Текст книги "Corvus corone (СИ)"

Автор книги: Николай Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

На экране телевизора по–прежнему мелькала Пугачева. Она бегала по сцене, бесновалась и неистово хлопала в ладоши, понукая и зрителей делать то же. «Все могут короли, все могут короли!.. – беззвучно выкрикивала она и отстукивала в ладоши. – И судьбы всей земли вершат они порой. Но что ни говори, жениться по любви не может ни один, ни один король!» Зрители аплодировали бешено – замелькали восторженные лица, выхваченные из зала телекамерой. Певицу долго не отпускали. Выстроившись у ее ног в очередь, поклонники подносили цветы… Ее сменил на экране выпрыгнувший откуда–то сверху Леонтьев, затянутый в серебристый костюм кудрявый паяц с лицом падшего демона…

Вика вошла в комнату с кофейными чашечками и блюдцами в руках. Пихотский суетливо кинулся ей помогать. Лицо у жены было замкнутое, серьезное. Но вот он что–то, видно, сострил – и она улыбнулась в ответ. Снова ушла на кухню. Потирая руки, Пихотский двинулся было за ней. Но на кухне не появился, задержался в прихожей. А когда вернулся в комнату, в руках у него поблескивала, вся в ярких наклейках, граненая импортная бутылка–фляжка. «Виски, – машинально определил Вранцов. – Импортное…» Уже и выпивка на сцене появилась. Значит, пьеса приближалась к своей кульминации, и самого интересного недолго придется ждать. Пихотский поставил бутылку на стол, полюбовался, походил, потирая руки, вокруг, но потом передумал – оглядевшись, спрятал бутылку на тумбочку за телевизор.

«Предусмотрительный, гад, осторожный! – злобно прокомментировал на своей «галерке» Вранцов. – Боится сразу спугнуть. Опытный, мерзавец». Сцена, которая разыгрывалась перед ним и единственным зрителем которой он был, напоминала какое–то пошлое кино с эпизодом обольщения. Но, увы, в ней была некиношная подлинность, был ужасный для Вранцова реализм. «Вот и еще одно преимущество быть вороной, – с едкой горечью подумал он. – Можно присутствовать при грехопадении собственной жены. Непросто попасть на такой спектакль…»

Но Пихотский опять передумал. Видно, бутылка так нравилась самому, казалась столь привлекательной, что он не удержался и все–таки водрузил свое сокровище в центре стола. Отошел, потирая руки, полюбовался. Заметив на полке в серванте хрустальные рюмочки, достал, проверил прозрачность на свет, дунул в одну, дунул в другую, поставил на белой скатерти рядом с бутылкой. Рюмки эти как раз накануне превращения Вранцов сам на Калининском в «Подарках» купил. Принес, поставил в сервант, но так ни разу выпить из них не успел. И то, что теперь этот хмырь собирается именно их употребить, было так тошно, так ужасно, что из горла у него вырвался какой–то хриплый стонущий возглас тоски и боли.

На ярком цветном экране крупным планом с микрофоном у рта пел Леонтьев. «Ну почему, почему, почему… – трагически допытывался он, – был светофор зеленый?.. А потому, потому, потому, – тут же без промедления находил ответ, – что был он в жизнь влюбленный!..» Пихотский слегка даже подергался песенке в такт, все так же ухмыляясь и потирая руки. Веселое было у него настроение – считал, что здесь ему тоже «светофор зеленый».

Вика вошла с тарелочками в руках: на одной аккуратно нарезан сыр, на другой кружочки колбасы. Она поставила их на стол и вдруг замерла, увидев граненую бутылку. «Что это?» – отчетливо понял Вранцов по ее лицу. Гость с ухмылочками, ужимочками начал что–то объяснять – Вика молчала. Он взял в руки бутылку, намереваясь открыть – Вика, мотая головой, запротестовала. Оба быстро шевелили губами, но ничего не слышно было из их разговора. Будто рыбки в освещенном аквариуме, двигались выразительно, но беззвучно, Пихотский все вертел в руках свою импортную бутылку, доказывая что–то с физиономией простецки–веселой и недоумевающей, а Вика все мотала головой, не соглашаясь. Оба, не слушая друг друга, говорили враз, но сколько ни напрягал Вранцов слух, до него не доносилось ни звука.

Наконец Пихотский сдался и демонстративно, на вытянутых руках, унес бутылку обратно в прихожую. Когда он вернулся, Вика стояла, отвернувшись к серванту, пряча лицо в тени. Пихотский подошел, наклонился, бормоча ей что–то в самое ухо. Потом вкрадчиво положил руку на плечо и попытался слегка обнять. Вика резко вывернулась и выскочила из комнаты.

Она вбежала на кухню, лицо злое, на глазах слезы. Пихотский показался за ней из прихожей, но она захлопнула кухонную дверь, закрыла ее на задвижку. Заметалась, хватаясь то за одно, то за другое. Увидела кофейник на плите, схватила и в ярости выплеснула готовый кофе в раковину. Черная жижа в облаке пара кляксой расползлась по белой эмали. Швырнула и кофейник туда же.

Дверь в кухню была не сплошная, а застекленная наполовину. Пихотский маячил с той стороны, жестикулируя, что–то объясняя и упрашивая. Вика резко отвечала ему, нервно расхаживая по кухне. Потом она вышла в прихожую, сняла с вешалки и протянула ему пальто. Лицо у нее было расстроенное, но жесты решительны и недвусмысленны. Пихотский еще оправдывался, уговаривал, даже повесил было пальто обратно на вешалку. Но Вика распахнула входную дверь, и ему волейневолей пришлось одеться. Извиняясь, оправдываясь, прижимая руки к груди, он попытался закрыть дверь, но Вика вцепилась в нее и на все лишь отчаянно мотала головой.

Наконец он убрался из прихожей, Вика тут же захлопнула за ним дверь и скрылась в темной детской.

Вранцов так переживал на «галерке», так был захвачен действием, что на время даже забыл свою злость. Лишь когда дверь за настырным гостем захлопнулась и подмостки опустели, у него отлегло от души. Но именно теперь–то злость, приглушенная было волнением, закипела в груди с новой силой. «Ну, сволочь, погоди! – думал он лихорадочно. – Ну, тварь, я тебе устрою!..» Что именно устроит, он и сам не знал, но в праведном гневе своем готов был растерзать соперника на клочки.

Пихотский выскочил из подъезда раздосадованный, застегивая пальто и вполголоса ругаясь. «Ах, какие мы вспыльчивые! Ах, какие целомудренные!.. – бормотал он. – Подумаешь, цаца! Брижит Бардо!.. Видали мы таких!..» Он остановился прямо под деревом, поправляя свой растрепанный шарф. Поправил, оглянулся на окна квартиры, но дальше не двинулся, остался стоять.

– А ведь ты свалял дурака, Веня, – задумчиво сказал он самому себе. – Сунулся раньше времени с бутылкой и погорел. А вторая глупость, что так просто ушел. Ну, подумаешь, бзик у бабы! Надо было выждать, дать успокоиться… Который месяц без мужика. Ну нервничает – не просто же в первый раз. Деликатней надо было, душевней. Стишки почитать, музычку вместе послушать… Надо вернуться. Мол, глубоко переживая случившееся, не нахожу себе оправдания, не хотелось бы оставить дурное впечатление. И в таком духе… Бабы, они отходчивые – небось сама жалеет уже…

У Вранцова аж перья дыбом поднялись, когда услышал. Чего бы он только не отдал сейчас, лишь бы на пару минут стать прежним, каким был! Да полминуты ему бы хватило, чтобы сделать из этого «фирменного хмыря» отбивную! Он бы так его уделал, что тот навеки забыл бы дорогу сюда!.. Но что он мог сделать сейчас, жалкая птица, не достающая до колен здоровому мужику? Даже обматерить как следует не мог – вышло бы просто безобразное карканье.

– А ведь, в натуре, надо вернуться… – задумчиво сказал Пихотский, все еще стоя под деревом, не уходя. – Ну нервничает баба, ну завелась с полоборота… Подумаешь, делов! Все поначалу ломаются. Попробуем, а что терять!.. – Он достал из кармана знакомую фляжку, с хрустом отвинтил пробку и, запрокинув голову, несколько раз глотнул. Смачно выдохнул, утерся рукавом. – Ну, в атаку! Вперед! – весело сказал себе и повернул обратно к подъезду.

Это уже черт знает что! Это уже превосходило всякую меру! Вранцов заметался на ветке, пылая гневом и сходя с ума от сознания своего бессилья. Он уже готов был, если не по–человечьи, так хоть по–вороньи броситься на негодяя, впиться в него когтями, выклевать ему глаза, но тут другая, лучшая идея осенила его… Стремительно он бросился вниз, цепко ухватил когтями валявшийся на тротуаре увесистый обломок кирпича и, с трудом махая крыльями (обломок тянул вниз, но злость помогала), набрал высоту. Он настиг Пихотского у подъезда в последний момент, когда тот уже взялся за ручку двери, и, круто спикировав вниз, выпустил из когтей свой груз ему на шляпу… Удар получился глухой и звучный, как по бревну. Пихотский качнулся вправо, потом влево, но не упал, а медленно, как бы задумчиво, сел. Сначала на корточки, потом завалился набок…

Повергнув своего врага наземь, Вранцов не успокоился на этом, а преисполненный неистовой ярости, круто набрал высоту и, сделав круг на уровне крыши, с нового захода спикировал на противника – уже без камня, но в страшном гневе своем готовый растерзать его в клочки когтями и клювом. Услышал ли Пихотский свист крыльев или просто почуял что–то падающее на него сверху, но он вдруг вскочил проворно и бросился бежать, петляя, как заяц, скользя по обледенелому тротуару.

Вид бегущего врага наполнил душу Вранцова мстительным торжеством. Поэтому он не стал пускать в дело клюв и когти, а лишь поверху преследовал его до конца квартала, до остановки, где перепуганный ухажер с ходу, не оглядываясь, вскочил в подошедший как раз троллейбус. Двери за ним захлопнулись, и троллейбус ушел.

Вернувшись к себе на чердак после всех этих бурных событий,

Вранцов долго не мог успокоиться, прийти в себя. Его трясло, как в лихорадке, перья топорщились дыбом. Когда же успокоился мало–помалу, заснуть все равно не мог. На сей раз кончилось хорошо, но что ожидает Вику, что ожидает его семью в будущем?.. В прежние дни он думал лишь о себе, за себя переживал, мучился. И вот сейчас впервые задумался о жене и сыне. Для них он пропал без вести, сгинул неведомо куда, оставив Вику вдовой, а Борьку сиротой. Что они думают о нем? Надеются ли еще, ждут ли? И сколько будут ждать? Не вечно же Вике соломенной вдовой ходить – она еще молодая женщина. Найдется кто–нибудь – не тот, так другой… А на что ей надеяться, чего ей ждать? Выбор вариантов совсем не велик. Либо его нет в живых – и тогда она просто–напросто вдова; либо на самом деле скрылся – и тогда он подлец. В любом случае, понял Вранцов, ждать ей и сейчас уже нечего, и верность ему хранить она не обязана. Он почему–то считал, что Вика должна его ждать, жить надеждою. До тех пор хотя бы, пока окончательно не прояснится его судьба. Как если бы он в тайге, в дальней экспедиции пропал и есть шанс еще выкарабкаться. Но ни в какую экспедицию он не уезжал и, если трезво рассуждать, то тещина версия не так уж глупа – на самом деле похоже, что смылся.

…Все вороны и люди давно уже спали, а он все казнил себя и мучился на своем чердаке без сна. Не страшно на этом свете быть вороной. Страшнее сознавать себя человеком, а жить, как ворона. Вот этого не приведи Господь!

XXI

Когда Вика родила Борьку, Вранцов был очень доволен, что у него сын. Он хотел именно сына и намерен был воспитывать его сам. Ему казалось, что девочку он не смог бы нормально воспитывать – не представлял, как это делается. А сына – хорошо представлял.

Но поначалу, когда младенца привезли из роддома, он был такой крохотный, слабенький, красненький, что и в руки–то боязно взять. К тому же Эльвира Прокофьевна, по праву единственного в семье человека, имеющего опыт воспитания детей, решительно оттерла его в сторону, заявив, что не мужское это дело возиться с малышом. Она и к Вике маленькой отца не подпускала, считая, что мужчина может лишь только напортить, что его единственная обязанность – побольше денег зарабатывать для семьи. И здесь, когда Вранцов брал сына на руки, Эльвира Прокофьевна смотрела на него таким тревожным, опасливым взглядом, мол, вот–вот уронит ребенка. Ловя на себе этот взгляд, Вранцов и в самом деле начинал ощущать, как напряжены и скованы его мышцы, невольно боялся причинить младенцу какой–нибудь вред. Подержав в неудобной сгорбленной позе минуту–другую, он с облегчением передавал сына Вике, которая, усвоив отношение матери, и сама с опаской смотрела на Борьку в его руках.

В первые год или полтора он легко с этим смирился – младенца не воспитывать, а только кормить, купать или пеленать нужно было. Когда же Борька подрос и сделался шустрым карапузом, Вранцову нравилось возиться с ним, гулять на улице, затевать шумные игры. Но тогда писалась диссертация, одолевало множество проблем – так что времени на это совсем не было. А потом сын пошел в детский сад на пятидневку, а в выходные стал пропадать по большей части у бабушки.

Тут они с Борькой и вовсе не виделись неделями, лишь изредка встречаясь друг с другом в тещиной квартире. Так и пошло: если у Вранцова есть время, то сын в садике или у бабушки, а если Борька дома, то сам он очень занят или должен куда–то идти. Его редкие попытки заняться Борькиным воспитанием, наладить с ним какой–то контакт, неизменно кончались провалом. Избалованный бабушкой, парень не терпел никакого принуждения, а на попытки говорить с ним серьезным тоном отвечал угрюмым молчанием или вовсе пускался в плач. Рос он капризным и плаксивым мальчишкой, и Вранцов все чаще думал с тревогой, что надо бы, надо заняться его воспитанием! Но тут с кооперативной квартирной многолетние хлопоты начались, на работе сложности, в отделе интриги – сил и времени не хватало на все. Вот переедут на новую квартиру, заберут парня от бабушки, тогда и займется по–настоящему им.

Но переехали, и пришлось не воспитанием заниматься, а бесконечными недоделками и хлопотами с обстановкой. Все это обернулось такой нервотрепкой, что было не до него – сын своим шумом и приставаниями лишь отвлекал и раздражал. Чаще хотелось скрыться куда–то, побыть в комнате одному, чем поиграть или поговорить с ним. Когда видел, как Борька груб с матерью, как ленится и отстает в учебе, как слабо развит физически, то морщился, говоря себе: надо, надо заняться его воспитанием – но немного позднее, потом. Всерьез надо, а не абы как, и значит, нужно подготовиться, выбрать время.

Теперь времени было сколько угодно, и никто приставаниями ему на чердаке не мешал, но даже словом перекинуться с сыном уже не дано.

Правда, видеть его мог теперь даже чаще, чем раньше. Часами наблюдал, когда Борька играет с ребятами во дворе, летал по утрам вслед за ним в школу и как–то, сидя на суку под окном, даже слышал через форточку, как сын отвечает у доски в классе. Узнал за это время своего Борьку лучше, чем за все прежние годы. И только теперь понял, до чего же мало знал его, меньше, наверное, чем вахтера Савельича у себя на работе. И если бы не это превращение, так бы, наверное, толком и не узнал.

Оказалось, что даже по характеру Борька совсем не такой, каким

Вранцов его себе представлял. Капризный и требовательный дома, готовый помыкать родителями, упрямо требовать своего, на улице с ребятами он оказался неожиданно тихим и робким, склонным к зависимости, к подчинению. Сначала Вранцов не хотел этому верить, но, наблюдая его в играх с ребятами, убеждался в этом не раз. «Вранчик! – кричали ему, если мяч в игре перелетал через забор и надо было кому–то достать. – Вранчик, а ну моментом!..» И Борька не спорил, не качал права, как другие, а покорно лез, хоть и не он закинул мяч туда. «Вранчик лишний!.. Ты, Вранчик, посиди, подожди себе пару», – говорили ему, если выходил нечет при дележке на команды. И Борька отходил в сторону, ждал на лавочке, тоскливо наблюдая со стороны за азартной игрой. Вранцов возмущался, переживал, сердце сжималось при виде этого, но что он мог сделать теперь, если раньше ничего сделать не мог?

Подслушивая Борькины разговоры с ребятами во дворе, Вранцов надеялся узнать что–нибудь о себе; как сын относится к его исчезновению, сильно ли переживает, помнит ли о нем? Но об этом, как и вообще о родителях, разговоров не было – так, болтали всякую чепуху или спорили по–мальчишески из–за какого–нибудь пустяка. Но однажды речь зашла о нем. Парнишка, по кличке Грицай, хвастал, как ездили летом с отцом в Ленинград, как он там на «Авроре» бывал. А Борька встрял, что «Аврора» в ремонте – он об этом по радио слышал. Парень разозлился. «Ты, Вранчик, помолчи! У тебя у самого батя–то где? Убежал и даже лапку не пожал. Он у тебя летун, перелетная птица?» – «Не твое дело, – сказал Борька угрюмо. – Он в длительной командировке», – «Ха–ха! – засмеялся тот. – Может, он у тебя в космосе летает? Длительный орбитальный полет…» Эта шутка понравилась, и другие ребята начали издеваться над Борькой. «А чего же его по телевизору не показывают?» – «А он у него на засекреченном спутнике летает, ха–ха!..» Борька сначала огрызался, а потом сжал губы и со слезами убежал домой. А у самого Вранцова надолго испортилось настроение – пожалел, что подслушивал этот разговор.

Совсем иначе относился теперь Вранцов к тому, что у него в этом мире есть сын. Теперь, когда его самого уже нет среди людей, было хоть утешение, что остался на свете сын. Может быть, ему больше повезет, может, не наделает отцовых ошибок, лучше, счастливей будет жить. Но будет ли?.. Если не предаваться иллюзиям, то шансов на это немного. Разве он сделал для этого все, что обязан был? И половины не сделал. Все откладывал и откладывал, пока вот не сделался пернатым.

А вдруг это передается по наследству, и когда–нибудь с его сыном может случиться то же самое?.. Если, прочие качества и наклонности передаются от отца к сыну, то почему же это передаваться не может?.. Мысль эта, нелепая и в то же время элементарно простая, поразила его, обдала холодом. Какие–то таинственные законы природы, еще не познанные человеком, могут сломать судьбу каждого, а тем более сына, если беда уже настигла его самого. Допустить, что и с Борькой когда–нибудь может произойти то же самое, было ужасно, но и совсем исключить этого он не мог. Но что нужно сделать, чтобы не допустить, уберечь сына от этой беды?.. Прежде всего, он должен найти причину аномалии, и если уж не себе помочь, то хотя бы Борьку предупредить, уберечь. Но как найти ее среди тысячи возможных причин? Как отыскать одну–единственную нить в тысячекратном переплетении причин и следствий?..

Борька за зиму вытянулся, вырос из всех одежек. Ходил без шарфа, без перчаток, пряча в карманы озябшие руки, уткнув в воротник вечно шмыгающий нос. Но этот лопоухий и тощий, жалкий в своей некрасивости подросток был ближе и роднее Вранцову, чем прежний упитанный, разодетый бабушкой мальчуган. В нем появилась какая–то сиротская забитость – взгляд исподлобья, несмелость жестов, готовность стушеваться, отойти в сторону. Среди Борькиных сверстников сирот не было, и помнил их Вранцов лишь по годам своего детства, когда много было во дворе и в классе ребят, чьи отцы не вернулись с войны. Да и сам он в шестнадцать лет остался без отца, умершего от сердечной болезни. И хотя тогда казался себе уже взрослым и сиротой себя не считал, теперь понимал, что тоже задет был сиротством.

Вглядываясь в сына, он все больше находил в нем своих черточек, тогда как раньше казалось, что Борька больше походит на мать. Иногда неудержимо хотелось окликнуть его, сказать какое–то ободряющее слово, но спохватившись, что и в самом деле может что–нибудь крикнуть, лишь покрепче сжимал клюв.

Только теперь ощутил он в душе настоящее отцовское чувство, почти неведомое дотоле ему. Прежде он не знал этой заботливой жалости к сыну, смешанной с тревогой за его судьбу, этого мучительного желания вмешаться, разгадать, что его ждет, уберечь от каких–то неведомых, стерегущих его напастей.

Нередко видел Вранцов, как Борьку обижали другие ребята. Конечно, у подростков это в порядке вещей – толкаться, щипаться, вечно друг на дружку кричать и замахиваться, но Борьке больше щипков и тычков доставалось при этом. Может, родительское сердце болело, но Вранцову казалось, что сына буквально заклевывают. Он так переживал, что раз не выдержал и вмешался. Трое подростков по дороге из школы все время задирали Борьку, а потом, зажав в уединенном ту пичке, начали бить ранцами по спине и по голове. Разъяренный Вранцов бросился с крыши на обидчиков и так долбанул клювом одного из них, что парень с перепугу упал и завопил благим матом. Хорошо еще, что в глаз не попал. Защищать своего птенца – тут у вороны и человека инстинкт одинаковый.

Но вскоре у Борьки появился новый дружок и защитник. Раза два или три Вранцов замечал его во дворе с высоким конопатым парнишкой по кличке Сухой. Парень этот уже учился в ПТУ, но вокруг него обычно табунились ребята помладше – похоже, он любил покровительствовать и командовать ими. Сперва казалось, что Борька случайно затесался к ним. Но нет, с Сухим у него явно наладились какие–то дружеские отношения. Стоило тому хлопнуть Борьку по плечу – сын расцветал, стоило послать куда–нибудь – мчался сломя голову.

Открытие это вызвало у Вранцова противоречивые чувства. С одной стороны, Борька явно уверенней и смелее вести себя стал, его уже не задирали, как раньше, побаиваясь кулаков Сухого. Но с другой стороны, чем это влияние могло обернуться, было неясно. Сухой отнюдь не был пай–мальчиком: он в открытую курил, лихо ругался матом, вызывающе вел себя со взрослыми. Свои лохматые волосы он обесцвечивал перекисью водорода, черную куртку уснастил доброй сотней кнопок и металлических блях и, по всем приметам, в свои пятнадцать лет уже кое–какие видывал виды. Куда такая дружба могла Борьку завести, был вопрос не пустой.

Как–то в марте, когда в последний день перед каникулами ребятишки разбегались из школы веселые, Вранцов встретил сына на улице по дороге домой. Борька плелся один, и почему–то грустный, подавленный. Может, троек за четверть нахватал, может, из–за него все еще переживает. Хотелось порадовать сына каким–нибудь подарком, но что он в нынешнем своем положении мог подарить? И тут его осенило. Быстренько он слетал к себе на чердак, когда–то найденный на улице трояк и незаметно подбросил ему на дороге – пусть купит себе конфет или какую–нибудь игрушку. Боялся, что Борька не заметит, пройдет мимо, но тот увидел на тротуаре деньги, поднял, удивленно повертел в руках и положил в карман.

Домой не пошел, а сразу двинул к тесной хоккейной коробке, обнесенной покосившимся деревянным заборчиком, где Сухой и еще двое пацанов гоняли пинками консервную банку по серому подтаявшему льду. Те двое, на голову ниже Сухого, с боков совались к нему, пытаясь отобрать банку, но он корпусом расшвыривал их, как щенят, и раз за разом, победно хохоча, забивал банку в ворота.

Борька перемахнул через низкий заборчик и присоединился к ним.

– Во че на улице нашел, – похвалился он, показывая трояк.

– Вороне где–то бог послал кусочек сыру, – засмеялся один из них, по кличке Грицай.

– У-у! – сказал Сухой. – Ты, Вранчик, везунок! Ты у нас будешь ищейкой. Как башли понадобятся, мы тебе: «Вранчик, ищи!» – Он вдруг схватил Борьку своими мосластыми руками за шею и пригнул его к самой земле. – Вот так! Ты нам и нанюхаешь башли.

– Пусти!.. – сипел, задыхаясь, Борька. – Ну чего ты! Пусти!..

Тот отпустил, сказал снисходительно, потрепав по плечу:

– Не бзди, это я так, пошутил. А вообще ты чувак клевый! Не зажал трояк, пригласил товарищей. А ну, ребя, выворачивай карманы! Будем бабки считать.

Грицай и Макс зашарили в карманах, стали доставать мелочь. Сам

Сухой широким жестом бросил в шапку железный рубль. Всего у них набралось шесть рублей с мелочью. Перелетев поближе, Вранцов видел все это со старой покосившейся колокольни.

– Ништяк, – сказал Сухой. – На два бутыля «чернилки» хватит. Отметим твой день рождения как надо…

– А дадут? – неуверенно спросил маленький Макс.

– Мне не дадут? Алевтина мне не даст?.. – переспросил тот и закатился хохотом. – Ну, комик! Да я же ей родной. Ее Нинка мне знаешь что дает?.. В любое время дня и ночи…

– Не трепи!.. – неуверенно возразил Грицай.

– Вот те крест на пузо! – нахально побожился тот.

На мальчишек это произвело сильное впечатление. Борька покраснел и насупился. А конопатый Макс даже втянул голову в плечи от такого лихого вранья.

Сухой деловито поддернул свои застиранные джинсы, перемахнул через заборчик и двинулся по направлению к магазину. Вся компания отправилась следом. В сильном беспокойстве Вранцов полетел туда же стороной. То, что он увидел там, подтвердило самые худшие его опасения. Перебросившись парой слов с каким–то топтавшимся возле винного отдела ханыгой, Сухой вместе с ним проскользнул внутрь. Появился он минут через десять, держа сложенные руки под животом. И лишь по тому, как неестественно оттопырилась на животе его куртка, Вранцов догадался, что спрятал бутылки там и поддерживает снизу, чтобы не выскользнули.

– За мной – бросил он, гордо прошагав мимо своей команды, и мальчишки послушно затрусили за его спиной. Они пролезли через какую–то дыру в заборе, пересекли железнодорожные пути и забились в тесный закуток между двумя гаражными стенками. Изогнувшись, Сухой вытащил из–под куртки две бутылки дешевого вина.

– Глянь, че родил! Двойню!.. – захохотал он, и мальчишки весело заржали вместе с ним. – Ща мы ей набалдашник–то свернем, – сказал он, доставая складной нож. Аккуратно срезал белую пластмассовую пробку с бутылки, круговым движением взболтал, причмокнул губами и протянул Борьке. – На, глотни первым!..

Борька неуверенно взял бутылку, она чуть не выскользнула у него, подхватил левой рукой.

– Ты че, бутылку в руках не держал? Не пил никогда?.. – поддел его Грицай.

– Пил, – насупясь, самолюбиво сказал Борька. – Дома у отца пил. Из холодильника.

– Ну так давай! – подбодрил Сухой. – Здесь у нас, правда, нет холодильника, сэ–эр, но бормотуха и так холодная.

– Стакана нет. Из горла? – неуверенно спросил Борька.

– Чудак! – усмехнулся тот. – Из горла кайф даже лучше…

Борька приложил горлышко бутылки ко рту и слегка запрокинул голову. Красная, словно кровь, струйка вина показалась в углу мальчишеских губ. Видеть, как его Борька, его тринадцатилетний сын пьет, было столь ужасно, что Вранцов не выдержал, сорвался со своей ветки и с криком закружился над закутком. Пацаны обалдело уставились на него, задрав головы.

– Это бешеная ворона, сумасшедшая! – крикнул Макс, которому уже досталось разок, когда он на Борьку нападал. – Я ее знаю, она трехнутая!..

– В психушку ее! Кыш, дефективная! – захохотал Грицай.

– А мы ей ща в глаз! – пообещал Сухой и нагнулся за камнем. Другие тоже похватали камни и начали обстреливать Вранцова со свистом и воплями. Камни замелькали справа и слева, так что Вранцову пришлось улететь и скрыться в отдалении на фонарном столбе.

Издали с негодованием и тоской он видел, как бутылка шла по кругу, как следом за Борькой к ней надолго присосался Сухой, а потом и Грицай с Максом допили ее. Выйдя из тупичка, Сухой замахнулся на проходящую электричку, целя в окна бутылкой, но не бросил, не посмел. Зато вслед за последним вагоном так шарахнул об рельсы, что градом мелких осколков она разлетелась по насыпи.

Но это было только начало, а при мысли, какое может быть продолжение, Вранцова бросало в дрожь. Прикончив и вторую бутылку, накурившись до одури, вся банда двинулась в Филевский парк. Спускались сумерки, и на пустых аллеях парка не было никого в этот час. Упоенные свободой и собственной лихостью, юнцы гикали, свистели и гоготали дурным голосом. Потом обнялись и, вихляясь из стороны в сторону, затянули какую–то блатную песню с чудовищным матом в каждой строке. Еще недавно Вранцов и представить себе не мог, чтоб его Боря, интеллигентный, с английским языком мальчик, мог шагать вот так с хулиганьем и, идиотически кривя губы на пьяном мальчишеском личике, распевать про «маруху» и «кичман». Но ни вмешаться, ни хотя бы словом одернуть их он не мог.

На детской площадке в окружении стройных молоденьких елей вся компания задержалась, осматриваясь. Площадка была новенькая, любовно украшенная деревянной резьбой, с детскими качелями, небольшой горкой для малышей и вырезанными из дерева скульптурными персонажами сказки «Колобок». Посредине стояла сказочная деревянная избушка, а в окно выглядывали простодушные лица деда и бабки, горюющих, что от них укатился колобок.

По углам площадки в виде наглядной агитации стояли четыре фанерных щита с картинами–плакатами, на которых образцовые пионеры и девочки в красных галстуках сажали деревца, с умным видом читали книжки или, взявшись за руки, катались по небесно–голубому льду на коньках.

– Ишь ты, деловая! – остановился Сухой перед читающей девочкой. Он замахнулся палкой и сильно ударил по фанерному щиту Непрочная фанера треснула, и на месте девочкиной головы возникла дыра.

– Клёво! – одобрил Макс и, подобрав себе палку, принялся курочить соседний плакат. Борька с Грицаем охотно присоединились к нему. Их дикие выкрики, удары палок и сухой треск фанеры разносились далеко окрест по пустым аллеям.

Когда все щиты были повержены, разгоряченные юнцы вернулись к избушке.

– Дай старичку по кумполу! – приказал Грицаю Сухой. Тот ударил, но старичок устоял.

– Он, падла, крепкий, – пожаловался Грицай.

– Ну, ниче, – ухмыльнулся Сухой. – Мы им в избушечке щас печку растопим. Замерзли небось, старички.

Идея понравилась. Пацанва бросилась собирать и совать в избушку всякий мусор, бумагу, туда же пошли обломки фанерных щитов. А когда набралось порядочно, Сухой поджег обрывок газеты и сунул его в окно. Тяга была сильная, и через минуту окна избушки блеснули желтым, из–под крыши повалил густой дым. А еще через пять минут вся она, охваченная пламенем, гудела и потрескивала на ветру. Лица старика и старушки быстро обугливались, чернели в ярко пылающем окне. В восторге вся банда и Борька с ними дикарски прыгали и приплясывали вокруг огня.

«Что делать?! Что делать?!» – лихорадочно твердил Вранцов, бегая в отдалении по ветке, но поделать ничего не мог. Кругом в темнеющих аллеях парка было пусто – некому остановить, урезонить распоясавшихся юнцов. Ощущение беды и своей перед ней позорной беспомощности было так мерзко, что он даже обрадовался, заметив сверху фигуры спешащих сюда людей. Это был милиционер и двое дружинников с повязками. Но в следующий момент осознал, что ждет его Борьку и похолодел. «Арест. Детская комната милиции. Плачущая Вика. Поставят на учет, сообщат в школу… А дальше клеймо трудновоспитуемого, безотцовщина, дурная компания, преступление, детская колония, тюрьма!..» – все это в мгновение ока пронеслось в его голове. А разгоряченные зрелищем пылающей избушки пацаны кривлялись и вопили, не замечая опасности. Метров за пятьдесят до них дружинники отделились от милиционера вправо и влево, чтобы взять мальчишек из–за кустов в охват.