Текст книги "Наше дело правое"

Автор книги: Ник Перумов

Соавторы: Элеонора Раткевич,Вера Камша,Сергей Раткевич,Дмитрий Дзыговбродский,Владимир Березин,Кира Непочатова,Алексей Гридин,Вук Задунайский,Дмитрий Жуков,Николай Коломиец
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

Страшен был голос князя, гневлив взгляд; и один лишь владыка, кашлянув, решился прекословить:

– Чем же хоромы провинились, княже? Их тверенские умельцы ладили, тебя порадовать норовя – за ласку, за то, что черный люд не жмешь – не давишь, как иные князья, пастырский долг свой забывшие. Не жги, помилосердствуй – я сам с братией выйду отмывать-прибирать.

– Ты, владыко? – только и нашелся Арсений Юрьевич.

– Я, княже. Утишь гнев свой. Ради всей Тверени. Пожар – дело неверное, да еще зимой. Оглянуться не успеем, как полграда спалим.

– Ладно, – князь хмуро опустил голову. – Но саптарве об этом знать не следует!

И верно, не следовало. Степняки упирались недолго – едва к стенам потащили первые связки соломы, как ордынцы запросили пощады.

3

…Они уезжали длинной цепочкой, под хохот и улюлюканье, не уворачиваясь от летящих в спины снежков. Оружие осталось на площади причудливой цветастой грудой – не помиловал князь тверенский, засапожных ножей и тех не оставил. Обольянинов, прижимая ко все еще кровоточащей щеке тряпицу, мельком подумал, что ордынцам такое хуже смерти – смех в лицо. И еще – что смех убивает страх. Страх, что со времен той самой первой зимы крепко угнездился в роскских лесах.

Тверень смеялась.

Смеялась, не думая о том, что Степь не прощает обид, тем паче таких. Что гнев Юртая будет поистине ужасен. Что, как только соберутся полки, Орда пожалует в гости.

Но сегодня об этом никто не помнит..

Тверень смеется.

Часть третья
Земли роскские

Осенью 1663 года от рождества Сына Господа нашего император саптаров Обциус благосклонно принял в своей столице посольство Его Святейшества Иннокентия Четвертого, возглавляемое Командором ордена Гроба Господнего Микеле Плазерона.

Будучи не готов открыть свою душу Господу и Сыну Его, Обциус тем не менее склонился к тому, чтобы признать первенство епископа Авзонийского над всеми епископами, включая епископа Анассеопольского, не почтившего императора Обциуса своим вниманием. Император разрешил возвести в столице Саптарции Иуртаусе храм Гроба Господнего, однако на смиренную просьбу повелеть своим роскским вассалам отпасть от погрязшего в суекорыстии и гордыне Анассеополя и склониться перед Его Святейшеством Обциус ответил отказом, сославшись на варварский закон, согласно которому подданные саптар, исправно платящие налоги, могут молиться по своему усмотрению. Не имея возможности убедить закосневшего в язычестве Обциуса, Микеле Плазерона мог лишь воззвать к Господу, дабы тот вразумил императора.

Хроника ордена Гроба Господня

Глава 1

1

– И что же теперь делать станем?

Князь повернулся к собравшимся боярам. Сидели не в привычной малой горнице – в каменной трапезной владычьего подворья, по-старинному низкой. Хоть и отмытые стараниями монахов, княжьи хоромы по-прежнему пустовали.

Обольянинов пригубил горячего сбитня – холод в чертоге был ровно в подполе.

– Пронырлив, однако, Болотич, – вздохнул Годунович. – И прознатчики у него хороши. Быстро как все разузнал!

– Может, хороши, может, плохи. – Арсений Юрьевич едва сдерживал гнев. – Саптары-то в Залесск подались, больше некуда. Ну, бояре, что присудите? Что отвечать брату нашему, Дланью данному, посоветуете?

Анексим Всеславич потянулся к брошенному князем на стол свитку, лишь сегодня доставленному измотанным гонцом князя Залесского и Яузского.

Хитро, лукаво составлены словеса. Умеет Гаврила Богумилович пером играть, да и писцы у него зело искусны.

«Скорбь глубочайшая во мне и во всем граде Залесске Великом наступит от вестей тверенских, – разливался соловьем Болотич, – ибо ведомо всем, как мстит хан оскорбителям своим, почитая баскаков не просто воинами, но послами. Убийство же послов юртайских есть тягчайшее перед ханским престолом деяние, смертью караемое. Княже Арсений, брат мой, что же ты сотворил? Горькие слезы лью, молюсь Господу и Сыну Его за нас, грешных, смерть мученическую приявшему; денно и нощно на коленях прошу, дабы отвела б Длань от наших пределов беду страшную, тобой накликанную. Но Господь наш, сына любимого не пожалевший, лишь тем помогает, кто сам готов на жертву и на подвиг. Мню я, брат мой, должно нам срочно съехаться вместе, правящим Дира потомкам, где и решить совокупно, как устраивать сие дело станем. И я, князь Гаврила Залесский и Яузский, готов для того прискакать в любую глухомань, тобой, брат мой Арсений, указанную. Не кичась, смиренно замечу – не зря я был слугой покорным ханскому престолу, не зря наезжал туда, что ни лето, да с богатыми дарами. Мню, что, если заручусь словом всех князей земель роскских, смогу упросить хана, смогу хоть как, но утишить гнев его.

Дланью Дающей молю тебя, брат мой, князь Арсений, – не медли. Дурные вести быстро летят. Не имея времени сноситься с тобой, отправил я уже своих послов в Орду и сам туда вскорости поспешу. Скажу, что, быть может, и тебе, Арсений Юрьевич, со мной отправиться стоит – но это уж как княжий съезд приговорит. Ибо ведомо тебе, брат мой, что строго чту я в князьях роскских согласие и противу совокупной княжьей воли не иду.

Благодарен буду тебе, княже Арсений, если ответ свой отошлешь немедля, с тем же гонцом. Со всей скромностию замечу в конце, что счастлив буду, коли сочтешь ты достойным местом для княжьего съезда тихий мой Залесск.

Смиренный брат твой,

Гавриил, князь Залесский и Яузский».

– Изощрен в хитроумии Гаврила Богумилович, – только и покачал головой владыка. – Ишь, как ловко в конце свой Залесск ввернул!

– Чтобы я – да к Болотичу поехал?! – едва не задохнулся от возмущения князь Арсений. – Его о защите перед Ордой просил?!

– Так он и думает, – осторожно проговорил Годунович. – Что осерчаешь ты, княже, разорвешь грамоту – а он тебя через то еще и оговорит. Не в Юртае, там оговаривай, не оговаривай, все едино, но перед князьями. Ордынцы ведь не по воздусям к нам полетят, через порубежные княжества повалят. Резаничи тому, мнится, не шибко обрадуются, а Болотич тут как тут. Вот, мол, от кого все ваши горести…

– Брось, Ставр, – поморщился Олег Творимирович. – Всякому ясно, что Болотич нас оговорить случая не упустит. А вот что ему отвечать станем?

– Не только ему. Мало меня Болотич занимает. Ордынцам, что в гости не преминут пожаловать, – им чем ответим? – мрачно заметил воевода Симеон.

– Верно. – Обольянинов бросил свиток. – Что Болотич? Залессцев, помнится, крепко поучили при батюшке твоем, княже. Больше не сунутся, только с ордынской помощью…

– Этого-то я и боюсь, – вздохнул владыка. – Что помчится князь Гаврила вперед коня своего в Юртай. Для остальных князей – за землю роскскую просить, гнев хана утишать, на деле же – все под свой Залесск подгребать.

– Князю нашему в Орду ехать – самому голову на плаху класть! – горячо заспорил Верецкой. – Болотичу только того и надо!

– А не ехать – признать вину свою, – не согласился с воеводой Ставр.

– Признавай, не признавай – конец один, – отмахнулся Кашинский. – Явится Орда.

– Верно, – заговорил наконец Обольянинов. – Перед Юртаем кланяться… не насытятся они нашей кровью, нашими головами не успокоятся. Спалят Тверень так, что сгинет град… навроде Обольянина.

– А с Болотичем-то что? – не унимался Годунович.

– Лица терять не станем, – отрывисто бросил князь. – Ответим. И на съезд приедем, только не в Залесск. Пусть уж до Тверени братец наш Гаврила Богумилович проедется. И князья пусть к нам будут. Примем, в грязь лицом не ударим.

– Принять-то примем, да многие ль поедут? – засомневался Кашинский.

– Не лучше ли, княже, в Лавре, как повелось? – осторожно предложил владыка. – К Мартьянову дню самые дальние и те доберутся, а нам дорога и вовсе недлинна, место же благословенное, намоленное. Там бороды рвать друг другу не столь сподручно.

По лицу князя Арсения видно было, что и Лавра ему по душе не пришлась.

– Тверень ныне есть первый град земель роскских, – настойчиво произнес он. – В Дирове который год волки воют, да и Беловолод с Соболем так до конца и не поднялись…

– Но время ли то всем доказывать? – поддержал владыку и Обольянинов. – Пусть будет Лавра, княже. Да и не поставит никто в вину Тверени, что под себя все гребет, ровно Залесск какой.

Согласились с Обольяниновым и другие советники, так что князю, видя столь редкое единодушие, пришлось уступить.

– Будь по-вашему, бояре, – буркнул Арсений Юрьевич. – Лавра так Лавра. Но тогда, владыко, тебе с митрополитом говорить. Чтоб не пел под залесскую дудку.

– С митрополитом Петром речь поведу, – с готовностью согласился тверенский епископ. – Он и сам не больно Залесским игрищам рад.

– А раз не рад, то пусть нашей нужде споспешествует, – не слишком вежливо прервал владыку князь. – Приложи усердие, отче! Ставр, составь для Болотича грамоту. Олег Творимирович, печать приложи. Да остальным князьям весть пошлите. Немедля.

– Осерчал, – вполголоса проворчал Кашинский, едва за князем захлопнулась низкая дверца. – Что мы все на Лавре настояли. Но рассудите сами, бояре, разве ж мы не правы? Как никогда нужно нам в князьях единение! Потому что ежели нет…

Он не договорил, но тверенские набольшие все понимали и так. Если князья роскские присудят – наше дело, мол, сторона, сами баскаков перебили, сами перед Юртаем и отвечайте, – то останется им, княжьему совету, самим себя да князя хану выдать, надеясь, что собственная мученическая казнь отведет гибель от любимого града.

2

Еще водили по утоптанному снегу заморенного коня, на котором влетел во двор тверенский гонец, а Гаврила Богумилович, князь Залесский и, волею хана Обата, великий князь росков, уже созывал ближних на совет, о чем и объявил прибежавший прямиком с княжьего подворья Щербатый.

– Ну, теперь держись, братцы! – добавил он, бухаясь на укрытую медвежьей шкурой лавку. – Как бы не болело, да померло. Либо с Тверенью бодаться, либо с Юртаем…

– Не упомню, чтоб Залесск с Тверенью заодно был, – откликнулся воевода наемной дружины Борис Олексич, – и не было такого, чтоб на Орду хвост поднимали. Чай не резаничи!

– Чтоб баскаков били, тоже не бывало, – ухмыльнулся чернявый Воронко. Он был из Смолени и всей душой рвался бить саптар. Степняков ненавидели здесь все, кто открыто, как Никеша или тот же Воронко, кто про себя, и только Георгию Афтану ордынцы были всего лишь отвратительны, как бывают отвратительны грязные, пьющие лошадиную кровь варвары.

– Не было. А теперь есть! – тряхнул кудлатой башкой Никеша. – Нет, братцы, хватит поганых терпеть. Натерпелись! Твереничи – молодцы, поддержать бы их…

– И поддержим! – осклабился Щербатый. – Гаврила Богумилович, чай, Длань носит…

– Как князь решит, так и будет, – пресек скользкий разговор воевода и не удержался, добавил. – А может, и решил уже.

Решения Гаврила Богумилович всегда принимал сам, а единожды приняв, не отступался, но никогда не объявлял он свою волю, не выслушав тех, кому доверял. Так говорили в Залесске, который и обитатели, и гости все чаще называли Великим.

Услышав этот титул впервые, Георгий едва не расхохотался в лицо изрекшему сию глупость степенному роску, но в последний миг сдержался. Не из вежливости и уж тем более не из осторожности. Заезжий купец рассказывал любопытные вещи, не хотелось его сбивать, тем паче идти куда-то было нужно. Затащивший Георгия на Дебрянщину, Никеша не нашел ни отчего дома, ни родного села, только заросшие крапивой да кипреем ямины и буераки. То ли грозовой конь на бегу гривой махнул, то ли саптарва налетела, а может, свои же князья друг с другом мост не поделили, но дорога для побратимов, не успев закончиться, началась сызнова. С разговора на придорожном дворе, где бородатый купчина расписывал прелести залесского житья. И степняки там сытые да тихие; и князь пришлых привечает, лишь бы толк с чужаков был. И мастеровому человеку в Залесске место найдется, и торговому, ну а воинскому и вовсе – ступай прямо на княжий двор, посмотрят, на что годишься, да и возьмут. Кто таков, откуда родом – допытываться не станут.

Никеша с Георгием переглянулись и решили поглядеть, благо разговорчивому залессцу требовались люди для охраны. Так и добрались до городка, раскинувшегося на невысоких холмах вдоль синей, словно испятнавшие здешнюю рожь цветы, реки. Доехали и остались, потому что над наемным полком началовал один из бывших помощников Василька Мстивоевича, да и в дружине хватало «севастийцев». Воевода Борис Олексич двенадцать лет копил анассеопольские динарии, но, схлопотав седьмую в своей жизни стрелу, сказал себе и василевсу «хватит». Было это через год после того, как обидевший авзонийского гостя Георгий угодил в Намтрию.

Никешу воевода принял с распростертыми объятьями, обросшего светлой бородой севастийца признал не сразу, а признав, не колебался. Так брат Андроника стал побывавшим в краях севастийских невоградцем Юрием и оставался таковым больше месяца. Пока новоявленному дружиннику не заступили дорогу четверо саптар. Возможно, они не желали ничего дурного, даже наверняка – в Залесске кочевники никого не резали и в плен не тащили, удовлетворяясь княжьим корытом, но севастиец с утра был не в духе, потому и отправился проминать коня. Уступить в таком настроении Георгий Афтан мог разве что покойному Стефану, и уж никак не дурно пахнущим степнякам.

Кто-то должен был свернуть. Саптары полагали, что роск, севастиец – что варвары. Когда до нахально разглядывавших его ордынцев оставалось несколько шагов, Георгий пустил рыжего с места в широкий галоп, направив меж двоих степняков. Не ожидавшие подобного, саптары опомнились, только когда могучий жеребец, отшвырнув невысоких чужих лошадок, понесся дальше. Саптары, правду сказать, пришли в себя быстро. Свистнул аркан, но набравшийся в Намтрии варварской премудрости Георгий успел завалиться на конскую спину, одновременно махнув саблей. Перерубленная веревка упала под ноги коня, Георгий изловчился ее подхватить и на глазах десятка разинувших рты залессцев влетел на княжье подворье. Ордынцы отстали, но вечером пришлось идти к князю.

Севастиец не сомневался, что первая встреча станет и последней. Разум подсказывал, не дожидаясь чести, убраться подальше, но оседлавший Георгия еще в Анассеополе черт продолжал толкать под руку. Севастиец, остановив поднявшегося было Никешу, неторопливо пошел за невзрачным роском, то ли доверенным писцом Гаврила Богумиловича, то ли еще более доверенным толмачом.

Князь, в бархатной в полный рост свите и сапогах желтого сафьяна с чуть загнутыми носами, стоял посреди яблоневого сада. Был он не молод, но и не стар, не толст и не худ, смотрел внимательно, но не гневно. Так в Анассеополе смотрят на тех, кого хотят купить и не хотят испугать. Следовало поклониться, но черт свое дело знал: Георгий остановился, не дойдя до Гаврилы Богумиловича пары шагов, и широко улыбнулся.

– Это ты обидел поутру четверых моих гостей? – Князь проводил глазами пролетевшую птицу, и в памяти возник другой сад и другой разговор. – Они очень недовольны.

Георгий улыбнулся еще шире и не ответил, откровенно разглядывая залесского хозяина. Отчего-то это было очень важно – понять, каков он. Даже важней, чем вызвать на бой «гробоискателя» или выпустить кишки протоорту.

– Ты нем? – Голос князя был спокоен и мягок. – Или горд?

– Я не знаю, вправду ли твои гости обижены на меня? Я поставил нескольких дикарей на причитающееся им место, но они слишком дурно пахли, чтобы быть гостями князя.

– Странные речи для невоградца, – все так же спокойно произнес хозяин Залесска, – но обычные для жителя второго Авзона. Борис Олексич признал, что взял в дружину севастийца по имени Георгий. С чем ты пришел в Залесск, Георгий?

– С конем и оружием. – Глаза у Гаврилы Богумиловича были умными, любопытными и слегка усталыми. Так смотрят еще не василевсы, но уже не динаты. Правда, у Фоки Итмона во взгляде было больше патоки, но откуда брату василевса знать, как Фока глядел на простых смертных? На нужных ему смертных.

– Ты умен, – терпение князя казалось неистощимым. – Что ж, тогда скажи, почему ты оставил Анассеополь?

– Я воевал за того, кто проиграл.

– Ты мог перейти к тому, кто победил. Хорошие воины нужны любому государю.

– Но не всякий государь нужен хорошему воину. – Кажется, так ответил деду протоорт Димитрий. Потом василевс и начальник стражи стали больше чем братьями.

– Что же оттолкнуло тебя от нового василевса? Он жаден? Неумен? Труслив?

Василий Итмон и впрямь неумен и не храбр. Жаден? Возможно, что и не слишком, но на прямой вопрос в Анассеополе прямо не отвечают.

– Менять господина можно, когда судьба еще не решила, кого она вознесет, а кого уронит. – Как внимательно смотрит этот князь! – Только тогда тебя поймут и те, кого ты оставил, и те, к кому ты пришел. Я опоздал сменить сторону и ушел с теми, кто меня знал. Меня всегда тянуло посмотреть мир. Я больше не причиню обид твоим саптарским гостям, я отправлюсь к лехам. Они достаточно далеки и от Анассеополя, и от Авзона, и я смогу с ними объясниться.

– Я еще не на вершине, – князь заговорил по-элимски. Очень медленно, но очень правильно, – но я на нее взойду. Город, Где Умер Бог, третий век принадлежит мендакам. Первый Авзон упал, второй клонится к закату. Залесск станет третьим, а четвертого не будет. Оставайся со мной, севастиец, ты увидишь, как рождается величие. Я вижу, ты удивлен?

– Тем, что слышу элимскую речь, да. Княже, Авзон, прежде чем стать первым, назывался Леонидией Авзонийской, а Анассеополь – Леонидией Фермийской. Оба потеряли изначальное имя, но оно у них было.

– То, что забыто, заслуживает забвенья, – все еще по-элимски продолжил хозяин Залесска. – Величие может носить любое имя. Ты родился Георгием, стал Юрием, а кем умрешь? Лехом по имени Ежи или боярином Залесска Великого? Ты напал на четверых опытных воинов. Ты рисковал.

– Нет, княже. Саптары не ожидали нападения, их кони слабей моего, и потом – я четыре года воевал с птениохами. Они носят бороды, их глаза не похожи на щели, но по повадкам они те же саптары, только крупнее и чище.

– Завтра покажешь, какой ты боец. Не сомневаюсь, что хороший, иначе Олексич тебя бы не принял, но я хочу знать, кому из моих старших дружинников ты равен.

– Ты увидишь. – Авзон клонится к закату? Феофан об этом говорил, но Георгий в Анассеополе о подобном не задумывался. – Я предпочел бы конный бой.

Бой был конный. Будь Георгию сорок, он бы в тот день вошел в старшую дружину. Или не вошел, потому что оставлять «севастийского воеводу» не тянуло, а вот Гаврила Богумилович вызывал любопытство. Непонятное и недоброе, словно через говорящего по-элимски роскского князя можно было что-то понять, предугадать, исправить…

Георгий остался. Лето и осень утонули в воинской обыденности, а в начале зимы в город явились саптары. Усталые, замерзшие, злые, едва не падавшие с заморенных коней, и без оружия. Гаврила Богумилович ошибался. Не только севастиец мог погнать коня на четверых ордынцев!

– Что бы ни присудили набольшие, – нарушил повисшую в горнице тишину воевода, – а собраться не помешает.

Согласно загудели дружинники – они хотели драться с саптарами, давно хотели. Роски устали откупаться и кланяться, а Гаврила Богумилович этого не заметил. Залесский князь не угадал даже с Тверенью, что он может знать о Севастии? Ничего! Залесску третьим Авзоном не быть. Третьим Авзоном не быть никому!

Георгий улыбнулся и подмигнул Никеше, словно дело было в Намтрии, а не в заметенном снегом городишке, которому не стать первым даже в Роскии. Побратим понял севастийца по-своему.

– Уж не знаю, как кто, а мы с Юрышем готовы, – уверенно и радостно объявил он. – Как саптары драные из Тверени заявились, так и готовы. Мало ли…

3

Ускакали гонцы, канули в снежном мареве, скрылись за белым покровом – потянулись томительные зимние дни, и жди-пожди теперь ответных вестей.

Первым, как и ожидалось, откликнулся Болотич.

– Умен, бес, – скрипнул зубами Арсений Юрьевич, едва дочитал присланную грамоту. – Слова кладет ровно златошвейка – стежок.

Князь Залесский и Яузский писал, что «безмерно рад» «разумным словам» своего тверенского «брата», что готов немедля прибыть в Лавру и надеется, что так же поступят и остальные князья. И еще добавлял, что, зная обычаи юртайские да хана Обата, боится, что прогневится тот столь сильно, что прикажет удушить послов залесских да прочих росков, что в недобрый час в Юртае окажутся.

– Коль не врет, так эти души тоже на нашей совести будут, – Обольянинов аккуратно и осторожно опустил свиток, – а может, и уже…

– На нашей! – вдруг резко выкрикнул князь. – И все остальные – тоже, коли ордынцы сюда заявятся. Думайте, бояре! Много думайте – как сделать так, чтобы остальные князья поняли: нельзя больше по удельным берлогам сидеть, пора осильнеть единством!

Слово было сказано. Все поняли.

– Сколько еще терпеть будем, пока Орда из нас соки вытягивает? Уж полтора века минуло, мы все медлим, все выгадываем… все! Сколько ждать еще? Такой повод! Подняться всем княжествам, дать отпор, когда Юртай войско пошлет! Послов отправить на запад да на север, просить помощи у Захара Гоцулского, у лехов, у знеминов, у скалатов с сейрами… да хоть у самого нечистого!.. Прости, владыко, вырвалось.

– Княже, – тяжело поднялся воевода Симеон. – Те речи ты не с нами веди, твоими верными слугами…

– Слуги – они в Залесске, боярин! – яростно прервал Верецкого князь. – А тут – други верные, с кем плечо о плечо на Поле выходили и еще, Длань даст, выйдем!

– Прости, княже, – поклонился воевода. – Все верно. Только мы и так с сим согласны. Глубоко ордынский корень прорастает, а с ним растет на роскских землях и их закон. Страх лезет да привычка ко мздоимству, к тому, что правды нет, а есть ханская воля. И волю ту купить можно, мурз, темников да любимых жен одарив щедро. А за князьями и простой народ тянется, мол, раз уж Дировичам [5]5
  Потомки Дира – легендарного основателя роскской державы, к которому возводят свой род почти все роскские князья.


[Закрыть]незазорно, так и нам вместно.

– Князей уговорить надо, – глубоко, словно перед схваткой, вздохнул Ставр. – Чтоб согласились бы рати слить. Невоград, Плесков, как и раньше говорил, не откажет. По ним Орда не прошлась. Страху меньше.

– Так и знайте, бояре, – князь встал, повел плечами, словно разрывая незримые путы, – буду на съезде речь вести, что пора нам всем против Орды встать. Всем. Всей земле, от дальнего края Невоградской пятины, где о саптарах до сих пор только сказки сказывают, до Резанска, столько раз сожженного, что даже летописцы счет потеряли.

– Быть по сему! – дружно произнесли тверенские бояре, утверждая княжью волю. – Так и реки, княже!

4

Как присудят князья роскские, потомки Дировы, – так и станется, а что тут судить? Пока есть время, нужно его использовать либо для мира, либо для войны. Случалось, добытое унижением перемирие становилось спасением, а бывало – и погибелью. Сколько раз обнаживший не ко времени меч погибал сам и губил пошедших за ним… Сколько раз замахнувшийся на необоримое безумец выходил победителем, становясь дарящей надежду песней… Рухнуть на колени или поднять меч? Труден и страшен выбор, но всего страшней не решить ничего. Нет в роскских краях богоравного василевса, чье слово – закон. Нет того одного, кто скажет «быть войне», загодя принимая на себя и славу победы, и позор поражения…

Георгий Афтан зябко поежился, оглядываясь на растянувшийся по заснеженной реке княжеский поезд. Зимний день недолог, короче пути, что надо пройти от ночлега до ночлега, а Гаврила Богумилович спешил. Хотел выгадать время для молитв и раздумий, чтобы еще раз поразмыслить о том главном, что предстояло сказать. Так объяснил князь Залесский тем, кого взял с собой, а взял он немногих. Чего опасаться по вьюжным дорогам? Разве что волков, потому что саптары на обладателя золотой пайцзы без ханского приказа не посягнут, да и не блуждают степняки по заснеженным лесам, а роски не тронут спешащего в святую Лавру. Не должны тронуть, хоть и многим встал князь Залесский и Яузский поперек дороги.

– Ох, не бережется Гаврила Богумилович, – словно подслушав мысли севастийца, выдохнул Терпило, любимый толмач княжий, свидетель избиения баскаков. Ему посчастливилось выскочить из кипящей, словно котел, Тверени и донести дурную весть до Залесска вперед уцелевших саптар. – Верую, что отринувшего гордыню и не носящего в сердце своем злобы Господь хранит, и все же…

Терпило любил недоговаривать. Пусть собеседник сам додумает, а толмач вроде и ни при чем. Вот и теперь начал и не закончил. Сидел на заиндевевшей кобыле, качал укоризненно головой, а Георгий с Никешей слушали. Им повезло – Гаврила Богумилович из наемников взял в Лавру только их со Щербатым. Набольших залесских – и тех оставил князь, вроде как за княгиней и сынами приглядывать да набившихся в город саптар стеречь. Были при Гавриле Богумиловиче, не считая обозников, лишь десяток старших дружинников, двое отроков да дюжина слуг. Даже одежд для выхода великий князь не прихватил, чтоб сразу видно было, едет не богатством в святом месте кичиться, а дело делать. Только вот какое?

Мыслей Гаврилы Богумиловича не знал никто, можно было лишь гадать. И гадали, чего еще в дороге делать, разве что волков слушать – а пели волки как-то слишком уж громко. Это заметил не только Никеша, что мог в дальних краях и позабыть родные снега, это заметили все. Волки, не таясь, выходили из лесу еще засветло и выли в холодное небо, сине-зеленое, как умирающая гедросская бирюза.

Не ведавший местных примет, Георгий поглядывал на спутников, но не расспрашивал ни о чем. Захотят – сами скажут. Зверей севастиец никогда не боялся, да те и не пытались нападать, они просто были рядом. Звали, плакали, пели. Люди молчали, но они были встревожены, особенно толмач…

– Гаврила Богумилович поторопиться велит, – выпалил догнавший головных всадников разрумянившийся княжий отрок. – Ух ты!

Георгий поднял голову. Впереди раскинулась снежная пустошь, ровная, нехоженая, чистая-чистая, словно покрывало для новобрачных. Вот бы разогнать коня и помчаться наперегонки с ветром, отшвырнув прошлое, не думая о припорошенных снегом камнях и трещинах. Вообще не думая.

– Филин плес, – осенил себя Дланью Терпило. – Лучше его засветло миновать. Дурное это место… Дальше бесюкам ходу нет – Лавра святая не пускает, вот нечистые и морочат напоследок, смущают души…

– А есть чем смущать, Терпило свет Миронович? – зло сощурился Щербатый, но толмач вызова не принял.

– Все мы пред Сыном Его грешны, – объявил он, – все слабы, а нечистый тут как тут. Волком рыкающим бродит… Поторопимся, пока солнце не село.

– Отчего б не поторопиться, – окликнул ведший отряд престарелый сотник Парамон Желанович. – Холодает… Погреться бы!

– А гладко-то как! – шумно вздохнул разохотившийся к скачке мальчишка, норовя послать коня вниз.

– Стой! Куда лезешь?! – Щербатый ухватил лошадь отрока под уздцы. – Берегом поедем! Бесы аль не бесы, но провалиться здесь раз плюнуть!

Отрок насупился, счастливая улыбка погасла. Кони послушно пробивались снежной целиной, обходя предательский плес. Низкое солнце цеплялось за кромку леса на дальнем берегу, искрился снег, поземкой стлался по земле не прекращающийся даже днем волчий вой.

– Так что, Терпило Миронович, – слишком громко заговорил Парамон Желанович, – говоришь, неслучайно там все вышло? В Тверени-то?

– Кто ж его знает? – вздохнул толмач. – Арсений Тверенский никогда в спину не бил, только князь – одно, бояре – другое… Как набат ударил, Арсений Юрьевич на подворье у владыки Серафима был, в том я Длань целовать готов. А вот Обольянинов, любимец княжий, с доверенными людьми – незнамо где.

– А ты где сам был-то, Мироныч? – полюбопытствовал сотник. – При саптарах?

– Как бы при них, кончили бы меня, – скривился толмач, – как есть кончили! Длань уберегла. Отпросился я Сыну Господню свечечку поставить, а чтоб далеко не ходить, к владыке на подворье и пошел. Там и был, когда началось…

– Оттуда и сбежал, – подсказал Щербатый, не терпевший пронырливого залессца.

– Я служу князю своему, а не саптарам, – надулся Терпило.

Георгию стало скучно, и он принялся глядеть по сторонам.

Потому и увидел, как замерзшим плесом в ту же сторону, что и княжий поезд, движется темная фигура. Высокая, грузная, она мерно и тяжко шагала по снежному ковру, неведомым образом опережая шедших рысью коней, удаляясь, как удаляется в степи пыльный вихрь, но странный путник не был смерчем. Георгий видел сутуловатую спину, массивный посох, седую, всклокоченную гриву. К ногам незнакомца льнула длинная предвечерняя тень, на белом снегу казавшаяся вовсе черной. Не в силах оторвать взгляда от диковинного зрелища, севастиец послал рыжего в галоп, но куда там! Догнать старика, а странник был стариком, в этом Георгий не сомневался, было невозможно.

– Стой! Ты куда? – долетело сзади. – Вовсе ополоумел?!

Звали Георгия, но обернулся на окрик старик. Он был слишком далеко, чтоб севастиец мог разглядеть лицо, но отчего-то не сомневался, что его самого путник видит насквозь. Рука самочинно дернулась отдать воинские, нет, царские почести. Старик медленно кивнул, повернулся, вновь зашагал вперед. Ослепительно сверкнуло солнце, тысячами искр вспыхнул снег, вынуждая отвести взгляд.

– А как бы конь в трещину угодил? – ворчливо спросил подоспевший Никеша. – Дорога незнакомая, неезженая. Мало ли…

– Постой, – перебил побратима Георгий, – туда, туда смотри! На реку. Кто это?

– Длань Дающая, – в голосе дебрянича было недоумение. – Холм высокий, издалека видать.

– Холм?

– Так на холме она, Лавра-то. Сейчас снег, а видал бы ты, как она в Велегу смотрится. И не разберешь, где сама Длань, а где отражение. Сколько лет минуло, а как сейчас вижу. Бывал я тут, прежде чем на ваши хлеба податься. С батюшкой бывал…

Георгий не ответил – искал глазами странника и не находил. На укутавшем спящую Велегу снежном одеяле синели волчьи следы, а в прозрачном небе полыхала Длань Дающая, словно протягивая гостям зимнее солнце.

– Чистым золотом звонницу крыли, – с гордостью сказал Никеша. – Чтоб и Господу в радость, и Сыну Его, и всем добрым людям… Гляди, как горит! Не хуже, чем у вас в Князь-городе!

– Не хуже, – кивнул Георгий. – По-другому!

5

Вознеслись над Велегой причудливо-витые звонницы и купола Олександровой Лавры. Парит на роскскими лесами и прибрежными кручами Длань Дающая, великая Длань-Заступница, Длань, с которой каждому из нас у Последних Врат принимать Его дар – или камень, или ломоть хлеба…

Здесь, в Лавре – митрополичий престол. Еще преподобный Олександр, устав от княжих свар, когда каждый Дирович во что бы то ни стало старался утвердить оный престол в своей вотчине, крепко стукнул посохом и объявил, что уходит в леса и своими руками срубит «скит малый», где и станет впредь обретаться. Как ни уговаривали сурового пастыря струхнувшие князья, ничего не помогло.