Текст книги "Наше дело правое"
Автор книги: Ник Перумов
Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Сергей Раткевич,Дмитрий Дзыговбродский,Владимир Березин,Кира Непочатова,Алексей Гридин,Вук Задунайский,Дмитрий Жуков,Николай Коломиец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)
1
Снег казался сухим и серым. Словно извергаемый Стифейскими огнедышащими сестрами пепел, в древности хоронивший целые города. Теперь он душил спящую Велегу. Мутная кипящая жуть превращала день в сумерки, не давая поднять глаз, мешая дышать. Ненастье не унималось пятый день, но залессцы иглой пробивались через вьюжную кошму, и острием этой иглы был Георгий. Севастиец упрямо ехал первым, то и дело привставая в стременах в надежде разглядеть в сером месиве хоть что-нибудь. Остальные, кроме неизменного Никеши, менялись, отдыхая под защитой нагруженных доверху саней. «Юрышу» не раз предлагали отдышаться, но он в ответ только мотал головой. Дружинники не настаивали: первым принимать удар бурана не хотелось никому. Георгию тоже не хотелось, но он не мог иначе. Его словно что-то будоражило, как будоражит случайно всплывшее в памяти слово или напев – пока не вспомнишь, что и откуда, не видать тебе покоя. Пока не вспомнишь и не поймешь.
Севастиец погладил приунывшего рыжего и попытался из-под ладони рассмотреть хотя бы берега. С пути на вележском льду не собьешься – не в степи, но Георгий предпочитал идти вперед с открытыми глазами, что бы ни ждало в конце пути. На сей раз это был всего лишь Юртай – столица немыслимого государства, у которого не было ничего своего, кроме неприхотливых лошадей, хищной, варварской наглости и круговой поруки.
Роски, даже изворотливый Терпила, ехали в Юртай с отвращением, Георгий – с брезгливым любопытством. В величие дикарей севастиец не верил, а ненавидеть саптар, как ненавидят их в Роскии, пока не мог. Это были не его враги, а друзья… Друзья скрипели от ярости зубами и охраняли меха, серебро и князя, решившего стать василевсом хоть с помощью черта, хоть с помощью хана, которому невдомек, чем обернется Залесская «верность» лет через сорок.
Не кичись саптары своим варварством, они б узнали свое будущее без звезд и крашеных костей. Нет ничего верней гаданий по прошлому, но для этого нужно прошлое. У элимов и авзонян оно было, у росков, возможно, будет, у саптар – вряд ли… Империя-ошибка сгинет в пучине времени, если кто-то вроде Феофана не соизволит о ней написать. О ней и о роскских землях с их метелями, волками и князьями, раз за разом выбиравшими между позорной жизнью и славной смертью. Написать о Болотиче, а рассказать об Итмонах, через неродившийся третий Авзон понять второй, частью которого ты останешься хоть в Залесске, хоть у лехов. Как там говорил Феофан? История – дело отвлеченное? Чужая – да, своя – никогда, потому у старика и не выходит написать о Леониде с должной отстраненностью. Лекарям запрещено пользовать родичей: чтоб понять природу болезни, нужно быть равнодушным и не чувствовать боли. Ты не можешь спокойно слушать о закате Севастии и вспоминать ошибку Андроника? Смотри на закат Орды и ошибки Тверени. Смотри и думай…
– Прекрасно, Георгий, – пробурчал себе под нос севастиец, – ты, кажется, нашел, чем заняться на старости лет.
– Ась? – не понял в очередной раз догнавший друга Никеша. Сбоку мелькнуло нечто большое и стремительное, ровно выскочил откуда-то сотканный из серого снега жеребец и, ожидая, замер, вытянув шею.
Что-то сказал Никеша, ветер отбросил слова дебрянича назад, к обозу. Буранная волна ударилась о передовых всадников, прижалась ко льду, растеклась поземкой, и застыли против серого коня рожденные той же метелью волки.
– Видишь? – одними губами спросил Георгий.
– Вижу, – кивнул Никеша, но что видел дебрянич – осатаневший снег или тянущих друг к другу вьюжные морды врагов? Конь и волки… Им никогда не понять друг друга. Никогда. Буран даже не взвыл, завизжал, и сквозь снежный пепел проступили фигуры всадников. Не призрачных – из плоти и крови. Роски. Роски, спешащие навстречу по вележскому льду.
– Тверень, – решил подоспевший Щербатый. В ответ Георгий послал жеребца навстречу прорывавшему метель чужому коню. Два всадника, словно отразив друг друга в колдовском зеркале, оторвались от своих, чтобы съехаться лицом к лицу.
– Ты? – узнал Георгия слепленный из снега богатырь. – Залессец. Помню.
– Ты первым ехал, – вспомнил и севастиец, – у Лавры…
Тверенич согласно кивнул. Он хотел что-то сказать. И Георгий хотел, но из стихающей на глазах метели выезжали все новые и новые твереничи, выстраиваясь за спиной товарища. Они смотрели не на севастийца, а дальше. На старшую дружину князя залесского. Лица тоже могут быть зеркалами. Георгий видел в них смерть – не свою и не огромного дружинника, а пока ничью, вынырнувшую из зимней мути, чтобы забрать с собой не одного и не двоих, но сгрести людские жизни со снежной скатерти целой охапкой.
– Я не хочу тебе зла, залессец.
Сказал это тверенич или почудилось?
– И я, тверенич, тебе зла не желаю, – отчетливо произнес Георгий, – ни тебе, ни господину твоему. Но я ем залесский хлеб.
У Лавры твереничей было раз в семь больше, но и к хану, и к Господу Гаврила Богумилович и Арсений Юрьевич ездили по-разному. В Юртай князь Залесский взял с собой не только старшую дружину, но и наемников, а тверенич, похоже, отправился налегке. Если, конечно, он ехал к хану, ехал и повернул. Или повернули те, кто не захотел умирать? Оставили обреченного князя и сбежали. Такое тоже бывало.
– Возвращаетесь? – В вопросе Георгия еще не было презрения. Он просто хотел знать. – Все ли?
– Все, – твердо сказал роск. Он все понял. – Пусть, кому нравится, подковы ханские лижут, не про нас это.
– То-то смел ты, Орелик, – прошелестел возникший за спиной Терпила. – Пусть другие за вас подковы лижут и смолу глотают… За вас да за послов побитых. Легко гордым да смелым быть за чужими спинами.
– Это Тверень-то за чужими спинами?! – вскинулся кто-то с распухшим носом.
– Так не Резанск же, – удивился толмач, – и не Нижевележск… Им-то первыми Орду привечать. А после них смолянам, дебряничам, святославцам да нам грешным… Пока до Тверени дойдет, земли роскские кровью умоются за гордыню за вашу.
– Да что ты с ним говоришь, с аспидом? – Высокий тверенич двинулся вперед и почти наткнулся на Никешу. Терпилу дебрянич не любил, однако он служил Залесску, а Дебрянск лежал на пути саптар. Если Орда двинется на Тверень…
– С аспидом говорить проще, чем с ханом, – кивнул толмач. Орелик в ответ только сдвинул брови. Он хотел ударить, но все-таки помнил, что не сам по себе. Когда один из ортиев ударил дината, василевс сослал строптивца на границу к варварам. Ортия звали Стефан Андрокл.
– Оставь, Терпила, – мягкий спокойный голос принадлежал Гавриле Богумиловичу. – Нельзя вменять воинам княжью вину, несправедливо это. Твереничи, скажите брату моему Арсению, что я хочу говорить с ним.
2
Гаврила Богумилович учился говорить по-элимски, а думать по-анассеопольски. Князя тверенского, словно в насмешку, судьба одарила севастийской внешностью. Резкие, хоть и правильные черты и темные бороды в Анассеополе встречались на каждом шагу, не то что золотистые киносурийские кудри и серые глаза. Другое дело, что, увидав тверенича впервые, севастиец почувствовал себя обманутым. Смешно в почти тридцать лет ждать встречи с детской мечтой, да еще на чужбине, но брошенный саптарам вызов был достоин Леонида, и Георгий глупейшим образом искал глазами своего царя из галереи. Старая мозаика не ожила, а бунт обернулся сперва смирением, а теперь еще и бегством. Нет, севастиец тверенича не осуждал – не брату убитого василевса осуждать обитателя лесов. Георгий и сам предпочел скрыться, но он не бросал вызова исконным врагам, и он, в конце концов, никого за собой не тянул, хотя мог. Армия выбрала бы Афтана… Армия и половина провинций.
– Что смотришь, княже? – первым не выдержал молчания тверенич. – Хотел говорить – говори. Или уже не хочешь? Или свидетелей опасаешься? Так не буду я с тобой один на один говорить. Наговорился.
– Не знаю я, что тебе сказать, – вздохнул владетель Залесска. – Что тебе сказать такого, что раньше не говорил и что другие Дировичи не сказали. Нет слов у меня, Арсений Юрьевич.
– А нет, так разъедемся каждый своей дорогой, разве что тоже повернешь. Воины у тебя хороши, закрома полны. Последний раз тебе говорю – встань с нами за земли роскские. Хватит добро в Орду возить да спину гнуть, Гаврила Богумилович, эдак прокланяешься.
– Не знал я, что говорить, – Гаврила Богумилович медленно поднял красивую голову, – а теперь знаю… Не поверну я, как Сын Господень не повернул, когда его о том молили. Знал Он судьбу свою, а пошел, принял смерть от каменьев и тем всех нас спас. Не судил он друзей своих, и мать свою, и невесту свою, что оставили они его, что не пошли с ним на площадь, не говорили истину, не стояли под каменьями… И я тебя не сужу, но с дороги своей не сверну. За мной все земли роскские, все храмы Господни, все старики, да женщины, да дети малые. Как же я их Орде отдам, на гордыню свою променяю?
– Так не отдавай! – сверкнул глазами непохожий на Леонида роск. – Возьми меч и встань против саптар, как сама земля нам велит.
– Не земля, – Гаврила Богумилович говорил безнадежно и устало, – гордыня твоя говорит и страх твой. Знаю, смел ты с мечом, смерти в поле не побоишься. Думаешь, мертвые сраму не имут, ан нет! Позор тому, кто гордыне своей в жертву землю родную приносит. И тому позор, кто из страха за меч хватается. Боишься ты, Арсений Юрьевич, шапку княжью в грязь уронить. Не смерти боишься – плена. Что прикуют тебя, князя тверенского, посреди юртайского базара к собачьей миске, если не хуже…
– А ты не боишься, значит?
– Боюсь, как и Сын Его боялся. Но иду, как Он шел, так как кроме меня некому. Потомки Дировы двоих нас приговорили умилостивить хана, да князю тверенскому недосуг. Зайца ему обогнать надобно… Ну и пусть его… Мог бы я, брат мой бывший, принудить тебя. Людей твоих перебить, а тебя самого Обату отвезти хоть живого, хоть мертвого. Сам видишь, по силам мне то, ну да Господь с тобой. Беги, спасайся, тверенич. Знаю, непросто тебе, так и оставившим Его непросто было…
– С Сыном Его себя равняешь?! – Это был не крик, шепот, но какой же страшный.
– Куда мне, Арсений Юрьевич, – опустил глаза Гаврила Богумилович. – За Ним все были – и рожденные, и не родившиеся еще.
– Это так, за Ним все были, а за мной – Тверень и Резанск, но их я обороню. Слышишь, ты, Болотич, князь Залесский?!
– Слышу, княже, слышу. И Он слышит.
3
Уехали твереничи, исчезли, затерялись во вновь вскинувшейся метели. Последним хлестанул коня похожий на князя, как не всякий брат походит, боярин, снежными, пластающимися в беге волками побежала следом поземка, пожала плечами не дождавшаяся добычи смерть и тоже пошла себе…
– Юрыш, хватит глядеть, глаза проглядишь!
– Что такое?
– Гаврила Богумилович кличет. С ним поедешь. Не все Терпиле греться…
– А я согрелся уже, – бодро объявил толмач, – как увидел, что твереничи творят, аж в жар бросило.
Не засмеялся никто. И не ответил. Только Никеша пообещал присмотреть за конем Георгия. Севастиец спрыгнул на лед, зашагал к ковровому княжескому возку. На душе было пусто и странно, как в детстве после рассказов Феофана о том, что было и закончилось не так, как хотелось.
Леонид должен был погибнуть в битве. Он мог умереть от старости или от кинжала убийцы, но царя прикончили лихорадка и старые раны. Тверенич должен был говорить с Дировичами, как Ипполит Киносурийский с элимскими царями, но согласился поклониться хану, а с пути повернул, оставив последнее слово за Богумиловичем с его динатской правдой. Правдой динариев, яда, шепота… Сталь в который раз уступила золоту, а сердце – уму. Можно успокоиться тем, что время возносит терпение и ловкость, каковых Афтанам не было отпущено. А раз так, забыть о Леониде, о синеве Фермийского залива, Ирине, Василии и жить, как придется.
Ты не стал первым во втором Авзоне? Стань десятым, пятым, вторым в Третьем! Помоги сделать смешной Залесск великим, пусть он сожрет восставшую прежде времени Тверень, подомнет остальных, а потом покажет зубы Юртаю. Варвары больше сотни лет не добывают свежее мясо, а сосут кровь данников. Скоро они зажиреют и передерутся, нужно выждать и ударить в спину. Может, и случится волею князя Залесского в роскских краях третий по счету Авзон, это солнечная Леонидия – пустая мечта. Великую державу славой и совестью не соберешь…
– Хайре, Георгий! – Гаврила Богумилович и на этот раз не упустил случая поупражняться в элимском. Теперь он говорил не только правильно, но и легко. Почти как урожденный анассеополец.
– Радуйся, Государь. – Георгий так и не приучился кланяться, но князя это не задевало. Он любил создавать правила и дозволять исключения.
– Почему ты едешь впереди? – полюбопытствовал Богумилович, словно и не было странной встречи. – В метель даже невоградцы предпочитают укрываться от ветра.
– Я тоже предпочту. Следующей зимой.
Говорить о буранных лошадях и чем-то еще менее понятном севастиец не собирался даже Никеше. Что бы это ни было, оно принадлежало только Георгию Афтану и примерещившемуся у Лавры старику.
– Ты гордец, – удовлетворенно произнес Гаврила Богумилович, – и ты выбрал Залесск, хотя мог уйти к лехам, как собирался. Или в Тверень, где только после смерти кланяются. Ты правильно выбрал. Что скажешь о князе Арсении? Кем он был бы в Анассеополе?
– Стратегом, – если бы был…
– А василевсом?
– Он мог родиться на троне, но не жить.
Гаврила Богумилович улыбнулся. Он был слишком умен, чтобы спрашивать, удержался бы на пурпурном престоле он сам, а Георгий не счел нужным говорить, что мог и удержаться. Анассеополь требовал не только хитрости, но и удачи. Фока Итмон получил все, что хотел, и тут же потерял.
Заскрипели полозья – возок двинулся с места. Гаврила Богумилович откинулся на спину. Он был спокоен, чтобы не сказать – умиротворен, словно это не он только что взывал к Сыну Господа, пытаясь остановить дрогнувшего тверенича, не он сгибался под тяжестью непосильной ноши и шел на унижение, может, даже муку, прикрывая собой бессильных. Конечно, василевсы умеют молчать, умеют скрывать свои мысли даже от своей подушки, не то что от иноземного наемника…
Брат не раз и не два показывал Георгию, что значит молчание василевса. Волка голодного с волком сытым не спутаешь. Князь Залесский был сыт и доволен, он получил, что хотел, а получил он то же, что царь Леонидии Авзонийской, вошедший в историю как Герон Эфедр. [6]6
Эфедр (буквально: рядом с кем-либо сидящий, подсиживающий) – атлет, в состязаниях с нечетным количеством участников не попавший по жребию в пару (например, в состязаниях по борьбе, кулачному бою). Эфедр должен был ожидать конца боя пары, а затем бороться с победителем, имея, таким образом, преимущество перед усталым соперником.
[Закрыть]
Визжал под полозьями снег, раскачивался возок, а перед глазами Георгия стоял давным-давно угасший день. Разноцветные ирисы у пруда, птицы в золоченых клетках, мраморные скамьи и высокий голос Феофана, читавшего ученику отрывки Филохоровых «Жизнеописаний». Герон Эфедр не был великим полководцем, он положил начало великой империи, подослав убийц на чужую свадьбу. Свадьба обернулась войной, царь авзонийский в знак траура обрезал волосы, а потом ударил измотанного победителя в спину. В Тверени не было свадьбы, в Тверени были послы, при которых толмачил никогда не оставлявший своего князя Терпила. Послов убили, когда толмач ставил свечи Господню Сыну. Это могли подтвердить все…
– Ты не говоришь по-саптарски? – Гаврила Богумилович потянулся и погладил бороду. Герон брил лицо, не носил мехов и молился старым богам. Бог, шуба и борода – вот и вся разница.
– Нет, государь, не говорю.
– Элиму язык варваров без надобности, – повторил за древним умником залессец. – Что ж, будешь ходить с Терпилой. Я хочу знать, что думает о Юртае уроженец второго Авзона. Не как о варварах, как о государстве. Насколько оно крепко.
– Хорошо, государь.
Эфедр желает знать? Эфедр узнает.
Князь поправил прикрывавшую ноги меховую полость и заговорил о Дире и Дировичах. Георгий слушал, пытаясь сквозь неспешную, мягкую речь, скрип полозьев и метельный свист распознать ставшую привычной волчью песню, но звери замолчали. Словно отреклись.
1
Повернули. И сразу же стихли ветра и бураны, мягкий снежок мирно сеял с небес, смолкли волчьи голоса, и Роския раскинулась перед княжьим отрядом спокойной, сытой медведицей.
Резанск встретил твереничей сперва удивлением, а потом – суровой, спокойной радостью. Юный Всеслав поклялся встать вместе с Арсением Тверенским, даже произнес «будь мне в отца место».
– Мы, Арсений Юрьевич, украйние, – рассудительно говорил молодой князь на прощальном пиру. – Сколько раз Орда набегала – не счесть. Отцов летописец, Нестор, как-то брался… Две сотни только крупных походов набралось. Это если забыть о том, что любой сотник по осени мог наведаться, полон в порубежных селах набрать. Нет, верно ты решил, княже, Резанск с тобой будет до конца, не сомневайся. У меня полуденные волости запустели совсем, и пахарей не удержишь. Даю леготу от податей, не беру ничего, лишь бы землю не бросали, да все без толку. Бегут. На север, ко… князю Гавриле. Да и к тебе тоже, княже.
Обольянинов, сидевший одесную своего князя, видел, как Арсений Юрьевич виновато понурился. Было дело, был грех, осаживали на землю резанских бежан, мол, все так делают, а народу же вольно жить там, где восхочется.
– Побьем Орду, – откашлялся тверенский князь, – сами вернутся. Родные могилы…
– Я на бежан не во гневе, – улыбнулся резанич. – Других бы сохранить… живыми, Арсений Юрьевич.
– Сохраним не всех, – губы тверенского князя сжались. – Но если покоримся, не сохраним никого. Будут из нас кровь сосать, пока от резаничей, вележан, твереничей, святославцев и прочих одна сухая шкурка не останется. Как от мухи, что в паутину угодила. А может, и уцелеют роски, да только уже не росками станут. Подличать приучатся и спину гнуть перед неправым да сильным, и думать, мол, лучше брата, чем меня, и…
Из Резанска, огибая залесские владения, отправились в Копытень. Мелкое княжество с трудом отбивалось от загребущих рук Гаврилы Богумиловича, и на княжьем съезде его правитель, Радивой Ярославич, изо всех сил старался и совесть не замарать, и с Болотичем не поссориться. Получалось это скверно, но видно было, что копытеньскому князю куда больше хочется примкнуть к твереничам, нежели к залессцам.
Князь Радивой принял гостей тоже ласково, но, когда услыхал, в чем дело, задумался.
– Все же решился, Арсений Юрьевич? – Хозяин летами был куда старше тверенича, однако обращался почтительно, словно к набольшему.
– Земля подсказала, – кратко ответил гость. – Будем биться. Резанск с нами. Нижевележск – тоже. Князя Кондрата ты сам слыхал. Радивой Ярославич. Плесков с Невоградом…
– А не боишься, – понизил голос копытеньский князь, – что соберешь ты полки, выйдешь навстречу Орде, а в то время Залесск…
Тверенич потемнел и отвернулся.
– Не дерзнет, – наконец проговорил он. – Гаврила Богумилыч – умен. На драку выйдет, только если за его спиной вся юртайская орда окажется. И не где-то там, а именно здесь, где и он сам.
– С тобой на драку, может, и впрямь не выйдет, – возразил копытенец. – А вот с такими, как мы, – вполне. Уведешь ты полки, как битва случится, один Господь ведает, но полягут многие. Вернешься – а тут Гаврила со свежей ратью.
– Не дерзнет, – повторил князь Арсений. – Он на сборе защитником всей земли представал. И, когда мы в пути встретились… горячие слова говорил. Может, по-своему он и верит в это, княже Радивой.
– Верит… – усмехнулся хозяин. – Вечно ты, Арсений Юрьевич, хорошее во всех видишь. Даже в Болотиче… Это ведь с тобой он тихий да смирный, знает: хоть и с наемными дружинами, а Тверень так просто не оборешь.
– Не в Болотиче сейчас дело, – возразил тверенский князь. – Болотич – он сейчас, поди, ещё и к Юртаю не подъезжает. Что мы делать станем, мы, Дировы потомки, мы, Роскию держащие?
– Что делать станем? – тяжело взглянул на гостя Радивой. – Кликни клич, Арсений Юрьевич. Испроси митрополичьего благословения. Мой Копытень хоть невелик, а три сотни ратников выставит. Да еще с княжества полтысячи соберем. Без спешки если.
– Спешить-то как раз некуда, – заметил тверенич. – Раньше осени Орда не двинется. Им нужно, чтобы жатва кончилась, чтобы зерно в амбары свезли – чем иначе коней кормить?
– К жатве соберем рать, – кивнул Радивой Ярославич. – Небывалое дело задумал ты, князь, но я так скажу – верно все. Не верю я, что Тверень на нашей крови подняться решила. А вот Залесск…
– Князья меняются, – глухо заметил Арсений. – И в Тверени, и в Залесске.
Его собеседник только отмахнулся.
– Яблочко от яблони недалеко падает. Ты, княже, не прими за обиду, молод, старого князя Богумила не помнишь, а вот мне с ним переведаться пришлось, сразу после смерти родителя моего.
Тверенский князь молча кивнул.
– Если смолчим, смалодушничаем, – возвысил голос Ярославич, – сломает нас Залесск саптарскими руками. И будет здесь второй Юртай. Так что – встанем. Не сомневайся.
2
Когда воротились в Тверень, навстречу Арсению Юрьевичу и его спутникам высыпал весь город. Уже докатились вести, все знали, что не поехал их князь на верную смерть в Юртай, поворотил обратно. И знали, о чем кричат княжие гонцы на торжищах:
– Собирайтесь, оружайтесь! Не простит Орда, не спустит, нагрянет на нас, решит последний живот забрать, вырезать всех, кто дорос до чеки тележной! Сотворят землю пусту, угонят в полон, ничего не оставят. Хуже Бертеевой рати обернется!
…Дома боярину Обольянинову пришлось выдержать сперва ледяной взгляд Ирины, а потом ее же бурные, самозабвенные слезы.
– Как мог ты? Как мог? Уехал, ускакал, на смерть отправился – словом не простясь?! Ужель думаешь, что подолом бы своим тебя привязывать стала?!
Обольянинов лишь понуро молчал. Как им, любимым нашим, объяснить, что есть еще и дело, которому служишь?..
Но женские слезы – женскими слезами, в мечи да стрелы они не превратятся. Тверень отчаянно нуждалась в союзниках, и вот спешно отправлялись послы в пределы ближние и дальние, в соседние княжества и в земли заокраинные, куда и за месяц не доскачешь.
Князья отвечали по-разному. Одни – словно только того и ждали; эти не забывали присовокупить извинения, что, мол, неправедно на съезде в Лавре говорили; другие, напротив, возражали, что надлежит исполнить решенное, а против Орды они не пойдут; но таковых оказалось меньшинство.
Откликнулись вольные города. Плесков с Невоградом, отозвались Нижевележск и Дебрянск, обещал помощь Захар Гоцулский, хоть в его горы беда и не глядела. Как и ожидали, «лаяли поносно» гонцов в вотчине Симеона Игоревича, а также и в Локотске. Вообще не пустил послов в свой город Андрон Святославский. Примкнули к ним и иные мелкие князья.
Но куда больше оказалось тех, кто согласился.
– Не иначе, как порчу на них Болотич в Лавре навел, – разводил руками Олег Кашинский.
– Не в порче дело, – возразил ему Годунович. – Болотич на себя их вину брал, сам подставлялся. Вот они за него и прятались. А своим разумением когда – вишь, как оно повернулось-то!
3
…Укатилась под гору старуха Зима, зазеленели всходы. Что творилось в Юртае, никто не ведал. Болотич сидел там безвылазно, но что делал, кому чего нашептывал и кому что подносил – дознаться твереничи не смогли. Да и, честно говоря, не очень-то и стремились. Надо было драться, выходить грудь на грудь с давним и страшным врагом, и ухищрения оставались в прошлом.
И весна прошла, отсеялись; отзвенел сенокос; накатывала жатва. Год выдался славный, обильный, когда надо – светило солнышко, когда надо – выпадали дожди. Вернулся из Орды Болотич, и – понеслись по дорогам уже залесские посланцы.
– Грозит нам ханским гневом. – Ставр Годунович аккуратно положил свиток. – Мол, не оставит Орда ничего ни от Тверени, ни от тех, кто встал вместе с нею. И зовет князей в общий поход на нас, мол, коль выдадим Юртаю смутьяна, то остальным прощение.
– Пусть идут, – усмехнулся Обольянинов.
– Не станут, – покачал головой князь. – Не для нас те свитки писаны, для Юртая. Мечется Гаврила Богумилович, видать, не добился в Орде того, о чем мечталось. К Тверени приступать – головы класть. Вот если саптары до нас доскачут, тогда да – Болотич первым к ним примкнет.
…Однако на прельстительные залесские письма отозвались немногие. И – затаился Болотич. Ни слова, ни звука. Не стал Гаврила Богумилович ни по новой взывать к князьям, ни добиваться еще одного съезда, а вместо этого молча собирал себе полки. Так же как Звениславль и Локотск. Андрон Святославский и тут оказался верен себе – ни нашим, ни вашим.
Роскские княжества поднимались. Почитай, что одни – из сопредельных Роскии правителей никто, кроме старого Захара, не подал помощи, хотя тоже страдали от ордынских набегов, не только роскскую кровь пил Юртай.
На полудень, обходя залесские земли, поскакали тверенские сторожа. Их путь – на самую степную границу, где кончается великий роскский лес, стеречь Орду.
На полях хлеба ложились под серп, страда была в самом разгаре, когда измученный гонец доставил весть – которую и ждали, и страшились: саптарское войско во главе с темником Култаем перешло Тин.
