, что надо как-нибудь пригласить Везениных к себе. Не завтра, конечно, – потом, когда обставит квартиру и полный блеск наведет. Вроде новоселья. Так, без особых затей, а просто посидеть с приятными людьми, расслабиться. А то все время одни только нужные – «нужники», как называет их циник Яша Могильный. Показать кое–что из набросков, обговорить с Колей в общих чертах. Да и Вику не мешало бы познакомить с Глашей – может, научится у нее готовить. Готовить она умеет: даже тыква у нее получается вкусно. Да и в выглядит. Классная у Коли жена. И вести себя умеет, неглупа, есть этакий шарм. Откуда в ней это? Прежде вроде и не заметно было – девочка, как все… Но условия ей Коля не создал. Возится с детьми, готовит тыкву – не слишком шикарная жизнь… Интересно, на что они живут? Неужели на те жалкие гроши, которые он зарабатывает?.. Тыква – ха! Как йоги… Пренебречь золотом… свергнуть короля с трона… Ха!.. Блажен муж… Человек есть не то, что он есть… Блажной все–таки Коля. Кое в чем интересно мыслит, но ведет себя в общем–то наивно. Совершенно не понимает реальности! Книгу пишет. Не служит нигде, а рассчитывает ее издать… Замшел там в провинции… С такими настроениями ему не пробиться в Москве. Можно, конечно, помочь, подсказать. Но надо еще присмотреться к нему. А то сведи его сейчас с деловыми мужиками, у них глаза на лоб. Он ведь простейших вещей не сечет… Нервный какой–то стал, заводной. Нервишки пошаливают наверняка. По всему видно, что одинок. Странно, прежде вокруг него было много народу, а теперь, похоже, никого. Неужели потому, что карьера не задалась?.. Можно, конечно, помочь. Все–таки неглупый был парень. Надежда факультета, будущее светило!.. Да, недолго музыка играла. Был лидером – стал аутсайдером. Но, если хорошенько припомнить, и тогда уже была заметна в нем какая–то непрактичность, можно было предполагать… Все же не хватало Везенину чего–то при всех его несомненных способностях. Какого–то «реализма» недоставало. «Вот именно, – радуясь удачно найденному слову, подытожил он. – Реализма и деловитости ему недостает. Другие, не такие способные, но цепкие ребята, уже и тогда обходили его. А он и сейчас еще в теоретических эмпиреях витает, а реально не делает ничего. Да, невысоко Везенин взлетел. Одно дело на семинарах или у себя в кочегарке выступать, а другое – в реальной жизни уметь устроиться… А в гости пригласить их можно, конечно. Квартиру новую показать, Глашу с Викой познакомить… А жену себе ничего отхватил. Но ведь это по пословице: «Клад да жена на счастливого». Дуракам везет, а он – ха–ха! – как–никак Везенин. Одеваться умеет, готовит неплохо… А тыква, в общем–то, ничего, даже не знал, что вкусная вещь…»

Так, возвращаясь в гулком пустом вагоне ночного метро, размышлял он о своей нечаянной встрече с Везениным. А утром окунулся в дела и надолго о нем забыл.