Текст книги "Огненный лис"

Автор книги: Никита Воронов

Соавторы: Дмитрий Петров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Глава 2

Сердобольный старшина, принимавший его накануне, обещание сдержал после завтрака в камеру Рогову передали совершенно новую, не ношеную робу.

Она была не совсем по размеру, великовата – но это казалось сущим пустяком по сравнению со всем тем, что свалилось на Виктора со дня гибели отца, и с тем, что ему ещё предстояло пережить.

Валерия Николаевича вызвали в тот же день, с вещами – и больше он в камеру уже не вернулся. Других «подселенцев» тоже никто не приводил. Очевидно, таким образом здешние милиционеры проявляли сочувствие, оттягивая сколько возможно встречу бывшего лейтенанта с остальными осужденными.

Болотов успел образно, в красках описать ему собственный опыт пребывания в заключении, увиденные за полгода сцены жестокости и насилия, которые разыгрывались порою из-за одного-единственного неудачно произнесенного слова.

Это было ужасно, но одиночество угнетало Виктора ещё больше.

Сутки тянулись за сутками, одинаковые и неразличимые в полуподвале, куда не далетал теперь даже отзвук оставшейся где-то там, далеко в прошлом свободной и обыкновенной жизни.

Там, в том мире остались вещи, привычные в обиходе и разбросанные по холостяцкой привычке на снятой молодым офицером квартире. Не выключен из сети магнитофон. На кухонном столе прокисает… нет, уже, наверное, прокисло и покрылось плесенью молоко в трехлитровой банке.

А как же Кобзон? Маленькая дворняжка приблудилась к Виктору совсем недавно. Добрая такая, ласковая… За каждый кусочек хлеба становится на задние лапки – ещё просит.

Мать… Мать в Ленинграде, и даже не знает о том, что он арестован. Что его больше нет для людей. Нет для нее. Нет – и не будет ещё долгие, долгие годы. Дождется ли мама?

Нет, Рогов не сетовал на судьбу. И жалости о том, что сделано, не было. Даже если бы сволочь Буравчик обьяснил подзащитному его права, никаких прошений о помиловании и кассаций Виктор все равно писать бы не стал.

И дело тут вовсе не в гордости…

Виктор скорбел об отце. Скорбел о себе, об утраченной свободе – и теперь, оставшись в одиночестве мог позволить себе ни перед кем не притворяться. Лежа на дощатых нарах, он по-детски закрывал лицо руками и горько плакал.

Один… Если, конечно, не считать милиционера, который каждый час шаркает туда-сюда за дверью, проверяя через глазок, не повесился ли сдуру этот пускающий слюни лейтенантик.

А впереди ещё пять лет! Пять непостижимо долгих, мучительных лет. В какой-то момент Виктор потерял счет времени, потом начал беседовать сам с собой. Казалось, ещё немного – и навалится окончательное безумие…

– На этап!

Команда прозвучала неожиданно, ранним утром.

Заухали о бетонный пол несколько десятков по-разному обутых человеческих ног, загремели засовы…

– Выходить! «Майданы» на пол, лицом к стене. Руки за спину!

Рогов, заняв указанное в шеренге место, искоса огляделся по сторонам. И какого же было его удивление и облегчение, когда вместо нарисованных воображением монстров увидел он вокруг себя обыкновенных, исхудавших, несчастных мужчин с тревожными глазами.

Молодежь, люди в возрасте, старики…

Следующая команда прозвучала после скорого, поверхностного обыска:

– По одному на выход. Шагом марш!

Люди мгновенно подхватили свои пожитки и друг за другом бросились по коридору в указанном направлении.

Возле металлических дверей группу принял незнакомый Рогову милицейский сержант с дубинкой:

– Вправо! Быстрее… Быстрее!

Команды следовали торопливой чередой:

– На выходе стоять! По одному… Первый пошел!

Перед Виктором возник грязный, глухой двор КПЗ.

Напротив ворот, уткнувшись одна в другую, замерли две спецмашины. Зарешеченные дверцы распахнуты, на поводках у конвоиров надсаживаются лаем собаки.

Настала очередь Рогова.

– Мне теперь идти?

Он ожидал услышать что-то вроде пресловутых фраз «шаг влево, шаг вправо – побег, стреляем без предупреждения…» Однако, его просто грубо пихнули в спину:

– Пошел! Чего меньжуешься? В левую машину… бегом!

Виктор подчинился, но ноги слушались плохо.

Куда подевались былые здоровье и сила? В военном училище курсант Рогов считался неплохим спортсменом, да и потом, на офицерской должности…

Первая же неделя в камере поставила его на грань нервного истощения и физической немощи.

Виктор попытался с ходу запрыгнуть на ступеньку, но тело не послушалось. Оступившись, он с выпученными глазами распластался на земле, перегородив собой проход.

Сразу подняться не получилось – мешали буханка хлеба и банка рыбных консервов в руках, выданные вместо сухого пайка на дорогу.

– Ну что же ты, земляк? Кувыркаешься… – Раздался дружный хохот сверху. Потом кто-то добавил:

– Прямо, циркач! Давай, шевели поршнями. А то схлопочешь от этих… прикладом промеж лопаток.

Виктор снова попробовал встать, но чья-то сильная рука уже подхватила его за шиворот и втянула внутрь фургона:

– Давай, циркач!

Окон не было, свет проникал только через открытую дверь, поэтому в спецмашине царил холодный полумрак.

Втиснувшись на свободное место, Рогов попытался разглядеть попутчиков. Но удалось ему это лишь после того, как зэки дружно закурили – и огоньки спичек и сигарет начали выхватывать из темноты одно за другим суровые, угловатые лица.

Шум и суета на улице довольно скоро прекратились.

Лязгнула внутренняя решетка, за ней дверь фургона…

– Все. Тронулись. – Расположившийся напротив Виктора зэк загасил окурок о подошву и обратился к находящемуся тут же, внутри, но по другую сторону решетки конвоиру:

– Слышь, деревяшка? Открой вентиляцию.

– Нэт, – ответил солдат, уроженец солнечной Средней Азии.

– Ну, дышать же невмочь!

– Нэт. Тэбе гаворю…

– Открой! – Рявкнули из темноты. – А не то автозак раскачаем.

– Нэт, – вновь отказал конвоир и добавил ещё что-то на родном своем языке.

– Чего он там?

– А пес его знает, – откликнулся зэк, пообещавший раскачать машину. Разве разберешь? Не калды-балды, говорит… бешбармак.

Снова грянул дружный хохот. Кто-то, поддавшись общему настроению, крикнул:

– А ну, давай, братва! Навались!

Зэки равномерно распределились вдоль бортов машины и начали попеременно приседать, словно качаясь на детских качелях. Потребовалось совсем немного времени, чтобы спецавтомобиль стал похож на попавший в бурю крейсер.

– Перекрити, слишь! – Завопил конвоир. Выпустив из рук автомат, сын Востока судорожно вцепился в решетку. – Перекрити!

Поведение солдата вызвало новый всплеск агрессивности и восторга, несмотря на то, что автозак шел на приличной скорости и в любую секунду мог перевернуться.

– Н-на! – Кто-то из заключенных изо всей силы саданул конвоиру каблуком по пальцам.

Тот взвыл от боли и потянулся за оружием:

– Перекрити! Стырылять мене станет!

– Валяй, козел вонючий! – Крикнул один из зэков, припав лицом к решетке. – Лупи! Век воли не видать… У меня восьмая ходка, вся жопа в шрамах.

Новая волна истерического хохота чуть не развалила фургон на части. Люди, загнанные в душное, тесное чрево обезумели – самовозбуждаясь, они строили конвоиру нечеловеческие гримасы, топали изо всех сил, подвывали, улюлюкали…

И Рогов, поначалу ужаснувшийся происходящему, вскоре вместе со всеми рычал, корчил рожи и бесновался.

В конце концов, под лавку полетела буханка хлеба и консервы. Виктор уперся в обитый железом пол и изо всей силы ударил локтями в борт фургона:

– Навались, ребята! Ломай её, паскуду – на волю пора.

Гомон разом стих.

Люди, словно окаменев, замерли на своих местах. Насторожился и конвоир, направив ствол автомата прямо в грудь Виктору.

– Это ты брось, земляк, – приглушенно сказал кто-то из темноты. – Так недолго и полосу схлопотать. Или – пулю от этой чурки…

– А что за полоса-то? – Смутился притихший вместе со всеми Рогов.

– Схлопочешь – узнаешь…

– В зоне, говорят, на всех карточки такие заводят, – пояснил один из тех, что оказались поближе. – Если на ней менты тебе полоску нарисуют значит, склонен к побегу. Каждые два часа отмечаться и прочие неудобства…

Весь оставшийся до вокзала путь ехали в полной тишине. Даже курить никто не рещался – все ждали развязки.

– Точно говорю, отметелят нас всех при посадке в «столыпин», – нарушил молчание пожилой зэк и стал укутываться, несмотря на духоту, в большую ватную телогрейку.

Видать, бывалый человек – не ошибся.

Прежде чем очутиться в вагоне, каждый «этапник» пробегал сквозь плотно сомкнутый строй солдат внутренних войск.

Били сильно и больно – прикладами автоматов.

Самые хитрые из осужденных успели надеть зимние шапки, но выяснилось, что те, у кого их не оказалось, пострадали даже меньше: по голове им, во всяком случае, старались не попадать.

Рогову же, как ни странно, вообще повезло. Видимо, конвоиры, сплошь кавказцы и азиаты, приняли черноволосого, смуглого Виктора за своего и лишь имитировали удары.

В вагоне зэков распихали в зарешеченные купе – по восемь человек.

– Ах ты, блядь! – Выругался Рогов, карабкаясь на верхнюю полку.

– Чего бесишься, Циркач? – спросил у него тот самый парень, что помог забраться в автозак.

– Да понимаешь, – машинально ответил Рогов. – Хлеб и рыбу в машине забыл.

Только потом он спохватился и узнал собеседника:

– О, это ты? Ты меня за шкирку тянул?

– Ну, вроде я.

– Спасибо. Давай, залазь сюда.

Новый знакомый бесцеремонно отпихнул кого-то и уселся рядом с Виктором:

– Душновато здесь будет, когда чифир варить начнут.

– Как это – варить? – Удивился Рогов. – Здесь же нечем.

Сосед усмехнулся:

– Первоходчик?

– Да.

– Понятно… – Он подпер голову рукой и пояснил:

– Разожгут прямо на полу костерчик небольшой. Насыпят в банку жестяную чай – и сварят.

– А дрова?

– Ну, ты вообще! Тряпье-то на что? Бумага?

– А вагон не может загореться?

– Да и х… с ним! – Отмахнулся зэк. – Не вагон-то и был.

«Столыпин» вздрогнул. Послышался характерный лязг.

– Прицепили, – сказал кто-то внизу.

– Слышь, Славка? – Окликнул сосед Виктора.

– Чего? – отозвался тот же голос.

– Вали ко мне. Места много, и пассажимр прикольный… А главное – у него жрать ни хрена нету. Не дадим пропасть человеку?

Через мгновение между полками просунулась рябая морда, о таких говорят в народе: шилом бритый.

– Знакомьтесь, – предложил сосед. – Это Славка Шипов, кореш мой. И, как говорят обычно в детективах, он же – Дядя.

– Очень приятно, – протянул Виктор руку.

– Ну, а я – Васька Росляков.

– Будем знакомы… Рогов Виктор.

– Циркач! – Напомнил о недавнем происшествии сосед.

Локомотив загудел – протяжно и тоскливо.

– Ну, вот… – прокомментировал Дядя. – Сейчас – ту-ту, и через пару дней: здравствуй, тюрьма!

– Скорее бы, – Росляков откинулся на спину и сверля взглядом грязный потолок крикнул, обращаясь ко всем сразу обитателям вагона:

– А что, братва? Слабо «столыпин» раскачать?

… Благовещенский следственный изолятор построили то ли в конце прошлого столетия, то ли в начале нынешнего. Говорят, принимали в его строительстве участие китайцы – а эта нация, как известно, возводить капитальные строения умеет. Вспомнить хотя бы Великую Стену…

Здание в Благовещенске, разумеется, Великой Китайской Стене по грандиозности замысла и исполнения несколько уступало, но вот с пресловутыми Питерскими «Крестами» могло поспорить легко.

Мрачные сырые подвалы… Несколько этажей вглубь земли, сложенных из грубоотесанного природного камня. Сквозь шероховатые, местами покрытые зеленовато-бурой плесенью стены непрестанно сочится грунтовая вода. Ее то и дело откачивают заключенные из обслуги, но пол в камерах все равно никогда не бывает сухим.

Впрочем, справедливости ради стоит отметить – зэков здесь давно уже не содержат. Подвалы в основном используются в качестве неких «отстойников», куда ненадолго размещаются вновь прибывшие, прежде чем их рассортируют и расселят по камерам верхних этажей.

Тут же проводится тщательный шмон…

Номер «четыре-четыре». Все очень просто, как в гостинице: первая цифра обозначает этаж, вторая – порядковый номер камеры на этаже.

Внутри два ряда двухярусных металлических коек-«шконок», длинный деревянный стол, такие же лавки. В углу – «параша» и черный от ржавчины умывальник.

Тюрьма – она тюрьма и есть.

Кстати, почти в каждой камере имеется окно. Оно, правда, наглухо закрыто решеткой, и редкий лучик попадает внутрь сквозь хитрое переплетение зазубренного металла, но с мая по октябрь заключенных это даже радует.

В этот период сильна солнечная активность в Амурской области, небо ясное – ни облачка. Налетит порой ураган, раздует, развеет… и вновь затишье.

Жарко, душно. Стены перегреваются, кровля раскалена чуть ли не до бела. А в камерах народу, что сельдей в бочке – не продохнешь. Если ещё и солнышко внутрь, сварились бы заживо.

Теперь, слава Богу, осень. Ночи прохладнее, полегчало немного.

Рогов сидел в «четыре-четыре» уже полтора месяца. Ждал отправки на зону…

По случайности, вместе с ним мариновались новые кореша – Васька Росляков и Шипов по прозвищу Дядя.

– Ну? Что у нас на обед сегодня?

В окошке «раздачи» возникла привычная и даже успевшая надоесть рожа заключенного-«баландера». Хмуро глянув на Рослякова, он плеснул в миску горячего варева:

– Плов. Из семи х. в!

Приятель Рогова хотел было что-то ответить, но сдержался. Принюхавшись, он довольно мирно посоветовал:

– Ты не остри… Глянь лучше! Вроде, кольцо в миску попалось. Никак, серебряное?

«Баландер» подвоха не уловил:

– Где? Что ещё за кольцо такое? – Заглянул он сквозь окошко внутрь камеры.

И в тот же момент Росляков с видимым удовольствием выплеснул горячую баланду ему в физиономию.

Оглушительный вопль, раздавшийся из коридора, по силе и громкости не уступал реву сверхзвукового истребителя.

Внутри камеры тоже возникло некоторое оживление. Кто-то хвалил и подбадривал дерзкого зэка, кто-то, напротив, роптал, что теперь из-за Васькиной выходки стоит ждать в гости «дубаков», которые отметелят тут всех без разбору.

Однако, это был именно тот исключительно редкий случай, когда мрачные прогнозы не оправдались. Скорой расправы не последовало.

Администрация приняла другое решение.

… Ранним утром дверь с номером «четыре-четыре» со скрежетом распахнулась и внутрь ступил худощавый, жилистый зэк лет тридцати.

Глянув на вновь прибывшего, обитатели камеры разом стихли: чем-то опасным и не знакомым пока повеяло от него, некое предупреждение и даже угроза угадывались в каждом движении, жесте.

Казалось, вместе с этим человеком в камеру вторгся неписаный, но прочный уклад лагерной жизни.

– Здорово были! – Зэк изобразил улыбку краями губ, но взгляд его при этом остался колючим и холодным:

– Ну, кто у вас здесь «смотрящий»?

– Да, в общем… Нету! – Послышалось со шконок.

– А что ж так?

– Не обьявляли еще, – ответил за всех вышедший вперед Росляков. «Малявы» засылали по хатам, но тюрьма молчит. Везде первоходчики, сами ни хрена не знают. А авторитетов нет.

– Да-а, – нарочито вздохнул зэк. – Это верно…

Он прошел по камере и уселся за стол:

– Времечко тяжелое сейчас. Ментовской беспредел!

Обитатели «четыре-четыре» сгрудились вокруг. Убедившись, что его внимательно слушают, незнакомец продолжил:

– Тахтамыгденской зоне менты хребет взломали… Слышали, нет?

– Нет, – опять за всех ответил Васька.

– Бунт был. Мужики «опущеных» били. Те оборзели совсем, за общие столы жрать полезли. Братва возмутилась… Хозяин в зону войска загнал, всех поломали. Теперь «красная» зона в Тахтамыгде.

– Вот это новости! – Не удержался Дядя. – Что же там теперь?

– Теперь козлы всякие в почете. «Эспэпешники» и прочая мразевка. Пацаны, кто с понятиями, в БУРе закрылись. Говорят – лучше в камере срок добить, чем в козлятнике этом.

– Как же жить, братан? Обьясни. – Попросил Васька. – Отказ от зоны писать, что ли?

– Не стоит, земляк. Это проще простого…

Зэк встал и прошелся по камере:

– Зону возрождать надо. Наши там уже стараются, и мужики их поддерживают… Правильно жить надо, понятно?

– Конечно, – кивнул Росляков и хотел ещё о чем-то спросить незнакомца, но в этот момент с улицы, из-за решетки послышался приглушенный крик.

Похоже, кто-то из другой камеры хотел докричаться до обитателей «четыре-четыре».

Росляков кивком указал на дверь. Дядя встал, подошел и заслонил спиной смотровой глазок.

– У-у-у… «Четыре-четыре»! – Послышалось вновь.

Васька подтянулся к решетке:

– Говори, братан!

– Это «четыре-два»! – Отозвался тот же голос. – «Коня» ловите!

«Конем» в тюрьме называли длинную, свитую из всевозможных ниток веревку с привязанной на конце спичкой.

Веревку эту опускали в канализационную трубу.

Из соседней камеры, или из «хаты» выше либо ниже этажом запускали такую же, после чего обязательно сливали воду. Поток подхватывал конструкцию, увлекал за собой, вертел, крутил… Если «кони» встречались в трубе, концы их обязательно спутывались.

Затем осужденные вытаскивали своего «коня» и вместе с ним соседского. Таким образом, получалось нечто вроде веревочной почты.

Привязав к веревке полиэтиленовый пакет, можно было упаковать в него любую записку и протянуть по трубе в другую камеру. Иногда таким же образом передавались и продукты: чай, конфеты, курево… Диаметр канализационных труб позволял отправлять даже одежду.

Разумеется, во время работы такой почты осужденным соседних камер оправляться было строго запрещено.

– Примите «маляву»! – Вновь послышалось из «четыре-два», когда связь была установлена.

В конце концов, Васька развернул смятый клочек бумаги и пробежал взглядом по строчкам:

– Тебе, – смутился он, передавая записку сидящему напротив человеку.

– Нет, – опять усмехнулся тот. – Для вас это…

Росляков снова принялся читать.

Послание уведомляло, что новичок является «смотрящим от братвы», то есть авторитетом для всех, без исключения, обитателей камеры.

– Понятно, – кивнул Росляков. – С прибытием!

– Толик, – коротко представился зэк. – А ты, земляк?

Васька назвался и рассказал, за что и сколько сидит. Затем подозвал приятелей:

– Это Дядя… А это – Циркач.

Получив приглашение, Рогов уселся напротив.

– Сдается мне, ты из кадетов? – Прищурился Толик.

– Из кого? – Не понял Виктор.

– Ну, из офицерни?

– Угу.

Смущение Рогова не ускользнуло от проницательного взгляда Толика. Он с ухмылкой, но доброжелательно потрепал собеседника по плечу:

– Не гони, земляк! На зоне за волю не предьявляют. Но…

«Смотрящий» выдержал паузу и самодовольно крякнул:

– Это на зоне. А в тюрьме можно!

Виктор выжидающе молчал.

– Служил где?

– В Свободном. Недолго.

– А сам откуда?

– Из Питера.

Толик поднял брови:

– Питерских уважаю. Отличные ребята… в основном. Гордые, и в душу не трахаются.

Почувствовав непонимание собеседников, пояснил:

– Стукачей обычно среди них не бывает. И тихушников тоже… Их сразу видно: кто пацан, кто из мужиков, кто козел, а кто и «обиженный». Понимаешь?

– Понятно, – кивнул Рогов.

– Ни хрена тебе не понятно! – Рассмеялся Толик. – По тебе-то как раз и не видно ни черта…

В камере грянул дружный хохот – оказалось, народ внимательно прислушивается к разговору. Кто-то из обитателей камеры даже пошутил, но осторожно, без обидных и оскорбительных слов.

Громче и дольше всех смеялся сам Толик – так, что слезы на глазах выступили. Он не спеша достал из «майдана» аккуратно сложенный носовой платочек, смачно высморкался, откашлялся… Затем скомкал его и бросил через всю камеру в сторону «параши».

Платок не долетел – упал на пол.

Толик поморщился, сплюнул зло и произнес, глядя Рогову прямо в глаза:

– А что это у нас так в хате грязно? Слышь, земляк? Прибери-ка!

Виктор не пошевелился.

В кармане у него был спрятан обломок лезвия «Нева» от безопасной бритвы – ещё Болотов посоветовал ему всегда иметь при себе такое оружие. Один ловко нанесенный удар ладонью с зажатым между пальцев острием – и противник долго будет корчиться от боли, зажимая руками рассеченное лицо.

Сейчас, видимо, пришло время вспомнить «советы врача».

– Ну, я кому говорю-то? – Процедил Толик, и Рогов неожиданно понял, что обращаются уже не к нему.

За спиной Виктора общее настороженное затишье нарушил печальный вздох. Затем послышалось шуршание – видимо, кто-то встал с соседней шконки.

Еще не веря до конца, что на этот раз для него все обошлось, Рогов обернулся.

Немолодой уже зэк, которого все называли Месик, нехотя взял в руки швабру и начал подметать камеру.

– И шмотки свои перекинь, – распорядился «смотрящий».

– А куда? – Сьежился Месик.

– На атасе будешь теперь жить. У «параши»!

Пока заключенный переносил вещи на указанное место, Толик достал из вещевого мешка несколько пачек сигарет. Закурил сам, угостил Виктора, Ваську и Дядю.

Остальные бросил на стол:

– Это на всех. Грев с общака. – Он повернулся и окликнул Месика:

– Держи, тебе тоже… В тюрьме никто не должен быть забыт!

– А за что ты его так? – Не выдержав, поинтересовался Васька.

– Он ещё в Шимановске, в КПЗ, с «обиженкой» жил. Понимаешь?

– Да ну?

– Ел с ними чуть ли не из одной шлемки. Чифирил… Может, и ещё чего делал! – Толик вновь окликнул Месика:

– Что, верно? Или нет?

– Верно, – отозвался бедолага и ещё больше вжал голову в плечи.

– Знал, что с «дырявыми» живешь?

– Да.

– Ну и Бог тебе навстречу… С ними и живи теперь дальше. Сам путь свой выбрал, нехер жаловаться.

По камере прокатился возмущенный ропот. Кто-то крикнул:

– Завалить гниду мало!

– Всех мог под черту подвести. Всех заминехать…

– За стол общий садился, гад! Место правильного мужика занял.

– Через него, падлу, всю хату могли «обиженкой» обьявить!

– Успокойтесь, – Поднял вверх руку Толик. – Успокойтесь…

– Да как же теперь?

– С вас спроса нет, – обьявил «смотрящий». – Вы ведь не знали? Верно?

– Конечно не знали, – послышались со всех сторон обрадованные голоса обитателей камеры.

– Не знали, – подтвердил Росляков.

– Ну и все! Шабаш на этом. – Толик припечатал ладонью доски стола – Но на будущее учтите: хочешь жить мужиком – живи. Никто не тронет. Работай честно, вовремя долю в общак вноси… А если с «опущенными» якшаешься становись и сам пидором.