Текст книги "Corvus corone (СИ)"

Автор книги: Николай Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

В общем–то Вранцов тяготился этой работой. Видел, что к науке все это не имеет никакого отношения, что сплошь и рядом своей кипучей деятельностью они делают общество «незрячим» в отношении всех этих проблем, но это в черные дни находило на него. А так он продолжал работать у Твердунова, считая, что все это лишь ступень к диссертации, а через нее к какой–то другой, важной и серьезной научной работе, которая у него впереди. Благополучные отчеты тоже нужны. Без них нет фондов, нет базы, условий для работы. Наука сама по себе, а отчеты сами по себе, есть стратегия научных исследований, и есть тактика, без которой тоже ничего не добьешься.

А Твердунов в этом отношении деловой. Он совсем не казался Вранцову образцом научного руководителя, шефом, с которым хотелось бы работать, но защититься у него было проще, условия для продвижения лучше. Чтобы заниматься чистой наукой, надо ведь прежде еще кем–то стать. Да и не навечно же привязан он к Твердунову, со временем можно уйти от него.

Но и защитившись, не ушел – не было подходящего места.

И когда Твердунова сделали директором издательства, и, формируя свою «команду», тот предложил к нему перейти, немного поколебавшись, тоже согласился. Не хотелось снова остаться одному, без работы, без поддержки, повиснуть в неопределенности. Да и не было другого выбора, собственно говоря. Куда ни ткнись, везде сложился свой коллектив, в который непросто проникнуть со стороны. Сам уход его от Твердунова уже выглядел бы как неудача, как будто там избавились от него. Кому он с такой репутацией будет нужен? Да и работа в издательстве солиднее прежней. Опять же и самому печататься легче. Не прошло и года, как стал редактором, а уже вышла брошюрка о динамике посещаемости киносеансов в связи с развитием сети киноклубов по месту жительства – еще прежние, казавшиеся уже ненужными материалы использовал для нее.

По всем статьям работа в издательстве его больше устраивала.

Не было той суматошной, несколько даже угарной обстановки киношных бдений, бесконечных просмотров, командировок – все это со временем стало тяготить. Работа же в издательстве с четким расписанием, с уходом и приходом в одно и то же время, неспешная, размеренная, была ему удобней теперь. Авторы здесь солидные – академики в сединах, член–корры в годах. Их имена были не так известны широкой публике, но авторитет много значил в серьезных делах. Да и отношение совсем другое. Редакторы, способные дотянуть рукопись, часто сыроватую из–за нехватки времени у маститого автора, выправить стиль, а то и дополнить главу, дописать страничку–другую, – такие редакторы на дороге не валяются, их ценят.

И его, Вранцова, ценили. В том, что он лучший редактор в издательстве, сомневаться не приходилось. Когда самому шефу срочно потребовалось помочь с его монографией, не кого–нибудь, а именно Вранцова привлек. Говорилось, конечно, просто о тщательном редактировании, о стилистической правочке, но что за правочка тут предстоит, оба хорошо понимали. Довести сей труд до ума – работка была непростая. Собственно, книги как таковой не было – так, какой–то сырой материал, и написать ее, в сущности, предстояло Вранцову. Но и условия он имел недурные. Шеф освободил его от многих нудных служебных обязанностей, два свободных дня в неделю предоставил и даже творческий отпуск на завершающем этапе оформил. Сама тема, конечно, не вызывала у Вранцова энтузиазма, но сменить служебную рутину на какое–то конкретное дело, ощутить себя в хорошей творческой форме, писать каждый день, переписывать, править в общем–то было интересно, даже тонизировало как-то. Изрядно он помучился, стряпая из залежалых плодов твердуновского гения нечто сравнительно съедобное, но справиться с задачей сумел. Даже гордость своего рода почувствовал: не хухры–мухры, на докторском уровне сработано. Была даже мысль, что мог бы и сам за докторскую приниматься, но выходить на защиту в его положении было бы, конечно, нереально. Для этого нужно на пару ступенек повыше встать. Это как в армии: чтобы чин генеральский иметь, нужна и должность соответственная. Но со временем отчего бы и нет?.. С уходом завотделом на пенсию он самый реальный на его место кандидат. Имелись и другие кандидатуры, конечно, но он был человеком Твердунова, а главный умел за своих людей постоять.

В общем, все вроде бы складывалось неплохо, жаловаться на судьбу не приходилось, но иной раз привязывалась какая–то хандра и лезли в голову всякие сомнения. «Кто ты, Вранцов?» – в такие минуты спрашивал он себя и не находил ясного ответа. Вроде бы ученый, но не совсем. Редактор? Но ставший им случайно, по обстоятельствам. А кем мог бы стать?.. Кто знает, кем мог? Кто знает, кому из нас что на роду написано…

От этих мыслей настроение лучше не делалось, и он гнал их, чтоб не мешали жить. И хотя, оглядываясь на других, видел, что они никак не лучше живут, возможность какой–то иной судьбы, иного, более свободного пути по временам бередила душу. Неожиданная встреча с Везениным оказалась кстати. Не то, чтобы он радовался неудачам своего бывшего однокурсника, но вот это, что Везении выбрал другой путь, а в результате ничего не добился, как–то успокаивало, ставило все на свои места. Еще и потому, наверное, откликнулся на Колино приглашение, согласился к нему в гости пойти.

VIII

В подъезде дома, еще более обветшавшего за эти годы, не горел свет, из темных углов пахло кошками. Лифт не работал, и пришлось по крутой узкой лестнице подниматься на шестой, самый верхний этаж этой «вороньей слободки». Когда Коля отпер дверь и вошли в прихожую, из соседней комнаты выглянул в щелку любопытный старушечий глаз, из кухни тянуло чем–то прогорклым. Неистребимый дух коммуналки чувствовался с порога.

Но две комнатки Везениных оказались неожиданно чистенькими, уютными, с той особой атмосферой продуманного порядка, которую ощущаешь сразу и подделать которую нельзя. Обстановка по нынешним временам убогая, мебель дешевая, но старый паркет блестел, хорошо натертый, обои на стенах свежие, и шторы в тон им подобранные, в золотистых и кремовых тонах. На одном подоконнике пестрой клумбой теснились горшки с цветами, на другом аквариум с блесткими рыбками в зеленоватой воде. Это было несколько по–мещански, но мило. На стене над диваном висели плоские электронные часы, а рядом старинные ходики с маятником, цепочкой и чугунными гирьками в виде еловых шишек, потемневшие от времени, но вполне исправные тикали. И те и другие часы показывали одно время.

– Неплохо, – одобрил Вранцов, осматриваясь. – Чувствуется порядок, хозяйская рука.

– Естественно, – откликнулся Везении. – Ведь мы здесь живем.

– В каком смысле? – недопонял Вранцов.

– В прямом. Жена не служит, дети в садик, на продленку не ходят. Дом не пустует с утра до вечера, как номер в гостинице, куда приходят лишь ночевать.

– Патриархально живете, как в прошлом веке, – пошутил Вранцов.

– А может, как в будущем? – сказал Коля. – Технотронная эра на дворе. А это совершенная коммуникация, домашний компьютер —

все условия для работы, и не надо на службу ходить. Японцы уже внедряют, не слыхал?

Вранцов хотел что–то ответить, но тут вошла Глаша и отвлекла его. Жену Везенина он помнил молоденькой девушкой, еще студенткой, миловидной, но простенькой, без особых примет. А тут вошла женщина с яркой внешностью, неожиданной в этом коммунальном интерьере.

Ее нельзя было назвать ослепительной, да и юные годы остались уже позади. Но бывают женщины, которым возраст словно на пользу, которые с годами как бы находят себя. Черты лица ее стали суше, но и тоньше, изящней при этом; заметней высокие, смело очерченные брови, прямее и глубже взгляд. Во всей фигуре ее была та отчетливая стройность зрелой женщины, которая даже заметней стройности молодых, ибо чувствуется, что дана ей не на время, а навсегда, что в этом – ее суть. И нарядом своим Глаша поразила его: что–то вроде желтого кимоно с тонкой вышивкой и голубые брючки, гармонирующие с ним.

Не сказать, чтоб это был роскошный наряд, или слишком экзотический, да и ткань вроде бы простая, дешевая, но то, что Глаша запросто носила его дома, вместо заурядных джинсов или застиранного халата, было необычно – так выглядят модели на страницах журналов мод.

Глаша улыбнулась без удивления, дружеским жестом подала руку Вранцову, а он неожиданно для себя наклонился, с шутливым оттенком, но приложился к ручке. Он сразу отметил, что, хотя Везенин не предупредил жену, прическа у нее такая аккуратная и вид такой свежий, словно полдня готовилась к приему гостей. Его Вика в домашней обстановке не так выглядела, не так интеллигентно, надо сказать. Что–то все время тянуло его сравнивать, сопоставлять, хотя, казалось бы, чего ему с Везениным тягаться – они и встретились каких–нибудь полчаса назад. Понимал это и все–таки не мог удержаться от удовлетворенной ухмылки, когда сравнивал его старый дом с кооперативным своим, и от укола досады, что Вика не так хорошо выглядела.

Коля показал ему и вторую комнату, детскую, – небольшую, но, благодаря двухъярусной кровати и убирающейся крышке стола, достаточно просторную, чтобы детям было где повозиться и поиграть. Справа от двери была вмонтирована «шведская стенка», с потолка свисали гимнастические кольца, а в углу стояли в аккуратных распорках четыре пары лыж… Вся комната до последней мелочи оборудована специально для детей. Вранцов видел подобные чертежи в каком–то журнале, была мысль для своего Борьки сделать такую, но все как–то руки не доходили.

– Дорого взяли? – спросил он, имея в виду, во что обошлась работа.

– За что? – не понял сначала Везенин и засмеялся. – Да нет, все сам. Я ведь как–никак потомок мастеровых. Мой дед перевернулся бы в гробу, если бы сколотить две доски я пошел кланяться какому–то ханыге. Ни от кого не зависим, все сами делаем. На мне все ремонтные работы по дому, а Глаша шьет и вяжет, и учит, и лечит детей – все сама. Ты же знаешь нашу гнусную сферу обслуживания, низкий уровень наших поликлиник и школ.

Пока Вранцов осматривался здесь, пришли с улицы дети: парень лет пятнадцати, серьезный и рослый, в старенькой курточке, из которой он явно вырос, и маленькая сероглазая девочка с тугими румяными щеками, очень похожая на мать.

– Знакомься, Санька и Манька, – шутливо представил их Везенин. – Граждане двадцать первого века.

Парень замкнуто поздоровался и, едва сбросив куртку, сразу же уткнулся в какую–то книгу, а дочка, исподлобья поглядывая на чужого дядю, прижалась к отцу.

– Я все сказки уже прочитала, – сказала она шепотом. – Купи мне другую книжку.

– Куплю, – пообещал он. – А пока займись куклами. Они жалуются, что Маша совсем забросила их.

– Учится уже? – спросил Вранцов. – В каком классе?

– Да нет, в школу только через год, – сказал Везении. – Но недавно научилась читать и глотает книгу за книгой. У нас вся семейка такая, книгоглотатели, – добавил он насмешливым тоном.

В большой комнате, за ширмой у окна было устроено что–то вроде кабинета. Две полки с книгами, старенькая пишущая машинка, навалом какие–то папки, исчерканные листы рукописи, небольшая картотека на столе. Кроме этих двух полок, книг больше нигде не было видно. Вранцов удивился: почему.

– Почти не покупаю книг, – сказал Везенин. – Нужных все равно не достать, да и не по карману они нынче интеллигенту. Сколько книг можно дома иметь? Ну, пятьсот, ну, тысячу. А в Ленинке к моим услугам миллионы томов.

– Хорошо, кому есть время в Ленинку ходить, – пробормотал Вранцов.

– Присоединяйся, – сразу предложил Везенин. – Помнишь, как на «паперти» у главного входа встречались. А в самом деле, почему я тебя там не встречал?..

– Я человек занятой, – вздохнул Вранцов. – Мне книги приходится покупать. – И не удержался, добавил: – Приличная библиотека собралась. Недавно в «буке» семь томов Брокгауза и Ефрона купил.

– А как же без Южакова и Граната? – с легкой иронией сказал Коля. – И где остальные семьдесят семь?.. Нет, уж лучше в Ленинке – там даже Британская энциклопедия всегда под рукой.

Глаша позвала его из кухни, и он ушел, сказав, что сейчас вернется. Вранцов бегло осмотрел книги на полке: социология, философия, словари. Над нею на стенке был приклеен листочек с короткой цитатой, написанной от руки: «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей. Но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!» (Псалом I, I).

На столе валялась та самая книжка, что Везенин листал в вагоне. Это был сборник афоризмов. Вранцов взял его в руки, раскрыл, полистал. Некоторые строчки были отчеркнуты, отмечены карандашом. Перелистывая книгу, невольно задерживал на них взгляд.

«Нет действия в природе без причин, постигни причину, и тебе не нужен опыт» (Леонардо да Винчи).

«Природа всегда права. Она всегда серьезна и справедлива. Только человеку присущи ошибки и заблуждения» (Гете).

«…Наука полезна именно тем, что она позволяет предсказывать, и потому–то ученые стоят выше всех других людей» (Сен – Симон).

А на полях приписка карандашом: «Если, конечно, настоящие ученые, а не шарлатаны, паскуднее которых ничего нет».

«Всякий прогресс в рамках ложной системы оказывается величайшим регрессом» (К. Маркс) – И рядом: «Умница! Ну, а сам–то чего?..»

Заинтересовавшись, Вранцов начал просматривать страницу за страницей. Это был неплохой сборник, не похожий на обычные книжки такого рода, назидательно–скучные, где классики всех времен предстают в роли вселенских зануд, а своего рода компендиум человеческой мысли, ее эссенция, ее выжимки за тысячи лет. Один из разделов был озаглавлен: «Человек».

«Человек есть не то, что он есть, а то, что он делает» (Ж. П. Сартр).

«Нельзя освободить человека наружно больше, чем он свободен изнутри» (А. Герцен).

«Недостаточно быть просто человеком – надо быть системой» (Бальзак).

«У невинности часто больше отваги, чем у порока дерзости» (Дюкло).

«Лакейская – это питомник будущих вельмож» (Монтескье).

«Как пограничный город, охраняемый внутри и снаружи, так охраняй себя. Не упускай же времени, ибо упустившие время предаются печали, обреченные жить в преисподней» (Дхаммапада, 315)

«Непонятно, но здорово», – хмыкнул Вранцов. Некоторые максимы в сборнике были отмечены одинаковой волнистой линией, словно связанные какой–то единой темой.

«Кто наблюдает за игрой со стороны, видит больше, чем игроки»

(Ричардсон).

«Очень приятно, когда о вас помнят, но иногда полезней оказаться забытым» (Кин Хаббард).

«Стойкость характера порой приносит человеку такие радости, которые превыше всех благ судьбы. Пренебречь золотом – это все равно, что свергнуть короля с трона: очень острое ощущение!» (Шамфор).

«Никто не может одновременно чувствовать себя ответственным и отчаявшимся» (Сент – Экзюпери). А на полях приписка карандашом от руки: «Пессимизм – нетворческое состояние».

И дальше до самой последней страницы мелькали то обведенные четкой рамкой, то небрежно подчеркнутые, а то и просто отмеченные ногтем афоризмы и максимы:

«Чувствительность человека к пустякам и бесчувственность к существенному – какая страшная извращенность!» (Б. Паскаль).

«Землепашец, стоящий на ногах, гораздо выше джентльмена, стоящего на коленях» (Б. Франклин).

«Чтобы оценить чье–нибудь качество, надо иметь некоторую долю этого качества в самом себе» (В. Шекспир).

«В жизни все дело в жизни, а не в ее результате» (Гете).

«Я знаю, что жить – это значит сражаться, и, может быть, пришел бы от этого в отчаянье, если бы не чувствовал, что сражаться – это значит жить» (Бомарше).

Дверь, распахнутая пинком, громко хлопнула, и Вранцов вздрогнул, оторвавшись от книги. Коля вошел первым, держа обеими руками поднос, уставленный бокалами и тарелками. За ним, словно пажи, следовали дети: парень нес хлебницу с ломтями аппетитно нарезанного свежего хлеба, а дочка салфетки и соль. Девчушка была в маленьком пестром фартучке, как заправская хозяйка.

– Афоризмами интересуешься?.. – увидел книжку Везенин.

– Это что, заповеди? – показал Вранцов отмеченные карандашом места.

– Информация к размышлению, – сказал Везенин. – Светом разума залит мир, а мы все умудряемся бродить в потемках.

Сели за стол, накрытый чистой, но старенькой скатертью. От частых стирок ткань просвечивала местами, как решето. Но сервирован был стол по всем правилам – даже салфетки не забыты. Вранцова как гостя усадили в единственное кресло, скрипучее, но с резными подлокотниками, очень уютное. Глаша принесла из кухни два блюда: одно с рассыпчатой, исходящей паром пшенной кашей, на которой таяли кусочки топленого масла, и другое, с золотисто–коричневыми дольками обжаренной тыквы. Везенин достал из холодильника бутылку дешевого сухого вина «Эрети», разлил по бокалам.

– Рекомендую, – иронически сказал он, подвигая тыкву. – Фирменное блюдо! Пища философа! Благотворно влияет на интеллект, укрепляет на пути добродетели.

– И не смейся, действительно полезная и вкусная вещь, – сказала

Глаша. – Просто у нас ее не умеют готовить.

Она слегка изменила прическу, подвела глаза, надела простой, но изящный серебряный медальон на тонкой цепочке и стала еще привлекательней. Все-таки странно выглядела эта интеллигентная современная женщина в коммунальной обстановке, почти убогой по своей простоте. Что она делает дома целыми днями: неужели только варит, стирает, печет?

Вика у него никогда тыкву не готовила, да и никто из знакомых тоже, но чтобы угодить хозяйке, Вранцов подцепил вилкой небольшой кусочек и пожевал осторожно. К его удивлению, оказалось и в самом деле вкусно – что–то среднее между кабачками и цветной капустой. Нежный вкус, аппетитная поджаристая корочка. А когда запил глотком легкого столового вина из бокала, просто замечательно показалось. Он сказал об этом хозяйке – та расцвела, собственноручно положила ему самый поджаристый кусочек.

– Коля не предупредил, что будут гости, – сказала она извиняющимся тоном. – Так что ужин у нас простой.

– Ну, что вы, – запротестовал Вранцов. – Очень вкусно. Тыква – прелесть! В жизни ничего вкуснее не ел.

Ужин и в самом деле ему понравился. Или проголодался он так, но аппетит появился зверский. Под ободряющие возгласы хозяев, Вранцов набрал себе на тарелку целую гору каши и, заедая ее кусочками тыквы, уписывал с жадностью почти неприличной, запивая простым, но вкусным столовым вином.

– Давай, давай! Это же ручная работа, штучное изделие! – шутливо рекламировал Везенин Глашину стряпню. – Ценность в наш век столовок и ширпотреба. Чем ближе к основным потребностям человека, тем лучше кустарное в сравнении с промышленным.

– Я так не поднимусь из–за стола, – пошутил Вранцов. – Закормите меня. Очень все вкусно. Надо будет жене сказать, чтобы тыкву приготовила.

– Она просто готовится, – сказала Глаша. – Я рецепт могу дать.

– Вы, кажется, во ВГИКе учились? – спросил Вранцов, доедая последний ломтик. – Если не ошибаюсь, на киноведческом?..

– Было дело. Даже закончила его.

– Диплом с отличием, – не удержался, сообщил Везении.

– С отличием? – удивился Вранцов. – И сидит дома, не работает.

– Как это не работает! – перебил Везении. – Прекрасно ведет дом, всех нас кормит, поит, одевает. Детей здоровыми растит и воспитывает, мне во всем помогает – и это называется не работает?.. Странные понятия в нашем городе, сударь!..

– Я хотел сказать, не служит, – поправился слегка задетый Вранцов.

– Я служу, – улыбнулась Глаша. – Детям служу, семье, дому. Меня эта карьера устраивает.

– Но коллектив, общение… – напомнил Вранцов.

– Неплохо, конечно, – сказала она. – Но что–то мне не попадался коллектив роднее, чем семья, интереснее, чем моя семья. Какой же смысл разрываться пополам, жертвовать семьей ради службы?

– Но это же непрестижно, дорогая! – саркастическим тоном воскликнул Везенин. – Служить надо в офисе, в «конторе», желательно солидной, которая ничего не производит, но занимает полквартала в центре Москвы и одним названием своим внушает священный трепет обывателю. Вот тогда тебя станут ценить и уважать. Тогда конечно!..

Вранцов, усмехаясь, сказал, что его жена служит, к примеру. Да и большинство женщин в наше время не мыслят себя без службы.

– И ради бога, – запальчиво возразил Везенин. – Но зачем абсолютно всех в эти рамки вгонять? У нас стало восприниматься чем–то ненормальным, когда женщина, мать двоих детей, не служит. Чуть ли не к тунеядству приравнивается!.. А Наташа Ростова служила? А Татьяна Ларина где работала? Ты можешь представить себе их на службе? А Лауру? Беатриче?.. А мать Ньютона, мать Шекспира? И ничего, жили. Сумели послужить человечеству. Вдохновляли гениев, воспитывали гениев. А нам что, гении больше не нужны?.. – он вскочил, начал нервно расхаживать по комнате. – Мы же социологи, и знаем, что семья – это не просто стирка или готовка. Назначение семьи, как определил еще Энгельс, состоит в «воспроизводстве жизни во всех ее проявлениях», ее исходной социальной функцией является воспроизводство самого человеческого рода. И не просто физически, но и духовно. Что может быть ответственней, что может быть важней?.. Частная жизнь, семейная жизнь выше общественной. Частная жизнь первична, а общественная вторична – вот чего нельзя забывать!.. Именно в недрах семьи зарождается будущее страны, формируется ее будущее величие или падение. Прав был Розанов, сказавший, что «семья есть самая аристократическая форма жизни». А мы низвели ее до какого–то примитива, чуть ли не стыдимся ее.

Разгорячившись, Везенин побледнел, голос его напрягся. Видно было, что сдерживает себя, но лицо кривилось, выдавая волнение. «Чего он так заводится? – удивленно подумал Вранцов. – Неладно что–то у Коли с нервишками».

– Недавно мне в руки попали результаты одного конкретного социологического исследования, – сказал Везенин. – Решили выяснить, сколько чистого времени посвящает сегодня воспитанию своего ребенка средняя мать. И выяснилось, что 16 минут в будни и 27 минут в выходные дни. В будущем, путем расширения сферы услуг, предполагается довести цифру до 51 минуты. Заманчивая перспектива, не правда ли?.. Ну, вовлечем всех поголовно в материальное производство, вдохновим себя призрачными цифрами временных успехов, но природу ведь не обманешь. Мы же корень подрубаем, который питает все.

– Не будь наивным, – сказал ему Вранцов. – Это же трюизм, что без женского труда сегодня не может развиваться экономика.

– Интересно! – воскликнул Везенин. – В технически отсталые времена могла развиваться, а в эпоху автоматики и кибернетики почему–то нет. Что это за прогресс такой, черт подери? Ради чего он тогда?.. Сначала довели экономику до такого самоедского состояния, а теперь: не может, мол!..

– Ты что же, за возврат к Домострою?

– Я за многообразие против обезлички, за органический рост против тупого стандарта, за личность против стадности. Я за то, чтобы все люди, и мужчины и женщины, жили по–разному, дополняя друг друга, поскольку они очень разные по природе своей. Да, есть женщины, которые нашли себя в творчестве, в карьере, на службе. Честь им и хвала! Встречаются и такие, что испытывают непреодолимое отвращение к материнству, замужеству. Ради Бога и на здоровье, как говорится! Им–то сам бог велел служить. Но зачем же всех–то стричь под одну гребенку? Когда мы избавимся от этого тотального подхода, от этого стремления все и вся привести к одному знаменателю?.. Когда мы поймем, что истина во множественности, многообразии, что Бог даже леса не сравнял, что у каждой твари живой своя роль, свое место в мироздании? Когда, наконец, перестанем насиловать природу, человека, принося в жертву голому принципу не только себя, но и будущие поколения? Они ведь не давали на это согласия своего..

– Я разве против? Я не спорю, – шутливо открестился Вранцов перед таким напором.

– Извини, старик, – сказал Везении, опять сбавив тон, делая над собой усилия, чтобы успокоиться. – Накипело, знаешь ли, а потолковать по душам не с кем. – Он провел руками по лицу, шумно выдохнул и опять сел за стол. – Сколько я писал об этом, сколько статей посылал в газеты, в журналы – и ни черта! Глухо!.. Я же не экстремист какой–нибудь, понимаю, что нельзя все так сразу, нужна постепенность. Но ведь и слушать не хотят, вообще нельзя поднимать острых вопросов!.. Ну, может, я не прав – спорьте со мной, докажите мне!.. Нет, никто не спорит. Так почему нельзя? А просто так, нельзя, и все! Не вашего, мол, это ума дело. Нет проблем, как говорится. «Все хорошо, прекрасная маркиза!» Всегда у нас все было хорошо. А в результате экономика трещит по швам, семья разваливается, алкоголизм, наркомания, детская смертность растет…

– Коля, может, не надо?.. – показала Глаша глазами на детей.

– Да что там, – с горечью сказал он. – Думаешь, они не видят, что вокруг творится. Сашка уже взрослый парень – сам все понимает… А впрочем, верно, спать пора! Давайте–ка, друзья, допивайте компот и на боковую.

Дети встали, но не сразу ушли, а сначала помогли матери убрать со стола. Чтобы не мешать им, Вранцов с Колей пересели в угол к письменному столу. Девочка принесла веник, совок и аккуратно подмела крошки на полу. Подметая, она наклонялась, и пушистый хвостик перехваченных резинкой волос на затылке мягко падал то на одну щеку, то на другую. Вранцов умилился, с какой старательностью убирает, словно маленькая хозяйка. Ему даже грустно стало, что у самого дочки нет. Захотелось тоже такую вот крохотулю с тонкой шейкой, пушистым хвостиком на затылке и розовыми ушками.

– Посмотри, какой порядок, – кончив работу, тронула она отца за рукав.

– Молодцом! Купи себе медаль! – рассеянно приласкал ее Везенин, и малышка порозовела от удовольствия.

В девять часов дочка в пижамке, умытая, чистенькая, как херувимчик, с еще влажными волосенками на лбу, пришла сказать отцу спокойной ночи. Везенин поцеловал дочку, сына хлопнул дружески по плечу, и те отправились в свою комнату спать. Вранцов невольно позавидовал такой воспитанности. Его оболтус, мрачный, что оторвали от телевизора, каждый раз с боем укладывался спать, да и то лишь после одиннадцати. Умываться и ноги мыть перед сном терпеть не мог, и часто, заходя к нему спящему, Вранцов морщился, видя грязноватые ступни сына с давно не стриженными ногтями, торчавшие из–под смятого одеяла. Ворчал на Вику, что не следит за парнем, а она вспыхивала: «Все я должна! Почему сам не воспитываешь?» В конце концов он махнул рукой, решив, что иначе в этом возрасте и быть не может. «Хорошо им, конечно, – подумал сейчас. – Мать дома, дети всегда под присмотром…»